Монисто. 1. Как по степи бескрайней...

 Вместо предисловия


 Хрупка человеческая память. Вот так живёшь, живёшь – помнишь, помнишь. Даже вроде всё помнишь: что час назад было, что вчера, что год назад, что в юности, а что в детстве. Но стоит тебе заболеть, Альцгеймером, например, и нате вам, пожалуйста: «тут помню, тут не помню».

Вот потому и хочется Варваре Николаевне запечатлеть некоторые события или отдельные, особенно дорогие места и людей, в памяти, продлить их жизнь. Для этого надо немного и свою память освежить, благо в наши времена средств для этого достаточно. К нашим услугам и кино, и интернет, и литература. Даже ехать в родные места не требуется. Да и не попасть туда, к сожалению, путь давно закрыт по не понятным лично ей государственным причинам.

Для начала Варвара Николаевна решила посмотреть карту мест, знакомых ей с раннего детства, и открыла компьютер. Навела стрелочку поисковика на местность, заснятую с воздуха, настроила масштаб, и... снова ничего не получилось. То ли потому, что масштаб всё время сбивается, и его постоянно перенастраивать надо. То ли потому, что никогда родных мест не видела с высоты и сейчас буквально заблудилась в полях и балках.

Снова и снова находила Лозовеньку и двигалась, словно пешком шла, от неё на север, потом северо-восток или северо-запад, – это для точности, чтоб не миновать случайно, – но всё безрезультатно. Не могла найти Шопенку на этой живой местности, снятой с высоты птичьего полёта.

Потратив на бесполезные поиски не меньше часа, Варвара Николаевна со вздохом закрыла компьютер и пододвинула к себе стопку белых листов и мягкий простой карандаш. Такая странность – хотелось женщине, чтобы её воспоминания не были набраны на бездушной клавиатуре, а хранили тепло её рук и были написаны её почерком. Задумавшись всего на секунду, она стала покрывать листы размашистым почерком:

 «Брожу по просторам своей памяти, как по степи бескрайней. Вереницы видений проплывают перед мысленным взором кадрами старого цветного кино – где-то линялыми и выгоревшими на южном солнце, где-то ослепительно яркими, словно освещёнными софитами. Память воскрешает звуки, забытые за давностью лет, возвращает запахи, которые действуют на яркость зрительных образов, как катализаторы, оживляет чувства – и я то задыхаюсь от горя, то замираю от страха, то ловлю себя на том, что безотчётно улыбаюсь.

Да, степь моего детства действительно была бескрайней, а вот памяти моей стало во мне тесно, и она всё чаще начала перехлёстывать через край, стремясь пролиться наружу. Ну что ж, значит, пришло время. Пусть плещется на этих листах...

До войны мой дедушка, Прасолов Иван Степанович, жил со своей женой и четырьмя детьми в селе Шопенка Харьковской области Балаклейского района.

Село было образовано в 1730 году как форпостное поселение курских и воронежских военных на расширяющихся границах Российской Империи. Тогда образовалась целая цепь похожих сёл, расположенных одно от другого на расстоянии примерно 5-8 км. Расстояние между селами было небольшим, однако достаточным для того, чтобы увидеть сигнал тревоги, поданный соседями. Если из одного села стража видела неприятеля, то на сторожевых башнях зажигали костры, предупреждая соседние сёла о надвигавшейся беде. Населяли сёла донские казаки и военные переселенцы из других областей. Цель создания цепи сёл, образующих линию – оборона границ Российского государства от набегов крымских татар.

Шопенка вольготно раскинулась на склонах огромной балки и затерялась среди степи вдали от шоссейных дорог. Улицы пролегали по самым высоким местам балки. Склоны её были заняты под огороды. По дну балки то там, то сям били ключи, образуя тонкие ручьи. Ручьи вливались в единое русло, становившееся всё полноводнее, пока оно не превращалось в исток реки Лозовеньки.

Шопенка состояла из чистеньких и беленьких хат-мазанок под соломенными крышами. Хаты строили из самана – рыжей глины, в которую для прочности добавляли солому и песок. Месили её ногами, приглашая помочь ближайших соседей».

Варвара Николаевна, будучи маленькой девочкой, стала свидетельницей такого действа. Бабушка позвала соседей, когда ей понадобилось заделать в хате лишнее окно и починить стену в светёлке. Уже в те времена стена была проблемной – то ли трескалась по всей поверхности, то ли проседала после мокрой зимы – короче говоря, доставляла хлопот.

