Орлиный профиль

               
Алексей положил на подоконник блокнот и опершись плечом о раму стал смотреть в окно. За окном буйствовал, играл красками октябрь, сад перед домом полыхал красным, оранжевым, желтым. Однако, это был уже тот октябрь, в котором чувствовалось губящее дыхание неизбежной зимы.
- А за окном всё тот же сад...
Едва слышно прошептал Алексей, равнодушным взглядом бродя по ветвям и листьям многочисленных кленов. Алексей уперся лбом в стекло и минуты две стоял неподвижно глядя вникуда, потом взял блокнот и коротким изгрызенным карандашом написал:
А за окном всё тот же сад
Окутан клен огнем осенним
Закусив карандаш, он положил блокнот и поднял свой взгляд на верхушки елей наползавшего на сад леса. Солнце посылало всё ещё тёплые лучи сквозь густые еловые ветви. Свет переливался и играл, когда легкий ветерок проносился над лесом, вея скорыми переменами в погоде. И, как солнечный луч пробивается сквозь переплетение ветвей кроны, так сквозь дремучие, не по годам седые мысли Алексея пробивалось какое-то светлое, теплое, наивное, мудрое нечто. Чувство, знание, понимание. Что то, что не мог объяснить ни Алексей, ни кто либо другой из тех, к кому это приходит. Но ничего такого в данный момент Алексей не чувствовал. Он находился в хорошо знакомой ему будничной, пресной меланхолии. Алексей вынул изо рта карандаш и опершись левой рукой о подоконник добавил к предыдущим строкам:

Всё то же, что и год назад
Бегут года - года мгновенья

Алексей походил по комнате и сел на кровать, облокотившись спиной о стену. Стена грела печным теплом. Алексей повернул голову к окну и опять уставился на деревья. Небесный ветер окончательно разогнал облака и день стал ясным. Ветви в саду бесшумно теряли листья при каждом порыве и сад засверкал грустной осенней идиллией. Было тихо, тепло и задумчиво.



Он встал и подошел к зеркалу, висевшему на выбеленной стене. Алексей очень нравился себе, когда удавалось что то сочинить, а когда он нравился себе, то подходил к зеркалу и разглядывал своё лицо.
Очень светлая кожа, ровный лоб, вечно прищуренные серые задумчивые глаза, крупный нос и темная полоска, того, что однажды превратится в усы. Сильный порыв разыгравшегося ветра ударил в окно и оконная рама резко, неприятно хрустнула. Алексей повернул голову в сторону окна и удостоверившись что со стеклом всё порядке, уголком глаза приметил свой воинственный орлиный профиль. Его всегда удивляло на сколько разное впечатление вызывает его лицо в анфас и в профиль. Снова повернувшись к зеркалу Алексей вдруг захотел представить себя старым. Нахмурившись, он  уставился на самого себя и несколько минут усиленно представлял. Затем снова подошел к подоконнику и записал.
Слетит листва с ветвей столетних кленов
Слетят года листвою наших дней.
И вдруг в ночи увидишь ты мерцанье инеем покрытых склонов
И вдруг заметишь ты, с тоской, седины на главе своей

Алексей прочитал всё целиком и вздохнул.
-Ох, размер страдает. Не люблю так.
Сказал он про себя и, взяв карандашик, подписал под своим новым опусом "23 октября 1913".

