Прогульщики

За окном тяжелой шапкой нависало мутное питерское небо. Старые стены отражали блеск дешёвой вонючей краски, проникающей в нос, чуть-чуть отсвечивающей неровными переходами синего в голубой цвет убогую атмосферу когда-то блестящего особняка одного из вельмож екатерининской эпохи.

В иные времена сюда стекалась торжественно одетая публика; лакеи в расшитых ливреях кланяясь, открывали двери; взлетали вверх тысячи пробок от бутылок шампанского; бесперебойно работал буфет с лакомствами и заморскими деликатесами, окруженный праздными щеголями, иронично или с любопытством разглядывающими в лорнеты девушек на выданье и окружающую публику.
Тут решались судьбы войн и перемирий, а за изразцовой голландской печью монотонно, как часы-ходики, стрекотал незаметный правитель вечности - сверчок.

Именно здесь танцевали дамы в бриллиантах и кавалеры во фраках, жилетах и белых галстуках, и казалось, что в этих теперь уже ничем не примечательных и простеньких помещениях с обычной для этого города сыростью, где-то под сводами затаились звуки оркестра, игравшего по торжественному случаю вальсы, мазурки и полонезы, сохранялись изящные нотки духов, остро-терпкие запахи мехов убитых животных, накинутых на голые плечи дам, и доносились далеко издалека скрипы ботфорт по моде одетых светских красавцев, ловко и громко щелкающих каблуками в такт музыке, и глухой стук палки с золотым набалдашником старой княгини, разлетающийся эхом по анфиладам комнат дворца. Она торжественно и гордо,"по-английски", покидала праздник - по причине старости, недомогания и скуки. Сплетни для нее были не новы, люди - давно неинтересны, а события предсказуемы. Умудренная опытом и вошедшая в лета дама знала, что ожидание любви гораздо лучше ее самой и без труда объясняла себе "не светский" уход и нестерпимое желание поскорей задернуть бархатную занавеску своей кареты и уехать восвояси.

Только эти банальные ассоциации и могли проникнуть через широко раскрытые глаза в юношеские души, еще не запятнанные предательством и ложью, нелюбовью и сожалением о сделанном или не сделанном. Жизнь еще была так коротка, чтобы думать о ее быстротечности. Сам город - глобальная театральная декорация с его вечно гриппующим, мрачноватым населением - тянулся изо всех сил к едва проникавшему через тяжелые облака  свету в поисках бесполезного совершенства в череде сменяющихся дней. Утомленные жители, вечно ищущие смысла, не находили ничего более полезного в жизни, кроме мудрости старых историй в хрупких листах пожелтевших книг. Это воспринималось как аксиома.

За окнами шелестел дождь и все было - тревога, неопределенность и ожидание...В углу аудитории примостился черный лаковый рояль с забытыми кем-то из участников художественной самодеятельности нотами романса:
" Разочаровывать не надо... Разочаровываться жаль!".

И верно!
Август - пора пред прощальная. Пред жизнью, пред любовью, пред экзаменами, все- пред... Лето идет на осень - хочешь того или нет. И совсем неизвестно, что же будет тебе вскоре уготовано: теплый выдох " бабьего лета", новые страсти и размышления, необычные поездки и встречи, или сразу беспричинный удар непогодой, неурядицами, разочарованиями, сожалениями о неисполненных планах и пустых, необдуманных, данных ненароком обещаниях и бесконечные бессловесные холода, не дающие ни на что объяснений.
Что продержится, проживет дольше? Букет разноцветных астр, выплескивающих одним ударом щедрость лета, или смерть, не желающих жить в неволе, багряных и желтых кленовых листьев, разглаженных утюгом - в самодельной вазе из синего бутылочного стекла?

Строгая экзаменаторша с нескрываемым отвращением, спокойно и внимательно, поверх очков, рассматривала вчерашнюю абитуру, которая вызывала у неё состояние безграничного превосходства и полного презрения.  Малообразованная и легкомысленная публика - такие времена! Она раздавала сухой рукой билетики, как вожделенные пропуска в райские кущи, с вопросами на тему русского языка и литературы.
Мы оказались ввергнуты без всякой вины в ужасную атмосферу пренебрежения и стоически ждали решения нашей участи, когда , наконец, это все закончится, и жизнь станет прекрасна и удивительна, украсится красными гвоздиками и шоколадом фабрики имени Надежды Крупской, а мы станем достойными гражданами этого общества.