 «Снаружи и внутри хаты «мазали» – то есть белили известью и мелом, которого в наших краях в избытке. Из-за конечной обработки наружных стен известью хаты и назывались мазанками. Саман использовали потому, что деревья в степи были большой редкостью. Их оберегали. А саман – материал дешёвый и практичный: летом в таких хатах не жарко, а зимой их легко прогреть, если растопить печь.

Единственный минус – саман боится сырости. Но дожди в степи тоже редкость. Зимой печи топили степным топливом – кизяками. Их тоже заготавливали самостоятельно. Для кизяков использовали свежий коровий навоз, состоящий из непереваренных остатков травы, глину для связки и солому. Тщательно размешав составляющие, этим составом набивали прямоугольные формы. Полученные таким путём кирпичики топлива сушили на солнце, затем из них выкладывали ажурные пирамидки, видимо, чтоб проветривались и не отсыревали, а зимой прятали под навесы. Крыши мазанок делали из соломы или камыша.

 Многие саманные хаты не имели дощатых полов. В бабушкином доме тоже был глинобитный пол, время от времени ею подновляемый. Только глину для него использовали не обычную, рыжую, а особую, зеленовато-голубую, более мелкую, ту, что называли глеем. В состав для поновления глиняного пола добавляли настой конского навоза. Думаю, что кишечные бактерии, содержащиеся в нём, обладали целебными свойствами: никакие паразиты в хатах не заводились. Пыли не было тоже. Впрочем, как и запаха. Гораздо позднее в домах появились дощатые полы, а ещё позднее, в 60-х годах двадцатого столетия в селе появились дома из кирпича, белого и красного.

Кстати, я неоднократно задумывалась над вопросом, по чьей удивительной прихоти или изощрённому капризу назвали Шопенкой это пограничное степное село, жители которого даже не подозревали об истинном значении этого названия, а потому ничтоже сумняшеся перенесли ударение с предпоследнего слога на первый. То, что слово, которое раньше означало балетную пачку, теперь, приобретя новое звучание, стало просто абракадаброй, никого особенно не смутило – сначала народ в селе жил военный, позже – работящие сельские трудяги. Ни те, ни другие не знали балетных терминов».

Варвара Николаевна вспомнила, что совсем недавно, разыскивая в интернете материал о возникновении окрестных сёл, нашла утверждение, что некоторые из них (например, Асеевка, Глазуновка) были названы по фамилиям казаков, их основавших. Позже она увидела в списке казаков-жителей села Лозовенька некоего Шопина и вспомнила, что долгое время название бабушкиного села так и писалось на почтовых отправлениях: Шопинка. Сейчас она задумалась, а не от фамилии ли Шопин произошло название села? А трансформация названия произошла не во времена ли реформы русского языка, когда в некоторых словах правописание суффиксов -ич+к, -ин изменилось на -еч+к, -ен?

Ни подтверждения, ни опровержения своих догадок в интернете ей найти не удалось. Кроме того, одно время, незадолго после возникновения, Шопинка была хутором, потом разрослась до села. Не имея под рукой фактического материала, Варвара Николаевна не стала тратить время на бесплодные раздумья о происхождении названия и продолжила писать:

«Село состояло всего из двух безымянных улиц. Однако назвать его маленьким ни у кого бы не повернулся язык: по последней переписи 1981 года в Шопенке проживало 230 человек.

Если кому-либо требовалось обрисовать чьё-то нахождение на другой улице, этот кто-либо говорил: он «на том краю», и все прекрасно понимали говорящего.

 Надо сказать, что тогда люди вообще хорошо понимали друг друга. Хотя в селе царило двуязычие с различными «диалектными изысками» типа курского и воронежского «яканья» (что и по сей день является лучшим доказательством того, что предки нынешних жителей были переселенцами из русских крепостей и носителями русского языка).

Народ говорил не на русском и не на украинском языках, а на умилительной смеси двух языков. Этот говор получил название «суржик». В энциклопедиях это слово означает смесь пшеничной муки с ржаной, думаю, «открытую» народом в голодные времена. Ну и треть села говорила так: «ён» – вместо «он», «смятана» – вместо «сметана», «Лазавенькя» – вместо Лозовенька.

