Пов. страт-х. Школа 1. гл. 5. Уроки поэзии

В конце восьмого класса мы стали свидетелями очередного педагогического эксперимента всеобщего народного образования. Нашу школу внезапно и торжественно объявили не совсем простой, а с физическим уклоном, и, соответственно, начали формировать выпускные спецклассы с углубленным изучением физики. Школьный народец, настроенный на поступление в вуз, посчитал это хорошим знаком и потянулся в эти самые специальные классы.
Удалось сформировать два класса по языковому признаку. Один — английский, другой — французский. В популярный английский еще и набежали вундеркинды со всего города и образовали мощный разобщенный и ревнивый интеллект. Во французский класс с его экзотическим языком записались только местные аборигены. Вернее, дружный Г-класс почти в полном составе перешел в спецкласс, и к нему присоединились еще несколько франкоговорящих умников из параллельного Б-класса. Из «варягов» во французский воткнули еще и одного «немца»* . Ему было все равно, какой язык не изучать — английский или французский. Но руководство школы, понимая, что сплоченный многолетним обучением класс имеет склонность не к одиночным, а к коллективным выходкам, сунуло «немца» как инородное тело к нам. Однако это оказалось очень ценное приобретение для коллектива, потому что инородное тело оказалось прирожденным математиком, большим юмористом и кандидатом в мастера спорта по плаванию. А спорт в нашем классе стоял на особом месте. Можно было забыть дома учебники и тетрадки, но забыть кеды или спортформу было нельзя.
Несмотря на местное формирование, в Г- классе было достаточно одаренных личностей. А учитывая дружбу и взаимовыручку, успеваемость соответственно была на высоте. И если на контрольной работе хотя бы один ученик решил задачу, все в порядке — значит, «решили» все. Из-за этого сборище вундеркиндов из спецкласса «А» никак не могло обогнать нас по среднему баллу, потому что там каждый решал задачки в «одну харьку» и прятал решение от остальных. Нет, никакого соперничества между классами не было. Мы просто не замечали конкурентов — это они нас замечали. А почему не замечали? Потому что кроме учебы в классе хватало и без того собственных внутренних забот и творческих страстей. Спорт, музыка и поиски изысканных развлечений заполняли наши ветреные головы.
В спецклассе нам на самом деле давали больше физики на уроках и математики на факультативах. Так что на первом курсе вуза можно было не очень напрягаться с интегралами и дифференциалами. Кроме того, вместо уроков труда раз в неделю нас «запустили» на изучение радиоэлектроники. Занятия по этому диковинному предмету проводились дополнительно после стандартных шести уроков седьмым и восьмым часом, к тому же, на территории педагогического института. Хотя институт был недалеко, в километре от школы, но топать туда вместо обеда было совсем не мед. Особенно если не успел перекусить в школьной столовой на переменке. Но так как класс был достаточно дружный и заводной, то это неудобство воспринималось как текущее коллективное приключение. А так как приключение было не совсем обычное школьное, то и прогуливать его по киношкам было неинтересно. Гораздо интереснее было разыграть, разукрасить и мистифицировать это времяпрепровождение. Например, поэзией. Звучало очень гордо и необычно. Получение первичных навыков в радиоэлектронике и поэзии одновременно на территории гуманитарного вуза уже в девятом классе. Но это явное преувеличение школярской мудрости. На самом деле, практическое освоение поэзии произошло случайно и гораздо прозаичнее, как и бывает в реальной жизни.
А дело было так. Отношение на занятиях в институте к нам было как к студентам, без особого контроля. Преподаватель — крупный добродушный мужчина, получивший сразу прозвище «Груша», варился в собственном радиоэлектронном соку у доски и аппаратуры, а мы сзади него изнывали от скуки и отупения за двумя рядами столов. «Грушей» его назвали потому, что он не выглядел свирепым, а его толстые щеки придавали лицу несколько грушевидную форму. А тупели мы потому, что уже шесть уроков отсидели до того в школе, но и на свежую голову девчонки все равно не могли «въехать в тему» транзисторов-резисторов, и наоборот — для некоторых пацанов-радиолюбителей начальные занятия «Груши» были «семечками». Они уже паяли приемники и мастерили электрогитары, поэтому тоже или скучали, или доставали «Грушу» практическими вопросами, типа «все спаял по схеме, включил, а не работает». «Груша» от них отмахивался и все рисовал на доске свои усилители и генераторы. А народ в аудитории занимался кто чем мог.