Я сидел и думал, трепал заветный билетик, размышлял, что же такого умного сказал Горький в романе «Мать», кроме того, что тётку - в скобках "мать" - шпарил по роже муж, обычный пролетариат - недоделанный дебил, когда он нажирался, как свинья, вернувшись со смены с завода, не имея для этого никакой экономической или другой глубокой причины понятной разуму. Какая связь между его " Буревестником" и забитой неграмотной бабой?

Но это ещё ничего, второй вопрос был ещё замысловатей.
Что я думал о социальной сущности отношений Анны Карениной и Вронского в мировом творении Толстого?
Тут, вообще, надо задуматься. Что тут сказать?
Это ведь так очевидно.

Истеричная дамочка, которая хотела секса и одновременно приличного положения в обществе, которая  зарыдала со страшной силой, что ее молодой любовник - Вронский упал и разбился, но не заплакала, не проронила ни одной слезинки о бедной лошадке Фру-Фру, которой тот сломал хребет своей толстой жопой.
Он выбрал  Фру-Фру только по одному гадкому обоснованию - она была легка, худа и удобна, чтобы выиграть Гран-при, а потом красоваться в обществе с лицом и повадками греческого бога, принимающего героические позы.
Он думал только о одном - выиграть дерби. Тварь! Мразь!
Остальное для него не существовало и абсолютно не могло существовать.

Вот в этом как раз и есть социальная суть героя, а совсем не в том, что пишут в учебниках. Какое тут, к черту, неуважение к женщине, пороки и условности общества? Она что, в три смены пахала на фабрике? Ездила не в Италию, а на шесть соток, чтобы стоять в раскоряку, полоть морковку без устали, окучивать картошку, готовить  засолки и делать закрутки, дабы не пропасть с голоду?
Самое страшное, что Анна Аркадьевна в силу своей привлекательности и приятной полноты перепутала,
что с чем едят  и какая комбинация лучше из этиx двух разнообразных блюд, предложенных ей.
Какое кушанье, поданное чопорным официантом будет вкуснее и полезнее?
Чем уж так хорош толстый член Вронского в сравнении с положением Александра Александровича в обществе - пусть с его искусственной челюстью, хранящейся по ночам в симпатичной банке жёлтой эмали с силуэтами приятных дам в шляпках на беззаботной прогулке по Булонскому лесу?

Можно запутаться!
Можно сдуреть.

Но Анна Аркадьевна взяла карету, чтобы уж так сильно не принимать близко к сердцу все эти проблемы и тут же забыла об этих неинтересных и несущественных условностях и препятствиях, прочих чудовищных аллегориях, которые так вредят цвету лица, приложила к лицу изящную перламутровую пудреницу с морфием, со встроенными внутрь крышки маленькими бриллиантами.
И вернее- просто, без прикрас и осложнений, вернуться пить свой вкусный кофе со сливками, поднесённый услужливой и чисто одетой служанкой, тем более, что Петергофский вокзал с его резным чугунным великолепием в стиле «ар-деко» и хорошим буфетом, был совсем в двух шагах от ее дома.

В этот момент ей был так желаем и притягателен вонючий и терпкий жар паровозного дыма.
Эротичный и тоненький носик ловил запахи отходящего на всех парах локомотива, дымящего белым паром всеми трубами.
Он наводил на неё неожиданные и симпатичные эмоции и страсти, желанные или воображаемые.
Этот контраст - между вожделением и конкретной жизнью - медленно проплывал перед глазами, закрывал поволокой и слезил глаза мягким дымом, бросая мелкую гарь на безупречно-белое, отглаженное модисткой платье и шляпку с фиалками, обволакивал ее такими чужим и резким посторонним запахом паровозной вони, контрастирующим с ароматами парижских духов и сладким одурением мозгов от морфия.

     Я раздумывал над всеми этими алогизмами и о том, как же мне пройти этот чёртов экзамен, не нагрубить экзаменатору, сказав, что Каренина- обычная баба-телка, а Горький - дурак, который полагал, сидя на Капри в белом средиземноморском особняке, в широкополой шляпе , широких портках и мягких кожаных мокасинах, жмурясь от уходящего за горизонт солнца, приводящего к нему лиру, а не дай бог, музу, что он духовно возглавит русскую революцию, излечит русский дух от заблуждений и напастей, и Нижний Новгород вдруг станет столицей мира по простому указанию его двух, скрученных туберкулезом пальцев - типа "одним щелчком великого пролетарского писателя", и который написал кучу дерьма и прославился на деньги партии большевиков...

