В закоулках души

1. МЕЛОЧИ  ЖИЗНИ


ОТКЫТКА

Как-то вечером, разбирая свой семейный архив, я наткнулась на маленький потертый конвертик. Внутри оказалась открытка - глянцевая бумага пожелтела от времени, и ветка причудливых, когда-то ярко- лиловых цветов, выглядела отцветшей и унылой.  Я перевернула открытку  –  никаких надписей. Внизу мелким типографским шрифтом набрано: «Рига, 1980 г.».  25 лет назад!

Любому человеку, привыкшему к полиграфическим изыскам сегодняшнего дня, эта открытка наверняка показалась бы примитивной:  не было в ней ни шарма, ни загадочной печати старины, которые делают порой вещи наших бабушек столь  интересными и привлекательными. Безусловно, ее не жаль было выбросить.
Если бы только я не вспомнила, почему эта открытка завалялась в моем сундучке.

Двадцать пять лет назад моя мама принесла мне откуда-то три таких конвертика с открытками, на которых красовались разные диковинные цветы. Я подолгу разглядывала их, иногда даже нюхала, и в те скудные времена представлялись они мне, ребенку, настоящим сокровищем. Все в этих открытках завораживало меня: их миниатюрность, необычная, удлиненная форма, экзотический рисунок. Конечно же, такие открытки годились только для того, чтобы быть подаренными самым близким людям к особым событиям.
Двух человек я вскоре осчастливила, но с третьей, самой красивой открыткой, все никак не могла расстаться. Все ждала «особого случая».
И вот, глядя на нее спустя четверть века, я думаю: что может быть глупее? Сокровище превратилось в прах. Великодушие не было реализовано.
Не то же ли самое часто случается с теми, кто постоянно откладывает – и не важно, на черный день, либо на день светлый?   


НА ВЫСТАВКЕ

В музее современного искусства - том, что на Ермолаевской, проходила выставка армянского художника Альбета Папикяна. Выставка была посвящена его восьмидесятилетнему юбилею, хотя сам художник, ывы, почил уже десять лет назад.

Когда я пришла на выставку - то ли потому, что день был будний, то ли ввиду слишком теплой для сентября погоды - но народ на выставке не толпился. Если уж быть точной, то бродила я по просторным залам старинного особняка в полном одиночестве: ни чуткий знаток современного искусства, ни какой-нибудь ностальгирующий армянин не составили мне случайной компании - кроме неподвижно сидящих по углам пожилых смотрительниц, в залах не было ни души.

Беспрепятственно, хотя и в некотором смятении, перемещалась я от картины к картине и могла сколь угодно долго разглядывать их в любом ракурсе, никому не мешая. Это были в основном пейзажи и натюрморты, написанные в теплых, приглушенных тонах. Пологие, терракотовые горы, синее небо, бескрайние просторы; лук и картошка, аляповатые тарелки и чашки,  торбочки, солонки. Южная природа, простая утварь – эти изображения несли в себе спокойствие и радость, а у кого-то от взгляда на них, очевидно, защемило бы сердце.

«Но почему все-таки никого здесь больше нет?» - с этим вопросом я обратилась к одной из смотрительниц. Та встрепенулась и, как бы выйдя из глубокого забытья, восторженно заговорила о работах художника. (Кто бы мог предположить столько эмоций в этом, казалось, одервеневшем музейном обитателе?). Но тут перед нами, как из-под земли, выросла строгая седая дама – видимо, местная начальница. «Вы что, забыли, что здесь нельзя разговаривать?»- гневно прошипела она, обращаясь к смотрительнице, и также внезапно исчезла. Смотрительница вся сжалась на своем жестком стуле и шепотом  пояснила: «Здесь очень строгие порядки. Нам не разрешают разговаривать с посетителями.  Ах, как это тяжело!».

В зале опять воцарилась мертвая тишина. Я огляделась по сторонам, и мне стало грустно. М-да, Альберт, таким ли представлял ты свой восьмидесятилетний юбилей? Что-то ты, дружище, здесь не додумал. Выставка в Москве – это, конечно, престижно, но я почему-то вижу другую картину: у подножия горы, в залитой солнцем долине, под открытым небом – много веселых шумных людей, пьющих вино, разламывающих лаваши, поющих песни – среди твоих картин, расставленных прямо здесь – на жухлой траве и сизых камнях.

Подумай, может, свой следующий юбилей устроишь именно так?


ДЖАЗ В СОКОЛЬНИКАХ

С Аликом Комоловым мы познакомились совершенно случайно, хотя наши садовые участки находились, как позже выяснилось, в пяти минутах ходьбы друг от друга. Как-то раз, направляясь в лес за грибами, я вдруг повстречала своего бывшего сослуживца, Сашу, гостившего здесь у своего приятеля. Он зазвал меня к ним на чашку кофе, искренне удивляясь тому, как тесен мир, но еще более – тому, что я до сих по не знакома с Аликом, известным джазистом, моим почти соседом по даче.
Алик и его жена, Валя, встретили меня радушно, усадили в мягкое кресло и после непродолжительных  поисков чистой кружки, налили кофе. Алик, в шортах и линялой майке, выглядел, тем не менее, на удивление элегантно – вероятно, благодаря своей аристократической внешности: седые волосы, проницательные темные глаза, нос с горбинкой и –  неторопливые движения, свойственные, как правило, интеллигентным людям.
 На дощатой стене, над тумбой, накрытой кружевной салфеткой, висел глянцевый постер - «Джаз-бэнд Комолова»: молодой Алик смотрелся на нем настоящим западным шоу-мэном, что по тем временам было весьма рискованно.
Мы сидели на маленькой, светлой террасе, пили кофе и вели неторопливую беседу. Неожиданно Валя попросила: «Алик, сыграй что-нибудь». Я думала, она шутит: соло на трубе, исполняемое среди бела дня на дачной террасе джентльменом в шортах – это было бы слишком экстравагантно. 
Но Алик тут же с готовностью встал, достал трубу из футляра, притаившегося под столом, и начал ее бережно протирать. Возит ли он ее всегда с собой? Да, всегда и повсюду. Трубачу постоянно нужна тренировка – он энергично подвигал губами. Стоит не поиграть несколько дней, как это непременно почувствуется. И даже если публика ничего не заметит, все равно, это будет ужасно.
Для начала Алик сыграл короткую вещицу «Маленький цветок», а потом продолжал играть и играть, следуя просьбам Вали, которая после каждой паузы повторяла, кивая в сторону мужа: «Люблю его безумно».
В перерывах между игрой Алик сетовал на то, как, должно быть, его ненавидят соседи. А я утешала его: труба – это, бесспорно, лучше, чем газонокосилка.
Саша периодически подливал чай, а Валя, сидя на диване, жаловалась на свои больные ноги и, как это водится у русских, рассказывала историю своей жизни. Алик вставлял временами краткие реплики. «Когда я ее впервые увидел – это было на танцах – фигура у нее была, как столовая ложка. Я ее тут же, во время танца и поцеловал, и вскоре мы поженились». Я подумала, что поцелуй джазиста, это, должно быть, нечто несравненное, способное враз перевернуть всю жизнь -  но комментировать не стала.

Расстались мы, как хорошие друзья. Алик пригласил нас через неделю в Сокольники на выступление своего джаз-бэнда.

Саша на этот раз не смог составить мне компанию, и я пошла одна. Я не была в Сокольниках лет двадцать, но за это время здесь мало что изменилось. Может, поприбавилось только аттракционов, да палаток. В парке было полно народу – семьи с детьми, молодежь, старики – все  выглядели довольными, передвигались медленно, с этакой праздной  ленцой.

Я подошла к открытой эстраде как раз к началу выступления и почувствовала себя, как в старом кино. Вышел Алик – на этот раз в темном, наутюженном костюме, с бордовой бабочкой, представил четверых столь же элегантных участников бэнда, и они заиграли.
Я закрыла глаза, и тут же моему взору предстало голландское побережье, на котором я провела последние годы – бескрайняя голубая даль  Северного моря, дюны, поросшие тростником, прозрачное небо. Я вспомнила джазовые концерты на берегу и то неповторимое чувство    радости и свободы, которое испытывала  только там.
Я сидела в открытом кафе у моря, аромат крепкого кофе сливался с запахом выброшенных на берег длинных ракушек. Прохладный морской ветер дул в лицо, трепал волосы. И звучал джаз. Музыка то накатывала, как волны, то уходила вдаль. Порой пронзительный вскрик трубы взмывал вверх, подобно белоснежной чайке, и ему вторил протяжный ритм саксофона.
Внутри у меня шевельнулось чувство, которое я начала уже забывать. Чувство полета – когда все дозволено и все возможно. Когда нет барьеров, нет глупости и пошлости, а вокруг тебя -  органичный, Божественный мир.

Музыканты кончили играть. Алик, увидев меня, помахал рукой. Публика, восторженно отхлопав, стала расходиться.
Я поднялась на сцену и прошла за перегородку. Алик и его джазисты собирали инструменты. «Алик, это было здорово!» - мне явно не хватало слов, чтобы передать свои впечатления. «Да что там! Поднапутали вот малость, - ответил он сбивчиво. - Спасибо, что пришла». Кивнув, он отвернулся и  стал пересчитывать полученную за выступление выручку.
Продолжения разговора, судя по всему, не ожидалось. Что ж, каждое место создает свои особенности  взаимоотношений. Я попрощалась.

К выходу из парка я шла медленно, не торопясь – как раньше обычно гуляла по пляжу. Надо было слегка прикрыть глаза, чтобы не видеть праздной толпы, не слышать спевки пенсионеров, голосящих: «А че его знает, чего он моргает…» и хора пожарников, выводящего бравурный марш.
Надо было медленно идти, прикрыв глаза, чтобы как можно дольше сохранить в себе пронзительный, щемящий звук трубы, разливающийся на фоне бескрайнего голубого пространства, обдуваемого свободным ветром.


БРИЛЛИАНТОВАЯ ГРАНЬ

Случалось ли тебе, любезный читатель, оказавшись как-нибудь в новом обществе, почувствовать себя вдруг «не в своей тарелке»? Видимых причин для этого нет: и люди вокруг вроде бы хорошие, и относятся к тебе дружелюбно, но ты внутренне зажат, напряжен, движения твои неестественны, а когда говоришь, то слышишь себя будто со стороны, и понимаешь, что ты – это не совсем ты. Между тобой и окружающими образуется прозрачная стена - но тебе не хочется разбивать эту стену: тебе скучно, тоскливо - и ты уходишь в себя.
А бывает прямо противоположное: разговоришься, порой случайно,  с незнакомым человеком - и тебе так интересно слушать его! И тебя самого тянет поведать ему свои мысли и чувства. Течет ваша беседа легко и свободно, каждый ее виток открывает для тебя что-то новое – так, что не хочется расставаться. А если тебе посчастливится часто общаться с такими людьми, то начинаешь испытывать некий внутренний кураж: появляются новые силы, идеи, и жизнь уже не кажется такой скучной.
А знаете, почему так происходит? Просто, душа человеческая – как нематериальная субстанция – имеет бесконечное множество граней. Какие-то из них – тусклые, блеклые, а какие-то – очень яркие. И вот, окружающий нас мир как бы разворачивает к себе человека той гранью, которая ему – миру – наиболее адекватна. Так, общество серых бюрократов вытащит на свет Божий нашу скучную, затертую грань; возможно, нас и самих будет угнетать этот состояние - мы будем мучаться, страдать, но ничего не поделаешь:  закон природы. И наоборот: близкий по духу человек  откроет в тебе твою яркую грань, которая, отражая окружающий свет, засверкает еще ярче – так, что ты и сам неожиданно удивишься  собственному блеску.

Но бывают совершенно особенные ситуации. Это – те редкие встречи, когда люди выявляют друг в друге самую драгоценную – бриллиантовую грань, о существовании которой они и сами раньше  не подозревали. Как же начинает тогда ликовать душа – от избытка возможностей, которым нет предела, от открывающихся немыслимых высот, от полноты и радости жизни!  Человек преображается внешне – так, что его порой невозможно узнать: он становится красивым – какой-то внутренней красотой, в глазах появляется блеск, в движениях – уверенность, он привлекает внимание и вызывает интерес. Он становится значительным.

Впрочем, не только окружающие люди способны открывать  «бриллиантовые грани» наших душ - иногда это движение может быть вызвано бескрайней далью голубого моря, старой открыткой, джазовым этюдом или вересковой пустошью…
Такая грань есть в каждом человеке. Постарайтесь уловить возможность ее проявления - дайте ей заблистать.


В ЗАКОУЛКА ДУШИ


Сентябрь подходил к концу, дни стали прохладнее, а вечера – темнее, и Сергей решил не откладывать более закрытие сезона на даче. Он созвонился с деревенским мужиком Витей - главным местным слесарем и плотником - и заручился его помощью в небольшом ремонте крыши своего загородного дома. Это было, собственно, единственным делом, остававшимся ему в деревне.
Ехать на дачу не хотелось. Насколько летом Сергей с радостью проводил за городом все свои выходные, настолько теперь, после трех недель безвылазной столичной жизни, ему было трудно оторваться от дома. Работа и транспорт, вкупе с ослабевающим солнцем, так утомляли его, что выходные он проводил в основном на диване - за чтением газет и просмотром телепередач, будучи убежденным, что   никакое другое занятие не позволит ему должным образом восстановиться.
Выполнить намеченную на даче работу он решил за один день – так, чтобы к вечеру уже вернуться. Поговорив с женой, они решили, что ехать ему лучше одному, поездом, дабы избежать обычных в это время автомобильных пробок.
Добираться было достаточно далеко: их дача находилась по калужскому направлению, в ста двадцати километрах от Москвы, неподалеку от станции «Ерденево». Сергей выехал пораньше. Дабы убить в дороге время, он взял с собой пару газет и журналов, однако спокойно знакомиться с последними новостями ему мешали разговорчивые попутчики. Две только что познакомившиеся женщины, сидевшие рядом, подробно излагали друг другу обстоятельства своей жизни. В таких условиях Сергей никак не мог сконцентрироваться на причинах переворота в Зимбабве - гораздо отчетливее он понимал, что сидящая рядом женщина вынуждена каждый день вставать в пять утра, чтобы ехать на работу в поликлинику, а диспансеризацию все равно никто не проходит, потому что все боятся. «А как же не бояться? – мысленно вступал в разговор Сергей. - Все вокруг пьют и дышат сплошной гадостью, и постоянно нервничают. Вот у нас, например, надумали наши гаражи сносить, хотя они никому не мешают…»

В одиннадцать часов Сергей уже был в Ерденево и бодрым шагом шел от станции по лесной тропинке. День выдался теплый и солнечный. Лес дыхнул на него свежим запахом мокрых сосен, грибов и опавших листьев. Воздух был столь чист и прозрачен, что у Сергея с непривычки слегка закружилась голова.
Когда он подошел к дому Вити, его ждал неприятный сюрприз: жена Вити сообщила ему, что тот только что уехал по делам и вернется, видимо, только после обеда. Сергей попросил передать, что ждет его, и направился к своей даче.
Настроение у него упало.  «Никогда нельзя ни о чем договориться  с этими деревенскими, - с досадой подумал он. – Не известно, когда он теперь придет, да и придет ли вообще». Он уже пожалел, что связался с Витей, а не оформил ремонт через какую-нибудь контору в близлежащем поселке, что, однако, было бы несравненно дороже и не безусловно лучше.
Но теперь ему оставалось только ждать: шифер и необходимый инструмент были у Вити. Сергей вошел в свой дом – холодный и неуютный – какими всегда становятся дома, покинутые жильцами. Все внутри казалось немного чужим, и трудно было представить, что это – тот самый дом, что был столь теплым и уютным летом. Сергей разжег печь, воздух стал постепенно нагреваться, и в дом, казалось, потихоньку возвращалась жизнь.
Чтобы скоротать время, Сергей прошелся по лесу, найдя несколько груздей и белых. Вернувшись в дом, он перекусил и лег на диван с томом Стейнбека,  обнаруженным на тумбочке. Он не заметил, как заснул, а когда проснулся, за окном было уже темно и часы показывали полночь.  «Ничего себе! – удивленно подумал Сергей. – Ну и храпанул я ! Видно, избыток кислорода свалил меня с ног». Тут же возникла мысль о Вите.  «Где он? Может, он приходил, а я не слышал?» В любом случае, предпринимать что-либо было уже поздно. День был  потерян, и все дела неизбежно сдвигались на завтра. Он позвонил жене, объяснил ситуацию и, взяв сигареты, вышел в сад.

Ночь была абсолютно безмолвной – кругом - ни души, ни огня. Но окружающее его пространство не было безжизненным:  даже в сгустившейся темноте Сергей различал легкое покачивание веток, дуновение свежего ветра, сладкий аромат несобранных плодов шиповника.
Он вздохнул полной грудью, запрокинул голову – и замер. Прямо над ним яркими гроздьями висело бессчетное множество огромных звезд. У Сергея перехватило дыхание: никогда прежде он не видел такой красоты! Летом звезды в деревне гораздо мельче и тусклее, а в городе их нет вообще. Да и есть ли небо в городе? Скорее, отравленная атмосфера.
Сергей нащупал стоящую рядом скамейку, сначала сел на нее, потом лег на спину, заложив руки под голову, не в силах оторвать взгляда от мерцающих тайн вечности.
Его окутала благодать. Он плыл среди иных миров, где не было глупости и жестокости, зависти и суеты - а были только красота и покой, и Божественный разум. На сердце у него стало легко и радостно: все досадное исчезло и забылось, потеряло силу и смысл; его переполняли ликование и восторг. Он вдруг понял, что только так и стоить жить – полностью отдаваясь любви и благодарности.
И тогда он, особым усилием сердечной мышцы, постарался запечатлеть в себе навсегда эти чудесные мгновения,  неожиданно открывшие ему истину о том, что Высшая Доброта всесильна и вечна.


ВЕЧЕРНЯЯ ПОЧТА


«Дорогой, единственный, любимый,

Как все же холодны наши зимы! Когда солнце становится почти белым, а воздух – сухим и морозным, мне так не хватает твоего внимания и любви!
Я смотрю на слабые солнечные блики на снегу и думаю о твоей улыбке. Ты улыбаешься часто - не смотря на всю твою занятость. Ты добр и великодушен – потому, что уверен в себе, любишь жизнь, и просто  потому, что ты - хороший человек.
Что мне сделать, чтобы ты заметил меня?! Я не слишком красива, и видимо, не слишком умна, если ты до сих пор не выделяешь меня среди других. Но я все равно счастлива находиться рядом с тобой, видеть тебя каждый день, быть твоим окружающим миром. Я проникаюсь твоим теплом и - тоже начинаю улыбаться.
Ты так много дал мне, а что могу дать тебе я? Единственное, что я пока умею – это незаметно делать свою работу и ценить твою доброту. Да, еще я  неплохо рисую цветы, но это вряд ли тебе интересно».


Ник изумленно продолжал смотреть на лежащее перед ним отпечатанное послание, обнаруженное в папке для деловых бумаг. От кого оно? И как могло сюда попасть? Всю входящую корреспонденцию ему приносит его помощница… Может, это написала она? Нет, она – такая деловая и серьезная… Может, кто-то заходил к нему  в кабинет, пока он был у шефа? Марина?..Ольга?.. Он судорожно потер лоб и машинально перевернул листок - «послание» оказалось всего лишь черновой стороной заявления на отпуск, написанного его помощницей – по рассеянности, она, видимо, использовала какие-то литературные распечатки. Ник вздохнул – разочарованно и, одновременно, облегченно.  «Ну и дурак, - подумал он, - размечтался».
Он подписал «заявление» и закрыл папку, так и не поняв, что расписался на обратной стороне обращенного к нему важного послания.

Был поздний январский вечер, Ник, по обыкновению задерживался на работе: в полной тишине ему работалось лучше. Заледеневшие окна надежно отгораживали его от окружающего мира, и лишь порой свет фар проезжающих мимо машин высвечивал на стеклах разноцветные узоры – и тогда они вспыхивали лиловыми крокусами и серебристыми лилиями.


ФЛЮС

Однажды, осенним вечером, когда мелкий дождь уныло барабанил по окну, я устроилась поудобнее на диване с чашкой «Хэйлис» и недавно купленной книжкой Мураками - таким образом я пыталась противостоять  хандре, вызванной неприветливой погодой и моими безрезультатными поисками новой работы. Нельзя сказать, чтобы нынешнее место совсем меня не устраивало - нет, в целом все было неплохо: и сама работа, и зарплата, но какое-то время назад я вдруг поняла, что мой ресурс здесь выработан, и если ничего не изменить, то серые, предсказуемые будни засосут  меня, как болото. И вот, я начала поиски, которые длились уже третий месяц, но все не приносили плодов. Это удручало.
Я посмотрела на квадраты окон, мерцавших в темном проеме улицы, отставила чашку и произнесла: «Ох, как же мне плохо!».
В следующий момент острая боль пронзила мою скулу - откушенный ломтик халвы ужалил, как оса, и я почувствовала, как быстро стали напухать мои десна и небо. О-о!

Следующие два дня прошли в самоотверженной борьбе с флюсом. Чего только я не предпринимала! - протирала десна настойкой календулы, смазывала зеленкой, полоскала коньяком - все бестолку!  Боль не проходила, флюс не уменьшался. В зеркало на меня смотрела кислая физиономия с распухшей  щекой и мутными глазами.
На третий день, когда дело стало совсем плохо, я пошла в поликлинику. (Каждый, кто жил в СССР, знает, какой это подвиг – визит к стоматологу). Врач, осмотрев мой рот, вопросил ехидно: «Ну, и что же Вы предпринимали?». Я перечислила.
«М-да, - произнес он, буравя меня суровым взглядом из-под очков, - Простая травма десны. Но Вы так переусердствовали, что сожгли себе все небо, и от этого начался отек. Полоскать надо было только ромашкой и шалфеем».
Травы! Как же я про них забыла?!  Знала же, что это – верное средство при зубной боли!
Через сутки принятия этих полосканий все прошло. Флюс рассосался, боль исчезла. Жизнь вошла в привычную колею.
И вот теперь я думаю: как же часто мы усердствуем ради поставленной цели, не щадя своих сил, испытывая мучения и неудобства – и движемся совсем не в том направлении! А истинное решение – вот оно – под рукой, простое, как шалфей или ромашка. И чтобы его найти, надо иногда просто успокоиться и не суетиться.
И вот что еще я хочу сказать тем, кто неожиданно впадает в уныние: вспомните, что у вас не болят зубы - и вам сразу станет легче.


ПСИХОМЕТР


- Пойми,- сказала Т., обращаясь к подруге, - я не преувеличиваю: ситуация действительно критическая.- Голос ее слегка дрожал, хотя она всячески старалась скрыть свое волнение.

Они сидели в маленьком кафе на Пятницкой – как обычно, за угловым столиком у окна. Встречались они здесь довольно часто, и, обычно, поговорив с полчаса, обе испытывали облегчение: трудности уменьшались, «серьезные» ситуации приобретали комическую окраску, и жизнь снова наживалась. Ведь почему в России, в отличие от многих других стран, люди обходятся без психологов? – потому, что у них есть друзья.

- Через два месяца, самое позднее, у нас начнется реорганизация, и это будет для него прекрасным поводом, чтобы избавиться от меня, - продолжала Т. -  Ты же знаешь, как осложнились у меня отношения с шефом после того, как я прилюдно поспорила с ним. Не надо было, конечно, этого делать – но вот, дурацкий характер! -  Т. Подпела голову рукой, и на глазах у нее выступили слезы.
- Но послушай, - возразила Л., - ведь ничего еще не решено. Не стоит переживать заранее.- Она помолчала немного, глядя на вконец расстроенную подругу, и добавила -У нас в семье, по некоторым причинам, подобные ситуации называются «психометром».
- Почему? - улыбнулась Т.

- «Я расскажу тебе эту историю, - ответила Л., отламывая кусочек фирменного пирожного «Негр в рубашке». - Когда мы были маленькие, - начала она, отпив глоток кофе, - в школе, где мы учились с моей младшей сестрой, был жутко злой учитель физики - назовем его А.П. Он наводил на всех такой ужас, что мы шли на его уроки, как на каторгу. Но моя сестра как-то особенно боялась его. Накануне, еще за день до урока физики, у нее начинал болеть живот, раскалывалась голова, ее трясло. Утром она вставала белая, как мел. Понятно, что об успешном изучении физики тут не могло быть и речи – сестра перебивалась с двойки на тройку, и это еще более усугубляло ситуацию.
Как-то весной, когда учебный год уже закончился, А.П. дал моей сестре задание перемыть все приборы в лаборатории – думаю, в наказание за ее нерадивость. Сам он торопился уйти – в тот же день он уезжал в отпуск - и  велел сестре отнести потом ключ в учительскую.
Сестра тут же приступила к выполнению своей повинности, но, видимо, от радости, что А.П., наконец, надолго исчез, она в какой-то миг расслабилась, и психометр, выскользнув из ее рук в раковину, разлетелся на несколько частей.
- Психометр?- переспросила Т. – Что, есть такой прибор?
- Не знаю, может, он и назывался как-то по-другому, но в истории нашей семьи он остался под этим названием. Так вот, сестра собрала дрожащими руками осколки и сложила их в пакет. Потом осторожно домыла оставшиеся приборы, закрыла кабинет и отнесла ключ в учительскую. Осколки она выбросила по дороге.
На следующий день моя сестра заболела, и болезнь длилась ровно три месяца – все каникулы. Психометр вошел ей в грудную клетку и не давал дышать. Она думала о нем постоянно, и страх неминуемой    расплаты за совершенную оплошность буквально сдавливал ее. Она потеряла аппетит,  плохо спала, стала нервной и раздражительной, и как мы с родителями не пытались успокоить ее, все было напрасно – сестра таяла на глазах.
И вот наступило первое сентября. Утром я сказала сестре: «Как хочешь, но дальше тянуть нельзя. Подойди к нему сразу, как увидишь,  и все расскажи».
Она увидела его практически сразу, как вошла в школьный двор – он стоял у стенда и рассматривал плакаты.
Леденея от ужаса, на ватных ногах, сестра подошла к нему и промолвила с трудом: «А.П., я разбила тогда, весной, Ваш психометр».
- Психометр? – переспросил он, устремив взор в небо, - Да, Бог с ним. Его уже давно пора было выкинуть. - И отвернувшись, он заговорил с кем-то из учителей.

Сестра тут же выздоровела – будто гнойный ком разом выскочил у нее из груди. А эта история вошла в наши семейные хроники   под названием «История с психометром», и когда кто-нибудь начинал беспричинно паниковать, ему говорили: «Ну что, пора доставать психометр?».

Т. и Л. рассмеялись. И, правда, зачем переживать заранее? Пусть психометр пока полежит на полке.
И они заказали еще по чашечке кофе и по «Негру в рубашке».


НА СТАНЦИИ


Пассажирский поезд «Москва-Киев» медленно набирал скорость, готовясь к долгому, монотонному путешествию. Катя и Марина сидели в купе вдвоем – других попутчиков пока не было. Мысли Кати были в основном устремлены в недалекое будущее – к предстоящей в Киеве конференции, а Марина, хоть и ехала на ту же конференцию, но была вся во власти только что пережитого: к поезду она приехала прямо из гостей – можно сказать, «с бала – на корабль» - с дня рождения Оли, их общей знакомой, и ей не терпелось  поделиться с Катей своими восторженными впечатлениями.
Катя слушала ее невнимательно, но с усиливающейся досадой: она была удивлена и огорчена тем, что Оля пригласила Марину на свой день рождения, а ее – Катю – нет. Она почувствовала себя вдруг ужасно одинокой и никому не нужной. И к тому моменту, когда Марина, закончив, наконец, свой рассказ, вышла из купе, настроение у Кати вконец испортилось.
 За окном, в догорающих красках дня, мелькали однообразные картины  - луга, перелески, иногда – маленькие деревушки, и опять – бесконечные полосы зеленого леса с фиолетовыми зарослями иван-чая вдоль дороги. Открывающийся взору пейзаж был Кате хорошо знаком: по этой дороге, в двух часах езды от Москвы, находилась ее дача. Когда-то, когда были еще живы ее родители, Катя с братом проводили там   почти все лето. Теперь же она ездила туда гораздо реже, и на даче в основном жил ее брат с женой и маленькими детьми.
Марина все не возвращалась, и Катя решила, что она, должно быть, пошла в вагон-ресторан. «Никому я не интересна», - подумала с грустью Катя.
В вагоне зажегся свет, и Катя смотрела теперь на потемневший пейзаж сквозь свое отражение. Вскоре пошел мелкий дождь, превратив всю картину в одну размытую тусклую акварель. Читать не хотелось, спать еще было рано, и через какое-то время Катя вышла в коридор, чтобы размять ноги и потом пойти умыться.
Марина стояла чуть поодаль, глядя с безмятежной улыбкой в приоткрытое окно, и ветер трепал ее русые волосы. Она показалась Кате красивой и счастливой, и Катя еще острее почувствовала свою   ущербность.
Она молча встала рядом и вгляделась в промелькнувший полустанок. «Балабаново», - успела прочесть она. -  «Да ведь скоро наша дача!»
Она вдруг вспомнила, что, будучи пару недель назад на даче, она сказала брату о своей предстоящей поездке и о том, что будет здесь проезжать. Брат весело ответил, что вот здорово – они придут помахать ей и пожелать счастливого пути.
Но теперь она поняла всю тщетность этого разговора: они не учли, что к этому времени будет уже довольно темно, что скорый поезд идет слишком быстро, и что к тому же зарядит дождь. Однако, по мере приближения к своей станции, сердце ее учащенно забилось, радостно отзываясь на знакомые вехи. Вот – развилка, вот колодец, сторожка…  Вдруг на дороге, ведущей к станции, взгляд ее выхватил на мгновенье из темноты четыре фигуры  в дождевиках – две высокие и две маленькие. Катя резко высунулась, насколько могла, из окна и стала неистово размахивать полотенцем – до тех пор, пока не осталось надежды, что ее могут видеть.
- Это был мой брат с семьей, - пояснила она потом Марине с растерянностью, к которой примешивалась   гордость. - Они пришли пожелать мне хорошего пути!
- Вот это да! - изумилась Марина.

Потом Катя еще долго лежала ночью с раскрытыми глазами, покачиваясь в такт идущему поезду, и перед ней снова и снова проплывала увиденная на станции картина. Она  представляла, как ее брат, его жена, дочка и сын  одеваются, чтобы ради нее выйти из теплого дома в сырую темноту, как они идут с фонариками по размокшей дороге, как стоят под дождем на обочине в ожидании поезда, а дождавшись, машут – не различая пассажиров, не видя ее…
Из глаз ее теплыми ручьями лились слезы, сердце томилось от непомерной радости. И теперь она точно, совершенно точно знала, что на всем белом свете она не одна. 

ВЕЕР

Есть вещи, которые нельзя ни выбросить, ни применить - как, например, этот веер.
Сколько я себя помню, он всегда лежит на одном и том же месте – в нижнем ящике старого комода, в зеленой бархатной коробочке.
Временами я достаю его, раскрываю и рассматриваю. Старинный веер из сандалового дерева, с тонкой резьбой в нижней части. Верхняя часть – из розового пергамента, с изображением необычных птиц и цветов. У основания – две мягкие кисти из розового шелка. Очень красивый веер. Если поднести его к лицу, то чувствуешь горьковатый запах сандала, который, как говорила моя бабушка, не подвержен времени.
Бабушка хранила этот веер в том же ящике комода, также изредка доставая его и говоря мне при этом: «Смотри, Лилик, какое чудо!». 
Как этот веер попал в наш дом? Может, его привез бабушкин брат, который одно время работал в Китае? В таком случае, подарок был не слишком практичным:  никому из дам нашей семьи так и не удалось выйти с ним в свет хоть однажды.
И как-то мне вдруг стало обидно за этот веер: такая чудная вещица  - и вот, лежит взаперти второй век кряду!
Я достала его из коробки, положила на стол и задумалась. Как найти ему применение? В театр я хожу редко, на работе он может пропасть… Пожалуй, самое лучшее – брать его с собой на дачу. Эта мысль привела меня в восторг. Да, решено: буду обмахиваться им в электричке  (когда душно и жарко), отгораживаться от несимпатичных соседей с громоздкой поклажей, а потом – покачиваться с ним в гамаке, воображая себя царевной Юэнь на речке Наг-Чу.


В ЛЕСУ


В то лето, когда со мной случилась эта история, я проводила свой отпуск на даче. Август выдался, как на зло, сырым и дождливым, что невольно сужало круг возможных занятий. Работать на мокром участке – дело не из приятных, поэтому большую часть времени я проводила за чтением книг и журналов, привезенных в свое время с оказией из Москвы.
Но вот, наконец, выглянуло солнце, сразу преобразив все вокруг: весело зачирикали птицы, дачный поселок ожил, наполнился смешанным гулом голосов, электропил и газонокосилок. Я решила прогуляться до станции – развеять хандру, накопившуюся за последние дни, да и посмотреть по дороге грибы. Обычно мы ходим за грибами в наш, «ближний» лес, но в тот день мне захотелось размять ноги и пройтись подальше.

Не успела я перейти железную дорогу, как тут же, прямо на тропинке, наткнулась на крупный подосиновик - прямой и крепкий, с бордовой шляпкой, он, казалось, только что вылез из-под земли и гордо озирал окрестности. Я срезала его, и тут же, чуть поодаль, увидела еще двух его собратьев. Настроение мое заметно улучшилось: я представила себе, как удивятся мои соседи, увидев мой скорый,  богатый «улов».
«До чего же хорош наш лес, - подумала я с благодарностью. – Все в нем – доброе и родное, тут тебе и грибы, и малина, и калина – не даст пропасть человеку. Это тебе не пустыня Сахара!».
В лесу, основательно промытом дождями, было светло и приветливо. Я  гуляла, с жадностью вдыхая щедрые ароматы трав и цветов. Солнце горячими лучами пробивалось сквозь ветки деревьев, и все вокруг было тихим и спокойным.
Я побродила еще какое-то время по опушкам и косогорам, но нашла  всего лишь пару белых, да один подберезовик. Пора было возвращаться домой. Я остановилась, осмотрелась - и вдруг с ужасом поняла, что не имею ни малейшего представления о том, куда идти. Куда ни глянь – везде одинаковые деревья и кусты, все кажется незнакомым. Я пошла было назад, но, почувствовав под ногами трясину, поняла, что иду не туда. Направилась в сторону – дорогу преградила глубокая канава с мутной водой. И чем дальше я шла, тем глуше и непроходимей становился лес.
«Ау!», - прокричала я в отчаянии. Мой голос тут же потонул в глубокой тишине.
Я опустилась на поваленное дерево, и почувствовала, как меня прошиб холодный пот. Как выбраться отсюда?- мои мысли лихорадочно метались.    На даче я жила одна - соседи хватятся меня нескоро. Сколько я  продержусь в этом лесу? Я посмотрела на часы – было пять. Выходит, я бродила здесь уже довольно долго. Еще немного - и начнет смеркаться. На мне были только джинсы с рубашкой и легкая безрукавка. Конечно же – ни спичек, ни компаса, ни телефона. Я представила себя лежащей в лесу в кромешной тьме на сырой земле, и мне стало не по себе. А что потом есть? А пить?! Лес казался мне теперь косматым чудовищем, готовым поглотить меня.
Где-то вдалеке послышался слабый звук электрички. Я прижала голову к земле, пытаясь определить направление. Прошла несколько шагов – нет, - шум слышался уже с другой стороны. Рванулась в другую сторону – опять не там. Потом все стихло, и опять наступила мертвая тишина. Я уже чуть ли не бегала по лесу в надежде отыскать дорогу - и все более углублялась в чащобу.
В какой-то момент я поняла, что дела мои совсем плохи, и самой мне отсюда не выбраться. В изнеможении я опустилась на землю и вдруг внезапно почувствовала облегчение - будто кто-то подсказал, что делать. Изо всех сил я начала молиться Богородице и Святому Николаю, умоляя их указать мне дорогу. И тут произошло чудо: не прошло и пяти минут, как  в отдалении послышался звук электропилы, и я, как можно быстрее, стала продираться в этом направлении, заклиная неизвестного труженика не прекращать свою работу.
Через какое-то время я, запыхавшись, выскочила на проселочную дорогу. Незнакомые дома, спокойные люди, коза, мирно щиплющая травку - все было, как во сне.
- Правильно я иду к станции? -   уточнила я направление у двух девчушек, лузгавших семечки на скамейке.
- Не-а, это туда, - махнули они в противоположную сторону.
Я остолбенела: выходит, я ошибалась, и если бы не этот пильщик дров (явившийся Божьей помощью), я все дальше и дальше углублялась бы в лес!
Я пошла в указанном  девчонками направлении и через какое-то время  вышла, наконец, к железной дороге, а там уже вскоре была на своей даче.
Помню, как я рухнула, не раздеваясь, на кровать, и долго лежала, уставясь в дощатый   потолок, все не смея до конца поверить, что мне не придется ночевать под открытым небом.

