Если красиво - не больно!

Спектакль «Амиго» «Коляда-Театра». 2007 г.

Коляде ставят в вину многое, как то – и чернушник-то он, и показушник-то, и однообразен как режиссер, и пьесы-то его однообразны, а спектакли продолжают один другой как последовательные серии «Коляда» - сериала.

Его можно ругать, им можно восхищаться, но только один эпитет абсолютно неприменим к его творчеству в качестве оценки зрительской реакции -  равнодушие. Коляда, как никто другой,  знает на  каких струнах играть: спектакли этого театра  -  его авторского «Коляда-Театра», при всей их очевидной несовершенности, захватывают и заставляют размышлять.

Театру Коляды свойственно  именно «захватничество»: спектакли, иногда  откровенно напоминающие  шаманские пляски с таинственным манипулированием  предметами  и символами,  воздействуют на зрителя помимо его, зрительской, воли, а безумная энергетика  образов вводит в состояние сродни трансцендентальному. И дело здесь не в режиссерских изысках или в особом способе  построения действия, а скорее -  в природе его театральности, имеющей в основе черты народного театра.
Истории, рассказанные режиссером Колядой  по пьесам  Коляды-драматурга напоминают славянский солнцеворот,  единый цикл с повторяющимися ритуалами-заклинаниями, где суть и цель всегда общая, а меняются лишь рисунки хороводных танцев. Эти спектакли живут по каким-то своим  законам, порой, кажется, что  вовсе и  не по законам сценического действия, а по законам самой жизни  - такой же хаотичной, неуправляемой и самодостаточной, что так сродни его театральной эстетике. Они аппелируют в первую очередь  к истинно русской способности со-переживать, со-чувствовать, заставляют всколыхнуть  целый ворох  смутных, полузабытых чувствований и ощущений.
 
Спектакль «Амиго»  - из таких. В нем намешано все и сразу: одиночество, беспросветность человеческого существования, борьба за счастье до кровавых ногтей, неверие и скепсис,   цинизм и любовь, жестокость и неожиданно прорвавшиеся наружу красота и боль, казалось, бесповоротно загубленных   жизнью человеческих существ. А над всем этим в спектакле  парит огромный павлин с переливчатым хвостом по малиновому заднику, покровительственно принимающий под сень своей роскошности этих убогих, сирых и несчастных людей, так упорно и вопреки всему жаждущих счастья и понимания. Павлинья песнь в спектакле – особая. В определенные моменты павлинов  «прилетает» целая стая – маленькие механические птички с раскрывающимися от хлопков хвостами и мигающими сине-красными глазками. Расставленные в полумраке белыми мальчиками-хлебопеками, эти птицы кричат что-то свое, тревожное, и зовут куда-то далеко, в страну счастья, где негр под пальмами в ночи играет на белом рояле, и где  друг к  другу обращаются не иначе как  с красивым словом «амиго».

Мечта-стремление к новой, лучшей жизни – ведущий лейтмотив всех героев. Старая квартирка на первом этаже, где много лет обитали Жанетта (Ирина Белова), ее мать  - воинствующая поэтесса баба Соня (Наталья Гаранина) и Костик (Олег Ягодин), их сын и внук,  продана. Продана, чтобы разъехаться, чтобы начать жизнь заново.
Данные драматургом предлагаемые обстоятельства заострены – герои существуют в пограничной ситуации переезда. Насиженное «дворянское» гнездо разворочено, обитатели его, себя осознающие непременно как «мы - дворяны», ставятся  в ситуацию почти чеховскую: лицом к лицу с переменами  засиженного кошками-собаками быта. Сад, хотя и не вишневый, будет разрушен, дома-музея имени Софьи Карловны Сорокиной-Горюновской здесь не будет - новые хозяева отнюдь не намерены заботиться о сохранении семейных архивов безумной поэтессы бабы Сони.

Павлины кричат и прекрикивают человека, а у единственных  природных механизмов – растений,  выросших на кухне из косточек и семян с помощью невредного Гулькина, «навернулись» биологические часики– не ко времени цветут. Внутренние биологические часики  здесь нарушены не только у растений - люди здесь абсолютно потерянные, не соотносящие себя с реальностью, выкинутые жизнью на обочину существования, на помойку жизни – вообще-то довольно типичные герои Николая Коляды. «Я не виновата, что вы все тут обкумаренные алкоголики»,  - говорит Нина (Ирина Ермолова),   новая владелица   их  квадратных метров. Но и  Нина  сама   – из «бывших»,  только  она, в отличие от привыкших к своему болоту Жанетты и Софьи Карловны,  ненавидит эту грязь и жаждет навести порядок, побыстрее выкинуть весь  хлам. Она не потеряла чувство прекрасного, она способна видеть невидимую красоту  жизни,  намерившейся ей «ребра сломать».

Нина, бывшая порно - звезда, выцарапывающая у жизни саму возможность жить,  способна  еще полюбить «красивый цветок, выращенный на помойке» - заброшенного и никем не любимого, даже собственной матерью, Костика. Под влиянием выпитого и под воздействием остро воспринимаемой оттого красоты момента  Нина признается Костику в любви, признаваясь при этом в любви всему миру: «Ты  - как Бог красивый. Я люблю тебя, амиго. Нет, не тебя, а всех мальчишек-хлебопёков, в тебе которые, люблю...». Костя для нее   - средоточие красоты всего мира, красоты жизни, которая красива «там», в Нинином воображении: «Танцующий мальчик, кино на экране  - красота, которую не потрогать» -  ей необходима эта красота как защита от грязи и уродства мира здешнего, который «тут», но совместить эти два мира она не в силах. Нина жертвует своей любовью  изначально, даже  не попытавшись обрести  взаимность, она отказывается, так  как это внезапно вспыхнувшее чувство не вписывается в реальность  - «тут» ей надо  строить новую жизнь.