Ну, какая же еще дурь могла придти в голову молодому человеку, увлекающемуся стихами Мандельштама, безоговорочно любившему и принимавшему его " Щелкунчика", зачем-то интересующемуся перепиской Цветаевой и Рильке и подолгу плавающему в глубинах "Степного волка" Гессе? Видящему во всем засаду хорошо замаскированного обмана и лжи? Ах, этот светлый цинизм юности, ищущей вход там, где его вовсе нет, в неразумении и незнании достигающий иногда мудрости, а иногда краха! Чем можно заменить этот рваный полет мысли - правый и не очень, но не сравнимый с трезвым бурчанием старика в рваных подштанниках. Высокомерный опыт старости и юношеский прорыв в неведомое?

Как же замутить сознание чопорной преподавательнице и одновременно не наврать себе, чтобы было не гадко от сознания собственной лжи, чтобы она поставила свои заветные оценки в жалкий экзаменационный листок? Где он - тот пароль, который бы она опознала? Чтобы ни о чем таком предосудительном она не догадалась?
Что же предоставить экзаменаторше с презрительным лицом, буклями и жёлтыми пальцами? Что?

Разве мы тогда могли понять глубину прозрения в сцене отравления в "Вассе Железновой" Горького или переходящие в вечность воззрения Толстого о мучениях Анны?
О, милая неосведомленность юности! Я бы все равно ни за что ее не променял!
Проблема в пытливом и дерзком разуме, знающем все и обо всем, который ищет выход из всех сомнений и переживаний, вечных ответов и не находит их. Почему старые люди дают благоразумные советы? Просто потому, что уже не могут подавать дурных примеров. И это верно.

Вдруг я услышал шёпот, похожий на мольбу обессиленного заточением, голодом и жаждой африканского пленника:
- Ты знаешь, что такое "онегинская строфа"? У меня билет.

Это был вопрос заданный шипящим голосом за моей спиной - шок, как появление змеи из мешка с подарками на торжественной буддийской свадьбе из третьесортного фильма киностудии « Болливуд», производства города Дели.

- Отвали и жди!
Сейчас выкину листок под партой. Пиши, пока пиши всякую остальную фигню про эту нашу любимую русскую великую литературу...
И сиди, как маленькая мышка, бестолковая и бесполезная, удобная для экспериментов биологов, и не пищи, как голодный зверёк без крупы и самца рядом, жди и ничего там в рифмах потом при ответе не перепутай!
Тетка из комиссии нас обоих вышвырнет без всяких умных академических разъяснений, если будешь бузить и привлекать внимание.

В конце концов экзамен был сдан. С этим безобразием было покончено.
Когда мы встретились в группе в университете,
он представился:
- Митя,- а ему в ответ: - Почему не Дима?"Митями" - так называют обычно поросят, если свинью вдруг, по счастью экономического процветания в колхозе и перспективы   скорой победы коммунизма,заведут в деревенском сраном хозяйстве, воняющем навозом   на три губернии вокруг.
В лучшем случае- "Борька". Чего с тебя взять?

Он мне ответил:
- Я согласен. Ты прав. Давай дружить!

Митя пригласил меня в дом. Это была квартира с окнами, выходившими на Неву и Петропавловскую крепость.
По ней отстраненно бродил или почти кружился, в каком-то безумном круговороте порхания мотылька с прозрачными пыльными крыльями, мужчина - дядя Мити. Он то и дело разглядывал с нескончаемым изумлением, как будто видел из окон дома бывшего имперского Санкт-Петербурга все это в первый раз, будто бы он только родился и впервые начал познавать все вокруг - эти разные виды города, их обратные реальности, монохромные и одновременно непредсказуемые, неожиданные в своих постоянных изменениях.

Он часто, не двигаясь, сидел, как старая, неестественно белая фарфоровая кукла, у окна, среди пыльных фикусов и почти умерших фиалок в горшках и смотрел на стрелы, разводящихся точно по расписанию, мостов, которые, в своей определенности и порядке ,каждый раз создавали иной, неузнаваемый образ города, потому что приносились свежие облака, по-другому отсвечивал в качающихся волнах восходящий, невидимый за хмарью облаков матовый диск северного солнца, и снова прикатывала и налегала на гранит набережных холодная нефтяная вода, подоспевал новый воздух с Ладоги или залива, и все предопределенное становилось неопределенным, даже несколько театральным и открыточным.

