Приспособленец

    Гоша не был,  чем-то из ряда вон выходящим, жил, как все, ходил  в школу,  вступал в октябрята, потом в пионеры, затем, как было положено, стал комсомольцем, вместе с остальными мальчишками  курил где-то в закоулках туалетной комнаты на  школьных этажах, потом совсем вырос и стал тем, кем стал…

 Чего его понесло в Италию в общем потоке беженцев, не совсем было понятно. Да и не был он каким-то крутым бизнесменом, его не искали братки местного разлива,  и за границей в оффшорах  счетов не имел, он не был Иваньковым  и не вояжировал туда и обратно с риском оказаться за решёткой там или здесь, он был обычным советским человеком, одним из многих,  но которому  хорошо там, где нас нет, и  ему там как раз - таки даже очень, но без  нас. Потому и рванул, куда подальше, когда открылась вся  правда жизни и границы.

  В Италии же  нас тоже не было, когда он туда направил свои стопы, зато там было жаркое солнце и не  было потребности в оплачиваемом   обогреве,  за исключением некоторых районов на севере страны, там были огромные оливковые плантации, правда, не Гоше принадлежащие,  и чужеземные фрукты и овощи,  пахнущие экзотикой, и от которых поначалу могло случиться несварение желудка, но зато в свободной доступности и почти,   бесплатно…

 А ещё   раньше там  был фашистский режим Муссолини, мало чем отличающийся от советского и даже казавшийся  цветочками на фоне нашей системы ягодок,  ибо обладал   мистическим вождизмом,  и презрением  к выборной демократии и либерализму, чего как раз и не было   в советском государстве,  и собственно,  присутствовало в нём верование     в господство элит и естественную социальную иерархию, ну,  и в редких случаях этому режиму  присущ  был ещё и   геноцид. Правда, Дуче всегда боролся ко всему остальному  и  с коммунизмом, может быть по этой причине  и выбрал Гоша именно эту страну…? Какой-то своей похожестью и тем отличием,  которое, не только  ему было не по душе.   Но бывший комсомолец и пионер его -  то уже не захватил.   Хотя мог ещё успеть хотя бы в Испанию к Франко под крыло,  если бы постарался и поспешил, тот продержался с небольшими изменениями той же системы аж,  до самой своей смерти,  до 70-х…

И всё равно там,  на островах было лучше, чем здесь, где остались мы, его с нами больше не было, он был там, где не было нас, напоследок упившись дешёвым спиртом ройяль, не им привезённым,  сел в самолёт и укатил, но решил не забывать о нас, сидя там…

 Вспомнив о былых временах, гордо нацепил на лацкан пиджака, что висел на прибитом гвозде в углу его комнаты,  комсомольский  значок, засунул босые ступни  в парусиновые туфли, там было жарко,  и не было потребности в одежде,  и стал оттуда,  громко и призывно, сидя по пояс голым,  в одних трусах,   кричать, как он за  всех…

 Как же это оказалось  удобно, одной ногой остаться с нами, а другой зацепиться за край желаемого благополучия, и даже обладая равными правами гражданина, голосовать за наших представителей власти, запихивая   тем временем жирный кусок приготовленной пиццы в рот, и даже не вытирая пальцев, поднимать их  выше и опять кричать,  как он за того, кто лучший здесь у нас, когда он там, где нас в помине  нет. Да, это удобно, так приспособиться к иной жизни, чтобы,  не забывая о прошлой, и зная о нынешней чуть-чуть, услышав краем уха, распинаться  о том, как надо… ещё и периодически постукивая себя в грудь, разъетым кулаком,  считая, что не предал.

И Гоша  так привык, к тому комфорту и уюту, что позабыл узнать, а так ли хорошо тут, в отличие от,  там.. Его больше не было здесь, где хорошо, но   он  действительно считал, что  всё  нормально, раз отчалил навсегда.  Ведь хорошо бывает только там, где нас нет… Но почему-то  больше не стремился сюда, отдавая голос оттуда, а мы потом, конечно же,  куда без этого,  ведь, нам  привычно, расхлебаем итог такого голосования,  или больше выхлебаем те щи, что Гоша -  банальный приспособленец, променял на оливковые поля,  решив, что свои уже не подлежат восстановлению, отдав на растерзание свои берёзовые рощи и  равнины, что были ему родными и знакомыми до боли.

