Ирусалимка

Помню в детстве, насыпало столько снега, что иногда, на утро, невозможно было открыть дверь на улицу. С трудом растолкав её поступательными движениями, папа, с огромной лопатой, выбирался наружу, чтобы разбросать снег по сторонам и проложить путь на свободу из этого снежного плена. Образовывался туннель, чьи стены были выше моего роста.  Снег был белый, белый. А ещё он искрился как миллионы маленьких бриллиантинов, играя всеми цветами радуги. Правда такой белизной он играл не долго, максимум полдня, потом серел, а через сутки и вовсе чернел. Электростанция, чей забор находился в пятидесяти метрах от нашего дома, сжигала в день десятки тон угля, выбрасывая в трубу пепел, которого хватило, чтобы за сутки перекрасить снег полгорода, не то, что Ирусалимки, находившейся между электростанцией и Кумбарами. Но это не мешало ирусалимским пацанам и девчонкам, расти на улице.
 А ещё, в двухстах метрах от моего дома, протекала река – Южный Буг, куда мы бегали с друзьями окунуться или половить рыбу. Наше детство здорово отличалось от детства современных пацанов. Тогда не было теликов, видиков и компьютеров. Вся жизнь проходила на улице, в подвижных играх, в вечерах у костров с печеной картошкой, ну и ещё многим разным, что могла вообразить детская фантазия. А ещё не было мобильников, и даже обыкновенных телефонов, так, что бегали, друг к другу в гости, как к себе домой. Мамы друзей: Тети Поли и тети Сони, были такими же родными, как и родные тети и дяди. Наш дворик, состоящий из трех - четырех частных домиков, жил одной семьей. И в этой семье старшим был мой папа. Нет, не самым старшим по возрасту, был ещё Ромкин дед Мэлах, постарше папы, но он тоже безоговорочно признавал власть отца над еврейскими душами нашего двора. Папа был, что-то вроде - смотрящего. Или лучше сказать – судьи. Соседи ходили к нему за советом или решением спорных вопросов. В общем, он был, как говорят, - в авторитете. Даже дядя Шура – молодой богатырь, бывший моряк, игравший мышцами как цирковой жонглер булавами, и тот почему-то побаивался отца. Я даже помню историю, которой был сам свидетель. Мне было лет шесть-семь. Дядя Шура хорошо выпил, и как всегда, в таких случаях, гонял свою жену, добродушную пампушку тетю Клару, по всему двору, сопровождая погоню отборным матом. Тетя Клара визжала, призывая соседей на помощь. Но соседи, побаивающиеся Дядю Шуру, стояли молча. Догнать Тетю Клару дядя Шура не мог, так как ведро выпитой водки подставляло ему подножки, и он каждый раз падал, так и не достигнув цели. Крики раздавались на всю Ирусалимку, собирая вокруг представления все больше народу. Наконец-то они дошли до ушей моего папы. Он оторвался от сапожного столика, где проводил по шестнадцать часов в сутки, чтобы прокормить семью. Папа вышел на крыльцо, соседи замолчали и расступились. В тишине слышалось только тяжелое дыхание убегающей тети Клары и маты спотыкающегося дяди Шуры.
 - Шура – полушепотом позвал отец.
 Но дядя Шура не услышал.
 - Шура – повторил отец чуть громче.
 Дядю Шуру как будто кто-то шарахнул током. Он встрепенулся и, как кролик к удаву, поплелся к отцу на несгибаемых ногах, с болтающимися вдоль туловища руками. Когда он подошел к папе и остановился напротив, с низко опущенной головой, как второклассник принесший со школы кол за поведение, папа таким же тихим голосом сказал:
 - Иди спать Шура.
 И Дядя Шура, не ответив ни слова, лишь кивнув головой в ответ, развернувшись на сто восемьдесят, такой же походкой, засыпая на ходу, поплелся домой.
 - Концерт закончен, – так же тихо сказал папа соседям – идите домой.
 И все стали молча расходиться. Через пять минут во дворе уже никого не было, и жизнь потекла своим чередом.
