Пов. страт-х. хввку. гл. 9. дневник задница освенц

На курсе у нас был курсант. Не буду называть его имени, вдруг он большой начальник теперь, просто обозначу его прозвище Боб, по которому соратники его знали — это и корректно, и документально.
Так вот, Боб любил спать, так сказать, голым. Это не было вызовом армейскому сообществу в трусах и кальсонах. Просто, по его мнению, это более гигиенично, и с детства он так привык. Эту милую детскую привычку Боб и перенес к нам в казарму. Однако в детстве Боб не пил, и мама была рядом и всегда могла подоткнуть одеяльце под бочок малыша Боба. А тут — первая сессия, первые двойки и, соответственно, первый «Освенцим»* в биографии. В моей биографии это тоже был первый, правда, и последний «Освенцим». В отличие от Боба, я был «политический», т. е. допустивший нарушение дисциплины. Ситуация почти невозможная: на первом курсе я был пай-мальчиком, то есть «пай-курсантом». А в «политические» я угодил не без помощи моих «лепших корешков» Ломы, Бизона и Малкова** . Конечно, и я в чем-то виноват. Не скрою, допустил оплошность: прямо с нулевого лагеря*** , не осмотревшись, начал вести дневник моего военного становления. Толстая тетрадка в красивом переплете. Было много впечатлений, новых людей; загадочно-напряженная атмосфера казармы очень отличалась от школьной жизни. А куда спрячешь крамольные записи — только в портфель или в прикроватную тумбочку.
Любая барышня конца ХIХ века знала, что чужие дневники читать нельзя. Что их пишут для себя, а не для потехи других. И публикуют дневники только после безвременной кончины автора. Но на дворе был уже конец ХХ века, и мои крепкие соратники по строевому отделению не были похожи на «кисейных барышень». В общем, эта троица «стибрила» забытый мною в тумбочке дневничок и тайно наслаждалась эпистолярным жанром и своим моральным падением. Подозреваю, что стащил его, скорее всего, Лома, в крайнем случае, Малков, оба «продвинутые» москвичи. Думаю, что Бизон, получивший патриархальное воспитание в Воронежской губернии, был более сдержан в аморальных поступках. Но долго они не могли вычитывать мои каракули, и в конце концов дневник каким-то образом оказался в руках командования. Начальник курса майор Гуд, неизбалованный столь изысканным нарушением устава внутренней службы, долго не мог решить, что со мной и дневником делать. Вроде не пьянка и не драка, не двойка и не самовольная отлучка. В уставе ничего конкретно про ведение дневника не сказано. Остается только оскорбление старших по званию в письменной форме и разглашение военной тайны. И папа Гуд приступил к неблагодарному труду по расшифровке моего куринно-склеротического почерка. Так как ему постоянно требовался толмач, мне пришлось стоять напротив его стола в канцелярии по стойке смирно и суфлировать трудные места повествования. Дело шло медленно. Говорила же мне моя учительница русского языка — работай над почерком, всю жизнь будешь потом жалеть.
Надо сказать, она ошибалась — я никогда не жалел. Во-первых, я толковал майору Гуду записи в улучшенном смысле, а во-вторых, вскоре, через пятнадцать лет, появились персональные компьютеры.
— Ну, что это значит: „… старший лейтенант Рогожин стал как «телковый»“, — всматривался в записи папа Гуд.
— Не «телковый», а шелковый, товарищ майор. То есть мягкий, покладистый. Смотрите в контексте. В Сокольниках в лагере зашли вы, товарищ майор, в палатку, где проходило занятие по уставам. Курсант Шебетков, увидев старшего начальника, крикнул «Встать смирно!», все вскочили и замерли, а суровый старший лейтенант стал мягче, покладистей. Потом вел занятие курсовой офицер, лейтенант Тяжлов, зашел курсовой офицер — старший лейтенант Гусев, курсант Шебетков опять по привычке заорал: «Встать смирно». Лейтенант Тяжлов оторопел и сказал: «Шебетков, ты совсем, что ли, в званиях не разбираешься?» После этого случая Шебеткова месяц обзывали «Встать смирно» .
— Ну ладно, а что ты про меня пишешь, что я вылитый инспектор Томин из сериала «Следствие ведут знатоки»?
— Я же не виноват, что вы похожи. А Рогожин — вылитый следователь Знаменский. Я как увидел вас обоих в первый день, обомлел, надо же — только эксперта Кирбит не хватает до комплекта.
— А что это у тебя за фраза — «порода людей»? — наконец, папа Гуд нашел крамолу. — Люди, это что, овцы или собаки?
И папа Гуд прочитал мне длинную эмоциональную лекцию о том, что только фашисты улучшали породы людей и в советском училище не место таким, как я, поклонникам расовых теорий.
Я пытался объяснить, что никого не улучшал. Просто словарный запас невелик. Испытывал трудности с классификацией типажей. В общем, папа Гуд меня «прищучил» хоть за что-то и успокоился. Я же, наоборот, начал волноваться. Пришьют сейчас классовую несознательность в режимном училище и «выпрут» из него. А я не люблю менять долговременные планы на жизнь. Спасибо, курсовой офицер Гриша Тяжлов успокоил. Сказал: «Да плюнь ты на это — все устаканится. Не переживай».