Теперь, много месяцев спустя, когда мне порой вспоминается этот случай, я каждый раз подсознательно испытываю радостное чувство безопасности среди окружающей меня  цивилизации.  А потом каждый раз удивляюсь этому глупому чувству.
Цивилизация, лес, пустыня – все едино для уповающих на Господа.


ПИСЬМО ДЛЯ НАДЮШИ

Я уже подходила к дому, когда увидела идущую мне навстречу Надюшу. Свернуть куда-либо, чтобы остаться незамеченной, было уже поздно, и это означало, что мне не избежать ее традиционных «излияний».
Надюша жила в соседнем подъезде и слыла в округе слегка чокнутой, так как говорила при встрече всегда одно и то же. Если этого не знать, то со стороны было бы трудно заподозрить что-либо неладное в этой стройной, интересной женщине с большими голубыми глазами. Единственное, что могло показаться необычным – это ее слегка отрешенный вид и постоянная легкая улыбка, придававшая ей сходство с блаженной – наверное, поэтому все вокруг и называли ее   ласково- сострадательно -  «Надюша».

- О, здравствуй, Оля, - обратилась она ко мне, когда мы поравнялись.
- Здравствуй, Надюша, - ответила я.
- Хороший сегодня денек, правда? К вечеру вот подморозило…

Это была прелюдия – в свойственном Надюше оптимистическом тоне. Я посмотрела на полосы грязного снега на земле и подтвердила: - «Да, денек хороший».

- А письма пока нет, - начала Надюша слегка извиняющимся голосом, будто отвечая на мой незаданный вопрос и боясь разочаровать меня. – Но я думаю, скоро придет: интуиция подсказывает. Может, даже оно уже в пути – ведь знаешь, международная почта так медленно ходит!

Надюша ждала письма от своего любимого вот уже десять лет. На этой почве она, собственно, и сдвинулась.
 Когда ей было около тридцати, она устроилась на немецкую фирму, где и познакомилась с Вальтером – так, кажется, его звали.  Он жил в Москве один, и вскоре у них с Надюшей начался бурный роман.
Я видела его только однажды – когда он подвозил как-то Надюшу к дому на своем роскошном  «БМВ»: был он необыкновенно элегантен, по его походке, движениям, одежде в нем сразу угадывалась сильная, уверенная в себе личность, особая «порода». Не мудрено, что Надюша была от него без ума. Но, надо сказать, и сама она в ту пору была очень хороша: внешняя привлекательность редким образом сочеталась в ней с веселым нравом и добротой.
Дело шло к свадьбе. Надюша сияла от счастья. Все складывалось очень удачно: у Вальтера заканчивался в Москве контракт, он возвращался в Германию, где ему предстояло завершить оформление своего развода (со своей семьей он уже давно жил раздельно), и после этого он должен был написать Надюше, когда ей приезжать для заключения их брака. Да, именно так они и договорились: он должен был ей написать, так как номера своего нового телефона в Германии  он тогда еще не знал.

Поначалу Надюша очень страдала от наступившей безвестности: Вальтер не писал и не звонил. Она проверяла почту дважды в день – утром и вечером, вся извелась от охвативших ее сомнений и горьких мыслей. В ту пору на нее было страшно смотреть – так она потускнела и осунулась. А потом все разом изменилось, будто что-то щелкнуло  у нее в мозгу, и она поняла простую вещь: развод за границей – дело не шуточное - требует массу времени и денег. Наверное, у него не получается уладить дело так быстро, как он предполагал, и он, будучи человеком честолюбивым, не хочет ее расстраивать, пока не доведет дело до конца. Что ж, надо подождать.
Жизнь опять обрела для нее свои краски и вкус, и хотя она по-прежнему ждала письма, теперь все происходило иначе: она просыпалась и засыпала в радостном ожидании этого счастливого   события. Целые дни она проводила в мыслях о Вальтере, бережно перебирая в памяти чудесные мгновения прожитого вместе времени, и эти воспоминания наполняли ее спокойствием и благодарностью, которую она испытывала по отношению  к нему и к своей судьбе. Она снова была счастлива, и в душе глубоко сочувствовала окружающим – бедным людям с хмурыми лицами и угрюмым видом: ведь у них, в отличие от нее, не было надежды, не было яркой, захватывающей перспективы, от предчувствия которой все поет внутри.

- Так что, дело не за горами, - радостно улыбаясь, заключила Надюша.
Я молча кивнула и пошла своей дорогой.  Чувствовала я себя ужасно. Мне вдруг стало невыносимо тягостно от всего: от этой мерзкой погоды, от дурацкой необходимости поддакивать Надюше в ее бредовых рассуждениях, от усталости после долгого, серого дня, от жестокости человеческих отношений…

У подъезда я оглянулась: Надюша все еще стояла на том месте, где мы расстались, и ловила медленно падающие снежинки на вытянутую ладонь.


ЛЕРА И «ШЕЛС»


Какое-то время назад мне довелось работать в Голландии. Посещая наш Храм в Амстердаме (тогда он еще находился на Керкстраат), я довольно часто слышала от прихожан о «Лере с «Шелс», русской женщине, принимавшей деятельное участие в жизни общины. Когда мы с Лерой, наконец, познакомились, выяснилось, что на «Шелс» она уже не работает, но русские знакомые продолжали называть ее, по старинке, «Лера с «Шелс».
Лера оказалась красивой женщиной лет сорока, интеллигентной, невероятно доброй и участливой. Мы подружились, часто заходили после службы в кафе поблизости, бывали друг у друга в гостях.
К тому времени Лера жила в Голландии уже несколько лет. Выйдя в свое время замуж за голландца и приехав в Гаагу, она довольно быстро смогла устроиться на работу в «Шелс» - что было большой удачей, и судьба ее казалась окружающим вполне счастливой.
Но, как это часто бывает в жизни, сложности стали возникать совершенно непредвиденно.  Через несколько месяцев работы в «Шелс» Лера обратила внимание на свои частые недомогания, ранее ей вовсе несвойственные: то у нее болело горло, то спина, то голова. Сначала она объясняла это какими-то проблемами в экологии района, где они жили, но когда они дважды сменили квартиру, а хвори не прошли, она поняла, что дело не в этом.
Прислушавшись к себе повнимательней, она убедилась, что причина кроется в ее работе. Раньше, в Петербурге, Лера работала в   Благотворительном Фонде, где у нее было много друзей, насыщенный, но гибкий график работы и, что самое главное, возможность творческих изысков.
В «Шелс» все было иначе:   жесткая иерархия структуры, неписанные, но строгие правила поведения, установленный стиль взаимоотношений, совсем иная система ценностей. Все это было Лере не по душе, но солидная должность и высокая, даже по голландским меркам, зарплата компенсировали эти недостатки.
Так, по крайней мере, ей поначалу казалось. Но потом она заметила, что каждый день, уже с утра, ее начинает мутить от предстоящей встречи с офисом и коллегами, которых она называла про себя «красавцы-манекены». У них были холодные глаза и натянутые улыбки. Она заранее знала, кто что скажет, кто что ответит  и кто как пошутит. И что на день рождения очередного коллеги ему подарят очередной игрушечный супер-автомобиль – с пожеланием поскорее приобрести подобный настоящий.
Лера вскоре пришла к парадоксальному выводу, что, несмотря на все внешнее благополучие, долго она в этом «царстве мертвых» не протянет, и ей, видимо, придется уволиться с этого места.
К счастью, «Шелс» опередил ее. В голландском подразделении началась реорганизация, и Леру уволили, что означало выплату крупного пособия в течение ряда лет. Для Леры это было настоящим подарком. Теперь она могла уделять достаточно времени Храму (в тот период решался вопрос о покупке нового здания в районе Иордана), своей семье, и  жить при этом безбедно. Она с легкостью избавилась от дорогих, ставших сразу ненужными, вещей и снова стала «собой».
Вот в этот период ее жизни мы с ней и познакомились. Однажды, во время прогулки по осеннему Амстердаму Лера рассказала мне о следующем случае, произошедшем с ней накануне.
В Храм забрел незнакомый русский парень, не понятно, какими путями оказавшийся в Амстердаме. Не было у него ни денег, ни крыши над головой. Он приехал, надеясь застать здесь своих знакомых и как-то подработать, но никого не нашел. Вечерняя служба в Храме закончилась,  они вышли на темную улицу,  парень спросил Леру, как пройти на вокзал, где он собирался переночевать. Лере стало жалко его – ночи в Амстердаме стояли холодные. К тому же, на вокзале его могла обнаружить полиция, а документы у парня были просрочены. Лера посоветовала ему пойти в ночлежку (к счастью, в Голландии в холодное время года можно переночевать в таком заведении почти даром). Лере пришлось проводить его, чтобы помочь объясниться.
Идти было недалеко. Они зашли в маленькую конторку, располагавшуюся в старом доме. За приоткрытыми дверьми можно было увидеть лежащих вповалку людей – женщин и мужчин распределяли по разным комнатам. Лерин подопечный обрадовался: это, конечно, не «Шератон», но зато никто не спрашивает документы.
Лера поинтересовалась, есть ли места.
«Вам два места?», - спросил, глядя на нее, клерк.   

Вот, собственно про этот вопрос и была история Леры, которую она рассказала мне со смехом: дистанция от топ-менеджера «Шелс» до человека, принятого за бомжа, составила менее года.
Другой, на ее месте, отреагировал бы, возможно, по-другому: был бы шокирован, объяснил бы произошедшее тупостью голландского клерка, не способного разобраться в людях. Но Лера была счастлива: она получила бесспорное свидетельство того, что в ней не осталось ни малейшего следа от принадлежности к «корпоративной семье «Шелс».


ЯВИ СОБОЙ ЧУДО


Когда пробки на въезде в центр стали совсем уж чудовищными и дорога на работу превратилась в многочасовое мучение, Игорь перешел на поездки в метро. Это оказалось и удобнее, и быстрее. До дизайнерского бюро, в котором он работал, шла прямая ветка, и теперь, вместо того, чтобы  трепать себе в дороге нервы, он с удовольствием читал. Дополнительный час чтения в сутки – это было совсем неплохо – когда бы еще представилась возможность проглотить за месяц Фаулза, Мураками, «Архитектурную школу Амстердама» и записки Максимилиана Волошина?
Иногда он отрывался в пути от книги и предавался второму любимому занятию: разглядыванию пассажиров. Довольно быстро он понял, что благодаря поездкам в метро он получил уникальную возможность увидеть репрезентативную картину своих соотечественников, причем – вживую, а не по телевизору, как раньше. К сожалению, увиденное не слишком вдохновляло: изо дня в день перед его взором проходили все  те же типажи – утром - не выспавшиеся, зачастую довольно агрессивные люди, вечером – усталые клерки, рабочие, студенты, возвращающиеся домой после напряженного дня. Он пытался всматриваться в их лица, определять род занятий, интересы – но чаще всего видел лишь сонный взгляд потухших глаз на невыразительных лицах, по которым невозможно было что-либо угадать.
Случалось, некоторые пассажиры имели вполне «фактурную» внешность: попадались интересные, стройные женщины с роскошными волосами, высокие, статные мужчины с правильными чертами лица, но их общий вид – какая-то внутренняя опустошенность, равнодушие, неэлегантный стиль одежды – превращал их в безликих статистов, сливающихся в серую, невзрачную толпу.
Иногда Игорю хотелось растормошить кого-нибудь из них и сказать: «Эй, проснись! Вернись к жизни! Она прекрасна – в ней столько красок, музыки, поэзии! Так стань же достойным ее – яви собой чудо! Ведь это совсем не сложно – требуется всего лишь минимум усилий». И он мысленно видел, как преображаются на глазах находящиеся рядом люди – становятся  яркими и живыми.
Ведь возможно же такое в Париже! (По крайней мере, так было до недавнего времени, пока иммигрантов не стало почти столько же, сколько парижан). Приезжая в Париж, Игорь мог часами сидеть в каком-нибудь открытом кафе, наблюдая за прохожими и делая быстрые зарисовки в альбоме. Это никогда не надоедало: каждый человек был по-своему интересен и красив – не зависимо от возраста.
А Амстердам! Там, конечно, в публике нет и четверти французского шарма, но зато желание проявить свою индивидуальность переливает через край. Кого там только не увидишь! Авангард-парад, бурлящая река самобытности.
Да… У нас почему-то складывается иначе – будто кто-то раз и навсегда  вырубил генератор вкуса и красоты. Своей яркой жизнью живет лишь богемная тусовка – в каком-то далеком, нереальном мире, изредка осыпая обычных людей блестками и мишурой со страниц глянцевых журналов…
В тот день Игорь, покачиваясь в вагоне метро, рассматривал по привычке пассажиров, когда его внимание неожиданно привлекла молодая женщина, стоящая чуть поодаль. Ее лицо показалось ему определенно знакомым. Высокая, темноволосая, с мягкими чертами лица. Под дугами бровей – большие темно-карие глаза, неподвижно смотрящие в пустоту. Он окинул ее взглядом – черная кожаная куртка с  оторочкой искусственным мехом под леопарда, зеленые бриджи, высокие кожаные сапоги. Никаких украшений. Простая черная сумка через плечо. Усталый, отрешенный вид. Ничего особенного. Ничего. Но где-то он ее точно видел.
Женщина поправила прядь волос, и он заметил на ее мизинце маленькое кольцо с камнем. И тут же вспомнил: Форнарина! Это была она. Италия, Галерея Уффици, три месяца назад. Да, эта женщина была копией портрета работы Себастьяно дель Пьомбо. Игорь провел тогда немало времени перед этой, очаровавшей его картиной. Да, тот же овал лица и припухлость щек, нос и полные губы, и волосы… Пятнистая меховая накидка на плече и даже это кольцо на мизинце. Поразительно! Однако, при всей схожести, его попутчица была разительно другой. В ее взгляде не было той глубины и зовущей тайны, в лице – той легкой, скрытой иронии, во всем облике – того величия и достоинства. Его современница казалась размытой, тусклой копией оригинала шестнадцатого века. В то же время Игорю было очевидно, что именно надо сделать, чтобы наполнить ее магической привлекательностью, заставить ее засверкать: ей надо было изменить совсем немного в своей внешности и  - чуть больше – в своем мироощущении.
Игорь уже подъезжал к своей станции, когда понял, что он просто обязан протянуть ей этот ключ, одним поворотом которого она сможет открыть дверь в новую жизнь. Он быстро сделал запись в блокноте и, выходя, вложил листок ей в руку, почувствовав на мгновение металлический холодок   ее кольца.
Она развернула записку – «Галерея Уффици. Пьомбо».
 «Что это? – рассеянно подумала она. – Ресторан? Клуб? Надо будет узнать… Да, но он не написал, когда и во сколько!»


ДРУГАЯ ЖИЗНЬ


Алексей закончил читать статью В.Соловьева о «Великом инквизиторе» и, вздохнув, выписал себе цитату: «Не искушаться видимым господством зла и не отрекаться ради него от невидимого добра – есть подвиг веры. В нем вся сила человека. Кто не способен на этот подвиг, тот ничего не сделает и ничего не скажет человечеству».
«Нет, надо что-то делать!», - произнес он решительно. Охватившая его тоска ощущалась во всем теле: сжимала голову, сдавливала грудь, подступала к сердцу. «Ну, нельзя же постоянно мириться с тем, что происходит вокруг, никак этому не противостоять!
Он почувствовал острую потребность незамедлительно  поделиться с кем-нибудь своими мыслями и, после некоторого колебания, позвонил своему давнему приятелю, Владимиру, с которым они прежде учились вместе в Университете. Теперь Владимир был крупным начальником в одном из министерств, и хотя Алексей далеко не так высоко продвинулся по служебной лестнице, продолжая работать старшим научным сотрудником в Социологическом центре, у них сохранились на редкость добрые,  открытые отношения.  Алексей объяснял это, главным образом, не собственными заслугами, а глубокой интеллигентской закваской Владимира, происходившего из старой московской профессорской семьи, в которой умели ценить дружбу и традиции.
Владимир, услышав Алексея, обрадовался, и предложил ему тут же подъехать к нему на работу, чем Алексей сразу же  воспользовался, ибо сам не был обременен жестким рабочим графиком.
Владимир встретил его радушно, поднявшись ему навстречу из-за массивного дубового стола. Предложив Алексею чая, он попросил секретаршу ни с кем его временно не соединять.
Вид у Владимира был усталый. «Работы – невпроворот, - посетовал он, указывая на высокие, ровные стопки документов на столе. – Утопаю в бумагах. Иногда часами не могу найти то, что нужно».
Владимир имел обыкновение сразу приступать к рассказам о своей жизни, поэтому какое-то время Алексей в основном молчал, лишь изредка вставляя краткие комментарии.
-Ну, а у тебя как? – спросил, наконец, Владимир.
- Да так, в целом нормально,- ответил уклончиво Алексей. – Только вот с недавних пор как-то тягостно на душе. Не покидает ощущение, что несет нас, как корабль без руля и ветрила.
- «Нас» - это кого? – уточнил Владимир.
- Страну нашу.
Как ты думаешь, - тихо спросил он, глядя Владимиру в глаза, - кто-нибудь о стране думает, кроме Президента? - При этих словах он залился краской, почувствовав чрезмерный пафос и неуместность своего  вопроса.
Но Владимир, казалось, не заметил его смущения.
- Думает, наверное, - серьезно ответил он. – Ты вот думаешь, еще кто-нибудь.  Да и я, вроде, здесь делаю кое-что полезное, - добавил он после некоторого размышления.
- Но этого недостаточно! – воскликнул Алексей. – Посмотри, страна ведь рушится: чиновники – как временщики, кругом воровство, взятки. Все поделено. А сколько людей несчастных! У нас, если кто к чему-то стремится, тот, как правило, несчастлив, того обязательно изведут, затопчут. Но сейчас все больше тех, кому вообще ничего не надо. Нация вымирает и тупеет - люди ищут только хлеба и зрелищ. Мы утрачиваем свою историческую духовность. А знаешь, сколько у нас пьяниц и наркоманов? На Урал уже китайцев для работы завозят – своих нет. И никто не говорит об этом, не бьет тревогу.
- Да, здесь ты, пожалуй, прав, - согласился Владимир.
- И ведь что интересно, - продолжал с горечью Алексей, - так называемого «голоса интеллигенции» нигде не услышишь – ни по телевидению, ни в прессе. Мне кажется, все мы как-то обленились, утратили веру в себя и в то, что можно что-то изменить. Живем одним днем, чувствуем себя частью летящего вниз снежного кома… Давай, начнем что-нибудь делать - может, создадим что-то вроде круга единомышленников? – высказал он, наконец, наболевшее.
- Круга или кружка? – хитро улыбаясь, уточнил Владимир.
Они посидели так еще какое-то время, поговорили, помолчали и потом расстались, договорившись вскоре увидеться вновь.
Алексей ушел, довольный состоявшейся встречей. На душе у него полегчало: появилось чувство, что не все еще потеряно, что, может быть, они смогут объединить вокруг себя сподвижников, что их голос будет услышан - так что в России, пусть не сразу, но начнутся перемены. Первым делом ему почему-то подумалось о ровных дорогах и улыбающихся стариках.

Владимир, выйдя с работы, долго стоял под дождем на автобусной остановке, все думая о разговоре с Алексеем, и проклиная одновременно ненастную погоду и сломавшийся накануне автомобиль.
Придя домой, он сразу позвонил Алексею и с жаром, удивившим его самого, продолжил начатый разговор.
- Ты прав, абсолютно прав, - горячился он. – Так дальше нельзя. Давай, может, подумаем, уедем из Москвы. Как раньше люди делали, помнишь? Махнем на север, в леса, в скит. Начнем новую, другую жизнь - вдали от этой.
Потом Владимир, почувствовав озноб, принял ванну, быстро поужинал и лег пораньше в постель.
Уже засыпая, он вдруг подумал, а что, собственно, они будут делать в скиту, на что жить? Но эти мысли уже перебивались другими – о предстоящем выступлении на коллегии, об автосервисе…
Совсем скоро он уже спал беспокойным, неглубоким сном измученного интеллигента.



*     *     *


На этот раз Алексей и Владимир решили встретиться по-простому: в трактире «Елки-палки» - неподалеку от министерства, в котором работал Владимир. В последний момент стало ясно, что к ним присоединится Василий, их бывший сокурсник, занимавшийся теперь строительным бизнесом.
Они устроились за столом в небольшом, людном помещении, стилизованном под украинскую избу, в центре которого возвышалась телега, нагруженная закусками. Как только они определились с заказом, завязался разговор.
- Вот мы тут с Алексеем пытались намедни ответить на извечный русский вопрос «Что делать?», - начал Владимир. – Уж больно раздражает то, что происходит вокруг. Договорились даже до того, чтобы все бросить и рвануть куда-нибудь на север, на необжитые земли – основывать интеллектуальную общину «непримиримых». - При этом он грустно усмехнулся, как бы сам не веря в реализацию такого замысла.
- А что вам, собственно, здесь не нравится? – спросил Василий, изображая на лице наивное недоумение.
- А что может здесь нравиться? – вступил Алексей. – В Москве жить стало невозможно: не город – торжище, публика – примитивная, кругом -  одни магазины и рынки… ну и ночные клубы, конечно.
- Но ты-то, похоже, их не часто посещаешь? – улыбнулся Василий, поглаживая свои щегольские усики. – А среди них есть очень даже неплохие. Можно по полной программе оттянуться. Хочешь, как-нибудь вместе сходим?
- Ты все смеешься, - устало ответил Алексей, - а я тебе о серьезном  пытаюсь сказать. Понимаешь, у нас в обществе происходит совершенно убийственный тренд – это я тебе как специалист говорю. Дифференциация!  И дело даже не в том, что горстка богатых становится все богаче – заметь, неимоверно богаче! - а растущая масса бедных – еще беднее - главная беда состоит в том, что в такой же пропорции растет и интеллектуальное расслоение: мы имеем сейчас горстку гениев и легион дебилов.
- А ты сам-то себя к кому относишь? – иронично спросил Василий.
- Да что я - тонкая прослойка, сторонний зритель.
- Ну, я бы не стал так уж драматизировать, - решительно вмешался Владимир. – Дураков, конечно, полно вокруг, особенно во власти, но и умных, порядочных людей хватает.
- Ты, видно, давно по России не ездил, - возразил Алексей. – Местная власть скоррумпирована. Народ спивается. Работать некому.
- Представь себе, ездил, - ответил Владимир. – И полагаю, что как раз в глубинке-то и полно хороших людей. Пьянство, конечно, ужасное, но кто не пьет, тот, как правило, добрый и хороший человек.
- Снимите свои розовые очки, сэр, - обреченно промолвил Алексей. – Что такое «добрый, хороший человек», если все вокруг деградирует? - Где былое величие России, где благородство духа, где вера в Бога?
- Ну, а что мы, маленькие люди, можем собственно сделать? – без особого воодушевления спросил Владимир.
- Ну, давайте, хоть журнал начнем издавать,- предложил Алексей, - сайт создадим – для мыслящих людей России. Слушайте, - продолжил он, увлекаясь, - а может, нам оппозиционную партию учредить? Я и название придумал – «Гражданский форум».
- Все это – полная хрень, господа революционеры, - заявил вдруг Василий довольно резко. – Да вы, наверное, и сами это понимаете - просто, не могут русские люди, собравшись, не поговорить о вселенских проблемах… Я, Леш, не меньше твоего переживаю, - продолжил он, опустошив стопочку водки, - но, поверь, если все побросают свои дела и займутся   глобальным переустройством, то начнется хаос.
- Ну и что же теперь – ничего не делать? – возмутился Алексей.
- Делать, – ответил Василий, -  но начинать надо с себя, понимаешь? Кругом бардак, но ты вот попробуй, для начала, сделать так, чтобы самому себе не быть противным. Как там, Серафим Саровский, кажется, говорил: «Спаси себя, и вокруг тебя спасутся тысячи»… У тебя семья есть?
- Нет, - ответил, смутившись, Алексей.
- Ну, тогда  я тебе желаю поскорее жениться. Потому что, если еще хотя бы и одного человека счастливым сделаешь, то, думаю, жертва твоя будет по достоинству оценена… Я вот над этой задачей сколько времени бьюсь, а все никак не получается. Революции – это куда как проще!
Они замолчали на какое-то время, думая каждый о своем и приканчивая остатки пельменей, семужки на гриле и мясного рагу.
- А ведь ты знаешь, он прав, - вымолвил, наконец, Владимир, обращаясь к Алексею. – Если каждый день проживать достойно и с любовью, то этого, пожалуй, достаточно для спокойной совести.
При этих словах они все как-то  разом повеселели и вздохнули полной грудью, будто освободившись от тяжкой ноши.
Потом они выпили «на посошок», и Василий попросил счет. «В следующий раз вы заплатите», -  успокоил он протестующих товарищей.
Они вышли на улицу, постояли, прощаясь, под медленно падающим снегом, и затем разошлись, каждый по своим делам: Владимир – готовиться к командировке, Алексей – писать социологический обзор, Василий – проверять техническую документацию по новому объекту. Дома Владимира и Василия ждали их семьи, которым они в этот день намеревались во что бы то ни стало уделить как можно больше внимания.
И, может, действительно, это и было самым верным решением - честно выполнять свой профессиональный долг, любить и радовать своих близких,   во всем остальном положившись на Бога?      


СВИДАНИЕ С РЕМБРАНДТОМ


Вот уже несколько месяцев, как Ира находилась в состоянии непривычной для нее апатии, полного безразличия ко всему, что происходило вокруг. Что уж тут скрывать: с тех пор, как они расстались с В., жизнь потеряла для нее всякий интерес – не было желания куда-либо идти, с кем-то встречаться, даже читать не хотелось. Возвращаясь с работы, она ложилась на диван, накрывалась пледом и лежала неподвижно, ни о чем толком не думая, позволяя спонтанным, разрозненным мыслям приходить и уходить, не затрагивая чувств. В выходные она тоже теперь ничего особенного не предпринимала, ограничившись короткими прогулками в округе. Она ощущала в себе внутреннюю усталость, опустошенность - будто вся ее жизнь незаметно прошла в эти месяцы, вылилась из некогда полного сосуда. Она вдруг почувствовала себя старой.
Как-то, взглянув на себя в зеркало, она неприятно удивилась, увидев свои тусклые глаза, не уложенные волосы. А ведь еще недавно она была совсем другой…
Однажды вечером, листая первый попавшийся под руку журнал, она наткнулась на информацию о выставке Рембрандта в Музее изобразительных искусств. Выставка, посвященная четырехсотлетию великого художника, оказывается, шла уже больше месяца и заканчивалась в ближайшее воскресенье.
«Надо бы сходить», - подумала Ира  и тут же нашла причины, почему этого не делать: холодная погода, ее легкое недомогание, усталость… Но желание увидеть Рембрандта было все же сильнее, и она твердо решила пойти.
Ей пришлось приложить немало усилий, чтобы достойно подготовиться к этой встрече: она сделала маникюр,  вымыла волосы тональным шампунем и высушила их феном - от чего они превратились в  ярко-золотистую копну, целый час возилась с косметикой, достала свой любимый костюм из мягкой, терракотовой шерсти…

У входа в музей стояла длинная очередь. Вот этого она никак не ожидала – сколько, оказывается, энтузиастов, готовых мерзнуть на ветру ради встречи с прекрасным! Первым ее желанием было развернуться и уйти, но стало жаль потраченного времени и усилий.
Поначалу выставка слегка разочаровала ее: картин самого Рембрандта оказалось не так уж много - в основном были его «последователи»: Портер, Конинк, Бол. Ира рассматривала мужские и женские портреты, типичные голландские пейзажи, в которых половину места занимает мрачное небо с редкими просветами, а другую половину -  темная равнина. Честно говоря, работы Рембрандта тоже поначалу не вызвали в ней душевного восторга: богиня войны Беллона казалась  непропорциональной уродицей, Флора – не достаточно красивой, Хендрикье – совершенно затравленной хулителями ее грешной жизни…
Поздний автопортрет Рембрандта в коричневом берете просто поверг ее в ужас: художник безжалостно изобразил себя изможденным стариком - с морщинистым лицом, впалыми щеками и заострившимся носом.
У Иры возникло чувство, будто Рембрандт сыграл с ней злую шутку. «Послушай, дружище, - мысленно обратилась она к нему, - я ведь шла на встречу с совершенно другим человеком. Я ведь помню, каким ты был на самом деле – веселым, заводным, красивым. Что ж ты прячешь от меня свое истинное лицо?»
Она перешла в зал гравюр и тут неожиданно увидела то, к чему стремилась: серию небольших рисунков -  «Рембрандт с вытаращенными глазами», «Рембрандт с растрепанными волосами»,  «Рембрандт, глядящий через плечо», «Рембрандт с раскрытым ртом» - словом, молодой Рембрандт, позирующий сам себе ввиду отсутствия средств на натурщиков. Каждый портрет был преисполнен юмора и живо передавал необузданный темперамент автора.
А вот и самый чудесный автопортрет – «Рембрандт, облокотившийся на барьер». Мягкий, ироничный взгляд ясных глаз, неизменный бархатный берет на вьющихся волосах, легкая грусть во всем облике – как бы предчувствие тех бед, что свалятся на него позже… М-да. И дернуло же тебя, в самом деле, связаться со своей служанкой, а потом поддаться всеобщему ажиотажу с этими тюльпановыми луковицами! В результате, все потерял, стал самой известной жертвой первой в мире финансовой пирамиды. А сидел бы тихо, занимался своим делом  - глядишь, выглядел бы к старости получше!
Ира еще раз прошлась по залам и снова вернулась к этому портрету.  Рембрандт настолько явно смотрел ей в глаза, что у нее кровь прилила к щекам. Он будто говорил ей: «Нет, ни о чем я не жалею в своей жизни: ни о том, что не стал мельником – как отец и братья, ни о том, что женился на Хендрикье, ни о том, что познал сумасшествие тюльпановой лихорадки. Я всегда делал то, что хотел, я был живым – потому-то и сейчас могу  разговаривать с вами».

Иру отвлекли мужские голоса за ее спиной:
- Смотри, какая интересная девушка! Похоже, она разговаривает с мэтром!
- Да они, случайно, не родственники? – Глянь: у нее такая же шевелюра!
- А как ты думаешь, она не рассердится, если мы попытаемся  познакомиться с ней?


НА ВОЗДУШНЫХ ПЕРЕКРЕСТКАХ


«Дорогой Бернард,
Я давно не писала тебе, но теперь вот нашелся повод: представь, я встретила замечательного человека, который любит меня, и, возможно, мы вскоре поженимся.
Ты не ожидал этого? Ты, быть может, даже немного взгрустнул?
Честно говоря,  и мне жаль, что ты так и не смог (не захотел?) изменить свою жизнь. Ты считал, что поздно – мол, мы уже немолоды, и наше время ушло. Но, дорогой Бернард, ничто никогда не поздно, пока человек жив.
Ты как-то спросил меня, в чем главное отличие русских. Наверное, в том, что мы, как правило, следуем за своими чувствами, не соизмеряя их ни с чем другим, а остальная часть человечества действует рационально».

Лида медленно сложила лист бумаги и достала конверт. Запечатав письмо, она почувствовала жуткую пустоту – будто замуровала в глухой шахте все самое дорогое: совместные прогулки у моря,  устрицы  в ледяных панцирях,  тихие осенние вечера у камина и тех лисят, что как-то выбежали им навстречу в лесу…

Через пару дней, где-то высоко в небе, встретились два авиалайнера, несших, подобно почтовым голубям, корреспонденцию. Они качнули крыльями в знак приветствия друг другу, и полетели дальше - в противоположных направлениях. Летевшему на запад было доверено письмо для Бернарда, а тот, что летел на восток, нес такое письмо:

«Дорогая Лида,
Сколько времени я провел без тебя? Мне даже трудно вспомнить – вся моя жизнь стала серой и однообразной. Изо дня в день я ходил на работу, возвращался   домой – и ничто не радовало меня. Если я отправлялся прогуляться, то непременно начинался дождь, если шел на концерт, то он обязательно оказывался несносным. Мне стало казаться, что я покрываюсь изнутри коростой и плесенью. И в один прекрасный день я понял, что так я скоро погибну – прежде, чем умру естественной смертью. И вот, я пишу тебе, чтобы сказать: я люблю тебя. И хотя я уже немолод, но постараюсь сделать тебя счастливой. Наверное, я стал наполовину русским, если хочу теперь только одного: любить тебя и быть с тобой.
                Твой Бернард»



ПОЧЕМУ МЫ ТАКИЕ?


Все мы, конечно же, знаем, что мы, русские – люди особенные: самые умные, самые бесстрашные, самые душевные.    
Но почему же тогда все-таки мы такие – убогие и несчастные?
Почему мы по девять месяцев в году ходим в черном, с унылыми лицами – будто, в трауре? Почему, уж который век подряд, не можем построить нормальных дорог – даже между Москвой и Питером, даже в Москве, даже на Старом Арбате - в результате чего под ногами у нас всегда грязные колдобины? Почему наши министры богаты, как бизнесмены, а бизнесмены - те, которые «малые и средние» - никак не встанут на ноги? Почему люди, приходя в жилищно-паспортные  конторы, чувствуют себя ничтожными букашками?..
Почему это так? Наверное, во всех наших бедах виноват наш ужасный климат. К такому выводу я пришла вчера, после того, как всю ночь прослушала мелкий стук осеннего дождя по окну, а утром, раздвинув шторы, увидела неизменную грязно-серую картину. Казалось, все краски исчезли. Окружающий мир слабо прорисовывался графитовыми контурами на бесцветном фоне. Неба, как такового, не было – вместо него  во всю ширину висела замусоленная марля. На дороге виднелись глубокие лужи, и проходящие мимо автобусы, похожие на давно не мытых чушек, выдавали из-под колес бурые фонтаны. (В чем же еще прикажете ходить в такую погоду – в розовом или, быть может, в нежно-салатовом?)
Такое природное занудство тянется у нас по многу месяцев – практически, с октября до конца апреля. А если учесть традиционные майские похолодания – когда, то акация цветет, то дуб распускается – то и того больше.
Первое тревожное предчувствие зимы появляется уже с конца августа – когда вечера, как-то неожиданно быстро, становятся вдруг короткими и прохладными. Все! Бабье лето на носу, а там – и осень! Собственно, первая тоска проступает еще раньше – сразу после летнего равноденствия. «Да, вот и  пошли деньки на убыль!» - грустно вздыхают люди, всматриваясь вдаль, будто пытаясь разглядеть конец едва начавшегося лета.
Так что, для полной, раскрепощенной радости остается, по сути, лишь маленький зазор – с конца мая по конец июня. Все остальное время – грустные предчувствия и непогода. Поэтому и лица у нас такие хмурые, и дорогие плохие – как не строй, все равно дождиком размоет.
А то, что богатых мало, а бедных много –  так это от того, что богатым и самим мало: трудно в таких условиях жизнь по-человечески  устроить.    И все эти жеки-потрошители человеческих душ – неизбежное порождение окружающей грязи.
А ведь надо-то совсем немного для того, чтобы жизнь наладилась: чуть больше солнца, чуть больше тепла.
Иногда мне даже кажется, что если бы что-то изменилось в нас самих, то и климат наш был бы лучше, и солнце светило бы ярче.



МЕЛОЧИ ЖИЗНИ


               
« Можно
воплотить всю свою любовь                в том, как вы приготовите поднос
  с  чашкой чая».

                Митрополит Антоний Сурожский

«Человек перед Богом»


Мы привыкли мерить свою жизнь крупными вехами: родился, учился, женился… У каждого в жизни были какие-то важные события и люди, которые сыграли в ней особую, заметную роль. Вместе с тем, в пестрой материи нашей жизни встречаются порой мелкие стежки, которые кажутся нам особенно яркими. Крошечные эпизоды, давние фрагменты, когда-то затронувшие нас, - не то, чтобы мы часто вспоминали о них – они просто стали частью нас самих, прочно отпечатавшись в наших сердцах.


Помню, как-то в детстве – мне было тогда лет пятнадцать – я увидела в магазине книгу про Мальту – в твердом переплете, с фотографиями. По тем временам это было редкое явление, и мне жутко захотелось приобрести ее. Поскольку дело было накануне моего дня рождения, я, естественно обратилась  с этой просьбой к родителям. Каково же было мое разочарование, когда в подарок я получила нечто совсем иное – поваренную книгу. Видно, родители сочли, что девочке полезнее читать о кулинарии, нежели о крестоносцах. Через несколько дней я все же купила себе на свои деньги   заветный «подарок», а поваренную книгу, так, кажется, ни разу и не открыла.
Один мой приятель недавно рассказал мне, что в детстве, когда он возвращался из школы домой, его мать всегда мыла в этот момент полы в коридоре. Делала она это   с очень серьезным, сосредоточенным видом – так, что он постепенно начал чувствовать себя помехой в своей семье.
Моя подруга как-то посетовала на то, что в детстве у них в доме было принято наряжать елку в последний день уходящего года. И как бы она не просила сделать это раньше, всегда слышала один и тот же ответ: «Еще успеет надоесть!». После наступления Нового года она, действительно, довольно быстро утрачивала к елке интерес – но происходило это потому, что вся сказочная мистерия заканчивалась для нее с боем курантов, и сказочная елка превращалась в обычное дерево с игрушками. Таким образом, весь праздник длился для нее всегда всего лишь один день.
Думаю, что если бы наши, в целом очень милые, добрые,  родители знали, что мы будем невольно вспоминать об этом и тридцать лет спустя, они, наверное, поступали бы иначе.