Были в местном говоре и слова, почти полностью забытые в современном языке: глей; кизяки; паняй – повелительная форма глагола, означающая «поезжай, трогай»; глечик – особый кувшин для молока; цуцик – пёсик; снедь – еда, но снедать – завтракать, а вечерять – ужинать; подзор – «юбочка» для простыни, богато оформленное мережками и самодельными кружевами и вышивками украшение для постели, по которому судили о прилежании и мастерстве женщин, живущих в этй хате; погребник – холм или рукотворная насыпь над довольно большим углублением в земле, древняя замена современным холодильникам; припечек – место за печью, где хранились хлебы, паски и другие ценные продуктовые припасы; сам – глава семейства; прызьба – завалинка, саманная подпорка стен с внешней стороны, служащая одновременно местом для сидения; чувал – большой мешок; груба – большая домовая печь; цеберка – ведро; кнур – кабан, хряк; не займай – не трогай; Серга и дед Петра – странновато звучащие мужские имена; куркуль – зажиточный крестьянин, кулак в Украине. Это очень резало мой слух, не привыкший к подобному звучанию слов.

Фамилии жителей села носили признаки двух великих наций, мирно сосуществующих на едином пространстве со времён образования села. Тут жили Васильевы и Лысенко, Висковатовы и Катыхины, Демченко и Свири, Черненко и Белёвцевы, Семейко и Трофименко, Дудники и Онищенко, Коптевы и Чистиковы, Зазерины и Полукаровы, Мордовины и Волковы, Стремоуховы и Стецюры, Прасоловы и Шаповаловы, Корсуневы и Пушкарёвы.

А имена! Вслушайтесь, это же песня! Серга и Виток, Нюра и Саня, Петро и Маруся, Манюшка (моя бабушка, которую несмотря на возраст называли ласково, как ребёнка) и Донечка, Явдоха, Горпена (а не Горпына на украинский манер) и Матей...

Истинным богатством шопенцев был огородный чернозём – жирный, чёрный, плодородный, дающий фантастические урожаи. Казалось, любая палка, воткнутая в землю, сразу же давала корешки и начинала буйно расти и зеленеть. Овощи, выращенные на шопенском огороде, имели совершенный внешний вид. Возможно, дело было ещё и в том, что бабушкина рука была «лёгкой», «зелёной», то есть сеяла и выращивала бабушка овощи, цветы и деревья с великой любовью и заботой.

 Однажды, убирая с мамой лук на бабушкином огороде, мы вполне серьёзно обсуждали с нею идею украсить луковицами новогоднюю ёлку – настолько идеальными по форме и яркими по цвету были луковки. Представляете, оранжевые солнышки среди густой хвои! Чудо же, правда?

Ещё одним богатством, по достоинству оценённым местной ребятнёй, была пыль. Да, да, обычная дорожная пыль. (Не думала, что когда-нибудь напишу оду деревенской пыли)! Земля на широченных сельских улицах, разбитая проезжающими машинами и измельчённая до состояния пудры копытами колхозного стада, прогретая на солнце, нежная и атласная наощупь, ласкала пятки, как мамина рука, и была великолепна. Приезжая в село из города, я первым делом с удовольствием разувалась, и частенько бывало так, что обувалась только тогда, когда надо было уезжать обратно в город.

А каким чудесным воздухом дышалось там! В нём пряный аромат полыни смешивался со сладковато-горьким запахом чабреца, в него вливался вяжущий дух степного шалфея. Эту смесь обогащала нежнейшая сладость цветущего на огородах картофеля. Арбузная свежесть примятой травы со дна балки делала настой ароматов более лёгким и изысканным, более совершенным и законченным, странным образом гармонизируя его.

Этим воздухом не дышать надо, а пить его, порционно, глотками, как драгоценный бальзам, возвращающий каждого к тому глубинному, сокровенному, что прячется в тайниках души до поры до времени, ничем себя не проявляя, и лишь иногда, в редкие минуты, поднимается из глубин, чтобы явить человеку его родство с природой, раскрывая ему на уровне ощущений сложнейшие законы мироздания...

А вот с водой шопенцам не повезло. Вообще-то, воды хватало, но она была излишне жёсткой и солоноватой на вкус».