Я думаю, папа Гуд приказал ему меня повоспитывать еще немного. И он меня воспитывал. После этого случая у меня с Григорием Григорьевичем установились хорошие не только служебные, но и товарищеские отношения.
Хотя дружеские отношения трудно иметь со всеми в окружении. На то она и армия — держится на жестком принуждении. И мои недруги историю с дневником временами ставили мне в упрек. В порыве раздражения обзывали меня «Солженицыным». Сейчас можно было бы гордиться таким прозвищем, а тогда это было ругательное слово, как в 60-е годы «доктор Живаго». У Солженицына как раз в это время вышел в Париже знаменитый роман «Архипелаг Гулаг», и его «костерили» и в газетах, и на политзанятиях. Книгу, понятно, никто не читал. Недоступна она была для советского народа, но комсомольские горячие сердца, хоть и понаслышке, искренне считали его предателем Родины. И напрасно, как показала история, до которой мы дожили, настоящие предатели России в то время «созревали» в ЦК КПСС горбачевского набора.
Надо сказать, в будущем я из-за природного упрямства не внял доводам папы Гуда и после выпуска в войсковой части снова завел дневник. Правда, уже в незаметной тетрадке, и писал, в основном, по-французски. А мой французский был настолько плох, что я уже не боялся любопытных читателей. Его я тоже потерял, и опять из-за приятеля. А это уже совпадение — знак свыше. После этого знака я уже не вел никаких дневников, хотя было что написать.
Итак, в расцвете юности пострадал я за непризнанную роль летописца и загремел на трое суток в «Освенцим». Было очень горько. Первый долгожданный отпуск, хотелось к маме на домашние котлетки и покрасоваться в военной форме перед одноклассниками и подружками. Подлые ренегаты  Лома, Бизон, Малков с отпускными билетами весело отправились на вокзал, а я на плац — заступать в наряд по курсу.
В «Освенциме» собрались, безусловно, только незаурядные личности. Двоечники, самоходчики, драчуны и пьяницы, итого человек двадцать. Получили аккордные работы по ремонту казармы и в первый же вечер устроили грандиозную попойку.
Посчитав, что раз они не в отпуске, значит  и не в армии, службу свели к нулю, форму одежды тоже. В общем, заперли дверь казармы на швабру и «накрыли поляну». Я в тот вечер был мало пьющий и дневальный, но все равно принял слегка портвейна «777», так сказать, для поднятия настроения. Но большинство соратников водочкой побаловались крепко. Закуска была не ахти. Консервы «Бычки в томате», пара трехлитровых банок соленых помидоров, картошка и рыба со столовой, хлеб. Может, и была колбаса, но мне не досталось. Не дожидаясь конца вакханалии, я, не раздеваясь, завалился на свою койку и захрапел. Под утро меня растолкал сержант — дежурный по курсу.
— Иди, хотя бы посиди возле входа.
Судя по всему, тишина наступила совсем недавно. Мебель, кровати сдвинуты, все спят где попало в живописных позах. Не успел я начать «клевать носом», как дверь начали интенсивно дергать снаружи.
«Кого там черт принес? Не видишь, все уехали — казарма пустая», — подумал я сквозь сон.
Но с той стороны не унимались. Пришлось пойти, разбудить дежурного по курсу.
— Вставай, встречай гостей сам. — Не хватало, чтобы именно мне продлили «Освенцим», когда все выпили и сожрали, фактически, без меня.
Дежурный по факультету влетел в казарму как ужаленный.
— Почему не открываете, кто позволил запереть дверь?
Но тут голос суетливого майора прервался, и он уставился на что-то позади нас. Мы оглянулись. В сумрачной глубине казармы что-то белело прямо посередине прохода. И мы уже втроем начали осторожно пробираться через следы пиршества к непонятному видению. Когда подошли совсем близко, решились зажечь свет. И что же мы вместе с дежурным по факультету видим? Посреди прохода среди разбросанных табуреток стоит кровать, и на белой простыне лежит голая задница. Конечно, она лежит не одна, а в составе Боба, но совершенно не покрытая и в розовом своем естестве. Дежурный не знал привычек Боба и воспринял это как личное оскорбление. Якобы мы это специально ему подстроили, так сказать, вместо «козьей морды» голый зад показали. Он ушел глубоко возмущенный писать рапорт начальнику факультета. А мы тоже недоумевали, как это Боб в своей кровати оказался в другом конце казармы. Может, кто-то и хотел подшутить над Бобом, но шустрый дежурный по факультету сам на этот юмор напоролся.
Растолкать Боба не удалось. Вдвоем с дежурным по курсу оттащили кровать в уголок и накрыли Боба одеялом. А наутро был большой разбор. Папа Гуд наверняка пожалел, что оставил стольких своих бойких питомцев без присмотра, потому что начальник факультета официально переименовал курс с первого пятого****  в «первый пьяного» и еще долго напоминал на инструктаже офицерам, заступающим дежурными по факультету, что «первый пьяного» встречает проверяющих голой задницей.
*«Освенцим» — это несчастное сообщество не отпущенных своевременно в зимний каникулярный отпуск курсантов, допустивших нарушение дисциплины или получивших двойки в зимней сессии. Летом это же сообщество носило более теплое наименование — «Артек».
** Ныне подмосковные полковники
***  Нулевой лагерь — лагерь в Сокольниках, где проходил «курс молодого бойца» до принятия присяги.
****Первый курс пятого факультета.