Когда игры в «Морской бой» надоели, начали рисовать карикатуры друг на друга и пускать по рядам. Каждый что-то добавлял, и эпицентр хихиканья перемещался по аудитории вместе с самодельными рисунками. Однако через несколько занятий и самодельные рисунки исчерпали себя. Тогда кто-то написал эпиграмму . Теперь рисунок только дополнял и иллюстрировал стихи. Первая эпиграмма была посвящена, конечно, «Груше». Насмеявшись всласть, жестокие юноши с первого ряда подбросили ее на стол преподавателя, пока тот старательно вычерчивал электрические схемы на доске. В конце занятия «Груша» заметил листок и прочитал эпиграмму на себя, снабженную грушевидным шаржем, покраснел, как рак, но ничего не сказал, а сунул листок в карман пиджака. Озорники ожидали более громкой реакции и поэтому, лишившись представления с разборками, были несколько разочарованы. То ли «Груша» не ожидал от школьников столь изысканных поэтических издевательств, то ли, наоборот, привык к таким выходкам студентов. Тем не менее, держал удар и поэтому был более неинтересен для едких начинающих поэтов. Но дело уже закипело. Все умеющие хоть как-то складывать рифму ретиво взялись за перо и начали строчить эпиграммы друг на друга. Каждая новая эпиграмма  звучала злее и остроумнее предыдущей. Видно, перья все более заострялись. Конечно, не все писали одинаково, наиболее удачные были у меня и у Охремы**. К тому же у меня был опыт. Первый свой стишок я написал в пять лет в детском саду с пафосом и к  главному революционному празднику. Видно меня впечатлила предпраздничная суматоха  окружающего мира. Сначала воспитатели не верили в мое авторство, но так как такого идеологически правильного стишка никто не слышал, а я не мог его вычитать в детском журнале "Мурзилка", так как не умел ни читать ни писать, то со скрипом выпустили меня на сцену. И на детском утреннике звонко прозвучало: "....Желтые деревья, желтая земля, завтра будет праздник,  праздник Октября". Запомнился только конец стихотворения, потому что признания и поклонников я не получил и больше  ничего не писал. Правда потом в начальных классах с ребятами мы старательно портили официальную поэзию, которую задавали учить наизусть.  Переделывали стихи великих поэтов в смешные пародии.
      В основном упражнялись парни, девчонки тоже пытались что-то писать, но их деликатные округлые фразы не шли ни в какое сравнение с изощренно-жестоким мужским юмором.
     А в нас словно бес вселился, и к концу учебного года мы уже так расписались, что прославили реальные недостатки друг друга, потом выдуманные, и в конце концов переключились на девчонок. По юной неопытности я сразу сделал ошибку — не включил тормоза. И с разгону писал такие же едкие, но очень смешные эпиграммы на одноклассниц, не принимая во внимание ранимость девичьей натуры. Да и зачем? Мы их воспринимали не как будущих женщин, а как непохожих на нас сотоварищей, которые путаются под ногами в спортзале. Над каждой эпиграммой все громко смеялись, кроме автора и жертвы. Автор не смеялся потому, что уже насмеялся заранее, когда писал, а жертве почему-то было не смешно. Обвинения в эпиграммах были самые несуразные.
Например, про тихую хрупкую девушку Аллу я написал, что она тайная пьяница и «зеленый змий ею давно овладел». Понятно, что она совсем не пила спиртного и это все выдумки. Но в этом и есть секрет сатирического жанра. Чем неправдоподобнее обличение, тем смешнее оно звучит. Но она все равно обиделась. Затем обиделась другая, третья и так далее. В общем, когда каждая девчонка получила безжалостную эпиграмму на себя, они, наконец, объединились против самого нерадивого поэта, то есть меня, и организовали негласный бойкот. Таким образом, к концу девятого класса из двенадцати моих одноклассниц со мной разговаривали только две. Моя тайная симпатия, на которую я написал очень мягкую эпиграмму. Ну, не совсем же я идиот. И девушка с уравновешенным, я бы даже сказал, с мужским, математическим складом ума. Остальные девчонки не сдерживали эмоций и вынашивали коварные планы мести.
     Обычно женская месть строится на мужских слабостях, подсознательном тяготении к противоположному полу. А слабостей почти и не было. Вернее, это девушка подсознательно тянется к противоположному полу всем сердцем, всей душой. Парень скорее тянется к физиологическим прелестям противоположного пола, не всегда сердцем и очень редко с душой. А вот мы даже и так не особенно тянулись.