 Варвара Николаевна помнила привкус соли в деревенской воде со школьного возраста. До того его не ощущала. Значит, можно предположить, что изначально он не был присущ шопенской воде, а появился позднее, когда почвы засолились от агрессивного хозяйствования на полях. Слегка нахмурившись, она продолжила писать:

«Залегание грунтовых вод там было неглубоким и, возможно, удобрения, применяемые на ланках* и бахчах, попали в местные колодцы, делая воду откровенно невкусной».
Остановившись передохнуть на некоторое время, Варвара Николаевна прошлась по комнате.

 Перед глазами возникли лица бабушки и дедушки, казалось, они словно ждали передышки в её работе. Так странно: Варвара Николаевна взрослела, а дедушка и бабушка всегда ей вспоминались молодыми, весёлыми. Дедушка сидит на завалинке с янтарным мундштуком в руке, собирается прикурить, пряча усмешку в прищуренных глазах. На камнях под золотым ранетом примостилась Аксюта, хохочет над дедушкиными остротами и зовёт бабушку послушать, что её Иван «буровит»*.

 Варвара Николаевна настолько углубилась в свои воспоминания, что даже почувствовала запах дыма от домашней махорки, табак для которой выращивали на собственном огороде...

Женщина привычно провела рукой по волосам и этим жестом невольно потревожила нахлынувшие воспоминания. Не желая их исчезновения, снова пододвинула листы и торопливо продолжила:

 «Образы Шопенки, дедушки, бабушки, моей семьи так тесно переплелись в сознании в единое целостное понятие, которому и названия-то сразу не подберёшь, во что-то такое важное, без чего и саму себя ощутить невозможно, в такое, что срослось с собственным естеством. Поэтому, когда не стало дедушки, в подсознании тайно поселилось высшее понимание того, что всё на земле недолговечно, всё в конечном счёте обречено. Это знание ещё не было оформлено словами, но оно уже жило глубоко внутри. Было предчувствие, что и Шопенка обречена. Впрочем, как и я сама, как и все люди.

 Думаю, что Шопенка умирала долго. Она меня звала. Шопенка молила меня приехать, посылая ночами сны о том, что бабушкин дом рушится. На протяжении нескольких десятков лет она постоянно снилась мне в разных вариациях.

То я ребёнком хожу по бабушкиному дому, из горницы в спальню и обратно, выбирая момент, когда останусь в доме одна, чтобы прыгнуть с печи в закром.

 То влюблённой школьницей на каникулах жду сельского вечера, чтоб пойти в кино и там, в полумраке зала, поймать его взгляд, от которого сладко замрёт сердце. То вижу себя с друзьями на ставке* – мы плаваем, а потом играем в волейбол.

То за мной гонится огромный чёрный бык из колхозного стада, легко перепрыгнувший траншею у двора и загнавший меня в сенцы, и я в ужасе решаю: не расколется ли дверь под ударами его мощных рогов...

Шопенка заставляла меня рыдать от ужаса, когда снилось, что меня ребёнком застала в селе война, и я бегу подальше от дома в огород, падаю у яблонь белого налива и прижимаюсь к земле лицом, потому что начался очередной авианалёт...

Приехать в село не было никакой возможности. Некуда и не к кому. Последние пятнадцать лет своей жизни бабушка жила с нами в Харькове. Она тяжело болела, поэтому не выезжала в Шопенку даже на лето. Дом всё это время стоял одинокий и заброшенный...

Думаю, похожая судьба постигла и остальных престарелых жителей села – уехали на постоянное место жительства к своим детям, заколотив дома. Даже Википедия не знает точной даты ликвидации Шопенки, старинного села с его тайнами, трагедиями, любовными историями и трудовыми подвигами...

Долгое время после своей фактической смерти Шопенка жила в моих воспоминаниях, в маминых и дядиных рассказах. Она дышала в бабушкиных сказках, шёпотом рассказанных мне на ночь, в детской боязни собак и петухов, один из которых напал на меня и в кровь расклевал голову, в маминых воспоминаниях о том, как в послевоенные годы дети в школе писали задания в тетрадях из газет, а чернилами им служил сок ягод чёрной бузины, растущей повсюду. Мама говорила о страшном чувстве голода, преследовавшем её всё послевоенное детство. Она часто рассказывала о том, как в Лозовеньковском овраге одноклассники-переростки ловили «ховрашков» (то ли сусликов, то ли хомяков) и жарили их на костре, возвращаясь пешком из школы. Именно эта еда спасла многих ребят от голодной смерти в те трудные времена.