Он что-то бормотал сам себе под нос и не обращал внимания ни на вошедших, ни на их реакции на происходящее.
Безумный, взлохмаченный человек в длинном, плохо пахнущем халате и рваных черных носках, откуда вылезали несвежие пальцы, смотрел на мир спокойно, даже с некоторым изяществом. Бесстрастно, равнодушно он глядел вокруг и был совершенно не осведомлён о решениях партии и правительства, обязательных для исполнения народом, и самое главное, что его это совершенно не беспокоило и даже никак не тревожило, не озаряло его чело ни слабой тенью размышлений о таких несущественных мелочах и перипетиях истории.
Он был неподвластен никаким принуждениям - ни формальным, ни идеологическим, ни физическим. Он был просто частью белого неизведанного и неосязаемого вещества, составляющего основу Вселенной.

Иногда его землистое лицо слегка румянилось от неизвестного возбуждения, и он доставал с полки большого книжного шкафа старую истрепанную книгу, с каким-то вожделением мял ее в сморщенных, как черепашья кожа, прокуренных дешевыми папиросами руках, долго в неё всматривался и без конца перелистывал, делая пометки и ставя " крестики" и знаки огрызком карандаша.

Мы с Митей даже не интересовались, что это были за книги.
Зачем он так трепетно и взволнованно, почти брызгая слюной, откидывая на сторону слипшиеся влажные волосы и вытирая холодный пот, обтирая руки о косматые пижамные панталоны, будто только что сладко пообедал, брал новые экземпляры, что там, в этих  книгах, этот человек хотел увидеть, понять, какое чудо, провидение, и что необыкновенного и важного мечтал там обнаружить и как употребить?

Мы не знали.
И никто не знал.

Мы подолгу смотрели на темно-серые казематы Петропавловской крепости, покрытые серебряной изморозью и изъеденные беспощадными и холодными балтийскими ветрами, и говорили о страшной судьбе самоубийцы - народоволки Ветровой, облившей себя керосином в камере Петропавловки, чтобы сказать свое жесткое и бесполезное
" Нет!" существующему режиму.
И как ,на самом деле, нам тогда такой героини как раз и не хватало, чтобы одним махом разрешить экономические и политические вопросы - без долгих разговоров по телевизору в политических шоу с участием ангажированных " звезд" и весьма образованных, переменчивых в постоянстве своих убеждений, политологов, чтобы рассеять все сомнения и прикончить наивный максимализм и юношеские мечты о невероятно счастливом будущем.

Поутру мы встречались и шли в университет, внимательно разглядывали и трогали с каким-то тихим благоговением черные шершавые решётки и завитушки оград и любовались догорающей красотой осени, погрязшего в нестерпимых дождях и сырости, во всегдашнем разладе с самим собой, Санкт-Петербурга.

Первая лекция была по «Социальной педагогике».
Митя сказал:
- А зачем нам туда идти? Что там слушать?Ты что? Не знаешь фамилию профессора? 

- Знаю - Козлий. К тому же она руководитель партийной организации.
Она тут всеми командует и распоряжается, как владетельная принцесса из
балетного спектакля, но и прямо может прицельно убить странными вопросами, как
поварешкой по лбу, заплутавшего мужа, вернувшегося затемно по непонятной
причине и не пожелавшего вкусить ее борща с кислой капустой и шкварками.
Женщина добрая, толстая, большая, крестьянского вида и повадок, но путающая
божий дар с яичницей.

Ты видел, какая у неё угрожающая кичка на голове? Как будто самая главная мысль
о происхождении живых существ на земле, истоках мироздания, будущей судьбе
человечества внезапно посетила ее голову и оттуда вдруг вылезла этой собачьей
завитушкой...

Какая мерзкая фамилия! Хоть бы поменяла. Сделала бы реверанс грядущим поколениям.
Вот бы сменила для эстетики на Петрову, Иванову, Сидорову. Не важно, что лицом
не вышла.Главное - чистота происхождения и социальной правды, а то какие-то
ассоциации анималистические!

- Она зарежет нас по полной программе! Мы вылетим из университета, как два
промасленных ядра из пушки. И даже не успеем понять прелести и свежести полёта!
Вот и выяснится тогда - кто из нас животное.

- Ладно, не обижай животных. Животные - лучшие из людей!

- Я помню смысл ее предыдущей лекции - совсем не обременительно, даже
занимательно и симпатично, если воспринимать это, как передвижной театр эстрадных  миниатюр.
Это и есть социальная педагогика - жрецы и старейшины долгими зимними холодными
вечерами объясняли, в чем смысл существования, зачем они зачаты и появились на
свет и почему должны служить обществу, не покладая рук и не жалея жизни.
Правда, иногда дети подыхали от бескормицы, а жрецы - от чувства исполненного
долга- в своих дворцах от естественной старости, запутавшиеся в собственном
лукавстве, пережив бесконечные междоусобные войны и раздоры и интриги.