Но видно, чтоб душа совсем не изболелась,  решил чужое приурочить к своему. Спустя годы, он периодически пытался  одним глазом заглянуть туда, где не был лет – надцать, но интерес его  застревал на точке, сколько надо, чтобы было так же и даже лучше,  чем в стране под солнцем.

Нет, он не хотел узнать, как сможет заработать, пойдя в обход азиатских мигрантов, имея неплохую  профессию в руках. Его руки предназначались давно только для поднятия вверх и на всякий случай дачи своего голоса, который мёртвым грузом должен упасть на дно урны, для сбора избирательных талонов.

Но самое печальное,  что таких,  как Гоша  развелось уйма в наше время, когда идёт борьба не за жизнь,  а за выживание… И  это  тоже, не из ряда вон выходящее явление, оно весьма  закономерно,  любой исторический  виток в развитии  человечества  порождал класс подонков и  выворачивал их  наизнанку, выявляя самые отвратительные человеческие качества, и плодя в огромном количестве их фантомов или двойников, как угодно,  как и в военное время, когда многие  люди принимали образ скотов, тоже руководствуясь   принципами самосохранения.

В пятьдесят мужчина уже не рвал на себе рубаху, пытаясь доказать самому себе, что  всё радеет за свои просторы,  перестал дёргать за усы судьбу, смирившись с тем, что недосягаемо,  и перешёл к иному этапу своей жизни, заделавшись Альфонсом, ибо его друзья, которых он нашёл в чужой стране, давно развернули к Гоше свои спины, поняв, что он не с ними и не с другими, что он простой приспособленец,  его идеи голосования  за всех, как за своих,  банальный популизм, а таких не любили никогда и нигде. Но жить по –прежнему в тепле, комфорте и уюте ему хотелось. И хоть Дуче давно канул в лету со своим режимом, но по-прежнему предпочтения  при приёме на службу и вообще,  отдавались своим. То есть  национализм,  какая разница,  какой, русский ли,  итальянский или африканский, как ни крути,  никуда не делся, а цвёл и пах розовым кустом, принакрытый лишь листиками  из терна, над которым сладкой дымкой  витала доктрина Муссолини,  как  противопоставление  “гнилому” европейскому либерализму государственнического  начала, без чёткого упоминания национальных идей и их превосходства.

Короче, Гоша сидел дома и без работы, всё в тех же парусиновых туфлях на босу ногу, и размышления  его касались теперь лишь тех  тем, на ком бы заработать, не трудясь.

И вот здесь он преуспел больше всего. Плюнув и на значок,  и на пиджак, не обращая внимания на ситуацию там, где его давно нет и   не было, он был тут, где хорошо и с ним,  он рылся в глубинах интернета, ища там не заработок, а лошадку, которую он  запряжёт и по старой русской  привычке лихо погонит вперёд   по бездорожью, даже не задавая той овса. И знал, что  сумеет  лЁгко приспособиться к её нраву, а что оставалось, коли  речь шла о выживании, хоть и при  солнце,  и при ярких нежных облаках, которые не кормили и не поили, а только зачастую суровой влагой разливались по бесконечным оливковым полям.

Вот тут он и вспомнил, что не просто фантаст-любитель,  а  профессиональный врун и что это единственная его специальность, которой он владел виртуозно, освоив в совершенстве за много прожитых лет.

И пятидесятилетний мужчина, которому надо было продержаться в статусе приспособленца  ещё  лет двадцать, учитывая пенсионный возраст той страны, где он прижился сразу и надолго, не унывая, что остался без друзей и что совсем в другой стране, но помнил лишь, что лыком он не шит, приступил к намеченному плану.

 Тот факт, что бесконечные войны, что происходили на земле, и уносили следом мужскую половину населения, а равновесие потом так и не успевало восстанавливаться между количеством  мужчин и   женщин, населяющих города и государства, просто играло Гоше на руку. И он не просто пользовался ситуаций, а пользовал тех, кого удавалось заполучить, приноравливаясь к каждой последующей  выбранной им жертве и весьма успешно.
 
Те пороки и худшие качества полезли из него просто селью, грязевым нескончаемым потоком,  с несущейся кавалькадой  камней  и деревьями,  вырванными с корнями,  сбивающими  по пути своей разрушительной силой не тех, кто попадался по пути Гоше, а уничтожая вообще – то,  его самого.