Иногда эти важные для нас «мелочи жизни» связаны с нашими родственниками, знакомыми, а иногда – что особенно удивительно – с совершенно посторонними людьми. Эти мелочи могут проявиться в привычках, поступках, слове, взгляде – и, как  правило, люди, которые запоминаются нам потом на всю жизнь, и понятия не имеют об этом.

Несколько лет назад, в один теплый, летний денек, я решила съездить загород. Поскольку своей дачи у меня тогда еще не было, то мне пришла в голову мысль навестить хозяйку дома, у которой наша семья снимала дачу раньше, когда я была еще ребенком. Без труда нашла я этот дом в Жаворонках. На мой стук вышла хозяйка – Лена и,  взглянув на меня, радостно воскликнула: «Наташа!». Я была невероятно удивлена тому, что она сразу узнала меня. Мы долго сидели с ней в саду – среди благоухающих роз – говорили о том, о сем. Лена была все такой же, как я ее помнила: седой, курящей, кашляющей, в старом ватнике, с добрыми, голубыми глазами. Она работала проводницей на железной дороге. Когда я собралась уходить, Лена срезала для меня  в саду самую красивую розу. Потом в моей жизни было очень много роз, но чайная роза Лены всегда стоит особняком.

Однажды, под Рождество, мне вспомнилась Голландия, где я провела несколько лет, и мне стало грустно: сказочные города, цветочные луга, люди, которые меня окружали – все осталось в прошлом, все знакомства постепенно сошли на нет, не сохранилось ни одной связующей нити… Я открыла компьютер и вдруг увидела в почте послание от голландца, обучавшего меня в ту пору нидерландскому языку. Письмо было очень теплым: он писал, что часто вспоминает меня, скучает, что ему не хватает нашего общения – такого насыщенного и интересного. Он поздравлял меня с православным   Рождеством, что само по себе было уже чудесно. Это неожиданное послание стало тогда для меня настоящим рождественским подарком.

А один мой знакомый, немец, рассказал мне, что путешествуя лет десять назад по России, он заехал в небольшой городок и решил посмотреть местный музей. Когда он подошел к музею, то оказалось, что уже поздно – смотрительница как раз вышла и закрывала дверь на ключ. Тогда он попросил ее сделать для него исключение, рассказав, из какого далека он приехал, что именно он уже прочитал о музее, и что завтра ему надо уезжать. Смотрительница вздохнула, открыла дверь и терпеливо ждала, пока он не осмотрел все экспонаты. Эта история поразила немца, и рассказывая мне о ней много лет спустя, он заключил: «В Германии такое было бы абсолютно невозможно».


*         *         *
В конечном счете,  жизнь зачастую состоит из череды эпизодов, внешне ничем не примечательных. Мы встречаемся с другими людьми, отзываемся - или не отзываемся на их нужды, ждем внимания к себе. Какими малозначительными кажутся порой окружающим   наши просьбы и желания – но какой же благодарностью преисполняется сердце, если они были услышаны, исполнены, предупреждены…






2. ТРОКАДЕРО



ПРИОБЩЕНИЕ К ИСТОРИИ


Петр лежал на раскладушке и смотрел в небо сквозь раскидистые ветки черноплодной рябины. Редкий момент полного счастья: никто не дергал его, не приставал с вопросами, не поучал, не озадачивал. И никакой угрозы безмятежному  состоянию – ни через пять минут, ни через двадцать, ни через три  часа. У себя на даче, вдали от деловых коллег и чересчур заботливых родителей.
Светло-голубое небо с облаками причудливой формы. Сменяя друг друга, они медленно проплывали над ним, и временами его взору открывалась  чистая, бесконечная высь. Все вокруг было  пронизано тишиной и покоем.

Петр лежал так уже два часа и не испытывал потребности в переменах, хотя  в глубине сознания свербила мысль, что негоже молодому мужику предаваться  длительному безделью. Немым укором таращились недополотые сорняки и неподвязанные ветки деревьев.  И главное, оставалась нетронутой привезенная с собой из Москвы работа - та, что и  стала причиной  дачного уединения.

Работать не было никакого желания. Но справку к встрече с представителями Евразийского посольства надо было во что бы то ни стало передать начальнику  в понедельник. Значит, хоть тресни, придется сегодня ее написать, завтра выправить, в понедельник отрапортовать.
Раздражала не сама привычная ему необходимость писать очередную бумагу, а  наглость этих ребят из Евразийского посольства, которые после нескольких лет пребывания в России полностью усвоили приемы спихотехники и теперь успешно перекладывали часть своей высокооплачиваемой работы на российских трудяг, вроде Петра. Причем делали это очень искусно.

- Вы, конечно, знаете о готовящемся визите нашего Президента Уильяма Слиптона в вашу страну? – вспомнил он недавнее заявление советника Посольства на встрече с российскими коллегами в Министерстве. – У нас этому визиту придают огромное значение. Планируется, что наш Президент не только встретится с вашим Президентом, но и выступит в Парламенте.

- Что он должен сказать? – продолжил первый секретарь Посольства, поигрывая ручкой с золотым пером. – Вы понимаете, что его слова станут стержнем для выстраивания дальнейших отношений между нашими странами. Поэтому эта речь должна быть  насыщенной и емкой. Мы получили задание дать наметки к выступлению нашего Президента в Думе. Но Вам, конечно, лучше известны проблемы, которые надо решать совместными усилиями. Поэтому правильнее, если Вы дадите нам такие наметки, а мы их доработаем и передадим в Центр. О’кей?

- О’кей, - подтвердило начальство, посчитав такое предложение за честь и  кивнув сидевшему за концом стола Петру.

И вот теперь эти евразийские пройдохи загорают где-нибудь на пляже, не ведая забот, а он, несчастный, вынужден прерывать свое созерцание Вечного и погружаться в писание справок. В выходной! При такой погоде! В редкую минуту уединения! И главное, все равно ведь все пойдет в корзину. На каждой инстанции  повычеркивают, поисправляют, повставляют нелепостей – в результате не узнаешь собственного труда.

Он нехотя встал, прошел на веранду, достал банку пива из холодильника,  сел за стол, медленно разложил  бумаги и задумчиво уставился на неровную темную полосу еловых верхушек на горизонте.
- Приступим, - сказал он себе и вывел на листе бумаги: «Тезисы выступления Президента Слиптона перед русским народом».
Кот Тиша вспрыгнул на стол, а оттуда – на подоконник, задев беспардонно хвостом пачку бумаги, и устроился в позе соучастника творческого процесса. Нахальная у него манера - смотреть прямо в глаза немигающим, холодным взглядом. Как будто он здесь хозяин, а Петр так, жрать подает.

То ли день выдался слишком жаркий, то ли сказалось длительное созерцание Великого, но справка получилась не совсем  обычной. Петр решил не ограничиваться стандартными фразами типа «Положительно оцениваем итоги долгосрочного сотрудничества», «Финансовое содействие окажется весьма своевременным и послужит ускорению рыночных реформ в России»… Захотелось сделать рывок, освободиться от балласта и подняться на новую ступень. И прокричать оттуда себе и всем остальным: «Что, не ждали?!»
Петр отхлебнул пива и задумался. «А не пролоббировать ли нам вопрос о создании Целевого научного фонда для россиян в Евразии?» – написал он в скобках, но тут же подумал, что столь авангардная инициатива вряд ли будет поддержана его руководством.
А почему? Вот хорошее обоснование: «Молодые россияне, имеющие патент или ученую степень, отправляются на годовую стажировку в Евразию за счет ее грантов».
В справку были вставлены нужные цифры и показатели.
Он хотел было еще поработать над концовкой, но тут пришла соседка за  лестницей. Потом понадобились десять шиферных гвоздей и лист железа, Тишка-гад зацарапал холодильник… 

*          *           *

Понедельник, как известно, день тяжелый, но к концу  дня Петр все же окончательно отредактировал и передал «Тезисы» своему начальнику. Дело было сделано, и о дальнейшей его судьбе спрашивать было не принято.
Между тем, начальник, вставив какую-то вряд ли нужную запятую, нашел бумагу вполне сносной, и передал ее дальше - заместителю Министра.
Тот, разгребая груды бумаг, профессионально взглянул  по диагонали, надписал сверху «В Посольство Евразии»   и отдал для пересылки по назначению.

*               *                *

Приезд Президента Уильяма Слиптона сопровождался беспрецедентными мерами безопасности. На улице, где находилась гостиница, в окнах и на  крышах замерли стандартные силуэты. Несчастные владельцы близлежащих кафе подсчитывали убытки, ибо ни один даже самый настырный посетитель не смог попасть в ближайшие переулки.

В день выступления Президента Евразии доступ к зданию Парламента, естественно, тоже был перекрыт. Кроме депутатов, счастье лицезреть Слиптона «вживую» имели только члены Правительства  и владельцы абонементов Коммерческой ложи в Думе.
Не стоит уточнять, что Петр в число допущенных не входил,  потому и  увидел сей исторический момент лишь вечером по телевидению в программе новостей.

Президент Евразии был, как всегда неотразим.
Вышел на трибуну, обвел зал приветливым взглядом, улыбнулся классически отработанной евразийской улыбкой и начал транслирующуюся на весь мир речь, периодически обращая взор к лежащей перед ним бумаге.

После традиционных пассажей о важности сотрудничества в космосе и вне космоса, Президент перешел  к научной сфере.

- Тихо! – крикнул Петр, ибо именно в тот момент его маме вздумалось вопрошать  из кухни, что он будет есть на ужин.

Петр впился взглядом в экран.

- Научная сфера была и остается приоритетом нашего сотрудничества, – уверенно продолжал Президент. -  Мы готовы оказать финансовое содействие России в данной области, понимая, что это во многом определит продвижение рыночных реформ.   А не пролоббировать ли нам вопрос о создании Целевого научного фонда для россиян в Евразии?- произнес он и умолк, видимо соображая, кто и перед кем должен это лоббировать.

Петра бросило в жар. Он вдруг понял все:  Президент впервые видит свою речь -  у него не было времени прочитать ее заранее – как, впрочем, и у всех остальных, причастных к этому процессу. Президент читал текст, написанный Петром, и на миг Петру даже показалось, что сейчас с трибуны посыпятся флоксы, которыми он имел обыкновение перекладывать страницы.

- За счет этого Фонда, - читал Слиптон, - молодые талантливые россияне могли бы стажироваться на наших компаниях. Н-да.. -  Он остановился, посмотрел пристально на кого-то в зале и продолжил энтузиазмом:  - Я думаю, мы должны подписать соответствующий  меморандум, что стало бы хорошим итогом моего визита в Россию!

Про Меморандум у Петра ничего не было. Но Слиптон  славился  экспромтами, и  по характеру тяготел к  инициативам.

В зале послышались аплодисменты – депутаты радовались за дальнейшую судьбу своих талантливых детей.

Петр посочувствовал ребятам из МИДа, которым предстояла бессонная ночь в подготовке текста меморандума. «Но, с другой стороны, могли бы и предвидеть – на то вы и дипломаты»,- подумал он.

На следующий день все газеты поместили на первых страницах речь Президента Евразии  в российском Парламенте. Особенно подчеркивались его  благожелательные предложения, выдвинутые в научной сфере.

Петр перечитал эту речь вечером дома, сидя в своем старом любимом кресле.
Тиша развалился в ногах, всем своим видом демонстрируя довольство и показное безразличие.
Петр испытывал те же чувства.



БЛИЦ-ТУРНЕ


Сергей Петров был назначен помощником Министра инноваций всего лишь два месяца назад, поэтому, когда Министр решил взять его с собой в предстоящую загранкомандировку, Сергей счел, что ему крупно повезло. Особенно привлекательным выглядело то, что это была не просто командировка, а весьма знаменательное мероприятие – Десятый международный социально-экономический конгресс, в Таиланде. А всякий юбилей, особенно международный, несет с собой, как известно, массу пусть приземленных, но вполне приятных ощущений.
После первой радости, пришедшей с известием о командировке в экзотический город Бангкок, Сергея стали одолевать раздумья, как наилучшим образом выполнить возложенную на него миссию и не ударить в грязь лицом.
Его смущало непонимание того, что именно он должен делать в Бангкоке. Более того, ему было не ясно, чем там собирается заниматься Министр. Повестка дня Конгресса даже в подпунктах не содержала намека на инновационные проблемы – главное внимание уделялось преодолению финансового кризиса и устойчивому международному развитию. Но кандидатура Министра оказалась уже кем-то включенной в список российской делегации, который поступил в Министерство с резолюцией Премьера  «Утверждаю».
Подводить  Министра в Сеуле не хотелось, тем более, что это сразу сказалось бы и на его, Сергея, карьере. Да и просто, по-человечески, не хотелось -  Василь Василич  был ему искренне симпатичен.
Сергей позвонил в  Аппарат Правительства и осторожно поинтересовался, как им видится работа  российской делегации на Конгрессе в Таиланде.
«Вы, ребят, главное, не суетитесь, - посоветовали из Аппарата со слегка заметным раздражением. – Посидите там на открытии, потом  все разбредутся по секциям и будут вести рабочие дебаты. А в конце декларацию примут».
У Сергея на языке вертелось еще много вопросов – в какую именно секцию им брести и где бы посмотреть проект декларации, чтобы успеть поучаствовать в его доработке и т.д. Но тон его собеседника продолжения диалога не предполагал.

Следующим шагом был звонок в МИД.
 «Вы что-то рано забеспокоились, - снисходительно заметили на другом конце. – У нас знаете, сколько таких мероприятий? Через недельку, может, вашим Конгрессом займемся – не раньше». 
“Да он не сказать, чтобы наш,- возразил Сергей.- Вот здесь в повестке дня в основном все о финансах и экономических прогнозах…”
“Да?- удивились  в  трубке. – У Вас что, уже и повесточка имеется? Не сочтите за труд, факсаните нам. А вообще-то по своим вопросам можете напрямую звонить во Всемирную Организацию Инноваций – там вам все и расскажут».

С ВОИ у Сергея уже имелся некий опыт взаимодействия. Как-то раз, когда он еще не был помощником Министра, ему тоже удалось поучаствовать в сессии ВОИ и удостоиться аудиенции ее Президента, господина Покша.
Чувствовавший себя монархом в мировых владениях инноваций, Покш давно утратил связь с реальным миром, и все важнейшие вопросы за него решали его подчиненные – к счастью, весьма одаренные люди, что позволяло ВОИ удерживаться на плаву. Руководство организацией со стороны Покша сводилось к тому, что он проводил каждое утро совещания с руководящим составом, на которых зачитывал поступающие в его адрес благодарственные послания, после чего собравшиеся рукоплескали ему. Временами, правда, у Покша случались «озарения» - и тогда ВОИ получала яркие, нестандартные импульсы для своей последующей, неспешной деятельности.
ВОИ располагалась в огромном,  22 -этажном здании на берегу красивейшего озера Европы. Стены из прозрачного стекла позволяли восхищаться живописными окрестностями практически из любого помещения - чем, похоже, и занималась основная часть сотрудников этой авторитетной организации. ВОИ, как воздушная каравелла, плыла по озеру, отражаясь в нем всей мощью своего интеллектуального потенциала. Но самый прекрасный  вид открывался, конечно же,  из кабинета Президента ВОИ, господина Покша, занимавшего эту должность без малого двадцать лет. Когда Сергей оказался в этом кабинете, он почувствовал то, что должно быть, чувствовал каждый, попадая сюда  - благоговейный  трепет. Массивная мебель из красного дерева, ряды книг в дорогих переплетах, огромный глобус из какого-то редкого камня, картины, подаренные благодарными интеллектуалами, и потрясающий вид на постоянно меняющееся озеро и горы – живая картина размером в две стены. Беседа тогда была короткой – господин Покш редко кого удостаивал длительной аудиенцией, и поэтому в памяти от этой встречи остался в основном внешний антураж.

Сергей позвонил в ВОИ своему давнему знакомому Димитросу. Димитрос был грек, хорошо говорил по-русски и испытывал к России и русским необъяснимые теплые чувства. 
- Димитрос, от вас кто-нибудь едет на Международный Конгресс в Бангкок? – спросил Сергей.
- Как же, как же, - подтвердил Димитрос, - наш Президент и я.
- А что вы будете там делать? – напрямую спросил Сергей.
- Что будем делать? – переспросил Димитрос и захихикал.- Да то же, что и все остальные – участвовать в процессе. К сожалению, наши вопросы в повестку дня не вошли. Мы предлагали свои текстовки – по поддержке инноваций - в проект  Декларации, но американцы все повыкидывали. Знаешь, какая у них сейчас политика  – все сокращать, бюджеты резать… Вот  если бы вы могли подключиться, тогда еще что-то можно было бы спасти. Шансов мало, но на всякий случай, передам сейчас тебе по факсу наши предложения.

Получив факс, Сергей позвонил в российское Посольство в Бангкоке, предложив поддержать предложения ВОИ по инновациям..
- А где же Вы были раньше? – с недоумением спросили там. – Доработка проекта Декларации  уже завершена. Дальнейшее обсуждение - только на Конгрессе.
«А где Вы-то  были?» – с раздражением  подумал Сергей, вспоминая, что и повестку, и проект  Декларации он получил не из МИДа и не из Посольства, а от своего знакомого грека.

Четырнадцатичасовой перелет в Таиланд оказался весьма изматывающим. Самолет все время попадал в болтанки и  временами его трясло, как трактор на разбитой дороге. Стюардессы не уставали сообщать о зонах турбулентности и советовали оставаться с пристегнутыми ремнями.
Прилетев в Бангкок, Сергей чувствовал себя уставшим и невыспавшимся. Пока они с Министром сидели в холле гостиницы, окруженные дюжиной российских сотрудников из Посольства и Торгпредства, он чуть было не уснул. Периодически он старался вырваться из этой полудремы – и тогда сразу будто включался звук, но до него почему-то доносилась все время одна и та же фраза – кто и когда заедет завтра за Министром и куда их повезут. Им выдали бейджики – «SEC-X»- что Сергей, от усталости, прочел сначала как «секс», но выяснилось, что это означает « СЭК- тэн» - «Десятый Социально-экономический Конгресс». Пора было срочно идти спать. Министр однако выглядел бодрым и оживленным, и Сергей с досадой подумал, что их разница в возрасте - почти в двадцать лет - не проявляется так уж явно.

На утро, спустившись без десяти десять в холл, он увидел, что Министр уже беседует с Торгпредом, и ему стало неловко, что он пропустил часть беседы.
- Сейчас придет машина, - деловым тоном объявил Торгпред, обращаясь к Сергею, -  Василь Василич и Вы поедете сначала  на встречу с Вашим  коллегой -  корейским Министром инноваций. Конгресс открывается в три в Королевском Дворце, так что вы успеете. А я сейчас прямиком  поеду во Дворец, у меня там  переговоры. Встретимся там позже, на открытии.
- А  где все остальные? С нами, что, никто не поедет? Где коллеги из Посольства? – забеспокоился Сергей.
- Я Вас умоляю! – Торгпред закатил глаза. Вы когда-нибудь видели, чтобы посольский работник занимался чем-нибудь два дня кряду?
Он пожал им руки и вышел.

Через несколько минут   к входу подкатил белый лимузин, и в холл  быстро вошли  несколько тайцев – все очень маленькие и похожие друг на друга.
- Вы есть русский Министр? – безошибочно обратился переводчик к Министру, широко улыбаясь. – Очень приятно.
- И Вам очень приятно, - пожал он руку Сергею.- А это сотрудники нашего Министерства инноваций, - представил он стоящих рядом сиамских близнецов.

Они вышли на улицу, и перед Министром торжественно распахнулась дверца лимузина. Сергей собрался было последовать за ним, но его мягко отстранили.
- Сюда, пожалуйста, - сказал один из близнецов, показывая на стоящий рядом автомобиль попроще. – Мы будем следовать за ними.
- Вы  знаете адрес? – на всякий случай поинтересовался Сергей у водителя.
- Знаю, - радостно подтвердил тот, и они тронулись

Довольно скоро они потеряли из виду ехавший впереди лимузин,  и Сергей начал смотреть по сторонам, пытаясь как можно четче запечатлеть увиденное.

Вскоре они подъехали к великолепному зданию дворцового типа, и водитель неожиданно сказал: «Приехали». Сергей был наслышан о роскоши министерских апартаментов в азиатских странах, но чтобы вот так… Они миновали охрану и попали в огромный холл, из которого в разные стороны поднимались массивные мраморные лестницы к многоярусным перекрытиям. Огромные стены были сплошь украшены яркими национальными орнаментами, так что у Сергея зарябило в глазах. Поднявшись на второй этаж, они прошли сквозь длинный вестибюль и вошли в небольшую комнату.
Там Сергей с удивлением увидел Торгпреда и еще каких-то русских и тайцев, беседовавших между собой. Василь Василича с ними не было.
Увидев Сергея, Торгпред  недоуменно уставился на него и произнес: «А Вы что тут делаете?» 
«А Вы?» – хотел было, в свою очередь, узнать Сергей, но тут до него дошло, что его по ошибке привезли не в Министерство инноваций, а в Королевский Дворец.
- А где Министр? – снова спросил Торгпред. Сергей, почувствовав легкий холодок в груди, коротко  изложил ситуацию. Получилось довольно сбивчиво.
- Ну Вы даете! – воскликнул Торгпред, - Как же Вы могли оставить Министра одного в чужом городе, с чужими людьми?! Вы же его помощник! А если бы это были террористы?
- Ну не мог же я всех растолкать и сесть в лимузин? – попытался возразить он. – Но почему они привезли меня сюда, а не в Министерство?!
- Вы что, местный народ не знаете? – от души возмутился Торгпред.- Десять раз все надо проверить, перепроверить и уточнить!

Мысль о террористах не давала Сергею покоя, и он не медля, связался с Министром по мобильнику.
Да, успокоил его тот, он в Министерстве инноваций, ведет переговоры со своим корейским коллегой. Конечно, ему не очень удобно без помощника, у которого к тому же остались все документы к встрече, но хорошо хоть переводчик есть. И он надеется, что Сергей  вскоре подъедет.
- Василь Василич, я сейчас мигом, - крикнул Сергей в трубку. – У нас тут небольшая заминка вышла.

Торгпред сокрушенно покачал головой и направился с Сергеем к машине.

Никакая сигнализация не могла помочь им ускорить проезд по городу. На улицах дорогу то и дело преграждали шумные демонстрации и пикеты недовольных открывающимся Конгрессом.
- Бейджик на всякий случай снимите, - посоветовал Торгпред. – Для них тут все участники Конгресса – это глобалисты - богатые, виновные в их бедах. Что за Конгресс – они понятия не имеют. Знаеете, как они читают «SEC – X»? Сергей хотел поделиться своей версией, но не стал. -  «СЭК- ИКС» - пояснил Торгпред – «Для них этот «СЭК-ИКС» - еще один монстр, несущий новые, неизвестные беды. Вчера машину с английской делегацией перевернули…»

Когда они подъехали к Министерству, часы показывали половину первого. Торгпред подошел к дежурному и поинтересовался, где проходит встреча с русским Министром. Дежурный их пропустил, но по поводу места встречи ничего определенного сказать не мог. Сергей с Торгпредом понеслись по бескрайней галерее, открывая все двери подряд и задавая один и тот же вопрос. Все готовы были помочь, некоторые следовали за ними дальше, но где проходит встреча, никто не знал.
Когда они начали прочесывать второй этаж, окруженные толпой сопровождающих, Сергей с тихой ненавистью подумал, что у них в министерстве можно с уверенностью насчитать только два помещения, где могут проходить встречи такого уровня. И уж о встрече первых лиц кто-нибудь наверняка был бы в курсе.
Когда они, мокрые и запыхавшиеся, влетели, наконец, в комнату, где шли переговоры, они сразу почувствовали, как их суетный вид диссонирует  с неспешным ритмом государственной жизни народов Азии. Министры сидели во главе длинного стола, очень тихо беседуя между собой, а по обе стороны, с лицами беспристрастного Будды, сидели люди в строгих костюмах и что-то писали, хотя, совершенно очевидно, не могли слышать содержание разговора.
Министры встали и пожали друг другу руки. Корейский Министр вручил Василь Василичу маленькую красивую коробочку, а Сергей, лихорадочно пошарив в своем портфеле, передал Василь Василичу коробку с гжелевой вазой.
- Ну что ж, - грустно промолвил Василь Василич, похлопывая Сергея по плечу, - вот    и Вы на что-то сгодились. А теперь – на Конгресс!

Пленарное заседание Конгресса, проходившее в уже известном Сергею Дворце было нашпиговано выступлениями первых лиц государств и крупнейших международных организаций. Вскоре Сергей, проникшись важностью исторического момента, перестал мучиться по поводу нелепого происшествия, случившегося утром.

На следующий день, перед завтраком ему позвонил Министр. Голос его звучал глухо и необычно низко.
- Знаешь, Сергей, что-то я приболел. Жара, видимо, эта адская сказывается, давление прыгает. Ты уж побудь там сегодня без меня, потом расскажешь, как прошло…

Сергей шел по вестибюлю  Дворца, на ходу размышляя, к какой бы из  секций ему присоединиться и где найти людей из МИДа и Посольства. И тут он увидел, что прямо на него стремительно движется господин Покш, и его седые  вихри разлетаются по сторонам. За ним семенил Димитрос.

- Вы из российского Министерства инноваций?-  Покш ткнул Сергея пальцем в грудь.
- Да, - в один голос подтвердили Сергей и Димитрос.
- А где Ваш Министр? – спросил Покш, нетерпеливо озираясь по сторонам.
- Он приболел, - ответил Сергей.
- О, мой Бог! – воскликнул Покш и в отчаянии закатил глаза. - Передайте ему срочно мою просьбу: Проект Декларации надо немедленно изменить! Они выкинули  из него самое главное – об инновациях ни осталась ни слова! О каком устойчивом развитии можно после этого говорить? - Его глаза яростно сверкали, и всем своим видом он напоминал грозного громовежца. Димитрос стоял рядом с обреченным видом.

- В этой Декларации должно хоть раз прозвучать слово “инновации”. Лучше всего, если это будет вот здесь. – Покш показал на жирную галочку на листе мелко отпечатанного текста. Если этого не произойдет, то будет крах, полный коллапс!

Покш сунул свой листок Сергею и произнес: “Внесите это предложение в редакционное бюро. И настаивайте на нем, не отступая!”
- А почему бы Вам самому этого не сделать? – поинтересовался Сергей.

Димитрос взглянул на Покша, как бы извяняясь за эту святую русскую простоту, и пояснил: «Мы здесь – заинтересованная сторона. Нас и слушать никто не будет. Вся надежда на вас. Кроме Вас, здесь нет никого из высокого инновационного сообщества, кто мог бы подключиться».

Сергей связался по телефону с Министром, однако выяснилось, что тому стало хуже, и пришлось вызвать врача из Посольства. Сергей рассказал своему шефу, что происходит на Конгрессе и о встрече с Покшем.
- Ну, ты сходи на это бюро,- сказал ему Василь Василич,- скажи, что у меня – форс-мажор  и ты -  по моему поручению. Ну и всякое такое. И вставь там, что куда нужно… Пусть торгпредские помогут.

«Торгпредские помогут…» - думал Сергей, переходя из зала в зал в надежде увидеть хоть одно знакомое лицо. В разных залах продолжались секционные заседания, но везде рядом с табличками «Russia» лежали только раскрытые блокноты и карандаши. Создавалось впечатление, что всю российскую делегацию сдуло ветром.
Сергей вдруг понял, что если он срочно что-нибудь не предпримет, то будет поздно.
Он узнал в справочной, где находится редакционное бюро, достал экземпляр проекта Декларации, полученный от Покша, и решительно двинулся в указанном направлении.
Ситуация усугублялась тем, что, как выяснилось, редакционное бюро возглавлял  сам Министр иностранных дел Таиланда, которого прочили в скором времени в президенты крупной международной организации. Сергей, хоть и был наделен своим Министром необходимыми полномочиями, подозревал, что  для  тайского Министра этого факта может оказаться недостаточно.

Преодолевая волнение, он постучал в массивную дверь и услышал «Войдите». За огромным столом, заваленном бумагами, сидел небольшой человек в черепаховых очках с абсолютно голым черепом и что-то, низко склонившись, писал.

- Здравствуйте, я из российской делегации, - представился Сергей. – Помощник Министра инноваций.
Слово «помощник» он постарался произнести быстро и тихо, упирая на «Министра».
- Очень приятно, очень приятно, - проговорил Министр и указал Сергею на стул.
- Видите ли, - продолжил Сергей, - наша делегация хотела бы внести некоторые дополнения в проект Декларации.
- Так уж поздно, - невозмутимо произнес Министр, продолжая писать. – Дэдлайн для подачи замечаний истек в два часа, а сейчас - пять. – И он бережно разгладил лежавшую перед ним Декларацию.

Сергей сглотнул. «Почему я не сделал этого раньше?» – судорожно подумал он.
- Видите ли, наш Министр приболел, - сказал он. – Он просил передать Вам свое глубочайшее почтение и просьбу включить в Декларацию пассаж об инновациях. Знаете, это очень важно. Без инноваций  никакое социально-экономическое развитие невозможно. – Сергей старался говорить как можно более уверенно и убедительно.

Он перегнулся через стол и положил текст вставки перед Министром. «Вот сюда, в пункт 83».

- Вы в нарды играете? –  спросил вдруг Министр.
Сергей от неожиданности чуть не поперхнулся: он совсем недавно научился играть в нарды, но играл, как ему казалось, очень неплохо. Он даже взял с собой в Таиланд дорожные нарды, чтобы скоротать время в самолете. Но Василь Василич тогда сразу же уснул и до интеллектуальных занятий дело не дошло. И вдруг Сергей вспомнил, что  нарды, должно быть, так и лежат в его портфеле. Да, так оно и есть. Он достал коробку, поставил ее на стол и спросил: ”Сыграем?”
Министр смотрел на него сквозь очки широко раскрытыми глазами.

Их партия длилась более получаса, и Сергей постоянно ловил себя на мысли о сюрриалистичности происходящего. Вот зашел бы сейчас сюда кто-нибудь из Посольства   или Торгпредства и спросил ошарашенно: «А Вы что тут делаете?»  «Да вот, с Министром в нарды играем», - небрежно ответил бы он.
Но никто не приходил и не заглядывал.
 Он, конечно же проиграл, но партия была интересной и динамичной. «У Вас хорошее стратегическое мышление», - похвалил его Министр. На том они и расстались.

На следующий день на утреннем заседании участники Конгресса получили текст окончательного проекта Декларации, в котором Сергей с радостью обнаружил нужную вставку. Началось попунктное обсуждение. Пункт 83 прошел без комментариев.
Когда было объявлено о том, что Декларация принята, Сергей почувствовал такую радость и гордость, что на мгновение ему показалось странным, что никто не бросается к нему с поздравлениями. Посол жал руку Василь Василичу и поздравлял с успешно проделанной работой. Василь Василич, в свою очередь, хвалил Посольство за «грамотную защиту российских интересов».

Через месяц после завершения Конгресса на стол Сергея легла бумага из Правительства. К ней прилагалось письмо Президента ВОИ Покша, в котором он горячо благодарил российскую делегацию на Конгрессе за конструктивный вклад в разработку Бангкокской Декларации, которая позволит эффективно проводить международную инновационную политику и в дальнейшем.
Письмо было расписано во все Министерства.
Василь Василич передал этот документ своему помощнику. Резолюция была предельно краткой: «С. Петрову. Для сведения».



ЦВЕТЫ ФЬЕЗОЛЕ


Кто бы мог подумать, что он все же получит грант под свой проект?!

Однажды, в воскресенье, смотря по телевизору свою любимую передачу «В мире животных» (об этом своем пристрастии  Максим предпочитал не говорить даже самым близким друзьям, дабы избежать насмешек), он вспомнил родной биофак, затосковал по живой природе, посокрушался о своей судьбе, уведшей его в сложные  времена перестройки из любимого, враз обнищавшего НИИ в дебри министерской бюрократии, и вдруг решил, что в 32 года еще не поздно начать все сначала.
Когда он подал заявление об уходе, не много нашлось людей, которые одобрили  его поступок. Шаг был рискованный: с гарантированного, неплохого заработка в Министерстве он уходил «в никуда». И хотя дома у него не сидело семеро по лавкам, он все же  испытывал определенный трепет: как там сложится дальше, что его ждет, на что, в конце концов, он будет жить? Но он уже внутренне созрел для встречи с неизвестным – лишь бы только не просиживать больше в Министерстве с девяти до шести (а то – и дольше), готовя предложения для  руководства, львиная доля которых так и не находила никакого применения – не потому, что предложения были плохие, а просто в силу бюрократических законов. Когда решение было принято, на душе сразу стало легче, и ему показалось, что у него вырастают крылья.
Спустя некоторое время он выискал в Интернете сайт Международного фонда «Дикая Фауна», объявившего конкурс проектов, связанных с защитой животного мира. Он послал заявку – его проект состоял в подготовке книги о редких животных Африки.
Книга задумывалась им как своего рода энциклопедический словарь и должна была воплотить его давнюю мечту, первые ростки которой просматривались еще в его дипломной работе, а побеги – в кандидатской. Оригинальность проекта состояла в уникальности  данных, которые ему  уже удалось собрать во время прежних научных экспедиций и предстояло получить в дальнейшем, а также тем, что в книгу должны были  войти редкие фотографии и описания животного мира Африки из мировой художественной литературы. Так что, на его взгляд, разношерстная читающая публика имела хороший шанс получить бестселлер.
И вот, неделю назад он вдруг обнаружил в своем почтовом ящике необычной формы конверт с иностранным штемпелем и, вскрыв его, с бьющимся сердцем прочел, что его проект вошел в число лучших и он получает тридцать тысяч долларов на его реализацию. Книга должна увидеть свет максимум через три года.
Всю неделю Максим не мог прийти в себя от радости. Он  просыпался и засыпал с мыслями об организации экспедиции в Африку, перебирал свои архивы, перечитывал книги, созванивался с различными организациями и встречался со старыми знакомыми. Его любимый мир возвращался к нему – потому, что он его не предал, не забыл – просто оставил на некоторое время – по глупости и по необходимости -  а теперь снова воссоединялся с ним.

Максим сидел за старым письменным столом и бережно разглаживал пожелтевшие машинописные страницы своей дипломной работы об антилопах мендес – именно с нее, со своей любимицы, он и начнет свой проект. Сначала – Северная Африка, Сахара, потом – Эфиопская область с карликовыми бегемотами, и затем – саванны Восточной Африки, где в сферу его особых интересов попадали носороги и гепарды. По правую руку от него возвышались стопки справочников, научных книг и журналов, по левую -–громоздились Хемингуэй, Бредбери, Киплинг…
Телефонный звонок вытащил его из глубин Сахары, и Максим поначалу никак не мог переключиться на реальную жизнь и понять, чего от него хочет его приятель Димка.
- Макс, - взволнованно говорил тот, - и голос его звучал как-то очень отдаленно, - Макс, выручи, будь другом! Забери мою сестру из больницы – я сейчас из Норильска звоню, я здесь в командировке. А она в больницу загремела. Вроде ничего страшного, но надо, чтоб на машине…

Максим судорожно стал проворачивать в голове варианты отказа: ехать за Димкиной сестрой совсем не хотелось. Дел было по горло, да и сестру эту он видел лишь однажды – она жила отдельно и в их компании никогда не появлялась. Но, видимо, раздумывал он слишком долго, и его молчание было принято за согласие.
- Спасибо, Макс, - прокричал Димка в трубку. – Запиши адрес. Восьмая больница,  генекологическое отделение. Николаева Юлия.

В трубке раздались гудки, и Максим невольно выругался. Ну что он им, нянька что ли? Повитуха? Почему он должен всем всегда  помогать, даже когда у него своих дел по горло?!


Юля лежала на больничной кровати и смотрела в белый потолок.
Голова после наркоза была дурной, и она чувствовала себя совершенно опустошенной.
У нее случился выкидыш, и вместе с неродившимся ребенком умерло все, что еще совсем недавно радовало, вселяло надежды и было смыслом жизни.
Плакать не было сил. В груди застрял свинцовый ком, и даже дышать было трудно. И было трудно понять, что доставляет большую боль – мысли о ребенке или о Викторе.

