Давно надо было

Я пишу истории для себя. Потому что жить воспоминаниями — это мой личный вид искусства. Сколько историй крутится в моей памяти, как в детском калейдоскопе — тысяча осколков света, ни один не повторяется. И иногда мне кажется, что я могла бы рассказывать их миру каждый день, годами, и всё равно не исчерпать этот запас.

Однажды у меня были отношения с пиратом. Настоящим — залихватским, болтливым, из тех, кто пел корабельные песни за пианино, пока ром плавно выливался на чёрно-белые клавиши. Это описание, кстати, родилось именно тогда — когда мы впервые попробовали ром и под хмельными пальцами фортепиано превращалось в палубу нашего воображаемого корабля.

Мы любили друг друга — огненно, ярко, до дрожи в костях и крика в подушку. Любовь, сбивающая с ног. Мы оба знали, что у нас впереди — тысячи километров разлуки, но почему-то это казалось такой мелкой, такой смешной преградой. Верили, как дети, как в безоговорочную истину, будто расстояние — это просто слово.

Мы разъехались. Продолжали строить наши отношения на сообщениях, голосовых, звонках с заспанными голосами, на нежных фразах, которые к утру стирались, как следы на песке. Мы тянули эту связь, как канат через пропасть. Долго ли, коротко ли — но мы оба знали: эмоции угасают, когда каждый день ты просыпаешься в новой жизни, среди новых лиц, а не в объятиях того самого человека. Он нашёл кого-то в своём городе — человек-эмоция, который не умеет жить без любви. Я увлеклась гитаристом, тем, который пахнет деревом и табаком, а голос у него — будто старая пластинка. Мы стали рассыпаться.

Знаете, можно долго держать образ влюблённого человека. Но только если ты подлец. Поддельная любовь — хуже пьяных споров о политике. Мы расстались.

А потом в нём проснулся писатель. Или актёр плохого сериала. Заговорил про клиническую смерть. Двенадцать минут с остановившимся сердцем. Двенадцать! Больше, чем у Иисуса. А потом — чудо воскресения: на следующее утро бодрый, как огурец, он пошёл на пары. Святой Дух там работал сверхурочно, иначе не объяснить.

«Видишь, Аскар, — подумала я тогда, — а ты в Иисуса не верил».

Злость, сарказм, разочарование — всё это, конечно, было. Но за их чертой я всё равно желала ему счастья. Потому что когда-то я верила, что мы с ним одинаковые. Просто оба не научились искусству лжи. Я — потому что не пыталась. Он — потому что погорел на медицинских терминах.

Я до сих пор люблю перечитывать наши переписки. Там такие философские диалоги, такие любовные признания, что их хочется выписать в отдельный блокнот — как кальку для следующих отношений.

Сколько было историй — маленьких, ярких, наших. Как он красил мой балкон, обернув вокруг талии верёвку и доверив её мне со словами: «Не урони, всё-таки четвёртый этаж». Как мы ездили в горы, считали звёзды, говорили о жизни, которой нам тогда казалось слишком много. Как напились рома у меня дома, и сразу же — пианино, корабельные песни, чёртова романтика, от которой хочется то смеяться, то плакать. И как он отдал мне свою джазовую гитару, а я потом её чинила, смахивая со струн пыль, словно воспоминания.

Пять месяцев. Маленькая жизнь — с большим взрывом в начале, ослепительной сверхновой в середине и драматичным закатом в финале.

К чему я всё это веду? Мы с ним всё равно остались друг для друга воспоминаниями. Теми, что иногда, раз в год, когда на сердце тошно или, наоборот, слишком светло, всплывают на поверхность. Ради чего? Не знаю. Но, чёрт возьми, интересно.

Одна любовь, а материала для размышлений — гора. Только разгребать её уже нет сил.