Ещё она вспоминала, как однажды в зимнюю метель в том же овраге их повстречала стая волков, которых дети сначала приняли за бродячих собак. Школьники обрадовались, решив, что до села уже недалеко. Но когда странные молчаливые «собаки» начали сужать круг, всё ближе подступая к ребятам, дети по-настоящему испугались и заподозрили неладное. Спасло школьников только то, что им навстречу вышли мужики, обеспокоенные длительным отсутствием ребятни. Я помню рассказы своего дяди, Прасолова Алексея Ивановича, учителя, художника, поэта и талантливого самодеятельного актёра и режиссёра, о том, как он ребёнком с друзьями бросал в костёр найденные в поле боеприпасы. Ему забава стоила правой руки, а его другу – глаза...

Да мало ли ещё о чём мне рассказывали мама, бабушка и дядя! Я не просто слушала, я всё видела их глазами. Всё сказанное попадало прямиком в сердце, всё там поселилось и живёт и поныне...

Иногда я в поисковике набираю заветные слова, чтоб из космоса увидеть село Лозовеньку, которое когда-то лежало в трёх километрах от Шопенки. Я мысленно двигаюсь оврагами и балками к истоку одноимённой реки и пытаюсь хоть таким образом найти места, исхоженные моими ногами вдоль и поперёк. Но делаю я это всё реже и реже, потому что после таких «походов» чувствую себя полностью разбитой и опустошённой. Видимо, никак не могу смириться с тем, что земля, на которой стояло село с многовековой историей, которая помнит судьбы множества людей, которая стольким поколениям шопенцев была заботливой матерью, сегодня заброшена и всеми забыта...
Неужели всеми?»

Дописав последнее слово, Варвара Николаевна ещё долго сидела за столом в задумчивости. Несколько раз она подвигала к себе листы и брала карандаш, словно собиралась что-то добавить к написанному. Потом с тяжёлым вздохом снова всё отодвигала. О чём она думала в эти минуты? Наверное, о том же, о чём думают все люди, ставшие свидетелями гибели или исчезновения чего-то большого и важного – о несправедливости, которая сопровождает этот процесс. То, что Шопенка исчезла с лица земли – это несправедливо. Возможно, кто-то хмыкнет в недоумении – подумаешь, какое-то захудалое село! Сколько других исчезло, более обширных и богатых! И ничего же!..

Может и так, но... Однажды Александр Галич сказал в стихотворении: «Не должны умирать красивые!» Неважно, к кому или к чему были обращены эти слова. Не должны! Варвара Николаевна была уверена в этом. Чем была Шопенка для её дядьки, Алексея Ивановича, для её мамы и для неё самой? Почему их так тянуло сюда, в эту глухомань? Нервозные, издерганные шумом и спешкой, бессмысленной городской суетой, едва не погребённые под ворохом житейских проблем, они приезжали сюда, в это место силы, чтобы успокоить и исцелить израненную душу любовью, набраться энергии и снова продолжать жить в непростых обстоятельствах и в непростом мире.

Шопенка, занозой сидящая в сердце Варвары Николаевны, уже не «уходящая натура», как говорят киношники, а ушедшая. Она теперь никого и никогда не вдохновит на свершение трудовых подвигов, на написание стихов и картин, не посеет в душах людей зёрен любви к родному краю, а с ними и к стране, к планете...

Бесконечно жаль Варваре Николаевне, что её собственным детям не удалось походить по заповедной земле предков, испить солоноватой, как кровь, степной водицы, вдохнуть полной грудью бальзамический степной воздух и переполниться казачьей вольницей, вековой гордостью за прадедов и особой силой, идущей от земли...
 
Не смирившаяся с гибелью Шопенки женщина не стала ничего дописывать. Конечно, возродить село она не в силах, но попытаться сохранить память о нём всё же попробует. Варвара Николаевна решила: пусть Шопенка живёт на страницах её рассказов, в поступках её жителей, друзей детства и юности, в описании окружающих пейзажей.



Ланки* – участки поля с сельскохозяйственными культурами, закреплённые за определённым колхозником на весь сезон полевых работ, от посева до уборки урожая.
Буровить* - 1)говорить глупости, 2)буянить.
Ставок* - пруд.


На фото саманный заброшенный дом. Автора фото, к сожалению, не знаю.