Почему у них так получилось с Виктором?  Ведь жили же вместе полтора года, не ссорились, не ругались, все вроде было хорошо. Он был старше ее на девять лет, и ей нравилось, что рядом с ней – спокойный, интеллигентный человек, умный и самостоятельный...
Они были совсем непохожи: она – эмоциональная и восторженная, вечно слегка растрепанная, куда-то спешащая, устремленная вглубь событий, он – сдержанный и рассудительный, умудренный жизненным опытом. Со стороны он мог показаться холодноватым, но Юля знала, что за его внешним безразличием скрываются глубокая проницательность и живой ум.
Их роман не был бурным и страстным, но отношения казались прочными и стабильными. «Кому-то – Ниагарский водопад, а кому-то – тихое озеро», – думала она. Порой, правда, его любовь казалась ей слишком уж тихой и деликатной, ей хотелось какого-нибудь взрыва эмоций, чтобы он чем-то удивил ее, сделал что-то необычное. Но он в ответ снисходительно улыбался и говорил: «Дорогая, ты совсем, как ребенок. Жизнь – это не кино, и не книжка – в ней все гораздо прозаичнее». И она старалась радоваться будням, подстраивалась под его неспешный ритм и начинала верить в то, что удачный союз двух взрослых людей – это и есть такое вот спокойное, безмятежное существование.

Несколько месяцев назад Виктор был переведен руководством своей компании в региональный офис в Минск. Юля собиралась перебраться к нему, как только он найдет подходящее жилье. Но время шло, а Виктор все откладывал ее приезд. Ссылаясь на занятость, он в последнее время и звонить стал редко. Его голос, и раньше-то такой невозмутимый и ровный, теперь казался совсем тусклым - в нем не было ни чувства, ни тепла, и Юлю все чаще стали одолевать сомнения, нужна ли она ему.

«Неужели это все из-за ребенка?» – снова и снова думала она. Впервые эта мысль пришла ей в голову, когда она радостно сообщила ему по телефону о том, что беременна и не услышала в ответ ожидаемого восторга. И с тех пор он начал как-то постепенно исчезать из ее жизни  – тихо, бесшумно, «деликатно».

Когда Юля пришла в себя после операции, она попросила у соседки мобильник и позвонила ему. Ей казалось, что он где-то невероятно далеко, что она ни за что не дозвонится ему. Но номер соединился сразу и она услышала совсем рядом его знакомый, спокойный голос.

- Вить,- начала она, задыхаясь от волнения, - Вить, я сейчас в больнице…Ребенок родился мертвым…Мне так плохо. Витя… Где ты? Почему ты так долго не звонил? Ты сможешь приехать?

- С тобой все в порядке? –спросил он, и Юля почувствовала в его голосе некоторую напряженность и неловкость.- Ты извини, я сейчас на переговорах. Я перезвоню тебе позже, хорошо?

«Ну куда, ну куда же ты мне перезвонишь?!» – думала она, сглатывая слезы. Горечь тугим кольцом сдавливала горло, и весь мир превращался в белую больничную палату. Она чувствовала себя бесконечно одинокой – одинокой и оледеневшей навеки, без малейшего шанса когда-либо оттаять. Ведь сколько нужно времени, чтобы человек стал тебе близким! Сколько нужно затратить душевной и сердечной энергии, чтобы сродниться с ним! Часть ее жизни, прожитая с Виктором, медленно сгружалась на свалку. Она зашла в тупик и не чувствовала в себе сил выбраться из него.


Максим просунул голову в дверь палаты и осмотревшись, кивнул белобрысой, вихрастой девушке: «Вы - Юля Николаева? Собирайтесь, поехали».
Они молча ехали по заснеженному вечернему городу на его старых «Жигулях», и Максим думал, как это так получилось, что они  давно знакомы с Димкой, а вот с его сестрой практически не встречались.

- Вас куда везти? – спросил он.
- В Выхино.
- В Выхино? – удивился он. – Ну и занесло!

Он мельком посмотрел на нее и увидел, что она жутко бледная, почти белая, сидит совершенно неподвижно, смотрит прямо перед собой, а глаза – красные, заплаканные.

- А кто там у Вас, в Выхино?
- Никого – я одна живу.

«Ну, привет! –подумал Максим, - как же ее такую одну оставить? Того гляди, сознанье потеряет. А если с ней что случится? Доходяга какая-то…».  Раздражение боролось в нем в с чувством долга, но последнее оказалось сильнее.

- Знаете  что, - сказал он, - Не поймите меня превратно, но давайте-ка лучше поедем ко мне. Я постелю Вам в отдельной комнате. Побудете пока у меня. А послезавтра вернется Ваш брат и отвезет Вас, куда угодно… Так мне будет спокойнее. Хорошо?
- Хорошо, - ответила она после некоторой паузы, - если  Вам так действительно удобнее.

«Ну, и прекрасно, - подумал Максим. – Что она мне, помешает? По крайней мере, у меня поликлиника во дворе – если что…»

Он проснулся ночью от какого-то шороха за стеной, и подняв голову, увидел, что из-под двери соседней комнаты пробивается свет. Потом он услышал легкие шаги. «Не хватало еще, чтобы она оказалась лунатиком», - подумал он. Он посмотрел на часы – было без пяти три. Огромный, белый шар луны висел под самым карнизом. Он встал и подошел к двери соседней комнаты. Шаги стихли, но теперь оттуда доносились сдавленные всхлипы.
«О, черт! – подумал он, - И за что мне эти напасти?!». Он тихо постучал и вошел.
Юля сидела на кровати в ночной рубашке – худая, белая, почти прозрачная, и плакала, уткнувшись головой в колени.
Максим потоптался в нерешительности у порога и вошел в комнату.
- Ну, слушай, перестань, ну чего ты? – пробормотал он.

Юля подняла лицо и запричитала: «У меня никого теперь больше нет! Понимаешь? Никого! Я никому не нужна! Никому – на целом свете!»
- Ну почему, «никому»? У тебя есть брат, - возразил он как можно более резонно.
- Ну и дурак ты! – сказала Юля и опять начала реветь, отвернувшись к стене.


Максиму вдруг стало жутко жалко это хрупкое, вздрагивающее создание и захотелось каким-то образом непременно его утешить.
  Он продолжал в нерешительности стоять посреди комнаты, и тут его взгляд упал на рисунок, лежащий около Юли. На простом листе бумаги в клеточку фиолетовым фломастером был нарисован луг, покрытый бесконечным множеством маленьких цветов - последний ряд этих  цветов сливался с горизонтом, где возвышалась пологая гряда гор. И все это было залито фиолетовым светом заходящего солнца.

- Слушай, это ты нарисовала? – спросил он, взяв в руки листок и искренне залюбовавшись рисунком. – Здорово!

Юля посмотрела на него сквозь слезы.
- Это – долина Фьезоле, - сказала она, вытирая нос рукавом. – Недалеко от Флоренции… Мы собирались поехать туда весной с моим другом. Он говорил, там очень красиво – в апреле луга сплошь покрываются маленькими яркими цветочками – то ли крокусами, то ли ирисами…

Она закрыла лицо ладонями и опять всхлипнула.
- Я теперь никогда даже не узнаю, что это за цветы…

Максим подвинул стул и, вздохнув, сел рядом.
- Да не убивайся ты, - сказал он. – Ничего особенного в этой Фьезоле нет. Я там бывал – долина, как долина.
«Скорее всего, и вправду – ничего особенного», - подумал он.

- Слушай, а чем ты вообще занимаешься? – спросил он. – Ты где-нибудь работаешь?
- Работаю, - ответила Юля.- Фотографом в «Вечерних новостях». Видел, может, фотографии с подписью «Ю.Николаева» - так это – мои.
- Ну  как же, видел,  - ответил Максим, силясь вспомнить, держал ли он когда-либо в руках «Вечерние новости».
- Врешь ты все, - сказала Юля, - по глазам вижу. Но вообще-то я – классный фотограф. В прошлом году получила специальную премию за серию фотографий из жизни города.
- Надо же! – удивился Максим. – А я вот африканских зверей изучаю. Знаешь, в пустынях Сахары водятся такие интересные антилопы – мендес – с изогнутыми рогами, и бубалы – похожие на коров. А еще бывают карликовые антилопы – чуть больше зайца, представлешь?
- Не может быть…

Ему вдруг показалось, что они сидят тут и разговаривают очень давно, и хотелось говорить еще и еще. И какой-то досадной помехой маячила впереди тень Димки, который должен будет почему-то скоро появиться и увезти отсюда Юлю.

Он посмотрел на нее и увидел, что ее глаза опять полны слез.
- Послушай, - сказал он и сам замер от неожиданно возникшей у него идеи. – А хочешь поехать со мной в экспедицию в Африку? Я собираюсь писать книгу, и для нее понадобятся фотографии.

Сказал  - и испугался. Он уже несколько месяцев подбирал фотографа и забраковывал нескольких кандидатов одного за другим – дело было слишком ответственным. И что это он вдруг ляпнул, не видя даже ее работ?
Юля смотрела на него широко раскрытыми глазами, и по ее лицу пробежала тень улыбки.
- Хочу, - сказала она.

«Ну, значит, так тому и быть», - подумал Максим.

- «Ты плачешь? Послушай… далеко,
                на озере Чад
                Изысканный бродит жираф».
       
- Я уже не плачу, - ответила она.

Внезапно комната раздвинулась. Засверкало ослепительное солнце. Воздух стал сухим и горячим. По пустыне Сахары медленно передвигались стада антилоп, сливаясь с песчано-желтым пейзажем.
И два человека, затаив дыхание, осторожно вступали в новую жизнь.



ТРОКАДЕРО


Мы сидели с Аней на ковре  в гостиной, и я рассказывала ей о своих друзьях. Аня –  мамина подруга из Питера, я ее очень люблю, с ней всегда невероятно интересно. Когда она приезжает, наш дом наполняется шутками и весельем. Внешне она выглядит совсем как девчонка – худенькая, с большими зелеными глазами, никогда не скажешь, что ей 37.
В тот вечер мои родители поехали делать шопинг, а Аня осталась со мной дома, так что мне повезло: можно было наедине поговорить о том, о сем.  Странно, но почему-то родителям я редко рассказываю про своих друзей, про всякие там наши передряги, про Вадима. Они все как-то воспринимают не так. А с Аней так и хочется  поговорить по душам. Ну вот, и в тот вечер я ей безостановочно рассказывала  - о себе, о о наших отношениях с Вадькой, а потом спрашиваю ее: «Как Вы думаете, это любовь или нет?»
А она так грустно посмотрела  на меня и говорит: «А кто же знает, когда - любовь, а когда – нет? Я и сама не знаю».
«Вот-те раз, - подумала я, - оказывается, можно жизнь почти прожить, а так  ничего и не узнать». И тогда я стала просить ее, чтобы она рассказала мне о себе, о своей любви- нелюбви. Она долго отнекивалась, а потом посмотрела на меня пристально и сказала: «Хорошо, я расскажу тебе. Только обещай, что никто об этом не узнает». «Обещаю», – сказала я, предвкушая что-то необычное.

Аня откинулась к стене, подложив под спину подушку, и стала похожей на маленькую,  фарфоровую статуэтку. На ее бледном лице выступил легкий румянец.

- Это случилось два  года  назад, весной - начала она тихо, глядя перед собой.- Помню, только что прошел дождь, и вся Фонтанка утопала в сверкающих солнечных бликах. Накануне я сдала отчет и можно было слегка расслабиться. Я уже собиралась выйти прогуляться, как зазвонил телефон. Это был мой старый знакомый,  работавший в  ЮНЕСКО.
- Ань, - закричал он, - хочешь на два месяца в Париж поехать?
Я решила, что у меня от чрезмерной нагрузки начались слуховые галлюцинации.
- Какой Париж? – переспросила я. – Что за садистские шутки?
- Все нормально, – ответил он. - Мы организовали стажировку в ЮНЕСКО. Ты подходишь по всем критериям. Ну как, согласна?

Была ли я согласна? Я никогда раньше не бывала в Париже и не могла поверить своему счастью до тех пор, пока не вышла из аэропорта Шарль-де-Голль и не села в автобус, направлявшийся в центр – к площади Этуаль. В автобусе я незаметно разглядывала пассажиров: «Как интересно -  вот парижанин и парижанка. И это – парижанин, и тот…». Хотя, может быть, они были вовсе не парижане…

Париж сразу ошеломил  меня. Этот город нельзя сравнить ни с каким другим. В нем столько свободы, шарма, изящества! Парижане необыкновенно элегантны и изысканы – не зависимо от возраста. Такая легкость и воздушность бытия! После Парижа любой город кажется провинцией - кроме Петербурга, конечно. А какое там необыкновенное небо – высокое, прозрачное, -  не даром о нем поют песни – «Ле сьель де Пари», – помнишь?.. И любовь, любовь, которой пронизано все вокруг!

Я обычно работала до пяти. В мои обязанности входило изучение мегаполисов и подготовка соответствующего исследования. Работа мне нравилась, также как и окружающие меня коллеги. Но особенно меня радовал ритм моей новой, парижской жизни: после работы я быстро забрасывала вещи в гостиницу, переодевалась -  и у меня начиналась вторая половина дня. В Париже, особенно летом, жизнь продолжается круглосуточно, не останавливаясь ни на мгновение.
Я исходила пешком весь город – бульвары, набережные, площади. Досконально изучила все картины импрессионистов в д’Орсей и Оранжери. Кормила голубей в Люксембургском саду, любовалась маленькими корабликами в фонтанах Тюльери. Заходила  по вечерам в кафе под раскидистыми каштанами выпить чашечку кофе или бокал вина.
Но самым любимым моим местом оставалась площадь Трокадеро, куда я приходила снова и снова. Помню, как я вышла на нее в первый раз, и мне показалось, что эта небольшая площадь, как бы  парящая над городом, вобрала в себя всю магию и красоту Парижа.   Между величественно изгибающимися корпусами музея виднелась смотровая площадка. Выйдя на нее, я была потрясена открывшимся видом: внизу били фонтаны, за ними огненной лентой светилась Сена, и  над всем этим, близко - близко высился ажурный силуэт Эйфелевой башни. Мое сердце учащенно забилось: я вдруг совершенно явственно поняла, что нахожусь в самом сердце Парижа, в самой его болевой точке -  и со всех сторон как бы звенел гимн Любви.

Однажды вечером – было еще светло, и мне так не хотелось, чтобы день заканчивался  день – я решила еще немного погулять в Булонском лесу – он почти прилегал к гостинице, в которой я жила.  Я шла вдоль озера, и буквально на каждом шагу мне попадались влюбленные пары. Любовь и секс просто витали в воздухе, делая его  тягучим и вязким, так что становилось трудно дышать. Я уже хотела повернуть назад, но тут мое внимание привлекло большое раскидистое дерево, два ствола которого расходились из одного мощного основания. Я вспомнила: считается, что если, держась за такое дерево, загадать желание, то оно непременно исполнится. Я дотронулась до шершавой коры, и в голове пронеслось «любовь».
Я продолжила свой путь, но вскоре дорогу мне преградила  выскочившая из кустов с громким лаем собака, жутко напугавшая меня. Следом появился обескураженный, но весьма симпатичный хозяин. С виду ему было около тридцати, не то чтобы красивый, но по-мальчишески обаятельный, милый - на французский, особый лад. Он рассыпался в извинениях, ругался на своего пса и потом, смущаясь,  сказал «Его зовут Пит. А Вас?»
Так мы познакомились с Домиником.  Он удивился и обрадовался,  узнав, что я – русская. Он немного говорил по-русски, я только начала изучать французский – так что, когда мы объяснялись, получалось очень смешно.
Он рассказал, что работает в «Алкатэль», в маркетинговом отделе, живет и работает под Парижем, а в Париже бывает наездами.
После того, как мы познакомились, он стал приезжать чаще – два-три раза в неделю. В будни мы встречались по вечерам – чтобы поговорить, выпить где-нибудь кофе, а в выходные целыми днями мотались по Парижу и его предместьям – иногда пешком,  иногда на его серебристой «Вольво», иногда – на велосипедах.
Необычность наших прогулок состояла в том, что к тому времени, я, как выяснилось, знала Париж куда лучше, чем он, выросший в Нормандии. Я с удовольствием выполняла роль гида, показывая ему то, что успела узнать и полюбить, а он неизменно приправлял мои рассказы своими историями и шутками, оживлявшими седые «достопримечательности».
Однажды вечером мы пришли с ним на Трокадеро. Вечер был необычайно теплым и тихим. Мы стояли, обнявшись, у края смотровой площадки и любовались золотой стрелой Эйфелевой башни,  разрезавшей лиловый сумрак. Доминик сказал: «Ты знаешь, с этого места особенно легко научиться летать». Мы начали целоваться, и я почувствовала, как мы медленно отделились от земли, и  ветер понес нас в сторону Эколь Милитэр.
С Домиником я чувствовала себя молодой  и счастливой. Мы были чудесной, веселой парой. Разговаривать с ним было легко и интересно – он не утомлял меня - ни когда рассказывал о своей работе, ни когда рассуждал о жизни, что у него получалось порой довольно наивно. Не сказать, чтобы он был слишком умен. Пожалуй, он хорошо разбирался только в двух вещах – в марках автомобилей и велосипедных гонках. Но вот удивительно: я, всегда ценившая в мужчинах интеллект, вдруг закрыла глаза на его умственные способности – настолько мне было хорошо с ним.
Я и сама порой вела себя, как  простая девчонка. Как-то мы провели целый день на Елисейских полях, ожидая финала велосипедной гонки «Тур дэ Франс». В результате, кучка велосипедистов пронеслась мимо нас со скоростью пули - я даже толком не успела ничего рассмотреть. Но Доминик радовался, как ребенок, и  меня заражало его веселье. Мы ликовали по поводу победы какого-то Филиппа, пили шампанское, и этот день долго еще  казался мне одним из самых счастливых.
Известно, что французам вообще присущ необыкновенный шик. Он у них просто в крови, составляет их органичную часть. Им не надо этому учиться – все получается само собой. И Доминик, чтобы он не делал – заводил ли машину, открывал ли зонт, курил ли – все делал необыкновенно элегантно. Глядя на него, я получала эстетическое удовольствие – как от чудесной картины, музыкального шедевра, хорошего вина.

Долгое время наши отношения оставались чисто романтическими – мы просто общались, перемежая разговоры поцелуями. Но я уже чувствовала, как с каждым разом наше общее поле все более наэлектризовывается и как во мне начинает закипать горячая лава, сдерживать которую становилось все труднее. Я видела, что то же самое происходит и с ним.
Однажды вечером он сказал, что нам надо заехать в дом его друга - забрать его корреспонденцию и отослать ее в Бордо, где тот проводил свой отпуск. Мы подъехали к большому, ничем не примечательному дому и вошли в весьма обшарпанный подъезд, двери и стены которого были разрисованы почище наших. Доминик достал из почтового ящика груду писем и затем стал открывать ключом дверь расположенной рядом квартиры.
- Заходи, - сказал он.
Как только я  вступила в незнакомый полумрак, дверь за нами захлопнулась, и я оказалась в его объятьях. Через секунду мы уже лежали на какой-то неудобной кушетке и он покрывал меня горячими поцелуями. Я не могла и не хотела освободиться. Не хотела… Я хотела его до полного изнеможения, до ломоты в суставах, до остановки сердца.
Мы провели вместе весь вечер, и он привез меня в гостиницу поздно ночью. Совершенно обессиленная, я тут же уснула и проснулась на следующий день около двенадцати. Подошла к окну и подумала, глядя в зеленую дымку: «Вот оно, самое счастливое утро моей жизни».

Обычно Доминик приезжал в середине недели, но в ту среду он позвонил и сказал, что уезжает на несколько дней по делам и вернется к выходным. Мы договорились встретиться в воскресенье.
Все эти дни  - до воскресенья  - я была переполнена им, своими эмоциями, воспоминаниями и ожиданиями. Все это чрезвычайно будоражило и радовало меня. У меня, видимо, был такой восторженный вид, что прохожие, глядя на меня, начинали улыбаться.
В воскресенье он не приехал. Не позвонил и в понедельник. Работа стала не в работу. Я боялась выйти из кабинета, раньше уйти, чтобы не пропустить его звонка. Но он все не звонил.
Весь ужас состоял в том, что моя стажировка подходила к концу. Я не хотела говорить ему об этом заранее, а теперь не могла сообщить о своем предстоящем вскоре отъезде. И вот на меня обрушился весь кошмар создавшейся   ситуации: я не знала ни его фамилии, ни адреса, ни телефона – он всегда звонил мне сам. Я безвозвратно утрачивала его! Я даже не могла узнать, где он, что случилось. Я разыскала в Интернете координаты «Алкатэль» - и на экране высветились сотни телефоны возможных Домиников…

Однажды вечером, когда уже не было никаких сил ждать его звонка, я вышла на улицу. Я шла и ничего не видела перед собой. Однажды только, когда огибала площадь, обратила внимание на бродягу, у ног которого лежал огромный лохматый пес. И вот, какое-то время спустя я вдруг вижу этого бродягу снова. Сначала я удивилась, но потом до меня дошло, что я хожу по кругу во второй, а может быть, в третий раз - вместо того, чтобы свернуть на следующую улицу. Меня охватил  ужас – мне показалось, что я начинаю сходить с ума. Я села за первый попавшийся столик, выпила холодной минералки и на какое-то мгновение отключилась. Потом открыла глаза – вокруг сидели и ходили совершенно чужие люди.  Знаешь, каким чужим и враждебным становится мир, когда тебя покидает близкий человек?
Через какое-то время ноги сами вывели меня на Трокадеро. Никакого гимна Любви я там не услышала. Меня переполняло отчаяние. Как нарочно, на площади прогуливались одни только пары – молодые и старые, красивые и уродливые. Но все они держались за руки и очень по-доброму разговаривали между собой. Все эти люди любили друг друга, а я стояла посередине площади совершенно одна, и одиночество, тягостное само по себе, на Трокадеро  усиливалось тысячекратно. Меня пронизывала  жуткая боль, мне хотелось кричать, биться на этих камнях. «Господи, - взмолилась я, - я этого больше не вынесу! Сделай хоть что-нибудь!».

Я подошла к барьеру террасы и посмотрела вниз. «С этого места особенно легко научиться летать»… «А Вы  не пробовали летать, сложив крылья?»
Неожиданно начался ливень. У меня не было с собой зонта, но в тот момент он был мне и не нужен. Тем не менее, я заметила, что водяной поток вдруг прервался и кто-то рядом промолвил: «Бон суар». Рядом стоял, загораживая меня зонтом, средних лет мужчина и приветливо улыбался.
- Вы совсем промокли, -  сказал он. – Давайте зайдем выпьем кофе.
Мы сидели в маленьком кафе, и я   постепенно согревалась и приходила в себя. Мой общительный спутник говорил без умолку. Я не слушала его, но все же узнавала, что он – архитектор, проектирует  мосты, живет в небольшой квартире неподалеку. 
Он взял меня за руку и спросил: «У нас будет любовь?».  Я только успела про себя удивиться, как у этих французов, при их  отношении к жизни, что-то еще строится и летает.
В эту минуту перед кафе остановилась серебристая «Вольво», и у меня потемнело в глазах. Я схватилась за край стола, не отводя глаз от окна, и мой спутник обеспокоено спросил: «Вам плохо?»
Дверь машины открылась, и из нее медленно выбрался грузный пожилой мужчина. Я какое-то время никак не могла понять, при чем он здесь – а где же Доминик?! Мужчина запер машину и исчез в подъезде напротив. Я очнулась, встала, попрощалась со своим архитектором и пошла в гостиницу.

Через три дня моя стажировка закончилась. Помню, как накануне, перед отъездом, я шла вечером по бульвару. Внезапно похолодало, с Сены дул сырой, промозглый ветер, впервые пахнуло надвигавшейся осенью. И вдруг я увидела Париж совсем по-иному. Он показался мне чужим, неприветливым - как будто, прекрасный мир, в котором я жила все эти месяцы, оказался бумажной декорацией, которую свернули и засунули в темный сундук. Мне стало бесконечно тоскливо и одиноко, и я подумала: «Хорошо, что я завтра уезжаю».

Вот собственно и все. Я больше не видела Доминика и так и не поняла, что произошло: была ли у него семья, хотя он говорил, что одинок? Или все это было для него игрой, которая вдруг наскучила ему. А может быть, он вовсе не работал в «Алкатэль», а был каким-нибудь мелким, бедным клерком и не хотел, чтобы я узнала об этом…

Аня замолчала, закончив свой рассказ, но я хотела услышать какое-нибудь продолжение.
- А может, с ним что-то случилось? – предположила я.
- Может, - ответила она, - но вряд ли. Видишь ли, подобные ситуации встречаются довольно часто.. Женщины всегда недоумевают, беспокоятся и думают, что с их любимыми непременно что-то случилось. А случается всегда одно и то же: мужчины просто устроены по-другому, и мы не в состоянии  понять и объяснить их необъяснимые поступки…И знаешь, - продолжала Аня, - поначалу я боялась, что не вынесу этой двойной разлуки – с Домиником и Парижем. Но когда я вернулась домой, я почувствовала облегчение - будто избавилась от тяжелой болезни. Париж стал казаться мне прелестью – в изначальном смысле этого слова: тем, чем прельщает дьявол. Обманкой, красивой пустышкой…
- А Доминик? – спросила я.
- Доминик? Я иногда спрашиваю себя: что это было – Любовь? Наваждение? Не знаю… Иногда все случившееся кажется мне просто сном. Я живу сейчас одна и не печалюсь. У меня замечательная соседка – Вера. Когда мне плохо, она придет, заварит чай, мы с ней потолкуем. Что, кошмар, да? Но в этом есть душа.

Анин голос дрогнул, она отвернулась, и на фоне окна вырисовался ее красивый тонкий профиль. Мы молчали, я думала о только что услышанном и  вдруг поняла, что точно знаю, куда поеду ближайшим летом, а когда туда приеду - куда первым делом пойду. И не важно, что я там услышу – гимн Любви или крик отчаянья.


НАД БЕЗДНОЙ


Похоже, мне никогда не забыть того страшного дня. Прошло уже несколько лет, а я  все также четко вижу перед собой искрящийся уступ скалы, нависший над пропастью и неподвижное тело Ольги. И снова слышу  крик, разрывающий тишину!

В те годы я возглавлял некую коммерческую структуру, а Ольга была моим референтом. Она была идеальным помощником: организованная, корректная, спокойная, умная. Пожалуй, даже слишком умная для такой должности. Честно говоря, я слегка побаивался ее.
Нельзя сказать, чтобы она была красивой – скорее интересной. Органичная и естественная во всем – в движениях, в речи, в поступках, пронизанная каким-то светом и шармом. Единственное, чего ей не хватало – так это легкости, игривости, некой дурашливости - словом, того, что так приятно нам в женщинах. Она казалась суховатой и излишне строгой. Меня так и подмывало порой подколоть ее, растормошить,  уязвить, вывести на неформальный стиль взаимоотношений. Но мне это никогда не удавалось. Она неизменно обращалась ко мне по имени-отчеству и смотрела с неподдельной  серьезностью, не допускавшей флирта. Мне ничего не оставалось, кроме  как называть ее в ответ: «Ольга Викторовна», испытывая при этом  одновременно восхищение и раздражение.
У нее был оригинальный, не женский склад ума. Она играла в шахматы, зачитывалась Кафкой и Борхесом, писала для меня речи и «меморандумы», которые я осиливал не с первого раза. Чувство юмора у нее было отменное. Свои шутки она обычно отпускала с непроницаемым видом – так, что я несколько раз буквально садился в лужу, начинал говорить невпопад, сбитый с толку ее словами, пока не замечал, что она с трудом сдерживает смех.
Со стороны мы представляли оригинальную пару – здоровый, вальяжный жизнелюб и изящная, серьезная фея. Я всегда брал ее с собой в ответственные командировки, и постепенно она превратилась для меня в своего рода талисман: я знал, что когда она рядом, все пройдет удачно, и мне от этого становилось спокойно.
Меня устраивало и то, как она относилась к моим легким «выездным» романам – иронично-равнодушно. Может быть, поэтому и я, после первых вспышек живого интереса к своим новым незнакомкам, потом довольно быстро  проникался иронией и равнодушием и становился смешон сам себе.
Подозреваю, что на работе многие считали нас любовниками. Мне, честно говоря, это льстило. Я даже иногда специально подыгрывал, чтобы укрепить это мнение. Ольга была для всех абсолютно недосягаема, так что мое профессиональное лидерство как бы  подкреплялось мужским превосходством. Жена поначалу ревновала меня к ней, постоянно натыкаясь на ее физиономию в фотоальбомах, обновлявшихся после командировок. Но Люсе было достаточно один раз увидеть Ольгу, чтобы безошибочно уловить на интуитивном уровне, что между нами ничего не было и быть не может.
Между тем, признаться честно, я думал об Ольге гораздо больше, чем положено думать начальникам о своих референтах.  Ее неприступность и холодность делали ее  привлекательной, а полное отсутствие кокетства  только добавляло ей очарования. Я иногда просто любовался ей. Например, она сидела рядом за столом во время какого-нибудь заседания, а я, слушая заранее известные мне «позиции» участников, тайком  рассматривал ее тонкие, почти прозрачные пальцы с нежно-розовым лаком и причудливыми кольцами, ее прическу, изгиб шеи, дрожащие ресницы. Временами она была так хороша, что я с трудом отрывал от нее взгляд. Уверен, что она и не догадывалась о производимом впечатлении – вся обращенная внутрь себя, она была вежливо  безразлична   к окружающим и к начальству в моем лице.
Ольга никогда не надоедала мне, не раздражала. Я готов был находиться рядом с ней сколь угодно долго. У нее не было какого-то устоявшегося имиджа – она все время изменялась. То выглядела деловой дамой в строгом костюме, то становилась похожей на юную художницу в просторных жакетах и широких, длинных юбках. В этом она была  сродни погоде  - переменчивая и непредсказуемая.
Меня, конечно, не могла не интересовать ее личная жизнь. Я знал, что она давно развелась, детей у нее не было. И, к сожалению, было похоже, что планка, загнанная ею  на самый верх, не оставляла никому шанса  приблизиться к ней. Трудно было представить мужчину, из-за которого она потеряла бы голову или сходила с ума от страсти. Сам я на эту роль явно не годился. А жаль.

Той весной нам выпала командировка в Швейцарию. Конференция обещала быть не слишком изнурительной, и я собирался показать Ольге местные красоты – насколько я знал, раньше она  в Швейцарии не бывала.
Приехав вечером во Фрибург, мы сразу пошли гулять по этому старинному, холмистому городу. Ольга никакой особой радости не выказывала. Да и мне самому  вскоре стало тоскливо от бесконечных рядов прилепленных друг к другу серых домов и безлюдных, кривых улиц. «Не хотела бы здесь жить», - сказала Ольга, и я мысленно согласился с ней.

Наутро мы встретились в холле гостиницы. Здесь же, на первом этаже, и была организована конференция. Мы стояли с Ольгой посреди гудящей толпы, обсуждая нюансы моего предстоящего выступления. Когда она перекладывала страницы, ее взгляд скользил по сторонам, и она время от времени кивала знакомым.
И вдруг, увидев кого-то, она переменилась в лице - сначала резко побледнела, потом на ее скулах выступили красные пятна. Она забыла про меня, про всех, и неотрывно смотрела в одну точку. Я невольно обернулся и сразу понял, на кого устремлен ее взгляд. В конце коридора замер в таком же экстазе красивый молодой   человек. Они стояли так несколько секунд, затем одновременно двинулись навстречу друг другу - медленно, не по-земному, как будто паря в пространстве. Когда между ними оставалось полшага, они замерли, и потом, не говоря ни слова, бросились друг к другу в объятья. Я остолбенело наблюдал, как они обнимались, впившись друг в друга. Они стояли так посреди холла, не обращая ни на кого внимания, и моя речь медленно, страница за страницей, падала из ее папки на пол.
Потом они ушли, и больше я их в этот день не видел.

На следующее утро они появились вместе в конференц-зале –  счастливые, с блаженными улыбками на лицах, только что за руки не держались для полной очевидности своих чувств. Они сели рядом, напротив меня, и я невольно получил возможность наблюдать за ними в течение всего заседания. Честно говоря, они занимали меня больше, чем ораторы на трибуне. Я смотрел на них почти не отрываясь, чувствуя как нарастает во мне то ли ревность, то ли досада. То и дело они обменивались какими-то дружескими репликами, неизменно улыбаясь при этом, и было видно невооруженным взглядом, как им хорошо друг с другом.
Вскоре мне представилась возможность узнать, кто же этот счастливец. В перерыве Ольга подошла ко мне со своим спутником и представила его, не отрывая от него сияющих глаз. «Это Саша. Мы раньше работали вместе». Он протянул мне свою визитку, одарив меня белозубой улыбкой. «Alex Daniloff. Avocat. Rеmler&Weser Co.».  Он был, бесспорно, очень импозантен: рослый, светловолосый, с открытым взглядом голубых  глаз. Но чем-то он сразу насторожил меня – может, показался слишком уж самоуверенным, хотя для его уверенности в себе, очевидно, были основания.
Я был потрясен произошедшей в Ольге  переменой – я и представить себе не мог, что она способна на такие  эмоции, и что холодная леди может моментально превратиться  в нежную возлюбленную. Не буду скрывать, что чувство небелой зависти зашевелилось во мне, хотя я никогда раньше не думал об Ольге в любовном контексте. Скорее, теперь это было проявлением собственнических инстинктов.
Вечером они предложили мне прогуляться по городу – я оценил этот вежливый жест, но отказался. Было бы глупо нарушать их идиллию и заполнять время разговорами, состоящими из банальностей и общих мест,  неизбежных при первом знакомстве.
Я слышал, как они вернулись – его номер находился рядом с моим. Было около часа ночи, когда я услышал их голоса в коридоре, потом хлопнула входная дверь. Я неожиданно для себя начал терзаться вопросом, осталась ли Ольга у него, и что там происходит. Несмотря на очевидное, я никак не мог представить Ольгу в постели  с этим арийцем. Или наоборот, представлял слишком ярко. Через какое-то время я набрал ее номер – никто не ответил. Я почувствовал, что сердце мое учащенно бьется, разгоняя по всему телу горячую боль. Я долго не мог заснуть, потом, заснув, несколько раз просыпался. И как-то в очередной раз, разорвав сон, вдруг задался вопросом: «Уж не влюблен ли я?».

На утро нам предстояла экскурсия в горы, любезно устроенная организаторами конференции. Когда я вошел в автобус, они были уже там. Мне было достаточно  одного взгляда, чтобы понять: что-то произошло у них этой ночью. Идиллия закончилась. Они сидели молча, и едва заметная печаль оттеняла их лица. Я ощутил что-то наподобие злорадства: как не изображай большую любовь, все равно все сведется к мелким неприятностям. Я поприветствовал их и сел на свободное место сзади.
Мы ехали по одной из красивейших дорог Швейцарии, поднимаясь все выше и выше. С обеих сторон подступали Альпы, тесня зеленые луга и живописные шале. Но, казалось, моих спутников мало занимали эти красоты. Они сидели неподвижно и лишь иногда коротко переговаривались между собой.
В конце концов, увлеченный дорогой, я перестал наблюдать за ними. Когда мы пересели на поезд, двигавшийся к вершине Юнгфрауйох по зубчатке, я потерял их из  виду, завороженный по истине сказочными картинами. Снежные вершины, разрезавшие ярко голубое небо, были уже совсем близко, но по пути все еще попадались маленькие аккуратные дома, украшенные цветами, и стада откормленных черно-белых коров, которые со своими колокольчиками выглядели живой  рекламой.
С подножья горы скоростной лифт мгновенно вознес нас на самую вершину Швейцарии. У меня заложило уши, но оказавшись на заснеженной смотровой площадке, я был оглушен волной новых, совершенно незнакомых ощущений. Я будто сам стал  ветром, ледяной пылью, облаком в потустороннем мире. Со всех сторон возвышались горные хребты, покрытые снегом. Совсем рядом, за довольно низкой перегородкой, резко уходили вниз гладкие серые скалы, отполированные оползнями, смотреть туда – дух захватывало. Где-то внизу пролетали самолеты, и еще дальше виднелись крошечные домики и полоски дорог. Было холодно, дул сильный ветер, но я стоял, как завороженный, жадно впитывая эту новую атмосферу, чуждую всем нашим суетным делам и мыслям. Потом решил обойти вокруг Обсерваторию – чудесное серебристое сооружение на вершине горы, как бы воплощающее мечту всех романтиков  мира.