Нет, конечно, мы иногда любовались своими одноклассницами. Особенно на физкультуре, когда они надевали обтягивающие их фигурки трико. Нам нравилось, что у них округляются бедра и увеличивается грудь. Но любовались, как фарфоровыми статуэтками, которые вроде и хочется потрогать, но боишься разбить. Поэтому как представишь, сколько усилий надо потратить, чтобы добиться уединения с юной одноклассницей, а потом вдруг она обидится, если ты поведешь себя неделикатно, дотронешься до нее не в то время не в том месте — в общем, удовольствие еще непонятно какое, а хлопоты и опасности как бы реальны. Проще относиться к одноклассницам как к сестрам, уж если совсем невтерпеж — лучше пообщаться на эту тактильную тему с девочкой из другого класса, а еще лучше — с другой школы. Так оно спокойнее по последствиям.
В общем, одноклассницы стали плести тонкие амурные сети и заманивать меня в них. План их, вероятно, был простым. Нужно, чтобы я влюбился в какую-нибудь красавицу, а затем потерпел жестокое фиаско и мучительно страдал, как страдали они после моих эпиграмм.
Но у них это не очень получалось. Не то чтобы я разгадал их коварные замыслы, просто я еще не созрел до таких шекспировских страстей и на всякий случай шарахался от соискательниц страстной любви. Но пока ничего не подозревал, потому что и «школьные сестры» вполне могут быть доставучими «сестрами». Нет, конечно, если бы они использовали для своих целей мою тайную симпатию, то, возможно, я и попал бы в ловушку. Но то ли она не участвовала в этом заговоре, то ли они ее не вычислили. Все-таки симпатия была достаточно тайная.
Так как чары одноклассниц на меня почти не действовали, временами меня знакомили с посторонними симпатичными девушками, которые со мной, достаточно серой невыдающейся личностью, охотно кокетничали и настаивали на продолжении отношений. Только тогда я почувствовал, что меня пытаются обложить, и ушел в глухую оборону. Ни на какие свидания не ходил, по телефону ничего не обещал. Еще полгода в моем доме раздавались анонимные звонки и приятный женский голос незнакомки рассказывал о моих достоинствах и предлагал встретиться. Но их подводило нетерпение и жажда скорого возмездия. Встречи почему-то назначались в неудобное время в каких-нибудь жутких местах, типа в двенадцать часов ночи и на кладбище. Чтобы не злить собеседниц, я соглашался на встречу, но никуда не ходил, терпеливо дожидаясь, когда томное соблазнение по телефону прекратится. Конечно, когда мы взрослеем, мы потом мечтаем о подобных интригах и приключениях, а тогда чрезмерное коварное внимание прекрасного пола меня тяготило.
Вроде писали эпиграммы все ребята, но именно мне сатирические стишки вышли боком. И я решил больше не блистать на поэтическом небосклоне и на всякий случай закопать свой талант. Но это легко сказать. А когда целый год упражняешься в остроумии и рифмовании, не так просто все резко бросить. В голове постоянно крутятся новые темы, и хочется их немедленно записать. В общем, когда в нашей школе произошла крупная кража, украли электрический орган у школьного ансамбля, я опять взялся за перо. Тема была животрепещущая. В нашем классе половина ребят играли на гитарах и других инструментах, многие хотели участвовать в ансамбле, поэтому кражу обсуждали долго.
Под впечатлением этих обсуждений я написал целую поэму на трех страницах, где подробно изложил замыслы похитителей и саму кражу. В поэме было проведено расследование и обнаружен преступник именно в нашем классе в лице самого безобидного ученика. Его простота и скромность, конечно, была маской, под которой скрывался великий злодей. Все это не соответствовало действительности. Но так как похитителей не нашли, то открывался широкий простор для фантазий. Поэма звучала мрачновато, торжественно и красочно, что и соответствовало описанной трагедии, но все равно смешно.
Однако, умудренный жизненным опытом, я решил на всякий случай скрыть авторство. Может, стихи и приносят кратковременную славу, но и проблем от них много. За такую поэму награды уж точно не дождешься, а расплата за «красное словцо» может последовать незамедлительно. Например, попадет такая поэма в руки милиции, а она заинтересуется изложенной там мотивацией и заарестует одноклассника. И поэтический злодей станет невинной жертвой. И тогда уже начнут таскать по кабинетам меня и склонять и «песочить» как клеветника.