Внезапно Алексею страшно надоел сад, его съёмная комната и густой тягучий воздух, который бывает, когда долго топиться печь. Алексей опять подошел к настенному зеркальцу, одел тугой гимназический мундир и вышел из комнаты.
  На крыльце под резной крышей сидела хозяйка Наталья Филипповна в старом плетеном кресле.
- Прогуляться пойду. В парк, наверное.
Отчитался Алексей надевая на ходу фуражку.
Наталья Филиповна безучастно взглянула на него, но будучи дальней родственницей его матери, поворчала для порядка.
- Алёша, науки постигай. Как с занятий, сразу по паркам да по скверам. Вам что нибудь задают в гимназии?
-Конечно, задают.
Ответил Алексей, подходя к калитке. Вдруг остановился, и слабо улыбнувшись, добавил:
- В бильярдные же нельзя. Вот по паркам и приходиться.
И вышел со двора.
 День, на исходе своем, улыбался и сиял, свежо пах листвой и земляной влагой. От ходьбы выдувалась хандра и ноги бодро шагали по серой плитке тротуара. Перемены в сознании Алексея наступали внезапно, но он пока ещё не понимал от чего. Он засунул руки в карманы и принялся наслаждаться жизнью. Ничто в такие минуты не могло казаться ему некрасивым, безнадежным, подлым, страшным. Он принимался размышлять и мысль его текла чистой, сильной, горной рекой. В такие минуты он точно знал, что есть он сам, что есть человек и что есть жизнь человеческая и зачем она нужна.
- Душа моя и мысль пронизывает века. Как душа любого человека в этом мире. Опыт эпох неустанно складируется в безразмерных складах человеческого знания. Мы строим и строим новый мир. Не переставая.
Бурлило в голове Алексея.
-Все мы из одного корня произрастаем. А в корне том идет неустанная кропотливая работа совершенствования. Не видны её результаты ни в годах ни десятилетиях. Но глядя на века, на то как разняться они нравами и взглядами, видим мы, как зверь на два три шага в столетие приближается к тому, чтобы однажды в полнейшей мере назвать себя Человеком!
Из-за поворота на встречу Алексею вышли две курсистки. Алексей восторженно уставился на них, так и не бросив своих размышлений. Вдруг поравнявшись с ними опомнился и смущенно отвел глаза.

-Bonjour, monsieur!
Игриво промурлыкала одна курсистка, и они обе засмеялись.
Пройдя ещё шагов тридцать, Алексей достиг трамвайных рельс и стал ожидать. В груди было всё так же тепло, а в голове всё так же ясно. Подумав о курсистках потом о платьях, о сукне, вспомнив сестру, мать и то, как вчера вечером пришивал пуговицу к рукаву он расхаживал вдоль рельс по шестигранным деревянным шашкам, которыми была вымощена мостовая. Вскоре подъехал полупустой трамвай и Алексей, заскочив внутрь, уселся, отодвинул шторку и сказал самому себе.
-Вот он я. Мчусь на железном чуде по прекрасному городу людей. Мчусь вместе со всем миром прочь из прошлого в будущее. Из пещеры жестокого глупого зверя в храм человеческого гения. Сияет он там, вдалеке.
В тот день, в трамвае Алексею показалось, как пред ним открылись сияющие, великие, немыслимые врата жизни. Врата, за которыми блистательная, красивая, нужная жизнь.
               
-Всё, Панкрат, закурим.
Двое рядовых спустились в разваленный окоп и присели на сосновое бревно. Уже два часа как всё стихло, но санитары не поспевали и из сырых, страшных окопов повсеместно слышался стон и крики. Кто то уже затихал, а кто то звал или просто кричал, обезумев от боли. Один рядовой достал простенький кисет и принялся аккуратно закручивать самокрутку, другой положив локти на колени тусклым безучастным взглядом осматривал рыхлое дно окопа. Взгляд его ненадолго остановился на лежавшем в четырех шагах от бревна трупе. Труп лежал на боку, руки его были неестественно скручены на животе, живот разворочен, ноги поджаты, голова вдавлена в окровавленную грязь. На лице его застыла жалобная гримаса: рот был приоткрыт, как у плачущего, а глаза зажмурены. Таким видел его лицо сидящий на бревне Панкрат, но если бы он встал и посмотрел на него поближе, он заметил бы его воинственный орлиный профиль и темную полоску под носом, так и не успевшую стать усами.