Я покинул общую группу и двинулся вдоль массивной гранитной стены, образующей основание Обсерватории. Тропинка была совсем узкой, местами переходя в металлическую лестницу, по которой надо было то подниматься, то спускаться. Лестница местами обледенела, так что я то и дело крепко хватался за поручень, особенно, когда меня настигали резкие порывы ветра. Но моя затея не была напрасной: с каждой новой точки открывался потрясающий вид. Я обогнул Обсерваторию и вдруг увидел их – они стояли одни на небольшой заснеженной площадке и о чем-то разговаривали. Я отпрянул назад. Узкая щель в  каркасе лестницы позволяла мне хорошо видеть их, в то же время оставаясь незамеченным. Я замер. Получалось, что я подсматриваю за ними, но я не мог заставить себя двинуться ни вперед, ни назад. Слов не было слышно, но я понял, что они ссорятся, причем довольно-таки серьезно. Он стоял, скрестив руки на груди, она – засунув  руки в карманы длинного шерстяного жакета, который, надо сказать, очень ей шел. Оба были белые, как снег. «Ну и ну! – подумал я, - какие  метаморфозы!». Почему-то меня вдруг взяла злость на этого парня, который случайно получив столь дорогую награду, абсолютно ее не ценил. Я прислонился спиной к стене и попытался услышать, о чем они говорят. Но сильный ветер заглушал их слова. 
Было похоже, что он чего-то требует от нее или пытается что-то доказать, с чем она никак не соглашалась. В своей ожесточенности он выглядел совсем некрасивым – улыбка шла ему гораздо больше. Потом заговорила Ольга – и вот мне уже казалось, что это она настаивает на чем-то, пытаясь убедить его. Какой-то миг они стояли рядом и молча смотрели друг на друга. Затем он подошел к перегородке и, перешагнув ее, оказался на крошечном белом пятачке, спиной к пропасти. «Довольно глупая выходка», - подумал я, чувствуя, как сердце заухало у меня в груди.
Лицо его было невозмутимо – как будто он стоял не на краю скалы с отметкой «3571 м.», а посреди ровного поля. Он что-то сказал Ольге, но она отвернулась, махнув рукой – мол, делай что хочешь. Я придвинулся ближе, пытаясь понять, что там  происходит.  И вдруг он исчез из поля моего зрения. В глазах у меня зарябило, и тут я услышал Ольгин крик.
Я выскочил на площадку. В первое мгновенье мне показалось, что там вообще никого нет, но тут я увидел Ольгу – она неподвижно лежала на земле, и ветер яростно трепал ее волосы. Я подскочил к ограде и глянул вниз – ближние уступы не позволяли ничего увидеть. Я крикнул: «Александр!», - никакого ответа. У меня онемели ноги, и я опустился на снег. Затем, едва владея собой,  вернулся назад – к главной смотровой площадке, где все также безмятежно наслаждались жизнью мои коллеги из прошлого. Я замахал руками, не в силах кричать. Подбежали люди. «Там, там, - указал я направление, - человек упал в пропасть!».
Не помню дальнейших деталей этого жуткого дня. Помню лишь, как я сидел на голом сером камне, меня била сильная дрожь, из глаз лились слезы. Я ничего не соображал, видел только перед собой сверкающую сине-белую пустошь и ИХ лица.
Через два дня его тело нашли на дне ущелья и перевезли в Цюрих. О  «несчастном случае в горах» написали все местные газеты.

Ольга долго болела. Она не хотела никого видеть, и я не мог даже навестить ее. Потом она уволилась с работы, и я потерял ее из виду.
Все это время я постоянно думал о них, о том роковом дне, но так и не находил объяснения случившемуся. Что это было: самоубийство или несчастный случай? Если самоубийство, то что толкнуло его на это? Первым моим предположением было, что он все же не добившись ее близости той ночью, требовал ее согласия – с упорством честолюбивого арийца. Она не соглашалась. Но почему? Ведь было совершенно очевидно, что она любит его. Не могла же она быть фанатичной пуританкой… Потом я подумал о возможной весьма прозаической подоплеке – их связывали раньше какие-то общие дела (они оба работали раньше в коммерции), которые теперь требовали противоречивого решения. Кто-то из них шантажировал другого. Но в это было трудно поверить… А может быть, это она, измученная своей многолетней любовью к нему,  бесконечными встречами и разлуками, на этот раз предъявила ему ультиматум – или все, или ничего. Это было вполне в ее максималистском духе. А он, любя ее, но не в силах отречься от своей свободы, предпочел смерть?
И вот я снова и снова мысленно возвращаюсь к этой истории. И задаюсь бесчисленными вопросами.
В конце концов, если  он почему либо предлагал ей только дружбу, имела ли она право отвергать его? Ольга порой начинает казаться мне жестокой и эгоистичной: по-видимому, любила она вовсе не его, а себя. В результате его смерть ничего не изменила для нее: тогда, отвернувшись,  она уже готова была вычеркнуть его  из своей жизни. Но иногда мне это видится совсем в другом свете. Можно ли говорить о дружбе между молодыми мужчиной и женщиной – или это опасная игра, в которую  играет лишь один из них, а для другого – это медленное сползание в пропасть? Ведь дружеское, проникновенное общение – как наркотик, к нему привыкаешь, впадаешь в эйфорию благодушия, без него невозможно жить. Сделав очередной шаг к сближению, ты как бы связываешь себя обязательством не причинять в дальнейшем зла, опекать, оберегать, быть рядом по первому зову, не замуровываться в своем «я», а отвечать искренностью на искренность. И если ты этого не делаешь, то причиняешь близкому человеку гораздо большую боль, нежели  оскорбления, нанесенные чужими – боль, которую иногда невозможно  перенести.  Иногда мне кажется, что если бы в тот день Александр не ушел из жизни, подобная участь постигла бы вскоре Ольгу…
Мне особенно тяжело думать о том, что Александр сам поставил последнюю точку в своей жизни. Большинство из нас, современных русских деловых мужчин, все же довольно трепетно относится к своей душе. Как он мог пренебречь ею? А порой мне чудится нечто совсем уж невообразимое – будто, это я стал причиной его смерти: когда я высунулся из своего укрытия, он мог заметить меня, испугаться и потерять равновесие. Но это, скорее, просто игра моего больного воображения.
Время идет, а я все продолжаю задавать себе вопросы, на которые не нахожу ответа. Зато после этого случая я стал особенно полно ощущать радость жизни, радость от того, что никогда никому не причинил значительной боли, не стал причиной чьего-то несчастья… Но порой меня охватывает странное чувство, всплывающее из самых глубин моей души - будто всю свою жизнь я до сих пор провел на скамье запасных игроков - а когда, наконец, будет дан знак выйти на поле - кто знает, какою будет игра?






3. МОЛОЧНЫЕ РЕКИ, СТАЛЬНЫЕ БЕРЕГА


ПУТЕВОДНАЯ ЗВЕЗДА


Когда Маша была маленькой, у нее была мечта, не совсем обычная для девочки: она мечтала стать астрономом! Уже тогда Вселенная занимала ее больше, чем куклы, и вечера напролет она проводила у окна, всматриваясь в далекие мерцающие звезды. Впрочем, этому было свое объяснение: Машин дедушка работал в Московском планетарии, и их дом был проникнут атмосферой таинственного космоса, который одновременно и манил, и немного пугал ее.
Маша с дедушкой были большие друзья, поэтому Маше разрешалось брать книги из дедушкиной библиотеки, рассматривать карты звездного неба и подолгу смотреть в телескоп, когда они вместе приходили в планетарий.  Среди множества сверкающих красавиц у Маши была одна знакомая, любимая звезда, которую Маша всегда находила в первую очередь. Маша рассказывала ей свои новости и секреты, и ей казалось, что Звезда слышит и понимает ее.
Когда Маша окончила школу, ее родители настояли на том, чтобы она поступала в престижный вуз. Да и ей самой к тому времени астрономия казалась детским увлечением. Она успешно сдала экзамены и поступила на экономическое отделение. Постепенно экономические фолианты вытеснили с ее полок «звездную» литературу.
Прошло какое-то время, и печальные события обрушились внезапно на их семью: один за другим внезапно умерли дудушка и папа, и домашняя жизнь сразу стала тихой, грустной и непривычной. Мама зарабатывала немного, поэтому Маше пришлось перевестись в институте на вечернее отделение и тоже пойти работать. Это позволило им немного выправить свое положение, но для Маши наступили трудные времена: работы и учеба занимали теперь все ее время, так что к выходным она чувствовала себя вконец обессилевшей.
Шли годы, а в Машиной жизни ничего не менялось. Она все ждала: вот вспыхнет на ее небосклоне яркая звезда из детства и произойдет какое-то чудо - но взору открывалась лишь хмурая, безрадостная даль.
Когда в стране началась перестройка, все вокруг пришло в движение; кто-то из знакомых все терял, кто-то, наоборот, возносился – но и этот период не принес поначалу в жизнь  их семьи каких-либо перемен, так как терять им было особенно нечего, а ковать «горячее железо» они не умели. Через какое-то время организация, где работала Маша, развалилась, и они снова оказались на мели – не помог ни престижный Машин диплом, ни наработанный опыт.
Как-то раз под Новый год они с мамой отправились погулять в центр – пройтись по знакомым местам, где они жили раньше, когда Маша была маленькой, вспомнить старые добрые времена. Вечер выдался холодный и ветреный; они шли, пряча лица в воротники своих поношенных пальто, и праздничное настроение окружающих людей и ярко освещенных улиц никак не хотело передаваться им.  В оживленной толпе ее взор выхватил двух молодых красивых иностранок, поглощенных веселой беседой. Поравнявшись, они встретились взглядами – на секунду воцарилась тишина, а когда они разминулись, то те разразились громким смехом. Маша поняла, что девушки смеялись над ними: такими жалкими они им, видимо, показались.
Придя домой, Маша расплакалась – впервые за много лет. Ей показалось, что ее жизнь определенно закончилась, что ничего хорошего и радостного  не будет впереди, ведь ей к этому времени уже исполнилось тридцать лет!
Случилось так, что постепенно и незаметно путь привел ее к Храму – и  будто солнце стало проступать сквозь громоздкие тучи. Внутреннее напряжение спало, уступив место спокойствию и безмятежности. Каждый день приносил свои маленькие открытия, которые Маша научилась замечать и ценить. Она снова устроилась на работу, и жизнь перестала казаться ей такой уж печальной. На новом месте дела пошли успешно, ее окружали интересные люди, она повеселела, и на сердце ее воцарился мир.
Вскоре Маше предложили поехать работать за границу, в Данию. Это было и неожиданно, и волнительно. «Справлюсь ли я?» - с тревогой думала она, но вспомнив о том, что и воду возить невозможно без Божьей помощи, успокоилась и, помолившись, возложила всю надежду на Господа.
Копенгаген! Он казался ей необыкновенно красивым: старинные кварталы этого города будто оживали из сказок Андерсена. И жизнь здесь походила на сказку.
Когда через год на стол ее кабинета легло приглашение из королевского дворца на прием по случаю визита российского президента, ей показалось, что это происходит не с ней, что вкралась какая-то ошибка...
Маша опаздывала на прием из-за неожиданных пробок, растянувшихся на много километров. В волнении она непрестанно поглядывала то на часы, то на снежную позмку за окном, то на надпись в открытке: «Просьба к гостям – не опаздывать».
Когда они подъехали ко дворцу, навстречу ей вышел статный офицер в парадной форме и, взглянув на приглашение, жестом пригласил ее следовать за ним.  Она почти бежала, едва поспевая за ним, устремляясь вверх по широкой мраморной лестнице. Новые туфли спадали с ног, парчовая юбка колыхалась шуршащими волнами, сердце учащенно билось. Но вот офицер распахнул массивные парадные двери, и, пропустив Машу вперед, торжественно представил ее присутствующим: «Мария!»
Маша оказалась в небольшой комнате, похожей на зеркально-золотую шкатулку, и увидела прямо перед собой... королеву, которая  ласково улыбалась ей. «Мария», - еще раз представилась Маша. Поодаль стояли принц и принцесса, знакомые ей по фотографиям, и  тихо переговаривались между собой.
«Что я тут делаю и куда мне идти? Где же все остальные?» - в волнении думала Маша. Но тут заиграла музыка, двери напротив распахнулись, и ее взору открылся огромный, шумный, сверкающий зал, заполненный яркой, нарядной толпой.
Маша смешалась с гостями и, взяв предложенный ей бокал шампанского,  будто во сне,  переходила от группы к группе, нигде подолгу не задерживаясь и ни с кем не заговаривая. Все ей казались знакомыми, добрыми и красивыми, она улыбалась – и окружающие улыбались ей в ответ, а музыка, слетая со смычков, взмывала вверх и потом плавно опускалась ей на плечи.
Но вот она оказалась у одного из огромных окон, за которыми отчужденно-спокойно простиралась холодная северная ночь. Маша всмотрелась в темноту  и тут вдруг увидела свою Звезду, ярко горящую на темно-синем бархате неба.

Звезда говорила ей: «Не плачь! Это еще не все. То, что происходит – не главное. И то, что будет потом, - не главное...  Небо – выше дворца, и тишина – глубже музыки... Главное – не оставлять любви, не терять надежды и следовать путем Истины».
Слезы продолжали катиться из Машиных глаз, ей казалось, что она парит в темноте рядом со своей Звездой. «Как хорошо, что ты нашлась!» - прошептала Маша.
«Я всегда рядом, - ответила Звезда, - мой путь открыт для тебя. Ты просто смотри почаще в небо».

ВАКАНСИЯ

Как-то раз, просматривая на работе зарубежные журналы по экономике, Иван наткнулся на анонс вакансии в крупной международной организации, деятельностью которой он давно интересовался. Прочитав объявление несколько раз, Иван понял, что ему неожиданно представился редкий счастливый случай: его квалификация и профессиональный опыт полностью соответствовали обозначенным требованиям - при этом совпадение было настолько полным, словно кто-то скрупулезно переписал в объявление его анкетные данные. Складывалось впечатление, что именно его и ждут в этой организации. Сердце замерло в сладостном предчувствии. Надежда на скорую смену изрядно надоевшей ему работы вызывала радостное волнение. Его настоящее вдруг представилось ему далеким прошлым, и он ясно увидел себя в далекой стране за решением глобальных задач - в новом кабинете, заставленном экзотическими растениями, с видом на океан… На следующий день он отправил свою анкету по указанному адресу – и стал ждать...
С каждым днем он все больше утверждался в мысли, что новая должность просто создана для него и что он ее непременно займет, но через некоторое время решил все же для пущей верности заручиться чьей-либо авторитетной поддержкой. Вспомнив про одного своего давнего знакомого - министерского работника, причастного к международным делам, Иван позвонил ему.  Обрисовав сложившуюся ситуацию, он с нетерпением стал ждать совета, как сделать свое продвижение максимально успешным. Тот немного помолчал, а потом заметил:
- Ну, знаете, преуспеть в этом деле вам вряд ли удастся.
- Это почему же? – оторопел Иван.
- Да все уже, можно сказать, тут предрешено.
Оказывается, министерский работник знал гораздо больше, чем можно было предположить.
- Есть другой кандидат на этот пост, выдвинутый маврикийским правительством, - продолжил знакомый. -  Вам с ним не потягаться: ведь вы – самовыдвиженец, а того маврикийца поддерживает его государство - это очень солидно, и все, конечно, проголосуют за него
- А не может ли наше государство поддержать меня? – У меня  вроде бы подходящие данные... – спросил Иван, по ходу дела теряя уверенность и осознавая всю тщетность своего вопроса
- Ну, если вы пойдете этим путем, - рассмеялся знакомый, - то шансов у вас точно не останется: ведь тогда надо будет докладывать вопрос по всем инстанциям. И представляете сколько по ходу согласования объявится дополнительных претендентов? А так, по крайней мере, никто, кроме вас да еще пары человек, вроде меня, у нас об этой вакансии не знает. Но поскольку шансов у вас все равно очень мало, то мы, то есть наше государство, будем поддерживать маврикийца – укрепим таким образом консенсус и нашу дружбу с этим регионом.
Иван положил трубку и долго сидел в неподвижности. У него было чувство, что он, проделав долгий и утомительный подъем в гору, вдруг стремительно скатился вниз. Сложная смесь чувств – разочарования, горечи, обиды – охватила его. «Правду говорят: нет пророка в своем отечестве», - с грустью подумал он.
За окнами стоял чудесный летний полдень. В голубом небе медленно плыли пышные кучерявые облака. Иван долго следил за ними отрешенным взором, и в какой-то миг ему вдруг стало предельно ясно, что не приятель и не государство решают его судьбу, что все вообще решается где-то свыше, на небесах, и что его конкретный мелкий случай тоже будет решен на небесах.
И сразу он почувствовал необыкновенное облегчение, будто камень свалился с души. Ему стало все равно, ехать или не ехать в далекую страну, заниматься глобальными или простыми задачами. Главное было – положиться на волю Божью и исполнить ее.

ПОРТРЕТ

- Я хотел бы написать твой портрет, если не возражаешь.
 Мирослав вопросительно взглянул на Таю и неспешно отпил кофе из маленькой керамической чашки. – Скажи, когда у тебя будет время
Они сидели в небольшом кафе на Кайзерграхт, неподалеку от его галереи. За окнами, как это водится в Амстердаме, шел дождь, и небо было затянуто плотными тучами - от этого в кафе казалось по-домашнему уютно, и свет, исходивший от низко свисающих ламп в цветных абажурах, придавал всей обстановке мягкость и теплоту. 
Тая была польщена: она считала Мирослава талантливым художником, и то, что он предложил написать ее портрет, было для нее и неожиданно, и приятно.
- Чудесная мысль! – отозвалась она. – Можем начать через пару недель, когда я вернусь из Гронингена - если, конечно, опять куда-нибудь не укачу.
Тая придвинула свою чашку и глубоко вдохнула терпкий аромат чудесного кофе, которым издревле славится Амстердам. По всему телу плавно растеклось тепло, и ей захотелось свернуться калачиком в кресле и замурлыкать, подобно пушистой кошке.
- Хорошо здесь, правда? – улыбнулся Мирослав, угадав ее настроение.
------------------
Они познакомились полгода назад, когда Тая случайно оказалась в его галерее, спасаясь от внезапно начавшегося дождя. Галерея эта была совсем маленькой – всего пара крошечных залов, но то, что она увидела там, едва переступив порог и стряхнув с себя брызги дождя, глубоко тронуло ее. Картины, плотными рядами висевшие на стенах, были разных жанров – портреты, городские пейзажи, натюрморты, но все они, безусловно, принадлежали кисти одного художника, и было в них что-то совершенно особенное – пронзительное, светлое, берущее за душу.
Они разговорились, и с первых же минут почувствовали себя давними, хорошими знакомыми, которых связывает много общего. И хотя их последующие встречи, проходившие обычно в кафе или его галерее, были в силу разных причин не слишком частыми, они всегда приносили им неподдельную радость.
Для Таи, чья жизнь была до краев заполнена деловыми встречами, контрактами и переговорами, Мирослав с его друзьями-художниками был настоящим спасательным кругом, не дающим ей окончательно сгинуть в холодной пучине бизнеса. Конечно, его образ жизни был совершенно иным, чем у нее, но богемность, неизбежно присущая всем художникам в той или иной мере, не казалась у Мирослава вычурно-нарочитой, но как-то очень мягко и естественно пронизывала всю его сущность, связанную глубокими, давними корнями с его родной  аристократично-неспешной, туманно-чувственной Богемией.
Тая была в восторге от его работ, необыкновенно живо и тонко передающих многоплановые настроения окружающего мира. Со временем она определила для себя эту особенность его стиля как «предельную искренность». Казалось, этот молодой белобрысый чех никогда не фальшивил – ни в живописи, ни в жизни.
-------------
«Написать портрет...» - вспомнила Тая вечером, работая дома за компьютером. Как возникает такое желание? Наверное, он находит ее интересной. Тая улыбнулась. Потрет в его исполнении должен получиться чудесным! А что дальше? Оставит ли он его себе или отдаст ей? Ей хотелось бы одновременно, чтобы он был и у нее дома, и в его галерее – среди других картин, которыми каждый день любуется столько людей!
Она постаралась представить себе, как будет выглядеть на портрете, и сразу множество образов возникло в ее воображении: светская дама; спортивного вида путешественница; жительница Петербурга, влюбленная в свой город; европейская бизнес-леди – все это была она. Какой же она хотела видеть себя на портрете? И в каком ракурсе лучше позировать – анфас или вполоборота? Пожалуй, вполоборота будет лучше. Тая достала свой фотоальбом и стала листать его, останавливаясь на наиболее удачных снимках. Прошлые события, города, люди проносились перед ней, как ускоренная кинопленка, – все было вроде бы недавно, но вот уже кануло в Лету, ушло навсегда.
Листая страницы альбома, Тая через некоторое время неожиданно поймала себя на том, что испытывает какое-то смутное недовольство, глядя на свои изображения. Она постаралась понять причину. Фотографии были хорошие, получалась она, как правило, удачно – так что же? Она остановилась, полистала альбом назад, внимательно всматриваясь в снимки, – и тут вдруг ей стало ясно, почему они не нравятся ей: повсюду, на всех фотографиях, у нее было совершенно одинаковое выражение лица – вернее сказать, отсутствие всякого выражения. Легкая улыбка, эффектная поза – она вдруг напомнила себе растиражированный образ с какого-нибудь рекламного плаката.
 Рядом с ней на фотографиях находились разные люди – молодые и старые, веселые и хмурые, умные и не очень – но у всех у них были живые лица, выражавшие их настроения и чувства. И только она оставалась везде одинаково-статичной, и ее темные глаза казались кукольно-безжизненными. «Как две пуговицы», - в ужасе подумала Тая.
От этого открытия ей стало не по себе. Она быстро встала и подошла к зеркалу. Ну нет, на манекен она не похожа: большие глаза смотрели на нее из зеркала вполне живо – с тревогой и волнением. Тогда в чем же дело? Может, она просто получается так на снимках?  У Таи возникло чувство, будто она пытается ухватить за кончик хвоста юркую рыбку – что-то важное крутилось в ее сознании, было совсем рядом, но могло выскользнуть, исчезнуть в любой момент.
Стены дома вдруг стали тесными для нее.  Тая накинула плащ и вышла на улицу. Моросящий дождь размывал в вечернем сумраке силуэты тесно прижатых друг к другу средневековых домов, отчего резные фронтоны крыш казались на фоне серого неба грядой причудливо изрезанных холмов. В темной воде каналов яркими звездами покачивались огни фонарей.
«Наверное, внутри у меня – пустота, - подумала Тая – в этом все дело. Что я представляю собой? Если снять с себя - как одежду - работу, должность, повседневные дела, то что тогда останется? Что? Пустой сосуд, потухший светильник... Мирослав поймет это, как только начнет писать мой портрет,  – от него ничего не утаишь. Одно дело – беседовать за чашкой кофе о том о сем, а другое дело - заглянуть в душу».
Тае представилось, как он, рисуя ее портрет, вдруг остановится на минуту в задумчивости, пристально взглянет на нее, и легкая тень пробежит по его лицу...
Она  шла вдоль канала в сгущающейся темноте, и в какой-то миг ей показалось, что она у себя дома, в Петербурге, идет по набережной Мойки. Ей вспомнился Русский музей, куда они, бывало, часто захаживали с мамой. От некоторых портретов там невозможно было оторваться – настолько интересными были изображенные на них люди – с яркими  характерами, выразительными глазами, благородными лицами. Таких Тая не встречала в современной жизни – ни в Петербурге, ни в Европе. Там были личности, эти – обычные люди. Личности... А что это вообще такое – «личность»? Ей вспомнился университетский курс психологии, что-то насчет самосознания, индивидуальных черт характера и привычек. Ну, допустим, с характером и привычками все  понятно, а самосознание – что это? Система убеждений, с которой ты накрепко спаян? Четкий вектор жизни? Тая растерялась: не то что о системе - вообще о своих убеждениях она особо не задумывалась. И это в ее-то возрасте, в тридцать с лишним лет! Тае стало от этой мысли неуютно. Она даже поежилась от внутреннего озноба. Захотелось нырнуть в теплое детство, укрыться от ответственности, начать все сначала.
«Но если я раньше об этом не думала, это не значит, что у меня вообще нет никаких убеждений, - успокоила она себя. – Ведь убеждена же я, к примеру, что нельзя делать другим зла, обманывать, унижать... Что люди должны жить достойно - при демократии, а не при диктатуре, быть свободными, иметь разумных правителей... Что нужно... Да, но ведь убеждения – это не просто мысли, а спроецированный ими образ жизни, ценности, которые человек должен защищать - при необходимости даже ценой собственной жизни. Готова ли я к этому?»  Она не находила ответа. Ее жизнь в Голландии была устроенной и благополучной, и за все восемь лет, проведенных здесь, ей ни разу не представился случай испытать себя, заглянуть в свою сущность. Каждый день она ходила на работу, добросовестно продвигая вверенные ей проекты; в выходные, если не было командировок, садилась в машину и ехала осматривать очередной голландский или бельгийский город из серии игрушечных поселений; порой встречалась с приятелями в каком-нибудь очередном брюн-кафе, потемневшем со временем от табачного дыма и людских пересудов; иногда выезжала на море... Ровный, спокойный образ жизни. Она была вполне самодостаточна и не тяготилась своим одиночеством, скорее наоборот – дорожила им. И всегда думала, что у нее  все в порядке. А тут вдруг оказалось, что чего-то очень важного не хватает в ее жизни - организованной и рассчитанной по часам и минутам.
Тая задумалась: а что она, собственно, знает об окружающих ее людях? О Мирославе, с которым вот уже полгода пьет кофе и ведет светские беседы? Да толком ничего. Талантливый художник, родители которого в свое время выехали из Праги, спасаясь от тоталитарного режима. Вот у них-то точно были твердые убеждения…  Мирослав. Приятный парень... Почему у нее никогда не хватало времени внимательно выслушать его, узнать, чем он живет, спросить, не нужна ли ему ее помощь?
Тая остановилась на небольшом каменном мосту, перекинутом через канал. Тихая ночь окутала угомонившийся город, и только дождь шуршал, не переставая, усердно  полируя блестящие темные булыжники бугристых мостовых.
Она стояла в задумчивости, засунув руки в карманы плаща, глядя на мрачные силуэты онемевших зданий, вплотную подступающих к воде. Сколько людей прошло за минувшие столетия по этому мосту, мимо этих домов, неся в себе свои радости, горести, заботы! Вот и ее мысли отпечаются на этих камнях, и когда-нибудь, через много лет, она вернется сюда и прочитает их снова...
 Ей захотелось увидеть какого-нибудь прохожего, окликнуть его, перекинуться хоть парой слов – но вокруг не было ни души, лишь лодки покачивались внизу в темноте, глухо ударяясь бортами.
И вот, стоя на этом мосту и слушая неразборчивое бормотание дождя, она впервые за долгие годы почувствовала вдруг свою бесприютность в этой ухоженной, энергичной, удобной для жизни стране – холодной, чужой стране.
Возможно, то же испытывают и ее друзья?
«Вернусь из Гронингена - созову гостей, - решила она. – Накрою стол на террасе, расставлю цветы. Будем сидеть, разговаривать, слушать музыку, смеяться и немного грустить... И наша беседа, подобно золотому пчелиному рою, будет медленно подниматься ввысь, прорывая облака, давая ход солнечному свету, который прольется на террасу, заполнив все пространство, бросив на пол узорчатые коврики, играя бликами на вазах и чашках, отбеливая и без того белые салфетки и стулья...
 И будет всем так радостно и хорошо, что не захочется расставаться»
    
КОМПАС ЛЮБВИ

Каким же долгим казался ему этот день! Но и он наконец-то близился к финалу. Те, кто должны были поздравить Максима с юбилеем, пришли и поздравили. Все ожидаемые в таких случаях слова были сказаны, и теперь ему не терпелось уйти с работы, чтобы остаться одному. Он не любил свои дни рождения, давно уже не отмечал их и не понимал, почему так радуются порой  своим праздникам другие. «Ну стал еще на год старше, и что?» - с недоумением вопрошал он.  И уж тем более теперь, когда ему исполнилось сорок (ведь говорят, есть примета: эту дату вообще не надо отмечать). Он и не стал менять своих правил - накрывать столы, звать гостей - а только принес на работу шампанского, конфет: неудобно было совсем уж без внимания оставлять поздравляющих. А они все шли и шли  – коллеги, клиенты, просто знакомые – с букетами и какими-то дурацкими, совершенно не нужными ему подарками, которыми был завален уже весь стол. Он с грустью смотрел на все эти подношения и прикидывал, как бы потом поделикатнее от них избавиться.
Максим провел рукой по стопке громоздившихся перед ним финансовых отчетов – вот что действительно требует его внимания и вызывает интерес, как ни глупо в этом признаться. Работа захватывает его, а все остальное кажется пошлым и скучным.  Во всем окружении нет ни одного по-настоящему интересного человека, с кем хотелось бы общаться. Кругом - одни стереотипы, знаешь наперед, кто что подумает и скажет. «Я превратился в сухаря, - с грустью подумал он. Успешный финансовый директор. Бумажный червь».
Возможно, в силу своего математического образования он подспудно выстроил свою жизнь согласно жесткому алгоритму: к сорока годам в ней присутствовало только то, что было ему действительно необходимо, а все остальное он, не задумываясь, отметал. Многие считали его чудаком, а то и скрягой: при таком положении и зарплате обходиться скромной квартирой в отдаленном районе, ездить на подержанном «Ниссане», не иметь «статусных» вещей! Но Максим не хотел никаких перемен, все и так его устраивало, и он не собирался никому в угоду сдавать свои позиции. У руководства он был на отличном счету – классный профессионал! Так о чем еще волноваться?
Максим взглянул в окно: ранние декабрьские сумерки уже почти полностью окутали город, казавшийся в эту пору озябшим и унылым. И настроение было под стать. «В Испанию, что ли, махнуть? - подумал он с тоской.  - Но что Испания? Пыль, жара, переполненные пляжи, тупые лица отдыхающих... Неужели так и проживу всю оставшуюся жизнь? - с этими отчетами, бесконечной зимой, вечной изморозью за окнами? Жуть какая-то…»
Тихий стук в дверь прервал его безрадостные размышления.
- Да? – отозвался он.
Дверь осторожно приоткрылась, и на пороге появилась невысокая светловолосая женщина - коллега из соседнего департамента, с которым они делили тринадцатый этаж престижного банковского здания.
- Здравствуйте, - робко сказала она, глядя на него с едва заметной улыбкой и поправляя тонкие пряди своих волос, - я не поздно?
- Нет, нет, что вы, проходите, - ответил Максим, силясь на ходу вспомнить, как ее зовут, - то ли Вера, то ли Надя…
- Я с днем рождения вас поздравить! – сказала она. Голос ее прозвучал как-то не вполне естественно, с хрипотцой – должно быть, она волновалась.
- Спасибо, спасибо! – ответил Максим, испытывая смущение от того, что не может вспомнить имени женщины, с которой бок о бок работал уже несколько лет. – Хотите шампанского?
- О нет, спасибо.
Он взглянул на нее, и тут то ли вспомнил, то ли понял, что она, в общем-то, ему нравится, что какое-то время назад он вроде бы даже довольно часто думал о ней. Что встречаясь с ней в коридорах или на каких-нибудь мероприятиях, он задерживался на ней взглядом: что-то притягивало его в ней, этой худощавой женщине, будто за ее неброской внешностью скрывался какой-то магнетизм, о котором можно было лишь догадываться.
И сейчас, глядя в ее глубокие карие, с синеватым отливом, глаза, он опять почувствовал, как что-то заколебалось у него в груди, забеспокоило, разволновало.
- С днем рождения! – повторила она, словно желая вернуть его к действительности, и протянула ему небольшой сверток.
Максим развернул бумагу, торопясь от смущения, и увидел нечто вроде деревянной круглой коробки, покрытой красным лаком.
«Шкатулка, что ли?», - с удивлением подумал он, открывая маленький металлический замочек на выпуклой крышке, покрытой инкрустацией.
Но это оказалась не шкатулка, а компас – старинный диковинный компас, сделанный, по всей видимости, где-то в Азии.
- Это папа из Китая привез, - пояснила она с улыбкой. – Он этот компас в глубинке, на каком-то развале купил. Говорят, он очень старый и не совсем обычный…
- Тем не менее, функционирует, - с удовольствием отметил Максим, глядя, как задрожала, заметалась тонкая стрелка, приноравливаясь к движениям его руки. – Вот, стрелка показывает прямо на вас, значит, тут – север, - отметил он со знанием дела.
- Вы думаете, это поэтому? – спросила она с улыбкой, и синий отлив ее глаз почти затмил их карюю сущность.
Он хотел было ответить, но тут зазвонил телефон, и пока он отвечал на звонок, она, помахав ему рукой, исчезла за дверью. Но какая-то непонятная истома продолжала волновать, сжимала ему грудь.
Максим положил компас в портфель, окинул взглядом свой заставленный цветами и коробками кабинет, глубоко вздохнул и вышел.
«Люба, - вспомнил он, заводя свой «Ниссан», - ну конечно же Люба, вот как ее зовут».
Пока он ехал домой привычным маршрутом, по узким московским улицам и переулкам, колыхание сердца постепенно улеглось, уступив место тихой, необъяснимой радости. Максим даже замурлыкал какую-то песенку – настолько ему было хорошо.
На следующее утро он передал своей секретарше все полученные накануне букеты, сдвинул в сторону коробки и пакеты, освобождая место для новой партии отчетов, и приступил к привычной работе.
День выдался солнечный, ясный – казалось, декабрь решил позаимствовать у весны немного тепла и беспечности. Небо высвободилось из плена серой хмари, и солнечный свет щедро заливал все пространство вокруг, будто приглашая оторваться от дел и предаться беспричинной, нежданной радости.
Максим посмотрел в окно и на секунду замер, вспомнив вдруг свой вчерашний разговор с Любой. «Что это за глупость я давеча сморозил? – с удивлением подумал он. Сказал ей, что там – север. Окна же у нас выходят на восток, значит север – тут, а вовсе не там, где она стояла… Неисправный, видимо, этот компас».
И вздохнув по поводу печально известного качества китайских товаров, он снова погрузился в работу.