А что поделать — время такое скучное, «застойное». Поэзия нужна только в рамках соцреализма про стройки и урожай. Вон, Шекспир «оклеветал» благородные католические семейства Капулетти и Монтекки, обвинив их в кровожадности и сексуальной несдержанности, а ему только почет и уважение, потому что «оклеветал» Ромео и Джульетту очень складно. Хотя, может, и не Шекспир. Ходили слухи, что Шекспир был малограмотным торговцем зерном, а истинный автор только скрывался за его именем. Очень благоразумно для средних веков. Тогда вместо комсомольского выговора могли и голову оттяпать.
Пытаясь тоже быть благоразумным, я перепечатал поэму на машинке, чтобы исключить опознание по почерку, и решил показать ее только близким друзьям.
Потом понял, что все равно догадаются, кто автор, и решил никому не показывать до поры. Положил поэму в справочник по физике и носил в портфеле, чтобы дома родители не нашли.
Но опять вмешалась случайность. В кабинете физики справочник обычно лежал у меня на столе. Через проход между рядами напротив меня сидела моя тайная симпатия, которой понадобился какой-то физический коэффициент, и она, когда я отвернулся, не вставая со стула, гибко потянулась через проход и бесцеремонно цапнула мой справочник. Так как брать было неловко, свернутые листки поэмы выпали на пол. Когда я обнаружил, что справочника нет и его уже листают девчонки напротив, я вспомнил про поэму. Но, увидев листки на полу, не успел подобрать, потому что моя симпатия и здесь проявила свойственное ей проворство и грациозно тянулась к листкам, думая, что это какие-то дополнительные материалы. Оставалось либо драться с ней прямо на уроке и «засветиться», если бы не удалось отнять добычу, либо сделать вид, что меня все это никак не касается. Я выбрал пассивный вариант и старался не смотреть в их сторону. Девчонки развернули листочки и углубились в чтение, потом долго хихикали и передали поэму по рядам. Урок физики был частично сорван, потому что стол за столом читал поэму, веселился и после прочтения про физику уже не думал. Преподаватель, видя, что ситуация выходит из-под контроля, тревожно спрашивал:
— Что вы там читаете? Дайте сюда.
— Да ничего мы не читаем, — отговаривались непослушные ученики и прятали поэму.
Еще два урока понадобилось, чтобы весь класс насладился эпистолярным жанром детектива в стихах. Потом начали выяснять, кто автор. Я отнекивался, и остальные «поэты» тоже не признались. Так вопрос авторства и завис в воздухе. Но это походило на продолжение интриги и всех развеселило еще больше.
Обычно в школе авторство крамольных записок определяют просто — сверяют почерк с записями в тетрадях. Здесь этот номер не проходил. По стилю тоже не определишь — никто из «поэтов» не успел выработать свой стиль, писали, как попало, то ямбом, то хореем или «белым стихом» . Через неделю расследование зашло в тупик, а поэму в единственном экземпляре кто-то «замылил» себе на память.
Но главный урок поэзии я хорошо усвоил. Стихотворчество не совсем безопасное дело. Вот Пушкин и Лермонтов вроде самые великие русские поэты, а все-таки «замочили» их в расцвете лет недовольные почитатели таланта. И в наше время не легче. Если не воспеваешь БАМ  или комсомол, как Рождественский и Вознесенский, то могут и «попинать», как Пастернака, или коварные одноклассницы соблазнят и оставят одного ночью на кладбище. В общем, забросил я поэзию, как и все мои сотоварищи, от греха подальше. Разве что в рамках любовной лирики пару раз писал оды какой-нибудь желанной красавице. И то спустя много лет.
А в авторстве утерянной детективной поэмы я признался на первой встрече школьных выпускников в феврале 1975 года. Но за давностью это уже не будоражило умы, да и одноклассники сказали, что и так подозревали меня. Уж очень неожиданной была тема криминальной драмы в стихах.
*Лешка Ф. — впоследствии ему и немецкий точно не пригодился. Он стал одним из ведущих математиков Чикагской фондовой биржи. Но перед этим успел защитить диссертацию по физико-математическим наукам в Донецке.
** Сергей О. (Охрема) — возможно, первый в классе написал удачные стихи, умер в 2010 году