Ананасовый сок

Она сидела в углу дивана в излюбленной позе: полулёжа, закинув ногу на ногу, подперев острый подбородок правой рукой. Левая же держала тлеющую сигарету, которая подчеркивала легкую желтизну указательного и среднего пальцев. Флирт русой пряди волос, мешавшей четко видеть его, стоящего напротив, с ресницами подчеркивал равнодушие и безразличие царившие в комнате намного сильнее, чем помятая футболка с еще свежим вишневым следом, оставшимся после недавнего завтрака. Он пытался разглядеть хотя бы отвращение в её глазах, но и его в них не было: малахитовая усталость взгляда не выдавала ничего, что могло бы терзать её. Ей не нужно было говорить, достаточно только затушить окурок в пепельнице, расположившейся на спинке дивана, и закурить очередную, третью подряд.

Его визит был закономерен, но совершенно нежданный: суббота, восемь сорок семь утра, окраина провинциального города, квартира на втором этаже старой многоэтажки, откуда до ближайшего морга было на сто тридцать шагов ближе, чем до остановки (не раз было посчитано во время скучных прогулок «на свежем воздухе»). В недолгие дни их знакомства он редко просыпался раньше полудня, а вставал иногда уже под вечер, предпочитая вести ночной образ жизни: тому способствовали и работа (фриланс), и друзья (завсегдатаи ночных пабов и кальянных), и увлечения (компьютерные игры и чат-рулетка). Сейчас же он стоял перед ней, преодолев полторы тысячи километров за восемь часов, и с виду был полной противоположностью: поношенные, но чистые джинсы, аккуратный синий джемпер поверх ещё новой однотонно-белой футболки. Ни усталости, ни заспанности на лице, только ищущий нужного ему ответа взгляд. Две минуты назад, стоя перед её дверью в пропахшем кошками подъезде, он ещё сомневался: нажимать на кнопку звонка или нет, но, оказавшись по другую сторону двери, в коридоре, где пахло постоянно подогреваемым молоком, понял, что слухи и их немногочисленные общие приятели не врали.

Она ждала его на несколько лет позже, заранее выстроив в воображении нехитрый сценарий: парк, лавочка напротив песочницы, плюшевый медведь, молчаливое раскаяние и отвергнутая помощь. Всё вышло немного по-другому, гораздо молчаливее и, как ей казалось, равнодушнее. Она пыталась не улыбаться, но лёгкое дрожание руки выдавало её внутреннее состояние: равнодушие, перемешанное с осознанием собственного превосходства.

– Почему ты ничего не сказала? – это были его первые слова после затасканных «доброго утра» и «можно, я войду?»; в голосе чувствовалась неуверенность, сухостью сковавшее горло, хотелось немного откашляться, но он почему-то боялся.
– А зачем? – она потушила сигарету, на секунду переключив на неё своё внимание, а потом снова подняла на него глаза. – Что бы изменилось?!
– Я не знаю...
– Вот именно: ты не знаешь. Тогда зачем мне тебе что-то говорить: ты выбрал другую жизнь, – ей вдруг захотелось бросить в него пепельницей: не это он должен был ей говорить, ей всё виделось не так. Взгляд из равнодушного в мгновение превратился в умоляюще-ненавидящий...
– Допустим, я виноват... – начал было он, но она внезапно вскочила: пепел с футболки посыпался на пол, а вишнёвое пятно стало ещё заметнее, на что он совершенно не обратил внимания:
– Допустим? Всего лишь допустим?! – ей хотелось кричать, но была вынуждена говорить почти шёпотом. Она подошла вплотную к нему, стараясь что-то рассмотреть в глазах, словно копируя знаменитых боксёров: пыталась с максимально наигранной ненавистью смотреть в глаза своему сопернику. – Ты зачем приехал? Ради этого «допустим»?!
– Нет, я привёз... – он осёкся, её кулаки были сжаты, а она была готова броситься на него: разорвать в клочья его одежду, вырвать волосы, расцарапать лицо, несмотря на практически полное отсутствие ногтей, но в вместо этого только лишь смогла сказать:
– Катись отсюда! Ты нам не нужен...
– Но, послушай, он же мой, мой, мой! – он почти кричал, но она быстро его остановила пощёчиной:
– Заткнись! Разбудишь.
Он даже не обратил внимания на пощёчину, хотя тут же стал говорить тише:
– Знаю, что ты злишься на меня, что не нужен тебе. Мы с тобой едва знакомы...
– Я три месяца жила у тебя, – от злости она прикусила губу. Всего лишь «едва знакомы».
– Но все три месяца мы почти не разговаривали. Только узнавали привычки друг друга: тебе нравится ананасовый сок, я запомнил, – и она резко отвернулась от него, задев лицо грязными волосами. Ей хотелось плакать. Было слишком больно. Перед глазами стояла картинка: поздний вечер, они сидят на крыше дома, в котором живут, свесив ноги в пятиэтажную пропасть. Их никто не замечал, а они наблюдали за пролетавшими над головами самолётами. Рядом стояла коробка с пиццей и на половину полная бутылка ананасового сока. Они держались за руки, готовые вмиг спрыгнуть вниз, чтобы узнать: умеют ли летать или нет...
Не оборачиваясь, она сказала:
– Уйди, пожалуйста, – и как будто на выручку ей из соседней комнаты раздал детский плач. – Уходи, прошу.
Она больше не взглянув на него, пошла успокаивать ребёнка, а он остался посреди комнаты, глядя ей вслед и не рискнув пойти за ней. Он постоял минуту, вынул из кармана свёрнутые в трубочку купюры, положил их на стол, стоявший рядом с диваном, и вышел, считая за собой ступеньки.

В соседней комнате, где рядом с её кроватью стояла детская кроватка, она успокаивала проснувшегося малыша:
– Тише. Папа приходил, но я его прогнала. Он же не нужен нам, правда? – спрашивала она то ли у себя, то ли у ребёнка, размышляя: «Даже это он забыл, дурак. Яблочный, я люблю яблочный... Напомню ему об этом в другой раз».