ПОЛНОЛУНИЕ ОДИНОЧЕСТВА

Дорога из аэропорта занимала всего лишь двадцать минут, и Ирина, едва сев за руль  автомобиля, почувствовала себя почти уже дома.
Она ехала по Рю-де-Ферней; за окном мелькали привычные картины: серый куб Международного торгового центра, стеклянные корпуса выставочного комплекса. Женева, казалось, не менялась десятилетиями – все те же аккуратные, но безликие кварталы, ухоженные газоны с яркими цветами, праздная уличная толпа - смесь мигрантов и туристов со всех концов мира. Женева – спокойная, самодостаточная, и… невыразимо скучная.
А ведь поначалу, когда она только приехала сюда, устроившись удачным образом на работу, все было иначе. Подумать только: двенадцать лет прошло с тех пор! Швейцария представлялась ей тогда сказочной страной, населенной приветливыми людьми, что сродни добродушным гномам, которых они так любят изображать на своих открытках. Какими красивыми казались ей женевские улицы и миниатюрные домики, увитые цветами! А озеро! Великолепное Женевское озеро, окаймленное зелеными холмами, за которыми в ясную погоду можно  разглядеть снежную вершину величественного Монблана!.. Тогда она думала, что достигла своей мечты: все было у нее – интересная работа в хорошей стране, деньги, близкий друг…  Но прошли годы – и все изменилось: с другом они расстались, все остальное вошло в привычку, и жизнь постепенно утратила свой изысканный вкус – стала приторной, как швейцарский молочный шоколад.
После десятичасового перелета из Вьетнама Ирина не испытывала ничего, кроме усталости; она хоть и летела, как обычно, бизнес-классом, но полет выдался на этот раз нелегкий: почти сразу после набора высоты самолет попал в зону турбулентности, и его не переставало потом трясти еще долгое время. Обратный путь из Ханоя показался ей бесконечно долгим, и трудно было теперь представить, что еще вчера она выступала с докладом на конгрессе в далекой жаркой стране на другом конце света. Конгресс этот был организован Всемирной организацией здравоохранения, в которой она работала, поэтому ей пришлось все те дни пребывания в Ханое крутиться как белке в колесе – проверяя, налаживая, подстраивая многообразные детали предстоящего форума. Даже город не успела толком посмотреть – не обидно ли?
«А все-таки я молодец!», - с гордостью подумала она, вспомнив, как удачно прошел конгресс и как тепло ее принимали. В своем докладе она впервые «обкатала», как говорится, программу по борьбе с пандемией азиатского гриппа – и то, что еще недавно могло показаться спорным, теперь, после состоявшихся дискуссий и обменов мнениями с коллегами, было уже не просто проектом, а новым направлением международной деятельности, которое надо было развивать, не откладывая.
«Умница, молодец», - еще раз похвалила себя Ирина, улыбнувшись своему отражению в зеркальце. И выглядит неплохо, хоть и только что с самолета. Она почувствовала, как усталость покидает ее, уступая место желанию как можно скорее погрузиться снова в работу. Ей не терпелось обсудить со своим директором результаты поездки  и уже созревающие у нее в голове планы.
Припарковавшись на своем обычном месте в подземном гараже, Ирина достала из багажника чемодан и, напевая только что слышанную по радио мелодию, направилась к лифту.
«Ну вот и дома наконец!» - с облегчением вздохнула она, входя в квартиру. Не зажигая света, подошла к окну и раздвинула шторы – взору предстал знакомый пейзаж: холмистый берег, ровная гладь озера и посреди него - высоченный столб пенящейся струи фонтана. Когда-то эта картина казалась ей великолепной, завораживающей – ради нее она и сняла эту квартиру на шестом этаже нового дома, не предполагая, что зимой здесь будет холодно и сыро.
В легких сумерках исчезающего дня она смотрела на озеро, медленно погружаясь в привычную женевскую действительность. А перед мысленным ее взором, как в кино, все еще мелькали пальмы, смуглые худые люди с тяжелыми корзинами на коромыслах, горы экзотических фруктов…
Она машинально потянулась за телефоном: надо позвонить маме… И беспомощно опустилась в кресло: опять, опять это чувство живой связи – будто мама жива, где-то рядом, ждет ее звонка!
Почти три года прошло с тех пор, как не стало мамы, а она все никак не может свыкнуться с этим – то и дело берется за трубку, чтобы ей позвонить, разговаривает с ней мысленно, как с живой, так часто видит ее во сне – здоровой и радостной…
- Мама, - слабо проговорила Ира, опуская телефон на колени. И слезы потекли у нее из  глаз. – Мама!
«Почему так происходит?» - в который раз подумала Ира. Может, это из-за того, что она не видела маму мертвой? Когда та умерла, Ира была в командировке в Африке и не смогла приехать на похороны в свой родной Воронеж. Родственники не поняли ее: «Что значит: не смогла?  Бросила бы все и приехала!»  Как было объяснить им, что только она могла подписать в тот день важный контракт и что самолеты из Африки летают не каждый день?.. «Но ведь можно было приехать заранее, - возражал ей внутренний голос, - когда звонила сестра и говорила, что маме плохо». Но тогда у нее был такой загруженный, такой сложный период! Она думала: «Вот  разберусь немного и приеду». Как долго она потом ругала себя за это! И как наяву виделись ей мамины глаза – голубые, выцветшие, как ее любимый платочек, который всегда был у нее на плечах. Мамины глаза, ждавшие ее до последней минуты.
- Мамочка, прости меня, - проговорила Ира. – Прости, пожалуйста.
Ее  голос звучал тихо и жалобно, как у ребенка, хотя она не помнила, чтобы в детстве ее кто-то наказывал и она просила прощения, – все недоразумения решались как-то мирно, сами собой.
Она долго сидела неподвижно в кресле в сгущающейся темноте. «Я, должно быть, сейчас похожа на мумию», - подумала она. Недавняя легкость, радость и гордость за успешно проведенную миссию уступили место безразличию и горечи.
«Зачем я только приехала в эту Швейцарию? – подумала она. – Чего я добилась? Успешная карьера? Деньги? Какая чушь! Мне тридцать пять лет – и я совершенно одна в этой чужой стране! Даже некому рассказать про Вьетнам, про то, как там все прошло, про этих смешных детей в треугольных соломенных шляпах…»
В груди у нее заныло.
Она вспомнила, как на паспортном контроле по прилете в Женеву перед ней стояла полная, небрежно одетая женщина с блестящей сумкой, из которой торчал швейцарский паспорт. Ира почему-то все смотрела на эту сумку, на стоптанные спортивные тапочки, в которые была обута пассажирка, и думала о том, какие они все же странные, эти швейцарские женщины, будто напрочь лишенные чувства прекрасного. На выходе они опять оказались рядом – и вот эта женщина вдруг радостно кому-то замахала, и из толпы встречающих выделился и ринулся ей навстречу рослый мужчина. В этой нетерпеливой толпе за металлической перегородкой все кого-то ждали, высматривали, встречали – только не ее. Ей стало горько, неловко, и тогда она, сама не зная зачем, тоже помахала рукой – будто увидев знакомого.
Ира вытерла слезы и вышла на балкон. Внизу, вдоль набережной и в окнах соседних домов уже зажглись огни. В темном небе июльской ночи холодным, но ярким диском сияла полная луна, словно огромный фонарь в кромешной мгле покинутого мира. В этот миг Ира почувствовала себя бесконечно одинокой и настолько несчастной, что, казалось,  пережить эту боль было невозможно. Ее тоска была абсолютной, законченной, совершенной, подобно застывшей в небе круглой луне, эта тоска переполняла ее  -  так  что прибавить к ней даже каплю было уже нельзя.
Ира взглянула вниз. По набережной плавно скользили автомобили, проходили редкие прохожие – люди спешили куда-то, несмотря на поздний час. Было тихо, как бывает здесь тихо почти всегда, за исключением редких праздников. И только рядом с ее балконом, доходя своими верхушками почти до перил, шумели старые тополя: «Шу –шш, шу – шш».
Но вот в этом шорохе листьев, тревожимых свежим тихим ветром, ей послышался ласковый, убаюкивающий шепот матери: «Не плачь, не тужи. Ш-ш-ш. Все будет хорошо, хорошо».
Ветер коснулся ее плеч, потрепал тихонько волосы, будто мама погладила ее ласково по голове, – и вот уже было не так горько, не так страшно, и верилось в то, что все и впрямь будет хорошо и что печаль, достигнув своего предела, постепенно пойдет на убыль.


ПРОПАВШИЙ ДВОЙНИК

Шел четвертый день моего речного путешествия. Небольшой теплоходик, курсировавший по Волге, днем останавливался, чтобы дать возможность экскурсантам сойти на берег и ознакомиться с  городами, мимо которых лежал наш путь, а по ночам продолжал плавание. К этому времени для меня уже было очевидно, что я совершила досадную ошибку, отправившись в эту поездку: постоянная близость воды вместо ожидаемой релаксации вызывала напряжение; ограниченное пространство теплохода порождало желание вырваться на волю, а отсутствие интересных попутчиков делало это странствие утомительным и однообразным.
По вечерам я брала книгу и, устроившись на полюбившемся мне месте на палубе, предавалась чтению. Обычно в это время там было безлюдно: путешественники собирались большими компаниями в музыкальном салоне или ресторане. Но вот, выйдя как-то вечером на палубу, я увидела стоящего у борта незнакомого мужчину, который, не отрываясь, смотрел на воду. Во всей его фигуре чувствовались уверенность и сила. Своим видом он явно отличался от остальных путешественников. Русые, аккуратно подстриженные волосы и элегантный светлый фланелевый костюм делали его похожим на персонажа чеховских рассказов. Не хватало только шляпы и тросточки.
Я опустилась в шезлонг и открыла книгу. Налетевший ветер тут же начал нетерпеливо листать страницы.
- Смотрите, эта чайка летит за нами уже второй час, - произнес он вдруг, не оборачиваясь. – Вы не находите это странным?
Но мне показалось более  странным то, что он разговаривает со мной, продолжая смотреть на реку, не подумав даже представиться, - о чем я и заметила ему.
- Ах, Александр. Простите, меня зовут Александр, - ответил он, стремительно обернувшись. У него оказалось приятное, открытое лицо с умными голубыми глазами. – Так что вы думаете насчет чайки?
- Я думаю, что она просто набалована туристами, и второй час недоумевает, почему Вы не бросите ей и куска хлеба.
- Как прозаично! – рассмеялся он, обнажив ровные белые зубы. – А мне кажется, она подает нам какой-то знак, хочет о чем-то предупредить.
- Вы что, мистик?
- Нет, просто в жизни иногда случаются такие истории, после которых понимаешь, что все в мире взаимосвязано и нет ничего случайного. Со мной лично несколько лет назад произошло столь удивительное событие, что я теперь во всем невольно вижу какие-то знаки и пытаюсь строить догадки.
«Да нормальный ли он?» – подумала я, взглянув на него повнимательнее. За его подчеркнутой элегантностью и привлекательной внешностью мне вдруг почудилась некоторая аномалия, которую можно было усмотреть в его слишком уверенном, даже несколько развязном тоне и пристальном взгляде.
- Я никому об этом раньше не говорил, - произнес он, и лицо его, утратив улыбку, стало серьезным и напряженным, - но вам почему-то хочу рассказать, как все было… Вы не против?
Выбора у меня не было, и, закрыв книгу, я кивнула, готовясь выслушать некое эксцентричное заявление.   Но с первых же слов Александра стало ясно, что рассказ его будет неспешным и долгим.
- Это произошло несколько лет назад, - начал он, садясь в шезлонг напротив. – Вы не курите? – он протянул мне пачку сигарет.  Я отрицательно покачала головой. – А я, если позволите, закурю. Так вот, дело было во Франции. Я – переводчик-синхронист, работаю на конференциях и разного рода заседаниях, но не в этом суть. – Он отвел в сторону руку с сигаретой и, отвернувшись,  выпустил дым. – В тот раз я был ангажирован в Париже аж на целых два месяца и старался по максимуму использовать свободное время, чтобы как можно больше ездить по стране. Я предпочитал короткие экскурсии.  Во Франции для этого созданы все условия: комфортные автобусы, профессиональные гиды, остановки в маленьких ресторанчиках с местными винами и кухней… В тот день мы ездили, насколько я помню, в Живерни  -  усадьбу, принадлежавшую некогда Клоду Моне. Глядя на  этот дом, утопающий в цветах, я понял, почему старина Моне, впервые увидев это чудо, поклялся разбогатеть и непременно приобрести его.   С тех пор он целых десять лет работал не покладая рук и таки добился своего - вот вам, и движущая сила творчества! – Александр весело помахал в воздухе сигаретой. -  В тот раз нас сопровождал замечательный экскурсовод – молодая француженка, тоненькая и хрупкая. Интересны эти француженки: когда разглядываешь по отдельности их фигуры, лица, прически, одежду – все кажется некрасивым, подчас ужасным, но в совокупности из всего этого каким-то  непостижимым образом рождается элегантность, изысканность и утонченная красота… Такой была и Элен. Коротко стриженная, худая, как мальчишка, с темными, глубоко посаженными глазами, поначалу она не произвела на меня никакого впечатления. Но по мере продолжения нашей экскурсии, слушая ее низкий, глубокий голос, проникаясь увлекательными рассказами о художниках, я вдруг почувствовал к ней такое влечение, что решил познакомиться с ней поближе. Увы! Она была замужем и имела двоих детей! Но искренне обрадовалась, узнав, что я – русский. Оказалось, что ее муж – историк, специалист по России, и ей захотелось во что бы то ни стало познакомить нас. Даниэль – так звали ее мужа - был в тот момент в командировке и по странному стечению обстоятельств не просто в России, а в Санкт-Петербурге – моем родном городе. Возвращались мы – я в Россию, а он – во Францию – примерно в одно время, так что в тот раз встретиться никак не выходило, но Элен взяла с меня слово, что я непременно навещу их, когда буду в Париже в очередной раз.
За один этот день Элен стала мне почти родным человеком: столько в ней  было милой простоты, доброжелательности, веселого юмора – всего того, что ищешь и жаждешь иметь в своих друзьях. Поэтому я решил, что прекрасная Элен и ее муж, коль скоро он существует, войдут, безусловно, в круг моих хороших знакомых. Мне запомнилось, что когда мы с Элен  расставались на площади у автобусной остановки, в последнюю минуту, когда наши руки уже  разомкнулись после рукопожатия, Элен вдруг как-то странно, по-новому взглянула на меня и улыбнулась, будто  ее только что осенила какая-то догадка. Она даже разомкнула губы, чтобы что-то сказать, но потом лишь окинула меня веселым взглядом, помахала рукой и ушла. А я все стоял в каком-то оцепенении, глядя на  удаляющуюся тонкую фигурку с рюкзачком на спине.
Александр стряхнул пепел с сигареты за борт и уставился немигающим взглядом в сизую даль, будто пытаясь разглядеть там силуэт Элен.
- И что же, вы увиделись снова? – спросила я. К этому времени мой попутчик уже не казался мне сумасшедшим: его рассказ был стройным и в меру эмоциональным. Мне было интересно узнать, что же было дальше, и я, укутавшись в плед, приготовилась слушать продолжение истории.
- После той экскурсии мне оставалась еще примерно неделя работы во Франции, - продолжил Александр, - и я решил посвятить ее Парижу.
Его голос звучал теперь глуше, выдавая скрытое волнение.
- Париж, знаете ли, несмотря на нашествие в последние годы мигрантов, остается все же лучшим городом в мире. Это бесспорно. Ходишь просто по бульварам, смотришь на старые каштаны, на величественные дома с резными чугунными решетками балконов – и чувствуешь себя счастливым уже от одного этого. А воздух! В Париже какой-то совершенно особенный, пьянящий воздух свободы! Говорят, кто-то даже додумался продавать там пустые банки с надписью: «Воздух Парижа»… А небо! Le ciel de Paris!   Высокое, чистое небо! Ах, Париж, Париж!..  В один из оставшихся дней я решил съездить в Булонский лес. Ну вы знаете, а, может, и бывали там - это,  собственно, большой парк в южной части Парижа,  - с аллеями, прудами, лодками. Но он такой огромный, что местами действительно похож на лес. И вот, гуляя по этому лесу, именно в таком глухом  месте я в скором времени и очутился. День был ясный, солнечный, но не жаркий – дело было в конце августа, - так что гулять на природе, среди старых высоких деревьев  и зелени было одно удовольствие. Но я, видимо, зашел в какую-то совсем уж дремучую местность: вдоль узкой дорожки по обе стороны шел густой кустарник, и вокруг не было ни души.
Я шел, насвистывая, вдыхая полной грудью янтарный воздух, и вдруг явно ощутил какое-то беспокойство, как если бы кто-то тайком высматривал меня из засады. Мне стало не по себе. С чего бы это? Я остановился и прислушался  - вокруг было тихо, только птички щебетали в вышине. Но не успел я сделать нескольких шагов, как сзади хрустнула ветка. Я резко обернулся – никого, но теперь меня охватил страх: а что, если меня преследует невидимое существо? Сердце мое учащенно забилось, хотя я в общем-то никогда не считал себя трусом. Я продолжал свой путь. Высокий  кустарник, тянувшийся справа от меня метрах в трех, немного поредел, и пробивавшиеся солнечные лучи то били мне прямо в висок, то путались в ветках. Солнце играло бликами – так казалось мне, пока я не понял, что это побочное мельтешение, улавливаемое боковым зрением,  вызвано  не только моим движением – параллельно мне в некотором отдалении за кустами двигался кто-то еще. Меня объял ужас, я ускорил шаг, а потом и побежал.  И вот этот некто, уже не скрываясь более, с шумом продирался сквозь кустарник следом за мной,  не решаясь почему-то выйти на дорогу.
Я уже слышал за спиной то ли храп, то ли тяжелое дыхание… Казалось, наступил мой конец. Я человек не слишком верующий, но в тот момент перекрестился и прошептал: «Господи, помилуй!»
Внезапно кустарник с левой стороны закончился, и я увидел ведущую в сторону дорогу, а в конце нее – людей на площадке. Что есть мочи я бросился по направлению к ним и, пробежав полпути, понял, что спасен: мой преследователь оставил меня.
Мне понадобилось несколько дней, чтобы прийти в себя и обрести прежнее внутреннее равновесие. Эта история испортила все мое в целом такое прекрасное пребывание во Франции. Я так и не понял, кто преследовал меня: маньяк-убийца, дикая собака или еще какое-то животное? Но я не хотел гадать и вообще думать об этом. Мне хотелось все побыстрее забыть. Вскоре я вернулся в Россию.
- Но какое все это имеет отношение к Элен? – спросила я. – И вы упоминали о каких-то совпадениях…
- Ну так слушайте, -  Александр вынул из пачки очередную сигарету и закурил.
- Прошло какое-то время, и я позвонил Элен из Петербурга на ее домашний телефон, который она мне оставила. В трубке послышался мужской голос. Я представился и объяснил, кто я такой. Даниэль - это оказался он  - ответил мне радостной тирадой, будто все это время он только и ждал моего звонка. Элен не было дома, но Даниэль подтвердил: они ждут меня в гости при первом удобном случае. Я поблагодарил, мы поболтали еще о каких-то пустяках, и, повесив трубку, я понял, что этот парень мне явно нравится. Дело было не только в том, что мы общались «на одной волне», как старые знакомые, но было что-то еще, что роднило нас. И тут я понял: у нас были удивительно похожие голоса, да и манера говорить, пожалуй. Не об этом ли хотела сказать мне Элен при расставании?
И вот наступил октябрь, приблизилось время моей очередной командировки в Париж. Примерно за неделю до выезда я решил позвонить своим французам, договориться о встрече. На этот раз трубку взяла Элен, но по первым же ее словам, вернее по паузе, предшествующей  ее первым словам, я понял: что-то случилось.
- Александр, это ты? – вымолвила она наконец. – Даниэль умер.
Меня будто обухом ударили по голове. «Это невозможно!» - было моей первой реакцией: ведь он совсем еще молодой парень, мы недавно говорили с ним!
-Что, что ты говоришь?! – закричал я в трубку. – Как умер? Когда?!
- Две недели назад, - ответила Элен глухим голосом. – Его тело нашли в Булонском лесу, он катался там на велосипеде.
При словах «Булонский лес» у меня мурашки побежали по телу,  и я вообще лишился дара речи.
- Врачи сказали, что это инфаркт. Так странно: он никогда не болел. – Тут голос Элен дрогнул, и я понял, что она плачет. – Но ты все равно приезжай, - сказала она, всхлипнув. – Обещаешь?
- Обещаю, - ответил я, прежде чем успел осознать, что хотел бы напрочь забыть обо всем – и о Элен, и о ее муже, и о том, что я сам пережил не так давно в Булонском лесу. Но отступать было поздно.
Приехав в Париж, я не сразу позвонил Элен: было много дел, да и не слишком хотелось мне, честно говоря, встречаться, но потом откладывать стало уже невозможно.
Элен встретила меня на пригородной железнодорожной станции, и дальше мы поехали на ее автомобиле. По дороге Элен рассказывала, что дом, в котором  она живет с детьми, они с Даниэлем купили два года назад в кредит, и теперь ей придется одной расплачиваться по долгам.
Она выглядела осунувшейся, похудевшей, под глазами пролегли темные круги. Но удивительно: в ее речи не было никаких «охов» и «ахов», не было жалоб на судьбу и слез – чего я внутренне так боялся, – она высказывала лишь трезвые оценки и суждения по поводу случившегося. Меня, помню,  даже несколько покоробил такой прагматизм.
Узкая мощеная дорога из старого булыжника привела нас к двухэтажному каменному дому с маленьким садиком.
- C’est notre maison, c’est notre jardin , - представила Элен.
Дома нас ждали дети, Поль семи лет и четырехлетняя Ада, – маленькие элегантные французы, – просто, но безукоризненно одетые и причесанные, с какими-то неуловимо аристократичными манерами. Дети были заняты строительством сказочного города из кубиков, и наше появление лишь ненадолго оторвало их от игры. Мне они показались очень естественными и милыми.
Элен отправилась на кухню приготовить ужин, а мне предложила посмотреть кабинет Дэна. Со смешанным чувством неловкости и любопытства поднялся я по узкой деревянной лестнице на второй этаж. И тут меня ждало настоящее потрясение: на полках в кабинете Дэна стояли те же книги, что и у меня дома! Макс Фриш, Дюрренматт, Кафка, Гессе, Борхес, Лагерквист, Ремарк… Можно подумать: обычная подборка современных интеллектуалов, но что вы скажете на то, что там, так же как и у меня, присутствовала маленькая редкая книжица – автобиография Дали?!
Я стоял как вкопанный, глядя на эти книги, пока мой взгляд не переместился на полку с дисками – и тут та же картина! Что за черт?! У меня даже мелькнула нелепая мысль, что кто-то из общих наших знакомых подстроил все это, – но не было у нас общих знакомых!
В волнении я стал прохаживаться по комнате, и в какой-то момент мой взгляд остановился на фотографии, стоящей на полке. Первой моей мыслью было: «Где это мы?» - на фотографии мы с Элен стояли, взявшись за руки, на фоне какого-то здания. И лишь приглядевшись, я понял, что это  не я, а очень похожий на меня мужчина – очевидно, Дэн.
В изнеможении я присел на диван – слишком много потрясений для пяти минут! И тут мне стало ясно, что я имею дело со своим двойником, с которым у нас удивительным образом схожи и внешность, и голос, и пристрастия. Кроме того, у нас непостижимым образом переплелись судьбы. Но только вот он теперь был мертв, а я прохаживался по его дому. Я подошел к письменному столу и после некоторых колебаний открыл пухлую папку. Из нее посыпались листы – какие-то заметки, ксерокопии, фотографии, выписки. Среди них я заметил несколько листов с печатным текстом на русском языке - что-то о химических испытаниях на Байкале… Я был не в состоянии вникать в детали.
Снизу послышался голос Элен: ужин был готов. Она накрыла стол в садике, окруженным  довольно высокой стеной, сложенной из камней. Стены были густо увиты диким виноградом, создававшим причудливые зелено-пурпурные узоры. Выглядел этот уголок по-домашнему приветливо. Я открыл привезенную с собой бутылку Шабли, и тихий осенний вечер распахнул нам свои радушные объятия.
Я смотрел на Элен и все пытался понять: осознает ли она мою полную схожесть с Дэном? Пусть она не знает про книги и диски – но внешность, голос? Почему она ничего об этом не говорит? Неужели это – лишь мое субъективное впечатление?
За ужином Элен рассуждала о практичной стороне жизни, о работе,  и я не улавливал в ее словах ничего личного. Лишь раз, заговорив о детях, она сказала: «Я ничего не говорила им о смерти отца. Не хочу наносить непоправимую травму. Думаю, будет лучше, если все мы будем  считать, что он жив. Наш долг перед ним – ничего не изменять в нашей жизни, продолжать жить так, как если бы ничего не произошло».
Меня ее слова удивили, но я промолчал.
В какой-то момент заглянула  соседка Элен – в комбинезоне,  с какими-то саженцами в руках, и между прочим сказала, что последняя электричка на Париж отменена.
- Переночуешь у нас, - не раздумывая, предложила Элен. – Я постелю тебе в кабинете Дэна.
Стоит ли говорить, что всю ту ночь я провел без сна, - продолжал Александр. – Я и не пытался уснуть.  Лежал в темноте с открытыми глазами и представлял, как еще совсем недавно по этой комнате ходил Дэн, полный каких-то планов и мыслей, лежал на этом самом диване, листая одну из книг…
Посреди ночи мне страшно захотелось курить, я подошел к окну, но оно оказалось заблокированным, и я спустился вниз, чтобы выйти в сад. Проходя по длинному темному коридору, заставленному коробками и велосипедами, я увидел, что в комнате Элен горит свет. Дверь была слегка приоткрыта и, проходя мимо, я увидел, что она лежит в постели, вернее полусидит, облокотившись на высокую подушку, с книгой в руках. На ней была голубая, в белую полоску, пижама с глубоким вырезом. Я видел ее всего лишь секунду, но выйдя во двор, был уже весь во власти этого образа. Она  казалась мне невероятно близкой, родной. Я чувствовал нежную шелковистость ее светлой кожи, мягкость темных волос, тепло ее ладоней, видел ее лицо – равнодушное и бесстрастное, и ее глаза, в которых читалось явное желание… Я словно сошел с ума – мне захотелось броситься в ее спальню, целовать ее, быть с ней. Это было какое-то безумие. Я посмотрел в небо – оно было усыпано яркими звездами, не помню, когда я еще видел такое небо. Сад был наполнен острыми ароматами последних цветов и осенних листьев. Все мои чувства были обнажены, словно с меня содрали кожу. И вдруг мне показалось, что с высоты на меня смотрит Дэн, что он чего-то ждет от меня. Его присутствие я ощутил так явно, что понял: не смогу нарушить его гостеприимства. К этому примешивалось чувство, будто я пытался обворовать самого себя… Тихонько, стараясь не шуметь, я вернулся в дом. Когда я снова проходил мимо спальни Элен, свет уже не горел.
Наутро Элен выглядела печальной и усталой. Мы позавтракали омлетом с молоком и хлебцами, и Элен отвезла меня на станцию. Когда я прощался дома с детьми, они лишь на мгновение оторвались от своих занятий: сидя на полу, они рисовали мелками на картонках – умытые, чистые, аккуратно одетые. Одарив меня кратким будничным «Адье», они продолжили свои занятия.
При прощании Элен коснулась моей щеки холодными губами, и я ничего не мог прочесть в ее глазах из того, что ожидал и надеялся увидеть.
Как только поезд тронулся и за окном потянулись серые  пустынные поля, все произошедшее стало казаться мне сном. Невозможно было представить, что всего лишь три месяца прошло с момента моего знакомства с Элен. Поездка в Живерни, преследование в Булонском лесу, телефонный разговор с Дэном и последовавшая вскоре за этим его внезапная смерть, мое вчерашнее пребывание в доме Элен и то, что я испытал к ней ночью,  - все это было подобно кадрам киноленты, которую я посмотрел, и вот теперь, выйдя из кинотеатра, еду куда-то в поезде по делам – уставший и равнодушный.
Я задремал под монотонный стук колес, мне снова привиделась сцена прощания с детьми в доме Элен, и тут, словно стремительный скорый поезд, в голове пронеслась мысль: а не принимают ли дети меня за своего отца – вернувшегося домой и тут же отправляющегося в очередную поездку?
- С тех пор прошло два года, - продолжил Александр, помолчав. -  И за все это время я ни разу не виделся с Элен и даже не звонил ей. Но все время вспоминаю о ней – даже не то что вспоминаю, я не забываю ее. Все помню в мельчайших деталях… Из-за нее я расстался со своей девушкой, на которой собирался жениться. Понимаете, это стало невозможно: она – хороший человек, красивая, хозяйственная, но это все равно что продолжать любоваться искусственным букетом, увидев живые цветы.
Александр устремил свой взгляд куда-то вдаль, хотя уже совсем стемнело и вокруг не было видно ни зги. Лишь наш теплоходик, как светлячок, рассекал мрачное водное пространство. Я уже не могла четко видеть лицо Александра, но мне почудилась в его голосе и взгляде глубокая боль, которую он носил в себе долгое время.
- И, знаете,  - продолжил он уже другим, бодрым тоном, - самое интересное, что я стал замечать в себе после всего случившегося во Франции неожиданные перемены. Во мне появилась какая-то уверенность. Не могу сказать, чтобы я был нерешительным раньше, – нет, но это уверенность какого-то другого плана, будто мне сообщились некие дополнительные знания и опыт. У меня появились новые интересы – я увлекся историей, решил даже написать книгу о древнерусских городах, собственно, это и сподвигло меня на данное путешествие…
Александр замолчал, и я решила, что его рассказ окончен. Пора было возвращаться к себе в каюту: к ночи похолодало, и я уже закоченела в своем шезлонге, несмотря на теплый плед.
Но мой спутник вдруг снова обратился ко мне, и голос его звучал взволнованно:
- Ну как, скажите, объяснить все это? Это же не просто совпадение. Я все думаю: почему в Булонском лесу ему было суждено умереть, а мне – выжить? И то, что мы с ним так во многом похожи, и то, что судьба свела меня с Элен незадолго до его смерти? У меня в голове  даже сложилась своеобразная теория: если человек должен что-то совершить в своей жизни, но не успевает, то Господь дает ему двойника, который обязан продолжить его дело. И вот меня все одолевают сомнения: может, мне надо было тогда остаться с Элен? Почему я ушел, почему мы расстались? Мне этот дом кажется родным, и с детьми я, должно быть, поладил бы…
- Ну и что же вы все рассуждаете и убиваетесь? – не выдержала я. – Почему бы вам не повидать ее снова? У вас же есть и адрес, и телефон.
- Прошло два года,  -  ответил после паузы Александр. – Я ничего не знаю о ней. Может, она встретила кого-то за это время, может, даже вышла замуж.
- Да нет же! – вырвалось у меня. – Конечно, она ждет вас!
Я взяла плед, и попрощавшись с Александром, отправилась в свою каюту,  недоумевая в душе по поводу инертности и мнительности вроде бы неглупых мужчин.
На следующее утро за завтраком я высматривала в зале Александра: среди незнакомых туристов он стал мне казаться чуть ли не приятелем после вчерашнего длинного и откровенного рассказа. Кроме того, его рассказ запал мне в душу – мне хотелось обсудить с ним некоторые свои  догадки: не была ли внезапная смерть Дэна связана с его научными изысканиями и нет ли  в этой связи угрозы для его семьи? Да и преследование Александра в Булонском лесу не могло ли быть просто ошибкой преследователей? А сам Александр – что я знала о нем, кроме того, что он рассказал о себе сам? Не мог ли он быть истинной целью преследователей? Мне необходимо было встретиться с ним снова, чтобы лучше понять произошедшее.
Но я так и не увидела Александра  ни за завтраком, ни в течение всего дня. На следующее утро, испытывая некоторое беспокойство, я постучала в дверь его каюты. На мой стук никто не ответил, и это показалось мне странным. Я постучала снова, но за дверью царила полная тишина. Проходивший мимо молодой подтянутый мичман остановился и сообщил мне, что пассажир, проживавший в этой каюте, вчера неожиданно прервал свое путешествие, сойдя с вещами утром на берег на первой же остановке. 
- А ведь впереди еще шесть дней плавания! – добавил сокрушенно мичман. – Должно быть, неотложные дела.
- Да, наверное,  -  ответила я. – Неотложные дела длиною в жизнь. 

ЧУРКА

Много лет – скоро уж тридцать будет - прошло с тех пор, как Антонина, выйдя замуж за своего сокурсника Сергея, уехала из Москвы и обосновалась на родине мужа, в Самаре. Не сразу привыкла она к новому месту: все было здесь иным – и природа, и город, и люди. Поначалу казалось ей даже, будто очутилась она за границей – настолько странными представлялись ей суждения местных жителей, их заботы и интересы. Неуютно ей было после Москвы в этом просторном, но безыскусном по столичным меркам городе. Трудно было налаживать здесь свою собственную семейную жизнь. Но потом, после рождения сына Васютки, центр ее вселенной сместился внутрь семьи, окреп, устоялся – и больше уже тоска по дому не мучила ее, как прежде. Всем она была довольна. С мужем они жили хорошо; работа в поликлинике, куда она вскоре устроилась, нравилась ей и соответствовала ее специальности. Муж тоже работал врачом - в больнице, зарабатывал неплохо, так что жаловаться им не приходилось.
Но жизнь не бывает бесконечно гладкой, а состоит обычно из периодов, начало и конец которых отмечены какими-то вешками – радостными или печальными. Вот и у нее после долгого и спокойного периода семейной жизни наступил новый этап. Вася, окончив институт, нашел работу в Петербурге и приезжал теперь домой редко – обычно раз в год, выкроив несколько дней из отпуска…  А потом случилось в семье несчастье – внезапно умер ее муж Сергей  – от инфаркта; сам был кардиологом,  других лечил, а себя не уберег… И осталась Антонина одна в своей двухкомнатной квартире, которая раньше казалась ей тесноватой, а теперь стала слишком просторной. Заглянув в открывшуюся ей пустоту, Антонина испугалась и опечалилась, опять начала испытывать ностальгию по Москве, где она выросла и где до сих пор жил ее родной брат  Алексей со своей семьей. А  Самара, долгие годы бывшая для нее вторым домом, опять стала казаться ей чужой, неприветливой, провинциальной. Конечно, о том, чтобы перебраться  насовсем в Москву не было и речи, но когда охватывала ее тоска и чувство потерянности в этом мире - а такое порой случалось, несмотря на ее в целом жизнестойкий характер, она звонила брату и собиралась к нему в гости. С Алексеем их с детства связывала крепкая дружба, были они всегда по-настоящему близкими, родными людьми, хотя разница в возрасте – она была старше – составляла у них пять лет. Можно было бы, конечно, съездить как-нибудь и к сыну в Питер или к лучшей подруге Кате в Омск, но Вася был еще не вполне устроен, и ей не хотелось его стеснять, а Омск находился слишком далеко. Так что с сыном и Катей она общалась в основном по скайпу, а в гости ехала неизменно к брату.
Алексей с женой и дочкой жили в Москве в трехкомнатной квартире в Черемушках. Когда приезжала Антонина, ей отводили отдельную комнату, служившую брату кабинетом; тут  Антонина чувствовала себя всегда как дома: вокруг на полках стояли  знакомые ей с детства книги  (Алексей ничего не выбрасывал), да и вся обстановка была ей по душе.
Встречали Антонину всегда радушно – может, потому, что она не обременяла своих родственников  визитами - дольше двух-трех дней никогда не задерживалась, а может, потому, что была она добрым, отзывчивым человеком, и ее появлению всегда искренне радовались. При встрече они с братом вспоминали разные истории из детства, которые забавляли и слушателей, и самих рассказчиков.
Вот и в этот раз, почувствовав хандру под влиянием непрестанных сентябрьских дождей, Антонина созвонилась с братом и поехала к нему в гости. Она уже успела соскучиться по Алексею: в последний раз они виделись больше года назад, да и то совсем недолго. Поэтому собиралась она с радостью и легким сердцем.
Алексей встретил ее на вокзале – и вот они уже снова у него дома. Надо сказать, что раньше, в молодости, жили они в другом месте, в центре Москвы, неподалеку от Парка культуры, но потом их старый дом снесли, и родители с Алексеем переехали в Черемушки. Эти Черемушки не очень-то нравились Антонине: по-прежнему казались ей окраиной, как когда-то в детстве, хотя теперь – она знала – это был престижный район. 
Сели ужинать. Окна кухни выходили во двор, где были видны детская площадка, торговые палатки, рядом – горка из желтых дынь, обнесенная металлической сеткой.
Сидели, разговаривали, обсуждали последние новости.
Жена Алексея, Оля – круглолицая и светловолосая, по характеру была под стать своему мужу – тихой и спокойной, по крайней мере, такой ее знала Антонина. С мужем они жили дружно,  но при разговоре иногда подкалывали друг друга, однако не по злобе, а так, по привычке, и никто не обижался. А вот дочка, Настя, с годами становилась все большей непоседой. Ей шел четырнадцатый год, но выглядела она взрослее, и Антонина при встрече даже не сразу узнала ее.
Сейчас Настя все время крутилась за столом, то и дело задавая неожиданные вопросы, вовсе не относящиеся к общей беседе, или бралась рассказывать какие-то «случаи» из школьной жизни. Наверное, ей очень хотелось быть в центре внимания и удивить чем-нибудь приехавшую из глубинки тетю.
- Да замолчи ты наконец, егоза! – прикрикнул на нее Алексей, но не слишком строго. – Поговорить спокойно не даешь!
Настя обиделась, надула губы и замолчала, уставившись в окно. Но через минуту ее лицо оживилось, и она воскликнула:
- Смотрите, чурке еще дынь привезли! Опять будет  в своей клетке ночевать, чтоб не растащили! – она громко рассмеялась.
Антонине стало не по себе.
- Не надо говорить: «чурка», - сказала она назидательно Насте. – Это нехорошо.
- Подумаешь, у нас их все так называют, - ответила Настя, подбадриваемая молчанием родителей.
- Глаза бы мои их не видели, – тихо произнесла Оля, убирая со стола посуду. Антонина внутренне изумилась: она не знала Олю такой.
Разговор продолжился – о работе, о детях, о знакомых. Но в голове у Антонины так и засел этот «чурка», и ночью она долго не могла уснуть, представляя, как этот несчастный спит в своей клетке на холоде, не смея бросить свое хозяйство. Хоть дни пока еще стояли сухие и теплые, по вечерам уже явно чувствовалось свежее дыхание осени и становилось неуютно, зябко.
На следующий день она вышла прогуляться и, проходя по двору, подошла к площадке, где продавались дыни. Гора за сеткой была приличной, а покупателей – не слишком много. Рядом на табуретке, греясь на солнышке, сидел пожилой смуглый  продавец в телогрейке и вязаной шапочке. Вид у него был уставший и безразличный. Антонина, походив, выбрала небольшую дыню  и подошла расплатиться. Продавец окинул ее взглядом, посмотрел на дыню, потом – снова на нее и сказал:
- Лучше вот эту возьми, - и, подхватив, покачал на руке тугой желтый шар.
- А почему эту? – удивилась Антонина.
- Видишь, хвостик сухой - значит, созрела уже. Бери, не пожалеешь! – продавец расплылся в улыбке.
- А откуда товар? – поинтересовалась Антонина.
- С Узбекистана, из-под Ферганы везем, - ответил мужчина, запахивая поплотнее телогрейку на груди. – Продать бы поскорее, да домой, к семье! Но много еще! – он с грустью посмотрел на высящуюся рядом гору.
Узбек не обманул: выбранная им дыня оказалась спелой и сладкой – прямо как мед! Управились с ней благополучно всей семьей в тот же вечер.
На следующий день Антонина отправилась в центр – решила пройтись по местам своего детства. Хоть и нет больше того дома, но улица же осталась!
Но и улицу свою она нашла с трудом – только после того, как несколько раз обошла кругами одно и то же место: ничего не могла узнать! Никаких примет, зацепок – будто был перед ней совсем другой район, не тот, где они раньше жили! Да и как будто весь город стал другим: воздух, атмосфера, ритм – все было неузнаваемо... А память верно хранила события детства - как они гуляли во дворе с ребятами, ходили в кино, ездили с родителями на трамвае в гости. Все это сопровождалось в то время яркими впечатлениями, сердечными порывами, заставляло думать, переживать, фантазировать… А сейчас она словно оказалась в безвоздушном пространстве, все было скучно, примитивно. Реклама, торговые центры, вереницы маршруток, равнодушные лица людей, совсем не похожих на москвичей ее молодости. Куда же все подевалось?
Вечером, войдя в метро, она сразу оказалось стиснутой толпой. В сторону центра по эскалаторам двигались группы разгоряченных молодцев; судя по их экипировке  и громким, раскатистым возгласам, это были футбольные фанаты, возвращавшиеся с матча. Вели они себя весьма разухабисто, многие из них, похоже, были навеселе. Антонина, оказавшись рядом с орущими мужиками, решила ретироваться, но было поздно: сзади напирала толпа, быстро увеличивающаяся в своих размерах. «Ладно, доберусь как-нибудь!», - подумала Антонина, стараясь не смотреть по сторонам.
«Спар-так – чем-пи-он!», «Рос-сия – впе-ред!» - оглушали ее со всех сторон истошные вопли. Наконец  добралась она до платформы и вошла в подошедший поезд. Ехать надо было одну остановку, поэтому она не стала далеко проходить, остановилась у входа. Когда двери уже закрывались, в вагон, как на грех, ввалилась ликующая толпа, заполонив собой полвагона. Сразу стало душно и тесно.
-Давай, тетка, продвигайся! – гаркнул один из вошедших, обдав ее пивным перегаром и подтолкнув – она едва устояла на ногах, схватившись за поручень.
- Вы что, совсем не в себе? – возмутилась Антонина.
- Ты еще поговори тут! -  здоровая, красная рожа с мутными глазами почти вплотную приблизилась к ней, источая тупую неприязнь.
Едва открылись двери на следующей остановке, Антонина выскочила из вагона и заспешила к переходу, задыхаясь от омерзительного чувства, будто ее облили помоями.
- Ну и досталось мне сегодня! – рассказывала она дома. – Оказалась, представьте себе, в гуще футбольных фанатов!
- Так сегодня же наши с айзерами играли! – вспомнил сосед Гена, зашедший к Алексею.
- От этой публики, Тонь,  надо держаться подальше! – покачал головой Алексей.
- «Публики!» - передразнила его Антонина. – Да это – просто варвары, потерявшие человеческий облик!
И словно в доказательство ее слов, со двора послышались пьяные истошные вопли: «Спар-так – чем-пи-он!», «Рос-сия – это сила!» и нецензурная брань, сопровождаемая звоном разбитой бутылки.
Алексей закрыл форточку и задвинул шторы. Безобразная разнузданность осталась вовне, но настроение было подпорчено.
- Вот вы тут мигрантов ругаете, - сказала Антонина, помолчав. – А выдвори этих мигрантов – мы, что, лучше жить станем? На место этого зла придет другое, еще худшее – вон, оно уже бродит под окнами. Зла меньше не становится – это какая-то очень устойчивая субстанция.
- Все это с подачи властей происходит, - отозвался Гена. - Для власти ведь что главное?   Чтобы за этим злом не увидели ее физиономии. Для этого и все манипуляции, и поиски разных «врагов».
- Да, правда,- поддержала его  Антонина. - Раньше ведь все мирно жили, все было спокойно. Помнишь, Леш, у нас во дворе таджик был, Ахмет, смешной такой? Его все любили, в гости к нам приходил…
- А у нас киргизы в группе учились, - добавил Алексей, разливая пиво по стаканам, - тоже хорошие ребята были.
- А по мне, так пусть бы лучше все у себя дома сидели, - решительно вставила Оля. – Потому что когда он тут один, то это приятный, экзотический гость. А когда их тут тысячи, то это уже, простите, нашествие.
- А почему все-таки зла у нас не становится меньше? – задумчиво спросил Алексей.
- Потому что любви мало, - вдруг выпалила Настя, сидевшая до того необычайно тихо, прислушиваясь к разговору.
- Устами младенца глаголет истина, - улыбнулся Алексей, и все рассмеялись. Но Оля тут же  сдвинула брови и обратила на Настю строгий взгляд:
- А тебя что, родители разве не любят?
- Ну ладно, меня любят, - согласилась Настя, облизывая пальцы, измазанные в шоколаде. – А многих в классе – нет. Только вид делают.
- Правда, мало любви, - согласилась Антонина с племянницей. – Многие сегодня готовы до крови драться «за правду», а вот чтоб на себя посмотреть, подобрее быть…
- Да, прежде как-то и на работе веселее было, - припомнил мечтательно Алексей. – Шутили, спорили, философствовали… А теперь все – окрики, команды. А ведь это тоже -  в копилку «субстанции зла»…
Такой вот получился у них разговор в тот вечер.
Ночью Антонина плохо спала. То и дело виделась ей наплывающая на нее красная физиономия с мутными глазами и слышались злобные выкрики.
Утром – рано еще было – Антонина вышла на кухню и увидела там Настю, стоящую у окна. Услышав шаги, Настя обернулась и подняла на нее глаза, полные слез.
- Настюша, что случилось? – испугалась Антонина.
- Чуркину клетку ночью раздолбали, - ответила Настя дрожащим голосом, и рот ее скривился.
Антонина подошла к окну. Каркас металлической сетки лежал на боку, рядом были разбросаны остатки разбитых дынь. Неподалеку валялась табуретка. Хозяина не было видно.
Антонина прижала к себе племянницу и беззвучно заплакала.