 Образ Костика Гулькина  (Олег Ягодин) при всей его кажущейся простоте, тем не менее, неоднозначен. Костя  - красивый цветок, выросший на помойке, но красота его  - неочевидна,  она глубоко  спрятана в нем, так же как и в самой Нине. Он привык быть циничным,  но его цинизм лишь защитная маска чувствительного сердца: вопреки жесткости внешней манеры поведения, Костик Ягодина производит впечатление единственно человечного лица в этом, по точному определению Нины, «зоопарке». Весь он какой-то затертый, замученный и усталый, но усталость его  - усталость внутренняя, хроническая, патологическая  -  усталость от самой жизни. Кажется, он все видел, все знает, всех видит насквозь, этот бледный, эфемерный мальчик, танцующий по ночам стриптиз.
Нина и Костя  - два существа, тянущихся друг другу, но не умеющих это стремление адекватно проявить, найти ему место в  жестокой жизни, где любви, по мнению героев, нет. 

Все первое действие Коляда держит зрителя в постоянном, ни на минуту не ослабевающем напряжении: громкие истерические вопли его сумасшедших героев вынимают всю душу, зритель, окруженный со всех сторон этой безумствующей жизнью, доведенной до квинтэссенции, неизбежно начинает ощущать себя захваченным врасплох, настигнутым и пойманным. Первое действие утомляет, мало того, оно изматывает.
 
Второе действие качественно другое по звучанию, интонации, энергетике, темпо-ритму. Пространство, доселе такое пульсирующее, клокочущее, густо населенное, теперь дает ощущение пустоты. Оно спокойно, но спокойствие это – спокойствие опустошенности. Все наболевшее выплеснуто, конфликты перекипели, страсти поутихли, осталось ожидание неизбежного. Прошлое почти упаковано: вещи не валяются больше по полу, сад исчез – пространство расчищено. Все проявления героев притуплены – силы их в бессмысленной борьбе с жизнью иссякли. «Я не люблю тебя, сынок, не люблю совсем …», - с равнодушной усталостью признается Жанетта сыну. А он лишь мрачно твердит в ответ, таская следом  коробку с детскими вещами умершей сестры Ниночки: «Как хорошо, что она умерла, как хорошо!».
 
Образ Ниночки тянется тонкой, невидимой почти линией через весь спектакль. Для Костика она – единственное за всю жизнь близкое существо, но что она умерла – «хорошо», потому что видеть ее в этом мире, где из Нины делают Жужу для него непереносимо. Но еще непереносимее внутреннее одиночество, и поэтому  вдруг в  новой Нине, Нине второго действия -  тихой, строгой, сосредоточенной  - он пытается увидеть свою  умершую сестру: «Это ведь ты, да? Ты не умерла тогда, да? Не умерла, я знаю». Он верит в это абсолютно искренне. Сидя на корточках по краям соломенной коробки из детства, они наконец-то становятся сами собой – Костей и Ниной, и всего, что было до этого, словно и не было.

В этот момент действие как будто  тоже начинает все сначала – эмоциональная ткань спектакля начинает светиться внутренним светом. Этот свет возникает, кажется,  на пустом месте, но, возникнув, заливает собой все пространство. Откуда, за счет каких источников он аккумулируется Колядой-драматургом в своих героях – неясно. А Коляда-режиссер и не стремится к его оправданию. Он просто вдруг включает его, включает эту лампочку, которая горит, пока вокруг движение. «Двигайтесь, двигайтесь, а то лампочка погаснет!» - говорит другая героиня другого Коляда-спектакля. Но  в Нине эта лампочка – вечная, ее сердце готово любить жизнь и чувствовать красоту.

Прием  из особо любимых Николаем Колядой используется в спектакле в полной мере: погрузив  героев и зрителя поглубже да в самую грязь, а потом, хорошенько поболтав, он резко вытаскивает их да на самый солнечный свет. Зритель сначала такой болтанкой развлечен, дивится кипучести развернутой вокруг него жизни, узнает ее как свою, родную, но вот его начинает подташнивать, затем наступает фаза отчуждения – нет, это не  про меня, а в конце, отбеленная в луче света, жизнь вдруг представляется такой родной-родной и хорошей–прехорошей, что жить сразу хочется. И любить мальчиков-хлебопеков в белых одеждах  - хочется, и верить в красоту, и хранить ее где-то тайком, как Нина.

Коляда - оптимист, он верит  в свою героиню, он наполняет ее радостью,  предощущением счастья. Примиренная с собой, со своей жизнью, Нина   хочет примирить всех вокруг: «Сейчас будет музыка. Костя, не плачь. Сейчас красиво станет! Если красиво – не больно!». И смеется по-детски счастливо, и, окруженная мальчиками-хлебопеками в белых одеждах, уходит медленно вдаль,   в свое будущее.

 В   опустевшую же квартирку  прилетает шумная  стая маленьких веселых  павлинчиков   - их расставляют все участники спектакля уже будучи вне образов. Это - своеобразный режиссерский постскриптум: мерцающее в темноте сине-красное множество павлиньих глаз вызывает непременное восхищение, и последнее зрительское ощущение, умело генерируемое Колядой-шаманом в пространство  - единодушный выдох невольного  «Красиво!».