 А ещё, дедушка Мэлах, рассказывал про отца всякие неимоверные истории, как он воевал с бандами в гражданскую войну. Его тогда называли Комиссаром в червонных чоботях. Эти красные сапоги ему пошил мой дед – сапожник. Они тогда жили в еврейском местечке Прилуки, и папа в этих сапогах слыл первым парнем на деревне. Однажды отец поехал в них, в город за покупками, а когда вернулся, застал бабушку рыдающей над дедом, забитым шомполами, при очередном Бандитском погроме. И тогда, восемнадцатилетний отец, собрал со всего местечка сверстников, и создал еврейский отряд по ликвидации банд. В отряде было около двадцати всадников, вооруженных саблями. Вскоре слух о них прошел по всей округе. С бандами расправлялись жестоко, пленных не брали. С близлежащих еврейских местечек, постоянно подтягивались добровольцы. Через год, отряд возглавляемый отцом, уже насчитывал около двухсот сабель, а это сила. Потихоньку в округе исчезли бандитские формирования. Бойцы отряда разошлись по домам. Но память о комиссаре в червонных чоботях, ещё долго жила в тех краях.
 А ещё дед Мэлах, рассказывал, как отец во время войны вывез в Сибирь, из-под носа у немцев, несколько еврейских семей, и содержал их всю войну. Тогда папа работал зам начальника по снабжению, на каком-то крупном военном заводе, где-то на западе страны. Мама с родителями оставалась в Виннице и ждала, когда отец заберет её к себе. Но тут случилась война. Немцы напали неожиданно, без предупреждения. Началась суматоха. Людей, второпях, запихивали в вагоны для скота и вывозили на восток. Всем мест не хватало, на вокзалах были давки. Немец приближался все ближе. После постоянных бомбардировок, количество вагонов и железнодорожных путей сократилось в разы. А вскоре поезда вообще перестали ходить. Семьи, с пятью шестью детьми, спали прямо на перронах вокзалов. К изредка проходящим поездам, особого назначения, не подпускали и близко.
 На одном из таких поездов, отец по заданию руководства завода, вывозил ценное оборудование в Сибирь. Он, каким-то образом убедил железнодорожников проложить маршрут через винницкий  вокзал, с остановкой на пару часов. Как только поезд остановился, отец помчался искать семью. Не застав их дома, папа поехал на вокзал. Но и там семьи уже не было. Во время поиска, на вокзале, он встретил нескольких знакомых, которые видели как мама с семьей села в вагоны. От сердца немного отлегло. Однако, безучастно смотреть на страдания бывших соседей, было не выносимо. И тогда он собрал несколько многодетных еврейских семей и потащил их к своим вагонам. Охрана преградила путь. Но отец, обладавший особыми полномочиями, представил друзей как специалистов производства, и им, с семьями, разрешили загрузиться в вагоны со спец. оборудованием. А через несколько часов, немцы совершили очередной налет на вокзал, не оставив на перроне камня на камне.
 И сегодня я вспоминаю историю, связанную с теми событиями, которая произошла уже после смерти отца.
 Однажды на улице ко мне подошел пожилой человек и поинтересовался как моя фамилия.
 - Карафелов – ответил я, не понимая его интереса.
 - А кто тебе будет Бенюмчик Карафелов – спросил старик.
 - Папа.
 Тогда старик стал хватать меня за руки, стараясь их поцеловать. Я отчаянно вырывался, не понимая, что происходит. Когда мне наконец-то удалось успокоить рыдающего старика, он мне сказал:
 - Я слышал, Бенюмчик умер, но я знаю, что он в раю. У меня шесть детей и уже девять внуков, и мы все живы благодаря твоему папе.
 А ещё мне приснился сон. Я тогда был на сборах, в спорт. роте. Мы готовились к первенству армии. И вот снится мне, что горит наш малогабаритный домик на Ирусалимке. Вокруг снуют с ведрами люди. Брат с мамой стоят в слезах на улице. А в окне дома стоит, посреди огня, спокойный отец и жестами зовет меня к себе. Я подхожу поближе, и он говорит:
 - Деньги и вещи – все суета. Главное люди.
 И я проснулся, а через два часа меня вызвал к себе командир спорт роты и вручил телеграмму, где извещалось, что отец умер.
 Этот сон мне снился два года подряд, каждую ночь. Потом отец меня отпустил. Но «деньги и вещи – все суета. Главное люди» всплывает в моем сознании, каждый раз, когда я вспоминаю о папе, памятником которому стали выросшие ветви на древах семей, спасенных им во время войны.