По пути мы натолкнулись на Дреймана.
Это был староста группы - зануда и праведник. Голова с черными кудрями, тело, обрамленное каким-то бесцветным "дедушкиным" костюмом из кримплена с блестками, который ему заменял сутану, крест и четки, с очередным странным романом на английском языке из серии "Научная фантастика", торчащим из обвислого кармана, развернулось к нам, и далее оно ,с видом иудейского пророка и тоской неудачливого уличного торговца арахисом в глазах, пробормотало:
- Вы куда? С лекции?! Вам конец!

Дрейман заполнял свою скучную жизнь пылью библиотек и сюжетами из книг о космических войнах и непобедимых героях, а мы предпочитали незатейливые реальности студенческой жизни. И, кажется, об этом еще ни разу не пожалели.

- Дрейман-официальный чокнутый! Не обращай внимания. Короче, Козлиху пропускаем,  идём в бар на углу!
- Митя, через час мы должны быть на занятиях , - пробормотал отличник,     протерев пропотевшие от осенней мороси очки.

- Хорошо, но ты мне там поможешь?
- Договорились.

"На ту беду лиса близехонько бежала...".
В баре мы встретили еще одного прогульщика, сына известного полу запрещенного поэта и члена Союза писателей А.К. И если мы, как прогульщики, еще были в любительском дивизионе, то этот парень был мастером международного класса.
Кажется, из института, где он учился, его отчисляли раз пять - под странной формулировкой "за потерю связи с учебным заведением".

После возлияния спиртосодержащих жидкостей, он вывалил на наши бедные головы кучу новостей - про каверзные засады КГБ на ниве удушения свободного литературного слова и прогрессивной мысли; о последних приключениях подвыпивших творцов слова в буфете Союза писателей, а также эротических фантазиях и проделках его знакомой интеллектуалки Эммы из театрального института, регулярно посещавшей модное литературное объединение, где она читала, подняв руки к небу, стихи типа:
" Я иду все налево... налево... налево... А направо свернуть не могу....".

По секрету нам было сообщено, что ее последним достижением были акробатические этюды в стиле "ню" - перед толпой онемевших сокурсников на одной из вечеринок. Затем последовал рассказ о случае на лекции, посвященной женщинам модерна( как же мы от разговора о женщинах удержимся?) В частности об Иде Рубинштейн, ее печальной судьбе, изгнанию из России за выступление в голом виде в "Саломее" - в танце семи покрывал, несчастию быть красивой, иметь двухметровый рост и  непонятную сексуальную ориентацию. На причитания профессора о сложности и противоречиях существования в декадентской среде из аудитории донеслось:"Ну, ничего, я бы ей вдул!". Мы ржали, как кони! Вот,гады!

По длинной лестнице университета мы поднимались, не обсуждая, но думая, что станется с нами на занятиях - наверху, в святая святых знаний, благоразумия и благочестия, и какая справедливая кара святой инквизиции просвещения нас накроет.
Обоих штормило, но чувство элементарной реальности нас не покинуло, несмотря на выпитый коньяк и пиво " Жигули" в атмосфере недорогой радости близлежащего питейного заведения.

Профессор увидел эту милую, даже, в некотором смысле, прелестную пару - круглого отличника, который без конца поправлял очки, которые почему-то без причины слетали с носа и едва ли не падали на грязный, жирный от кондовой мастики пол, ещё не убранный старенькой уборщицей с ведром и огромной кудрявой шваброй и безупречно-прелестного двоечника, который крутил голубым и невинным глазом, замутнённым алкоголем.
Он окатил нас черным презрительным взглядом , поправил красный галстук в тон рубашки и очередной светлый и безупречный пиджак, который служил основной темой для сплетен и обсуждений продвинутых и модных студенточек, посадил на первую парту прямо перед собой - лицо в лицо - и заставил до ужаса, до обморока, до изнеможения сил человеческих, до хрипоты и подлинного ощущения чувства прекрасного, спрягать глаголы во всех временах и наклонениях - да так, что пейзаж за окном начинал двоиться, троиться, квадратиться, представляя уже жизнь в неком сюрреалистическом и крайнем воплощении. Одногруппники с изумлением наблюдали за этим невиданным избиением младенцев.

В деканате никто не услышал даже упоминания об этом происшествии.

Профессор любезно здоровался со студентами, проходя по коридору, иногда с тоской и отчаянием вглядываясь в тусклые, серые окна бывшего дворца екатерининского фаворита.
И, встречая прогульщиков в коридоре, просто смотрел на них очень серьёзно и внимательно, как бы изучая, спрашивал:

" Как дела, коллеги? Опять прогуливаем?"