Поезд шел медленно, неторопливо, отстукивая колесами унылый дорожный мотив. Антонина сидела в купе у окна и все думала и вздыхала, вздыхала и думала: «Куда подевалась ее страна, ее город, ее люди? Почему раньше все жили мирно и интересно, почему сейчас этого нет? Нет, она вовсе не идеализировала прошлое, она его даже во многом не любила и не одобряла, но было там что-то очень важное, что утратилось, выплеснулось вместе с водой перестроечных реформ.
Она все силилась понять: что же это было такое важное, что делало людей людьми? Что же нужно для желанной,  достойной жизни – свобода? человечность? благополучие? честность?  Раньше, в молодости, им почему-то очень важным казался житейский комфорт – смешно! - может, потому, что у них было все остальное?.. Да, у них точно было многое из того, чего сейчас нет. И самое интересное, что тогда, при той убогой коммунистической системе, в центре жизни почти каждого человека была любовь!
«Совсем не трудно снова жить по-людски, - убеждалась она, размышляя. – Надо только захотеть, всем захотеть – и нашим правителям, и нам самим. Это так просто…»
А за окном все тянулись бескрайние просторы – пустоши, овраги, перелески, подернутые серым осенним туманом. Из него временами выплывали безлюдные деревушки со старыми избами, покосившимися заборами. И рядом все бежали куда-то и не кончались разбитые, пыльные дороги.


ТРУДНО БЫТЬ АНГЕЛОМ


День выдался ясный, солнечный. Выпавший накануне снег обновил, отбелил зимние покровы; вся улица за окном выглядела приветливо-нарядной и звала выйти из дома, вдохнуть свежего, морозного воздуха, встряхнуться  и проникнуться радостным настроением только что народившегося года.
Шли Святки, и на душе у Верочки было светло и радостно – как, собственно,  и должно быть в такие дни. Накануне утром она побывала в церкви, стойко преодолев желание поспать подольше и предаться обычным, светским делам. Но нет, сделала все как положено и теперь была довольна собой. Да и в целом, надо сказать, не было у Верочки причин быть собой не довольной: она во всем старалась жить по совести; родителям, оставшимися в далеком, маленьком городке, звонила часто, на работе умудрялась ладить со всеми – такими разными – коллегами, соседи в доме относились к ней с уважением. Держалась она просто, приветливо, не зазнавалась, хотя другая на ее месте, возможно, и зазналась бы,  ведь Верочка была очень интересной девушкой и внешне - высокая, стройная, светловолосая, с большими голубыми глазами, и то, что называется «по сути»  -  начитанная, образованная, воспитанная. Недаром все окружающие  (люди ведь не слепые) звали ее не Вера, не Вера Петровна, а ласково Верочка.
Взглянув в окно на ярко искрящийся на солнце снег, Верочка вскочила и засобиралась: скорее, скорее на волю, на бодрящий холод, который она так любила! Одевалась она тем не менее как обычно - тщательно и перед выходом придирчиво осмотрела себя в зеркале. Отражение демонстрировало нарядную, симпатичную девушку в длинной светлой шубе, меховой шапочке, с безоблачным взглядом спокойных глаз. Прямо белый ангел, Царевна-Лебедь! Нет, ангел – лучше.
Где-то она читала или слышала, что люди должны стараться во всем походить на ангелов – добрых, красивых, тихих. Вот и Верочка, выходя из дома, подумала: «Ничего особенного не успею сделать в этот день, так хоть порадую своим видом окружающих людей: ведь красоту всем приятно видеть».
И вот погуляла она в парке и похвалила себя за то, что не поленилась выйти: на улице было чудесно. Иней обрамил ветки деревьев прозрачными хрусталиками, и они поблескивали на фоне голубого высокого неба. Маленькие птички летали над головой, живо щебеча. Воздух был чистый, прозрачный. Редкие прохожие, как и ожидала Верочка, поравнявшись с ней, засматривались на нее, а одна маленькая девочка даже воскликнула: «Мама, смотри – Снегурочка!». Верочка улыбнулась ей и помахала рукой.
На обратном пути Верочка заглянула в магазин, чтобы купить себе кое-что для дома. Походила между прилавками и в результате набрала целую корзинку, а ведь предполагала  купить всего лишь какую-то мелочь. Расплатившись в кассе, вышла на улицу и остановилась: что-то вроде сдачу ей неправильно дали… Открыла кошелек – так и есть: судя по чеку, должны были ей с пяти тысяч две с половиной вернуть, а в кошельке – только две.
Вернувшись в магазин, Верочка подошла к кассе и высказала свою претензию.  Молодая кассирша – неприветливая, с опухшей физиономией - набросилась на нее, как на врага: «Сразу надо было сдачу проверять! Почем я знаю, что вы там насчитали?»  Глаза ее - раскосые, широко поставленные на скуластом лице - смотрели из-под рыжей челки злобно и неприязненно. Но Верочка стояла на своем. Кассирша долго ругалась, но в конце концов сдалась:  швырнула на прилавок пятьсот рублей: «Заберите! Достали уже!»
Верочкиному возмущению не было предела: где, в какой еще стране, возможно такое негодное обслуживание?! Полная деградация повсюду. Набирают в магазины невесть кого. Убожество! Настроение ее было вконец испорчено; с утра чувствовала себя сродни ангелам, а теперь  шла, как побитая собака.
Случай с кассиршей не давал ей покоя и дома, не позволял сосредоточиться ни на чем другом. Злобная рожа рыжей кассирши так и стояла перед глазами. «Вот говорят, надо всех людей любить, как образ Божий, - вспомнила Верочка слышанное в церкви, - но как таких вот гадин любить?»
Верочка взяла чек и снова пересчитала стоимость покупок, чтобы убедиться, что обман не был еще большим, чем она сразу обнаружила. Но неожиданно она увидела, что те пятьсот рублей, которые вернула ей кассирша после выяснения отношений,  вроде бы как у нее лишние. Верочка еще и еще раз пересчитала деньги: да, так и есть, на пятьсот рублей больше, чем должно быть. Как могло так получиться? Сначала это открытие неприятно удивило ее, но потом она со злорадством подумала: «Так ей и надо! Это Бог ее наказал за то, что она так грубо ведет себя с покупателями».
На этом Верочка постаралась забыть эту неприятную историю, однако случившееся никак не  шло у нее из головы. Мысль о том, что она присвоила чужие деньги, не давала ей покоя, колола острым жалом. «У нее еще, наверное, и зарплата совсем мизерная, - думала она о кассирше, - для нее эти несчастные пятьсот рублей, возможно, – огромные деньги». Кроме того, мысленно Верочка постоянно видела себя как бы со стороны в тот момент в магазине: некрасивой, мелочно пререкающейся с простой, грубой девицей. И все это было так пошло, вульгарно – и ее собственное поведение, и весь ее сказочно-слащавый вид!
Промучившись так несколько дней, Верочка поняла, что если она не вернет деньги, то жить спокойно дальше не сможет. Но как вернуть? О том, чтобы снова встретиться лицом к лицу с той девицей и объясняться с ней, она и подумать не могла. Попросить кого-то передать деньги? Но тогда придется посвящать посторонних людей в детали произошедшего… В результате Верочка выработала такой план: положила деньги в конверт, написала на нем: «в кассу» и пошла в магазин, чтобы незаметно оставить его там. Она надеялась в душе, что в этот день, возможно, будет работать другой кассир, но подойдя к прозрачным дверям магазина, сразу увидела ненавистную фигуру с рыжим «хвостом». Верочка спряталась за дверной косяк, в волнении  сжимая в руке конверт. Но вот та женщина вышла из-за кассы и направилась в зал. Верочка стремительно покинула свое укрытие и вошла в магазин. И тут лицом к лицу столкнулась с кассиршей.
- Вот ваша сдача, - проговорила она не своим голосом и, сунув кассирше конверт, тут же направилась к выходу.
- Девушка, подождите! – услышала  она позади себя.
Что-то заставило ее остановиться и оглянуться. Перед ней стояла рыжая кассирша. Вид у нее был растерянный, подавленный. Лицо – простое, уставшее, человеческое, вовсе не противное.
- Почему вы возвращаете мне деньги? – спросила она ровным голосом, прямо глядя на Верочку.
- Потому, что вы передали мне лишнее, - с трудом ответила Верочка.
- Знаете, я так переволновалась, - кассирша теребила кончик своего «хвоста», не спуская с Верочки глаз. – Не знаю, что на меня тогда нашло. Это все из-за моих домашних… Вы уж простите…
- Я сама не спала всю ночь, - призналась Верочка и замолчала, почувствовав, как комок подступил к ее горлу. – Не будем огорчать друг друга, - добавила она дрогнувшим голосом и примиряюще коснулась плеча девушки.
Возвращаясь домой по темной улице, она шла как в тумане, ничего не замечая вокруг. «Вот тебе и «гадина»,  - думала она в изумлении, – прямой, открытый человек, непосредственный в своих чувствах и эмоциях. А я что? Какая фальшь во всем, какая низость и глупость! Сколько черноты, оказывается, гнездится в неизведанных глубинах души! Господи, как ужасно!..»
Она была в отчаянии, ненавидя себя.
Но несмотря на весь ужас постигшего ее открытия, спала Верочка в ту ночь необычайно спокойно – впервые за долгое время.


СТЕКЛЯННЫЙ ПРИВЕТ


Поговорив с Вадимом, Татьяна положила трубку и постаралась вспомнить, сколько же времени они не виделись… Пожалуй, уже больше четырех лет – неужели так долго?  А ведь когла-то они были близкими друзьями и работали вместе, в одном отделе. В то время их связывала глубокая симпатия, которая, казалось, могла перерасти в нечто большее, но по каким-то неведомым причинам этого не случилось... Потом их пути разошлись, они оказались  в разных министерствах. Вадим пошел в гору, быстро поднимаясь по служебной лестнице; их встречи становились все более редкими – у каждого теперь была своя, наполненная новыми заботами и событиями жизнь. Тем не менее они не теряли друг друга из виду, изредка перезванивались, продолжая ощущать себя людьми одного круга, добрыми, хорошими знакомыми.
И вот он позвонил и попросил ее подъехать к нему на работу, чтобы обсудить один вопрос, в котором она хорошо разбиралась. Татьяна с радостью откликнулась: это был прекрасный повод, чтобы наконец снова встретиться, и она вдруг поняла, что соскучилась по Вадиму и хочет увидеть его.
Собираясь на встречу с ним, Татьяна ощутила неожиданное волнение, перерастающее в легкую дрожь. «С чего бы это?»  - подумала она: Вадим давно уже не занимал в ее жизни прежнего места, и все, что могло когда-то случиться, уже не случилось. И тем не менее она вдруг почувствовала себя девчонкой, собирающейся на свидание. Что было тому причиной? То ли весна, то ли какие-то особенные интонации, почудившиеся ей в его голосе при разговоре... Чуть больше времени, чем обычно провела она в то утро перед зеркалом, и в результате осталась довольна собой. Она даже утвердилась в мысли, что порой возраст добавляет женщине элегантности и красоты.
Они встретились – будто не расставались. Вадим совсем не изменился – был все таким же подтянутым и интересным. И все та же широкая улыбка, плавная речь, глубокий взгляд проницательных глаз.  На вопрос, интересовавший Вадима, Татьяна дала исчерпывающий ответ: она была хорошим специалистом в своей области. Поговорили о семьях, о жизни. Все в целом было у Вадима успешно, за исключением одного: не повезло ему с нынешним начальником – тот не давал ему ходу, не поддерживал его инициатив. Вадим был настолько удручен этим положением, что даже задумался о смене работы... Татьяна внимательно выслушала его, и ей   стало обидно за Вадима. Она посоветовала ему не торопиться: ведь он такой замечательный специалист, как раз на своем месте. Лучше немного потерпеть: глядишь, начальник и сам сменится. Вадим подумал и согласился: «Ладно, потерплю еще. Ты, пожалуй, права!»
Татьяне не хотелось уходить: так уютно было ей в компании Вадима. «Надо же, -   подумала она, - почти пять лет прошло, а будто ничего не изменилось, все тот же близкий человек!»  Когда настало время прощаться, Вадим сказал:
- Я очень рад был увидеть тебя! Спасибо, что приехала, помогла. Да, у меня для тебя есть  презент, ведь завтра Восьмое марта! Поздравляю!  - и он протянул ей небольшую картонную коробку.
Татьяна была тронута: как бы скептически ни относилась она к этому  празднику, но получить подарок от Вадима  было очень приятно.
- Спасибо, - смущенно ответила она и собралась было открыть коробку, но Вадим остановил ее:
- Распакуешь дома! Там – стеклянный бычок. Ведь этот год – год Быка по восточному календарю, а он как раз только что наступил.
Татьяна шла домой, и на душе у нее будто летали ласточки и цвели фиалки. Столько чудесных событий сразу: и встреча с Вадимом, и Восьмое марта, и восточный Новый год, и вот бычок – подарок Вадима - едет к ней домой! Тут выглянуло солнце, птички  зачирикали рядом на ветке – вот и весна наконец наступила! Татьяна почувствовала себя совсем молодой и счастливой.
Придя домой, она первым делом открыла коробку и стала аккуратно разворачивать бумагу: какой он, интересно, этот бычок? И тут она замерла от неожиданности: из коробки на нее смотрело черное стеклянное чудище с закрученными рожками. Татьяна достала его, и недоумение ее еще более возросло. «Бычок» оказался толстым, на коротких ножках, с маленькими глазками. Сзади торчал куцый хвостик, под которым виднелась этикетка «Made in China».  Татьяна покрутила его и так, и этак. «Какой же это бычок? – с огорчением подумала она. - Это какое-то чудо-юдо рогатое». Она еще раз заглянула в коробку и увидела там открытку: «С Новым годом! Внешэкономбанк».  Бедный деловой Вадим! Он и не думал выбирать для нее подарка – просто взял первое попавшееся под руку, что осталось с Нового года... Татьяне стало грустно. «Что за жизнь такая наступила?- подумала она, - все куда-то торопятся, спешат; отношения стали хрупкими, как стекло, ни внимания тебе, ни привета - сплошной бег на длинную дистанцию по дорожке, усеянной осколками равнодушия...»
 Она снова взглянула на «бычка» -  нет, он решительно ей не нравился! Что за горе-мастера творят в Китае таких чудищ? Но ведь кто-то покупает их, и дарит... и передаривает. Но, может, она просто не понимает красоты современного дизайна?
Когда вечером вернулся из колледжа ее сын, Татьяна показала ему эту диковинку и как бы в шутку сказала: «Смотри, какого забавного бычка мне сегодня подарили!» Сын взглянул на фигурку и с усмешкой переспросил: «Это – бычок? Да он больше похож на борова с рогами!»  Она взглянула – и правда! Вот ужас!
Ночью она долго не могла уснуть: все стоял перед глазами этот черный боров, мутант рогатый. И было ей так досадно, что получила она его не от кого-нибудь, а от Вадима! Выходило, что теперь это уродство каким-то образом связывает их. Лучше бы он ей вообще ничего не дарил!
На следующий день Татьяна положила «бычка» в сумку и, выйдя на улицу, незаметно поставила его на ближайшую скамейку: может, приглянется какому-нибудь ценителю арт-модерна...
Утро было холодным, ветреным. За ночь намело немного снега – он узкими клиньями лежал на темных тротуарах. Зима снова вступала в свои права, и ничто не предвещало новой оттепели, которая тем не менее была неизбежна.


ШУТКА


Какое-то время назад один мой знакомый, назовем его С.,  рассказывал следующее.
«...Много лет проработав на одном месте,  в известной крупной компании, я вдруг случайно обнаружил, что мы с нашим досточтимым Управляющим – погодки, и более того, родились почти одновременно - с разницей всего лишь в пару дней. Это обстоятельство показалось мне примечательным, и я решил как-нибудь непременно обыграть его.
Случай, однако, представился не скоро.
В силу установленных в нашей компании жестких правил субординации взаимоотношения  подчиненных с боссом строго регламентированы: пришел, доложил, выслушал мнение, пошел выполнять. Пространства для ответов и уж тем более для дискуссии или – упаси Боже! – полемики никогда не предоставлялось, но я, честно говоря, не страдал от этого и не стремился к большему, довольствуясь установленным форматом общения. Это молодые, горячие головы теряют порой чувство реальности и берутся доказывать никому не нужные истины. Смотришь со стороны и удивляешься: как можно не понимать, что босс желает слышать только то, что желает? Кто об этом не догадывался, тот в нашей компании долго не задерживался – а потом, может статься, и жалел: компания-то, несмотря на авторитарные порядки, солидная и престижная! Молодой задор быстро проходит, а желание нормально устроить свою жизнь присутствует постоянно.
Я-то сам эту казуистику  хорошо усвоил – поэтому, видимо, и дослужился до весьма высокой должности, умело обходя все явные барьеры и подводные камни. Не возникало у меня проблем и с приближенными Управляющего – его плотно сбитой командой, с которой он перемещается по жизни с места на место, будто склеившись намертво. Когда они появились у нас три года назад, сменив прежнее руководство, – словно тайфун прошел по компании, и многих наших сотрудников мы потом недосчитались: новому лидеру требовались не просто профессионалы, а профессионалы, во всем с ним согласные. Нет, скажу иначе: ему требовался безусловно преданный и при этом желательно профессиональный аппарат. Вероятно, я производил соответствующее впечатление...
Так вот, как-то раз я оказался в командировке вместе с Управляющим и несколькими его приближенными. Приехали мы на какое-то совещание в N. – небольшой провинциальный город, непонятно кем и почему выбранный для этой цели. На совещание ожидалось также прибытие некоего высокого лица из центра.
Погода в N. стояла замечательная, город утопал в первой весенней зелени и благоухал свежестью просыпающихся  садов. После серой, промозглой Москвы N., находящийся всего лишь в трехстах километрах, показался мне тихим, приятным курортом. Этот исконно русский город, в котором мне никогда раньше не доводилось бывать, завораживал своими тихими улочками со старинными фасадами двухэтажных особняков, спокойным достоинством обитателей и каким-то необыкновенно голубым, высоким и ясным небом.
Увиденное мельком из окна автомобиля, все это почему-то глубоко тронуло меня, сразу став близким и понятным, пробудив во мне нечто новое, а может быть, просто давно забытое: мою юношескую любовь к природе, походам, простой, бесхитростной жизни...
Вечером того же дня босс решил провести с нами «оперативку», чтобы на следующий день на совещании в присутствии высокого лица все прошло гладко, как по маслу: сбоев и «проколов» он не терпел. Когда мы собрались в его «люксе», я пребывал в прекрасном настроении и почувствовал даже некий не свойственный мне кураж и желание разрядить каким-то образом суровую атмосферу нашего подготовительного собрания. «Можно будет как-нибудь вставить про наши дни рождения», - подумал я, тем более что они были уже не за горами.
Управляющий твердым голосом изложил свое видение вопросов завтрашнего мероприятия. Предполагалось, что все присутствующие в «люксе» согласятся и обсуждение быстро перейдет к техническим деталям. Но тут я, неожиданно для самого себя, вдруг заявил: «Позвольте возразить, уважаемый К. В этой области дела обстоят так-то и так-то, и делать надо то-то и то-то». (Должен заметить, что сказал я тогда именно то, что думал.)
Воцарилось натянутое молчание. Приближенные от неловкости создавшейся ситуации потупили глаза. Управляющий снизошел до того, что еще раз озвучил свою позицию – при этом его голос приобрел стальные нотки. Тем не менее я продолжил свое наступление.
- Не спорьте, уважаемый К., - возразил я уверенно. – Я лучше знаю: я старше вас...
«...на целых два дня», - хотел закончить я свою шутку, но тут Управляющий зыркнул на меня таким взглядом, что остаток фразы застрял у меня в горле. В эту секунду я вдруг отчетливо осознал, почему именно этот человек, а не кто-либо другой, является Управляющим.
Я замолк. Все в испуганном недоумении уставились на Управляющего, ожидая сцены извержения Везувия. Однако он, выдержав паузу, перешел к следующему вопросу.
Я сидел в некотором оцепенении, и постепенно до меня доходило, что же произошло и в каком идиотском положении я оказался. Присутствующие явно избегали смотреть в мою сторону, стараясь таким образом дистанцироваться от моей вызывающей личности. «Хорошенькая получилась шутка! – думал я. – Как вернемся в Москву, так сразу же, видимо, меня и уволят: с Управляющим такие штучки не проходят – тем более на людях».
Ночью я долго не мог уснуть, ворочаясь с боку на бок. От волнения у меня, кажется, даже слегка поднялась температура. «Это ж надо быть таким дураком, чтобы самому сломать себе жизнь! – думал я. – Что же делать, если меня теперь  уволят?!»

Перееду тогда в N., – решил я наконец. - Заживу простой, свободной жизнью. Устроиться здесь я всегда смогу.... Эта мысль, довольно нелепая сама по себе, каким-то странным образом успокоила меня, и я вскоре заснул.
По возвращении в Москву я со дня на день ожидал казавшегося мне неизбежным решения о моем увольнении, но проходили дни, недели, месяцы, а никаких «оргвыводов» так и не последовало.
Постепенно я заметил, что приближенные босса стали, наоборот, как-то подчеркнуто вежливы со мной; сам Управляющий пару раз спрашивал моего совета – и я вдруг осознал, что благодаря моей неудавшейся шутке меня сочли сильной личностью, «крутым парнем», способным отстаивать свои взгляды. Получалось, что не я пошутил, а жизнь сыграла со мной горькую шутку: против моей воли показала меня таким, каким бы я мог действительно быть - если бы не держался всю жизнь обеими руками за свою карьеру, не подстраивался под сильных мира сего. После этого открытия что-то перевернулось во мне: прожитая жизнь стала казаться безликой, тесной, выстроенной по чужому сценарию, словно я упустил нечто самое важное, сокровенное, свое... Время идет, а мне все вспоминается голубое небо над N. – с легкими, будто кружевными, облаками. И тогда щемящая грусть захлестывает меня волной и я в очередной раз думаю: «А может, еще не поздно?..»
*     *     *
Такую вот историю рассказал мне однажды мой знакомый, С., немало удивив меня не свойственным ему подробным изложением своих душевных терзаний.
И вот недавно, позвонив ему на работу, я вдруг узнала, что он покинул компанию, в которой проработал много лет. Не успела я собраться с мыслями, чтобы расспросить о деталях, как разговор был закончен - и, судя по тону говорившего со мной секретаря, не предполагал продолжения.
Я расстроилась: с С. нас связывало давнее деловое знакомство, приобретшее по прошествии многих лет приятельский характер. Несмотря на свою замкнутость, он всегда производил на меня впечатление человека знающего, надежного, в котором есть «внутренняя правда»; я была рада  нашему знакомству, хотя и чувствовала в нем какие-то постоянно ускользающие грани, которые еще предстояло открыть… А тут вдруг получалось, что он неожиданно исчез из моей жизни – и, возможно, навсегда: его личных контактов у меня не было...
Что стало с ним? Настигла ли его в итоге кара со стороны мстительного босса или же голубые небеса взяли свое – так, что решение уехать стало неотвратимым? Я почему-то склонна предположить второе, и иногда, глядя в мутное окно своего офиса, я с чувством некоторой грусти (а может, даже и зависти) думаю об С., который, возможно, в это самое время едет себе куда-то не спеша по живописной загородной дороге или, остановившись, задумчиво смотрит в небо, провожая взглядом диких уток, рассекающих клином перистую рябь облаков.







4. НЕПРИДУМАННЫЕ ИСТОРИИ


ПРО ТЕАТР И МОРЕ


Слышала я и раньше о том, что настоятель храма нашего (освященного  в честь св. Иоанна Кронштадтского), отец Виктор, обладает даром прозорливости: в беседе с ним можно подробно не рассказывать о своих чаяниях и заботах – не успеешь и рта раскрыть, а батюшка уже наперед все знает и на все твои вопросы ответит. А бывает, что и вовсе ни о чем не спрашиваешь, а важный совет все равно получишь. Довелось недавно и мне самой убедиться в этом. Произошедшее так поразило меня, что сочла я полезным написать об этом.
Шел Рождественский пост. «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума»,  -  поется в праздничном тропаре. Но и в эти важные дни, предвосхищающие пришествие в мир Христа Спаса нашего, разум людской часто остается замутнен суетой житейской, земными делами… Я все собиралась приехать в храм к отцу Виктору, но со всех сторон одолевали меня заботы. На работе дел было  невпроворот, и мне приходилось задерживаться в офисе до позднего вечера. Директор мой уехал с большой делегацией на неделю в Индонезию, а я осталась «на хозяйстве», то есть выполнять срочные поручения, ходить на совещания, отчитываться перед руководством – одним словом, делать помимо своей работы еще и его, начальственную. Меня в Индонезию не взяли, что казалось мне несправедливым: почти весь департамент уехал, а я осталась. Особенно обидным было то, что переговоры в Индонезии проходили не где-нибудь, а в курортном месте Бали, и я периодически представляла себе в красках эту картину: наша делегация, поработав немного, отправляется на пляж купаться и загорать под пальмами на белом песочке. Погода, наверное, хорошая, море теплое… Везет же людям! А я тем временем прямо-таки выбивалась из сил, так что, возвращаясь по вечерам домой, успевала сделать лишь самое необходимое.
И вот наконец выбралась я в очередное воскресенье в храм. Увидела батюшку, и стало  мне стыдно, что давно не приезжала, находя для себя оправдания: «дел много», «устала», «ехать далеко».  А батюшка, вот, всего три дня как после операции (из больницы сбежал) – и уже служит! Стою в Храме, сердце радуется, наполняется молитвой, песнопениями, хвалой  Господу. Но трудно немощному человеку удерживать свой ум в горнем – рассеивается он, растекается, возвращается к суетному и пустому. Вот и мне – прости, Господи! – полезли вдруг в голову неуместные мысли: «Новогодние праздники скоро, да такие длинные… Что же это я даже билеты никуда не взяла, надо бы в театр сходить…»  Но потом спохватилась: «О чем я в храме думаю?! Господи, помилуй!»
А батюшка тем временем вышел проповедь сказать. И как сказал! Разъяснил нам, малоумным, слово  Апостольское, читанное в тот день, – послание к ефесянам. Сказал  и кратко, и емко про тогдашний Эфес и нынешний  -  какая пропасть их разделяет. И про укрепляющее слово Апостола Павла. И резюмировал сказанное в трех заключениях: о том, что к слову своему надо очень бережно относиться; о том, что внимательно следует подумать, прежде чем что-либо предпринимать, и о том, что за все надо благодарить Господа – за все, абсолютно за все.
И вот, когда говорил батюшка о том, что надо хорошенько подумать, прежде чем что-либо делать, он пояснил это на конкретном примере: «Вот, скажем, захотелось тебе в театр пойти или на теплое море поехать – а ты подумай: «Время ли? Отложу-ка я это лучше на после поста».
Услышав эти слова, я чуть было не упала от неожиданности: ведь я ничего не говорила батюшке ни про театр, ни про море! Но, возможно, подобные мысли посещали не только меня – вот батюшка и сделал нам коллективное вразумление.
Сразу подумалось: «Какой театр, в самом деле?  Потом схожу. Ведь сейчас самое светлое, самое тихое время  наступает: Христос рождается в мир!»
 «Христос рождается – славите, Христос с небес – срящите, Христос на земли – возноситеся».
  И сразу балийские пляжи утратили свою привлекательность, потерялись из виду.  Да и что за удовольствие, в самом деле, жариться на солнце, когда здесь у нас стоит такая красивая, снежная, русская зима?! Звон колокольный, небеса ясные, морозные, а в них – белые облака, словно ангелы.
Делегация наша вернулась, кстати, из Индонезии не слишком воодушевленной; все были какие-то желтые, уставшие, говорили: «Море штормило, самолет болтало, переговоры не клеились». Но и до этого стало мне уже ясно, что совершенно неразумно жалеть о том, чего не имеешь: ведь столько радости способно принести то, что находится рядом, надо только суметь это увидеть и оценить.
Слава и благодарение Господу за все!

КОЛОКОЛЬЧИК

Хорошо помню свою первую ложь.  Было мне тогда года четыре, мама водила меня в детский сад, что находился в центре Москвы, на Чистых прудах. Ездить приходилось в переполненном автобусе, на дорогу уходило около часа в один конец. Тем не менее в детский сад я ходила с удовольствием: мне нравилось общаться со своими сверстниками, участвовать в разных праздниках, представлениях – моя социальная активность проявлялась «с младых ногтей».
Видимо, желание быть в центре внимания породило во мне, совсем еще маленькой девочке, потребность как-то выделяться и внешне на общем фоне: приукраситься, нарядиться. Отраднее было бы думать, что таким образом давало о себе знать пробуждающееся во мне чувство прекрасного, но скорее всего это было не так. Просто хотелось красивости, причем личной, персональной.
Жили мы в то время весьма скромно, и в нашей семье у взрослых не было дорогих украшений. Не было их, естественно, и у меня. Но вот увидев однажды дома изящный металлический колокольчик с маленьким ушком, я упросила маму сделать из него для меня украшение: приладить к нему тесемочку, чтобы я могла носить его на шее. Сейчас мне эта затея кажется довольно странной, но в тот момент она полностью овладела мной.
Колокольчик, хоть и был обыкновенный, но выглядел красиво, отражал серебристый свет и при покачивании  издавал мелодичный, ласковый звон. Иметь такое украшение казалось мне настоящим чудом, и я мечтала о том, как будет он позванивать у меня на груди, привлекая внимание и вызывая восхищение ребят.
Такому замечательному колокольчику положен был, конечно, не обычный шнурок, а какой-то совершенно особенный, но поскольку такого  в доме не нашлось, мама взялась сама сплести косичку из цветных ниток – мулине, которые она хранила в картонной круглой коробке и  использовала для вышивания. Нитки были очень красивые, яркие, но тонкие, поэтому плетение косички заняло довольно много времени. Помню, как, засыпая, я смотрела сквозь полузакрытые веки на мамины руки: сидя у моей кроватки, она каждый вечер продолжала это плетение, склонив над ним голову со светлыми завитками волос, а я с нетерпением наблюдала, как из-под ее рук выходит, становясь все длиннее, необыкновенной красоты тонкая цветная косичка. Я понимала, что мама уставала после работы, тоже хочет спать, мне было ее жалко, но желание получить наконец тесемку для колокольчика было все же несравненно сильнее.
И вот наступил момент, когда мама продернула узорный шнурочек сквозь металлическое ушко и повесила колокольчик мне на шею. Радость мою трудно передать  - в тот момент я была, наверное, одним из самых счастливых детей на свете. С чувством гордости и сознания собственного превосходства переступила я в тот день порог детского сада: восторженное внимание ребят было мне обеспечено!
С ликованием бегала я по комнатам и большому залу, а колокольчик отзывался мелодичным звоном на все мои движения: «Динь-динь-динь». У кого еще есть такой колокольчик? Ни у кого, даже у самой замечательной принцессы! Сколько радости! Какой восторг! Но кто это вдруг навис надо мной, словно грозная туча? Воспитательница Ольга Ивановна остановила меня, схватив за руку:
-  Что ты бегаешь и звенишь, как коза со своим колокольчиком! Дай-ка его сюда!
И вот уже мой колокольчик – в ее грубой ладони, и вот – исчез у нее кармане!! И сама она ушла, скрывшись в дверях. А я стою, онемев от ужаса и неожиданности, лишенная своего чуда, своей мечты.
Но гораздо острее своего личного горя воспринимала я несправедливость, произошедшую в отношении моей мамы, которая потратила столько труда на изготовление этого украшения и так радовалась за меня! Как же она расстроится! Маму было жалко до невозможности.
Вернувшись в тот день из детского сада и сняв с маминой помощью шубу, я, конечно, тут же услышала  ожидаемый мною весь день ее вопрос:   
-  А где же колокольчик?
-  Мама, он так понравился воспитательнице, что она попросила ей его подарить, - ответила я, не моргнув глазом.
Легкая тень грустного недоумения промелькнула на мамином лице.
- Ну что ж, видишь, какой получился чудесный колокольчик: самой воспитательнице понравился! – ответила мама и внимательно взглянула на меня – но лишь затем, чтобы убедиться, что я не огорчена случившимся.
Но я смотрела на маму таким открытым и бодрым взглядом, что у нее не осталось никаких сомнений относительно того, что колокольчик был уступлен воспитательнице от щедрого сердца.
Я была довольна: мама ни о чем не догадалась, не будет за меня переживать!
----------------------------
Почему я помню про этот случай всю свою жизнь? Наверное, потому, что впервые столкнулись тогда в моей душе ложь и сочувствие. И мне, совсем еще маленькому ребенку, пришлось делать выбор: сказать правду и причинить боль – или солгать из сострадания? Я выбрала тогда второе. И сейчас, по прошествии многих лет, думаю: «Солгать из сострадания, если это не приносит никому вреда, -  разве это плохо? Зачем ранить человека острием правды, если ничего нельзя изменить?»
Но ведь сказал Господь о Себе: «Аз есмь Истина» (1 Ин. 14, 6).
 Но и сказал: «Милости хочу, а не жертвы». Значит, возможно, из милости позволительно покривить душой?
Но ведь не бывает нескольких правд – одна сама по себе, в теории; другая – для близких; третья – для врагов. Истина – одна, правда – одна.
И кажется мне порой, что та первая моя ложь, хоть и была она из благих побуждений, открыла путь всей последующей неправде в моей жизни, которая тоже часто совершалась по благим мотивам: «не расстроить», «не огорчить», «не поссорить»… Ложь порождала ложь.  А жизнь тем временем все более отклонялась от своего предначертанного свыше прямого пути…
«Всякий дол да наполнится, и всякая гора и холм да понизятся, кривизны выпрямятся и неровные пути сделаются гладкими;
И узрит всякая плоть спасение Божие…» (Лк.3; 4-5).
И все звонит и звонит из детства колокольчик, заставляя искать ответы на непростые вопросы и всматриваться в свою жизнь.