Он этого не замечал. Даже к такому явлению,  саморазрушения он сумел приспособиться, не к чувству боли  в оторванных частях  своего тела, когда сначала опустились его руки, голосовавшие за  ставших  ему чужими,  кандидатов на гос. посты,  в момент, когда  покинул, но не понял, или не захотел понять, потом, когда,  что-то  остававшееся  в нём ещё человеческого,  тоже медленно стало исчезать с поля его былой  нравственности, эта фаза  наступила,  когда его новые друзья и знакомые потихоньку начали  отходить  от него, потому что это не они, а он,   на самом деле,  сам поворачивался к ним спиной. И  боль, которая не остаётся незаметной для самого себя, не заполняла пустоты, образовывающиеся   в его организме, который медленно умирал, гния и разлагаясь, ещё не достигнув состояния некроза тканей.
 
В общем, приспособившись и к такому,  своему положению, Гоша напоминал теперь больше живой труп, который ещё передвигался и совершал какие-то привычные движения на автоматизме инстинктивных желаний. Но таланты  свои он тоже по ходу происходящего,  утрачивал и всё меньше в его жизни возникало женщин,  готовых прийти к нему на помощь, войти в приготовленную оглоблю, сунув под  неё свою голову и позволив таким образом прокатиться на ней,  как того хотелось уже зрелому  мужчине.

 И он начал угасать физически. Так и не сумев выработать в себе привычки самостоятельно зарабатывать себе на жизнь, а только пристраиваться, то к новым условиям проживания,  уехав далеко за пределы своей родной земли, ещё какое-то время,  поколыхавшись в своих желаниях не покидать, и не забывать,  поднимая руки уже  отсюда, которые позже совершенно  безболезненно опустились,  следом пристроившись в этой жизни за счёт своих знакомых, но  и они так же без боли и печали отпали от него, последнее, к чему он попытался припарковать  своё ставшее грузным  не только от тяжести лет тело, это обманутые им  женщины…

Только  и  для них он довольно скоро становился,  будто   прохожим на улице из общей толпы, посмотрев на  которого мимоходом, лишь  ассоциативная память  в женской головке мельком что-то кидала,  и тут же отпускала, а Гошин  лик сливался  с такой же  безликой толпой, что текла  дальше серым потоком,  даже не оставляя следов на асфальте… Ни одна из его знакомых  не  желала больше, что-то  добавить, к тому, что уже было,  и что  ушло  в далёкое  прошлое….  и  очередного «прощай», не возникало  потребности у них   повторить…

Никто  же не здоровается  и не прощается  с каждым человеком, которого случайно увидел  в массе людей… Его просто не замечают, как какое-то заурядное явление, не достойное чьего-то   внимания,   и идут  дальше, мимо, как и  все   бывшие случайные жертвы этого приспособленца,   по имени Гоша,  стараясь не задеть  его, или ненароком не наступить  ему на ногу… шли не оглядываясь вперёд,  и всё… И это было   даже ни странно, а очень нормально  и  заурядно, будто будни среди  обычной недели.

И потому, когда Гоши не стало,  точно так же,  никто о нём ни  вспомнил, ни  заговорил, чужие, незнакомые  ему люди из похоронного бюро  позаботились о его бренном теле, которое было найдено у моря, при свете жаркого дня.  Его труп, теперь уже по настоящему разложившийся, лежал на песке, больше напоминающий обглоданный скелет дикими животными, настолько он исхудал за последнее время, не сумев пристроиться ещё к кому-нибудь, чтобы хоть накормили,  и следом приспособиться к чему-то для себя  новенькому,  свеженькому, пусть и не из своей жизни, этому  ведь он научился лучше всего, и всё равно, однажды, иссяк источник его талантов,  и он погиб под грузом не прожитых лет, а в  процессе  саморазрушения, который стал настолько для него повседневной рутиной, что мужчина не заметил ни боли потерь,  ни своей собственной смерти, ибо давно уже был живым, обезглавленным  трупом, оставалось только из зомби стать настоящим покойником, что с ним, как было  весьма ожидаемо,  и произошло,  в конце концов…


 Марина Леванте, 2015