ТРЯСИНА
«Слышаша, богомудре Николае, ближние
и дальние величие чудес твоих,  яко по воздуху
 легкими благодатными крилами навыкл еси
 сущих в бедах предваряти...»

(Акафист Святителю Николаю,
 архиепископу Мир Ликийских, чудотворцу, икос 4)

Так сложилось в нашей семье, что из всех великих святых особенно почитался у нас всегда святой Николай-чудотворец. Подобно многим моим соотечественникам, я долгое время думала, что святитель Николай, или, как его еще называют в народе, «Николай-угодник», был русским: настолько знакомым, «своим» казался с детства его чудный облик – с окладистой седой бородой и проницательным взглядом добрых глаз. И даже когда позже я узнала, что святитель Николай был родом из Малой Азии, то все равно продолжала воспринимать его как самого что ни на есть «нашего», российского святого. Помню, как бабушка молилась дома перед старинной иконой: «Святый отче Николае! Ты и в поле, ты и в доме, в пути и в дороге, на небеси и на земли – заступись, сохрани от всякого зла». И на душе становилось спокойно: поможет отче Николае, сотворит чудо, избавит от всяких бед...
В канун «зимнего Николы», который отмечается 19 декабря, я неизменно испытываю чувство праздника – кажется, будто святой Николай приходит посреди Рождественского поста, чтобы укрепить нас и наполнить жизнь тихим, радостным светом. А в пору «весеннего Николы» всегда вспоминается итальянский город Бари, где хранятся святые мощи Николая-чудотворца, источающие драгоценное миро, которое в этот день -  раз в году – забирается священником из Его раки.
Мы часто обращаемся к святому с молитвами, особенно перед разного рода путешествиями, – ведь известно, что святитель Николай оказывает помощь призывающим его имя странникам. Думаю, что все мои и моих ближних дальние и краткие поездки проходили всегда легко и спокойно благодаря милосердной помощи нашего небесного заступника. Но вот об одном случае, произошедшем с моей мамой, мне хотелось бы рассказать особо. Мама тогда твердо уверовала в помощь святого Николая, и ее вера передалась мне.

*    *    *
Случилось это, когда мы только начинали строить свою дачу в Калужской области. На месте нынешнего дома в то время лежала лишь груда бревен, а участок представлял собой неровную пустошь с торчавшими тут и там пнями. Отца нашего к тому времени уже не было в живых, мы с братом  вечно были заняты своими делами, и маме пришлось взять на себя весь нелегкий груз дачного строительства. Она то и дело ездила в ближайший от участка город – Малоярославец, чтобы заказать стройматериалы, договориться насчет обработки бревен, доставки цемента и прочих надобностей. Не женское это было дело - сложное и хлопотное, но мама не жаловалась: уж очень хотелось ей, городской жительнице, пожить на склоне лет на природе, в своем собственном бревенчатом доме.
Неудобство этой строительной эпопеи заключалось еще и в том, что транспортное сообщение с Малоярославцем было нерегулярным: и электрички, и автобусы ходили довольно редко. Заехав в Малоярославец по очередному делу, маме приходилось обычно подолгу задерживаться там в ожидании обратного поезда.
Так вот, в тот памятный день, быстро закончив свои дела и освободившись, мама решила не ждать поезда, а вернуться «на дачу» пешком. «Дачей» мы называли тогда крошечный хозблок на нашем участке, где мама останавливалась, приезжая из Москвы, чтобы налаживать дачное хозяйство. Идти было далеко – больше часа, но мама решила, что без труда преодолеет этот путь: она любила ходить пешком и обычно не уставала.
День был пригожий. Июльское солнце ласково припекало после недавно прошедшего дождя, и легкий ветер смягчал полуденный зной. Мама шла, с наслаждением вдыхая ароматы близкого леса, радуясь теплому, солнечному дню и успешно продвигавшемуся дачному строительству. Тропинка петляла, то углубляясь в тенистый лес, то выходя на опушку, то спускаясь в овраг. Метрах в пятистах параллельно тропинке тянулась железная дорога, поэтому хоть мама и шла этим путем впервые, он казался ей вполне знакомым.
Идти поначалу было несложно, но когда мама спустилась в низину, земля под ее ногами начала как бы пружинить, утрачивая свою твердость. Через какое-то время все пространство вокруг уже было заполнено глубокими лужами, и земля  превратилась в жидкое мессиво.
«Видимо, это болото, - подумала мама. – Или, может, просто скопилась дождевая вода?»  Она попробовала пойти чуть выше, но неожиданно увязла в жидкой грязи по щиколотку. «Хорошо, что я в резиновых сапогах, - подумала она, - а то туфли пришлось бы уже выбросить». Она повернула назад, к тропинке, но не увидела ее, а нога ее, глубоко погрузившись в темную жижу, издала громкий чавкающий звук. Мама остановилась, не зная, что делать: со всех сторон ее окружала топкая местность, и дороги не было видно. Она стала осторожно продвигаться дальше, наступая на редкие кочки и пытаясь нащупать твердую почву под ногами, но с каждым шагом все глубже увязала в тягучей грязи. Ее охватила тревога: теперь она ясно понимала, что оказалась посреди топкого болота. Идти становилось все сложнее, мама совсем выбилась из сил и в какой-то момент она с ужасом увидела, что жидкая грязь достигда ей уже почти до колен – еще немного, и она  начнет заливаться в сапоги, и тогда ей уже не пройти.
Мама замерла, внезапно с ужасом осознав, что трясина постепенно засасывает ее и что ей, очевидно, самой не выбраться отсюда.

«Какой кошмарный конец! – подумала она. – Никто даже не узнает, что произошло. Меня будут искать, с ног собьются, и никто никогда не найдет...» Случившееся показалось ей одновременно и жутким, и абсурдным. Она видела себя как бы со стороны, отказываясь верить, что этот кошмар происходит с ней.  В окружающем ее мире ничего не изменилось за это время: по-прежнему светило солнце, в вышине парили птицы, а она стояла, как соляной столб, не в силах сдвинуться с места.
«Господи, милосердный Боже, спаси меня! – в отчаянии взмолилась мама. – Святый отче Николае, помоги мне, не дай пропасть этой жуткой смертью!»  Сердце ее билось, как колокол, не нарушая звенящей тишины июльского полдня. Она хотела было крикнуть, но у нее не осталось сил, чтобы звать на помощь. Да и кого звать? Вокруг ни души. Место было совершенно пустынным – лишь вдали периодически проносились со свистом электрички...
Мама в изнеможении прикрыла глаза, а когда открыла их снова, то  увидела рядом с собой неизвестно откуда взявшегося мужчину - средних лет, приятной наружности, со спокойным добрым лицом в обрамлении русых волос и небольшой бородки. 
- Идите за мной, - сказал он маме и, ни о чем не спрашивая ее, пошел впереди, легко перешагивая с кочки на кочку.
Мама шла за ним, наступая след в след, - сначала с трудом, потом  увереннее, и с каждым шагом земля под ее ногами становилась все более твердой.
И вот наконец они оказались на опушке, на сухом теплом пригорке. Мама с облегчением перевела дух и собралась поблагодарить своего спасителя – но тот будто исчез. Мама с удивлением огляделась по сторонам: куда же он мог деться - ведь только что был рядом?! Но никого не было вокруг – лишь редкий лес приветливо шелестел листвой. «Не иначе как сам святитель Николай помог мне», - пронеслось у нее в голове.
Мама обессиленно опустилась на землю и расплакалась от лавины прорвавшихся чувств – пережитого страха, напряжения, радости, благодарности за свое чудесное спасение, любви ко всему, что было вокруг...

*    *    *
После этого случая наша вера в помощь святого Николая еще более укрепилась. Мы верим: что бы ни произошло, Николай-чудотворец услышит наши молитвы, поможет, вытащит из любой трясины – и природной, и житейской. «Проповедует весь мир тебе, преблаженне Николае, скораго в бедах заступника...»
Святый отче Николае, моли Бога о нас!            
 

НА МОСКОВСКОМ ВОКЗАЛЕ


История, о которой я собираюсь рассказать, произошла не в Москве, как вы  могли подумать, а в Петербурге – на вокзале, откуда поезда каждый день уходят в Москву. Но обо всем – по порядку.
В начале двухтысячных годов довелось мне работать в Голландии – северной европейской стране, где практически не бывает солнца, хмурое небо низко нависает над плоской землей, и дожди идут, как минимум, через день. Эти видимые неприятности тем не менее сполна компенсируются в Амстердаме разлитой повсюду свежестью, приносимой ветрами с моря, обилием цветов, к которым голландцы питают невероятную страсть, и всеобщим благодушием, проистекающим от удивительного для нас, русских, сочетания неторопливого образа жизни и ее комфорта. Так что в целом на свою жизнь в тот период я не жаловалась: была она, несмотря на все природные превратности, удобной и приятной. Единственным обстоятельством, осложнявшим мое пребывание в Голландии, было то, что вся моя семья оставалась в Москве, и видеться нам доводилось не часто. Я тосковала по своим родным и  каждый раз с нетерпением ожидала своего отпуска, чтобы съездить домой и пообщаться с ними.
И вот однажды обстоятельства сложились необыкновенно удачно: меня пригласили в Петербург на международную конференцию, которая должна была состояться буквально накануне дня рождения моей племянницы – причем не просто дня рождения, а ее семнадцатилетия. Мне, конечно, очень хотелось оказаться рядом с ней в тот день, и я решила заехать после конференции в Москву. До Петербурга я планировала лететь самолетом, а оттуда  - на «Красной стреле» до Москвы; таким образом, утром, как раз в день рождения Светы – так зовут мою племянницу, я собиралась оказаться дома. График, правда, складывался напряженный: на следующий же после этого день мне надо было вылететь из Москвы обратно в Голландию. Тем не менее я без колебаний решилась на это путешествие, чтобы увидеть и поздравить мою любимую племянницу. После долгих, но необременительных поисков я нашла для нее подарок, который, как я ожидала, должен был ей очень понравиться – искусно сделанный миниатюрный макет старинной голландской каравеллы, заключенный в стеклянную колбу - и с нетерпением стала ждать нашей встречи. 
Конференция была рассчитана всего на полтора дня – так что, приехав в Петербург, я успела еще зайти в Эрмитаж и прогуляться по городу. До этого я была в Петербурге лет десять назад, но мне показалось, что мало что изменилось в нем за прошедшее время. После промытого, состоятельного Амстердама Петербург производил впечатление обнищавшего аристократа; великолепие его набережных и площадей поражало лишь на расстоянии – при ближайшем же рассмотрении неизбежно проступали обветшалость домов, пыль улиц и нелепость встречавшихся на каждом шагу рекламных слоганов. Городская жизнь текла спокойно, однако неспешный ритм Петербурга (так всегда удивляющий нас, москвичей) происходил, очевидно, не от чувства собственного достоинства, как в Амстердаме, а от какой-то общей закостенелости – когда люди никуда не торопятся, потому что от них ничего не зависит. Петербург показался мне, как это ни странно прозвучит, провинциальным городом, глубинкой, и было трудно вообразить себе его блеск в минувшие века.
И тем не менее это был свой край, Россия, и даже явная неустроенность Петербурга, объяснявшаяся душевной глухотой его градоначальников, вызывала скорее сочувствие, чем неприятие, и снова думалось: «Ну вот, хотя бы толику средств выделили городу   – и какая была бы красота, какая радость людям!»
Командировка моя шла по плану, вот уже и завершался второй день пребывания в Санкт-Петербурге, увенчанный званым обедом для участников в одной из загородных усадеб. Все складывалось благополучно, и настроение у меня было чудесным от ощущения какой-то редкостной гармонии: выступление мое на конференции прошло удачно, и мне посчастливилось встретиться и пообщаться со многими старыми знакомыми и коллегами; билет на «Красную стрелу» и подарок для Светы лежали в моей сумке, и мысль о том, что уже завтра я буду дома, в Москве, приятно согревала меня; званый обед был отменным, и даже вид, открывавшийся из огромных окон усадьбы, поражал своей изысканной красотой: густая аллея раскидистых тополей, украшенных золотыми вкраплениями наступившей осени, вела к старинному фонтану, едва различимому вдали в дымке легкого зеленоватого тумана... Все вокруг было освещено мягким светом полуденного солнца, дышало спокойствием и благодатью, и я в полной мере переживала радость этих мгновений, не забывая при этом поглядывать на часы: в четыре часа у выхода из парка меня дожна была забрать машина, любезно предоставленная организатором конференции, чтобы отвезти на вокзал. Мои чувства опережали реальность -  мысленно я уже находилась в Москве. Мне не терпелось  преодолеть последний отрезок пути, чтобы поскорее обнять своих родных!
И вот когда я встала из-за стола и, попрощавшись с коллегами, направилась к выходу, ко мне подошел организатор конференции и обратился с просьбой «захватить с собой в город» еще одного участника – болгарина Николая Танова: тот, будучи человеком весьма преклонного возраста, почувствовал себя уставшим и просил отвезти его в гостиницу, которая находилась недалеко от вокзала.
Мы были знакомы с Николаем Тановым – в предшествующие годы нас связывали довольно тесное сотрудничество и взаимная дружеская симпатия, так что я была рада снова увидеться с ним Петербурге. Николай импонировал мне своей добротой и интеллигентностью, а присущее ему тонкое чувство юмора делало его компанию всегда легкой и приятной. Отказать ему в помощи я, конечно, не могла, и вот, взяв его одной рукой под локоть, а другой катя свой чемодан, я направилась с ним по длинной парковой аллее к выходу. По дороге мы оживленно обсуждали последние события – деловые, личные и глобальные, однако вскоре я  испытала некоторое замешательство, поняв, что мой тщательно выстроенный график начал давать сбой: Николай шел очень медленно, можно сказать, еле передвигался – стало ясно, что таким темпом мы к четырем часам до выхода не доберемся. Ускорить его движение или что-либо предпринять было решительно невозможно:  вокруг не было ни души, и я начала нервничать, сердясь про себя на организатора за то, что тот не мог предоставить Николаю другой машины, и надеясь, что водитель нас все-таки дождется.
Николай, поняв, что задерживает меня, постарался идти быстрее, но это у него плохо получалось – мы продолжали ползти вдоль аллеи, как две улитки. Чувствуя неловкость за возникшую ситуацию, Николай пытался отвлечь меня разными историями, приглашал приехать в Болгарию, рассказывал о храмах и монастырях... Он был добрым человеком и интересным собеседником; в другое время его компания была бы мне очень приятной, но в тот момент мои мысли были заняты совсем иным. Когда наш дуэт достиг наконец выхода из парка, было уже около половины пятого. Машина, к счастью, оказалась на месте – я с облегчением вздохнула, и мы поехали.
 Хорошо, что мы договорилась с водителем о встрече со значительным временным запасом – до отправки поезда оставалось еще полтора часа, а ехать было, как мне говорили, не более часа. Однако как только мы въехали в город, начались невообразимые пробки. Мы передвигались очень медленно, то и дело останавливаясь, пока и вовсе не замерли на месте. Я с тревогой взглянула на длинную вереницу машин – казалось, ей не было конца.
 Если поначалу я переговаривалась через плечо с Николаем, сидевшим на заднем сиденье, беспокоясь о его самочувствии и всячески подбадривая его,  то потом мне стало не до разговоров. Я серьезно обеспокоилась: не опаздаем ли мы? Центральные улицы Петербурга идут, как известно, параллельно и перпендикулярно друг другу, поэтому возможности для маневра или объездных путей не было вовсе.
Время шло, а мы практически не двигались. Я уже не на шутку испугалась, и все внутри у меня сжалось, как тугая пружина. Мы все молчали. Тревога моя нарастала.
- Во сколько у вас поезд-то? – поинтересовался через какое-то время водитель.
 Его вопрос неприятно удивил меня: я-то полагала, что он знает время отправки и несет определенную ответственность за то, чтобы вовремя доставить меня на вокзал.
- В шесть, - ответила я с трудом: мое горло пересохло от волнения.
- Ну, это мы не успеем, - вдруг ошарашил он меня. – Видите, пробки какие.
При этом он демонстрировал полное, досадное равнодушие – разве что только не зевал от скуки.
- Как это не успеем?! - воскликнула я в ужасе. - Да вы что! Мне обязательно надо успеть! Понимаете: о-бя-за-тель-но!
- Понимаю, - протянул водитель. – Ну так пробки же... - И он обреченно покачал головой.
Машины стояли плотными рядами – час пик! Как я  могла не подумать об этом?! Через некоторое время взглянула на часы – половина шестого!  Я в ужасе откинулась на сиденье:  мне стало вдруг совершенно ясно, что мы катастрофически опаздываем, и скорее всего, опаздаем!
Меня охватило полное отчаяние: весь мой план рушился, я не успевала в Москву, моя племянница не увидит ни меня, ни моего подарка, я не попаду на  поезд, праздник и самолет! От этой мысли меня словно обдало жаром -  какая чудовищная нелепость!
И тут, как это часто бывает в ситуациях, которые кажутся нам абсолютно безнадежными, я взмолилась к Господу о помощи. У водителя над лобовым стеклом находилась дорожная иконка святителя Николая – и вот я устремила к нему весь свой душевный вопль. Я молилась и Господу, и Пресвятой Богородице, но особенно уповала на заступничество святителя Николая, известного своей безотказной помощью путешествующим.
«Святый отче Николае, помоги мне! – молилась я изо всех сил, со слезами взирая на икону. – Ты видишь, как мне надо успеть на поезд, ну помоги мне, пожалуйста, не оставь меня в своей милости! Пожалуйста, помоги!»
При этом, поглядывая временами на неподвижную колонну впереди стоящих машин,  я невольно думала: «Какой ужас! Все пропало! Даже если бы святитель Николай захотел мне помочь, что он может сделать? Не перенесет же нашу машину по воздуху на вокзал?!»
Но вот в какой-то момент череда автомобилей неожиданно задвигалась, ожила, и мы стали постепенно продвигаться, при этом нашему водителю как-то удавалось каждый раз встраиваться в ту полосу, которая двигалась относительно быстро.
- Нет, все равно, не успеем, - вздыхал периодически водитель, бросая взгляд на циферблат.
- А вы постарайтесь, - говорила я ему умоляющим голосом, и надежда то загоралась, то гасла во мне.
- А я что делаю? – отвечал он невозмутимо.
- Не волнуйтесь, мы успеем, - вдруг проговорил Николай тихим, но твердым голосом. 
Все это время он безмолвно сидел сзади, и я уже совсем забыла про него, полностью уйдя в свои проблемы. Тут я, однако, поняла, что он переживает за меня, возможно, чувствуя свою вину за случившееся, но я была так напряжена, что ничего не ответила ему, даже не оглянулась.
Когда мы подъехали к вокзалу, часы показывали без четырех минут шесть. Это была катастрофа. Едва кивнув водителю, я пулей выскочила из машины, схватила свой чемодан, но сделав несколько шагов, остановилась. На площади царила обычная вокзальная суета, все куда-то торопились, устремляясь в разных направлениях... я понятия не имела, куда идти!   
Безысходность ситуации стала мне очевидной: поезд все еще стоял где-то рядом на перроне, но вот-вот должен был неизбежно уйти!
В отчаянии я бросилась к первому встречному  -  мужчине лет сорока.
- Помогите, пожалуйста! – воскликнула я. – Я опаздываю в Москву.
Он остановился, внимательно взглянул на меня своими серыми спокойными глазами и, не говоря ни слова, взял мой чемодан, слегка кивнул мне и устремился быстрым шагом вперед.
Я бежала за ним, то и дело натыкаясь на людей и багажные тележки, больше всего боясь потерять его из виду. Сердце мое билось, как тяжелый молот по наковальне.
И вот наконец мы оказались на перроне, где стоял – все еще стоял! -  наш поезд. Пройдя немного вперед, мой спутник помог мне войти в вагон и  водрузил затем в тамбур мой чемодан.
Я стояла в дверях вагона, дрожа от волнения и напряжения, и не верила своему счастью. Самое удивительное было то, что поезд все еще продолжал стоять! – казалось, это мгновение длится невероятно долго. И мой провожатый стоял рядом, на платформе. Только теперь я разглядела его: интеллигентный, средних лет, приятной наружности, с тонкими чертами лица, но какой-то... необычный, слишком спокойный, что ли. Я предложила ему деньги в благодарность за помощь, но он жестом отказался. Тогда я протянула ему свою визитку: мол, если что-то вдруг понадобится, звоните... Он едва заметно улыбнулся и, не глядя, спрятал мою визитку в нагрудный карман.
Тут поезд вздрогнул всей своей чугунной массой, заскрежетал, качнулся и тронулся. Я помахала своему спасителю, пристально вглядываясь в его облик, стараясь запомнить его получше.  Почему-то уже тогда я поняла, что он не позвонит мне и что мы больше никогда не увидимся.
Когда поезд пришел в движение, я обессиленно опустилась на свой чемодан и долго еще не могла успокоиться и поверить, что все переживания остались позади. Произошедшее казалось невероятным: всего лишь каких-нибудь двадцать минут назад мы еще стояли в жуткой пробке, а теперь я еду в поезде в Москву! Я со слезами возблагодарила Господа, пресвятую Богородицу и святителя Николая за помощь.
Через какое-то время, достав свой билет и оглядевшись, я с удивлением обнаружила, что нахожусь именно в том вагоне, какой мне нужен. Как же могло так получиться?
На следующее утро я была уже в Москве, дома, среди своих родных, и радости нашей не было конца. Подарок мой привел Свету в восторг. Она держала каравеллу на вытянутой ладони, вся словно устремившись в неведомую даль под парусом своей неудержимой юности, – и глаза ее светились радостью. Мы все вместе чудесно отметили ее день рождения. Ведь, как я уже говорила, это был не просто день рождения, а семнадцатилетие – такие даты, как правило, запоминаются на всю жизнь. Это потом уже, с годами, дни рождения утрачивают для нас свой особенный магнетизм – мы перестаем ждать их, а потом и вовсе уже бываем им не рады (хотя и напрасно), но в первые двадцать лет, когда от каждого года ждешь множества счастливых открытий, все обстоит иначе...
Рассказала я своим близким и о том, как буквально в последний момент успела на поезд.
Какие же замечательные люди, эти петербуржцы! - восхищалась я. – В Москве на такую помощь вряд ли можно было бы рассчитывать!
- Добрые петербуржцы, говоришь? – переспросил мой брат с улыбкой. – Но, сдается мне, дело тут в другом... Не думаешь ли ты, что это святитель Николай тебе помог?
И, надо сказать, чем больше времени проходит с того дня, тем более необыкновенным и мне самой представляется тот случай. Если говорить честно, то я думаю, что это было настоящее чудо Божьей милостью.
И только одно обстоятельство не дает мне покоя, словно заноза, засев в моей душе: как я могла тогда не попрощаться с Николаем?! Я выскочила тогда из машины так стремительно, что ничего не сказала ему, даже не взглянула, не помахала на прощание! А ведь мы были довольно близкими знакомыми, и он, забыв про свое недомогание, переживал за меня; может, даже в те минуты молился за меня своему небесному тезке – и его молитвы были услышаны?
По возвращении в Голландию я пыталась навести о Николае справки - но безуспешно: министерство, в котором он работал, реорганизовалось, он вскоре вышел на пенсию, и никто не знал, жив ли он, здоров и как с ним связаться. А потом  снова навалились текущие дела, и воспоминание о нем поблекло в моей памяти.
Но когда я вспоминаю порой тот день и снова вижу того незнакомца, стоящего на перроне, то понимаю, что все было не случайно и что те несколько секунд, которые оставались до отправки поезда, пока я стояла в тамбуре, вполне вместили бы в себя и взмах руки, и улыбку, которые я могла бы оставить Николаю... если бы сомнений во мне было чуть меньше, а веры – чуть больше.

ЧУГУННЫЙ КОТЕЛ И ВЕТОЧКА ВЕРБЫ

И вот после долгого периода ожиданий и неопределенности вышло наконец распоряжение о моем назначении торгпредом в Голландию. Должность эта весьма высокая и ответственная, и впору было бы испытать наряду с радостным облегчением, некое волнение по поводу внезапно приблизившегося отъезда, но к этому времени я уже так устала ждать известий о своем новом трудоустройстве, что когда они появились, я только вздохнула: «Ну наконец-то!»
Никаких препятствий для выезда к месту назначения более не оставалось – надо было лишь пройти собеседование с рядом начальников из нашего же министерства, но поскольку все мы были давно между собой знакомы, то я рассматривала эту процедуру как простую формальность. На деле все оказалось, однако, несколько иначе: при встрече  начальники эти стали выказывать отстраненность и надменность, подчеркивая таким образом свою начальственную роль и непредвзятость суждений. Видимо, все они считали себя гораздо более подходящими для работы в Европе, и им становилось досадно, что уезжаю туда тем не менее я, а не они. Внешне это все были здоровые, крепкие мужчины с громкими голосами, волевыми лицами и солидными животами – готовые торгпреды, не то что я – миниатюрная барышня.
Один из них, курировавший торгпредства, сразу же «порадовал» меня тем, что, мол, большинство торгпредств в Европе вскоре будет закрыто в ходе реорганизации, а уж мое, голландское, – в первую очередь, так что можно там особо не обустраиваться. В его словах прослеживалось нескрываемое злорадство.
Другой, отвечавший за хозяйственную часть, сразу набросился на меня чуть ли не с криком:
- Торгпредом собрались! А вы раньше-то хоть в торгпредствах работали? Опыта у вас достаточно?
Пришлось едва ли не оправдываться:
- Подолгу не работала, только наездами, но зато в Москве давно на руководящей работе…
Но мои доводы его явно не устраивали, он раздражался все больше.
- Кофе мне! – рявкнул он наконец секретарше в трубку, демонстрируя, что я отрываю его от привычного завтрака.  – И язык с хреном!
Разговор был закончен, и я вышла от него с тяжелым чувством: помощи от этого человека, отвечавшего за важные вопросы хозяйственного обеспечения торгпредств, в перспективе вряд ли можно было ожидать.
Третьего начальника, курировавшего  европейские страны, я застала в кабинете неподвижно сидящим за пустым столом. Мне даже показалось, что он дремлет с открытыми глазами. Я слегка покашляла.
- Ну, что беспокоит? – спросил он, не поворачивая головы, словно уставший врач – очередного пациента.
Поскольку этот начальник был человеком пожилым, я делала скидку  на его поведение: с годами у людей часто появляются какие-то странности.
- Товарооборот падает второй год подряд, - сказала я, присаживаясь на стул напротив.
-Это не страшно, - медленно ответил он, глядя мимо меня в окно.
- Голландские инвесторы не идут в наши проекты, - поделилась я еще одной своей озабоченностью.
- Не страшно, - был ответ.
- Ну, и котел в торгпредском доме, говорят, еле дышит, - заметила я в заключение, хотя этот комментарий был не по адресу. 
Но при этих словах начальник вдруг преобразился: он бросил на меня живой, проницательный взгляд, сжал кулаки и воскликнул с чувством:
- А вот это плохо! Это опасно!
«Чудак-человек! - думала я, выходя из его кабинета. – Торговля его не волнует, а из-за какого-то котла так разволновался!» Сколько раз потом вспоминала я его слова!
Приехав в Голландию, я, не теряя времени, погрузилась в дела. А было их невпроворот: и переговоры, и встречи, и постоянные задания из центра. Трудно было поначалу, но я полагалась на помощь Божью. В своей комнате повесила привезенные из дома иконы, а рядом с кроватью поставила в вазочку маленькую веточку вербы, освященную в московском храме на Вербное воскресенье. В Голландии верба не растет, поэтому эта тонкая веточка с пушистыми комочками на концах была мне особенно дорога и напоминала дом, храм, Пасху. 
Проблем, особенно на первых порах, хватало, но одно обстоятельство, прояснившееся вскоре после моего прибытия, повергло меня в настоящий шок: оказалось, что чудесное старинное здание, в котором располагалось наше торгпредство с 1945 года, было совсем недавно сдано в аренду некой голландской фирме сроком на тридцать лет. Об этом мне объявил на месте представитель Главной хозяйственной службы России, который хоть и числился в торгпредстве, но подчинялся не мне, а своим начальникам в Москве. Он уже и новое здание нам подыскал – двухэтажное неприглядное строение на окраине города, куда нам надлежало вскоре переместиться.
Смириться с такой ситуацией я не могла: договор длительной аренды, оформленный со множеством нарушений, означал, что здание, в котором столько лет находилось торгпредство, будет в конце концов полностью утрачено для нашей страны. Уж очень большую ценность оно представляло, слишком лакомым было куском: памятник архитектур, в самом центре города, большое и импозантное здание. Было оно необыкновенно красивым и внутри – старинное, с деревянными перекрытиями, резными перилами, отделкой из красного дерева. Я решила занять оборону и здание не отдавать. Писала письма куда только можно – даже в Администрацию Президента. В конце концов договор аренды был расторгнут! Здание было спасено. Представитель хозяйственной службы на время затих, отступил, но заимел на меня зуб: выгодная сделка была у них совсем уже «на мази»,  а тут мой приезд спутал все карты.
Мы, сотрудники Торгпредства, продолжали жить в нашем доме, благополучно отбивая продолжавшиеся нападки. Но я понимала, насколько зыбко мое положение: своей жесткой позицией я заполучила себе много врагов, тайных и явных, которые теперь только и ждали какого-либо моего промаха, чтобы накинуться на меня и свести счеты.
Есть такая поговорка: «Где тонко, там и рвется». Так случилось и у нас. Отопительный чугунный котел, установленный в торгпредском доме в послевоенный период, исправно работал все эти десятилетия, и вот именно в  период моего руководства надо же было ему сломаться! Об этом мне злорадно, потирая руки, сообщил представитель хозяйственной службы. Да мы и сами это сразу почувствовали: дело было в сентябре, погода стояла сырая, и большой каменный дом, лишившись отопления, сразу превратился в холодный склеп.
Я стала уговаривать хозяйственника организовать починку котла. Он с удовольствием отказывался, понимая, что еще немного - и находиться в промерзшем здании будет невозможно, а значит, состоится наконец наш долгожданный переезд.
Что было делать? Из Москвы, от «хренова» начальника, никакого отклика на мои воззвания не поступало, а согласно инструкции из Москвы, заниматься починкой техники и имущества мог только представитель хозяйственной службы. Я же вмешиваться в его дела не имела права, хотя все финансовые операции осуществлялись за моей подписью, как торгпреда.
Время шло, становилось все холоднее и на улице, и в доме. При этом в доме казалось даже более зябко, чем на улице.
Я связалась с ремонтной фирмой в городе, чтобы узнать, насколько серьезна поломка. Мои худшие опасения оправдались: котел надо было менять, причем срочно, так как в зимнее время ремонтные работы такого рода не проводились. Что делать? Сотрудники торгпредства, их семьи, дети бедствовали, мерзли и ждали от меня решения этой проблемы. 
И вот когда ноябрь уже подходил к концу, а ответа из Москвы все не было, я решилась на отчаянный шаг: сама заказала у местной фирмы замену котла и провела оплату со счета хозяйственного представителя без его согласия. О чем и уведомила его и свое министерство.
Тепло пришло в наш дом! А вместе с ним – и выговор мне от моего московского начальства за  «самоуправство». Тут они отреагировали очень быстро. Я, конечно, огорчилась, но не слишком, потому что была уже готова к расплате за свой поступок – несанкционированный, но, как мне представлялось, единственно верный в сложившейся ситуации.
Со временем страсти вокруг «котельного дела» поутихли, хотя повсюду, если только речь заходила о нашем торгпредстве, говорили сразу: «А, это там, где сами котел поменяли?» Все вроде бы нормализовалось, но я знала, что мое досье в Москве содержит уже слишком много «компромата», и стоит мне в чем-то оступиться, как последствия не замедлят сказаться.
Я старалась быть внимательной, проявлять осторожность, но разве все предвидишь?! Не подстелешь заранее соломки!
Как-то раз в конце года, когда мой заместитель, живший в нашем доме этажом выше, уехал с семьей в отпуск, дел у меня набралось особенно много, и я задержалась на работе дольше обычного. Когда же я вернулась домой и перешагнула порог своей квартиры, то застыла от ужаса. На белом высоком потолке образовалось большое серое пятно, из которого по капле сочилась вода! Я перевела взгляд вниз и похолодела: на полу виднелась довольно большая лужа, которая каким-то чудом умещалась на пространстве ровно между кроватью, ковром и обогревателем, которым я утром впопыхах забыла выключить!
Все это было ужасно и удивительно одновременно. Первым делом я выключила из сети обогреватель и позвонила своим сотрудникам и хозяйственному представителю. Те вскрыли дверь в квартире  моего заместителя и обнаружили протечку в трубе, которую довольно быстро устранили.
Я собрала воду с пола и, немного придя в себя, полностью осознала наконец, от какого кошмара  уберег меня Господь! Ведь если бы обогреватель стоял чуть левее, могло бы произойти замыкание и пожар! Последствия трудно было себе представить!
В тот миг у меня создалось твердое убеждение, что это маленькая веточка освященной вербы спасала меня и наш дом от всех невзгод – и от проблем с арендой, и с котлом, и от пожара. Незримая Божья помощь помогла устроить все к лучшему.
И жили мы потом в этом доме в добром здравии и благополучии еще долгих три года, пока не настало мне время вернуться в Москву.


В ГОСТЯХ У АДВОКАТА


Иногда случается так, что медленное, монотонное течение жизни вдруг прервется каким-то необычным событием – и вот ты уже подхвачен стремительным потоком, несущим тебя невесть куда по извилистому руслу, и ты только успеваешь замирать на крутых поворотах от охватывающих тебя чувств – восторга, страха, удивления и чего-то совершенно нового, неведомого тебе доселе. Но в какой-то момент бурная река также неожиданно выбросит тебя на берег – и ты, отдышавшись, с удивлением обнаружишь себя в двух шагах от того места, с которого началось твое плавание. И опять, как и раньше, медленно и буднично потянутся дни… И даже по прошествии длительного времени трудно бывает понять, зачем в твоей жизни произошло то удивительное событие; тем не менее оно живо сохраняется в памяти, заставляя снова и снова возвращаться к событиям тех дней и гадать о скрытом смысле того, что было послано тебе Богом,  -  потому что ничто в жизни не бывает случайно.
История, о которой я хочу рассказать, произошла довольно давно, когда мне, молодой сотруднице внешнеторгового ведомства, выпал счастливый случай отправиться на двухмесячную стажировку в Брюссель. Такой шанс был уже сам по себе удивительным, ибо время тогда было сложное, перестройка успела опустошить не только прилавки магазинов, но и кошельки сограждан. Люди моего поколения – коллеги, выпускники престижных вузов, вчера еще уверенно чувствовавшие себя в жизни, теперь с недоумением наблюдали, как земля уходит у них из-под ног. В тот период оказаться вдруг в Европе, на гарантированном, пусть и не слишком шикарном обеспечении, было настоящим подарком судьбы. А тут еще стажировка ожидалась в солидной юридической фирме, что открывало замечательные возможности с профессиональной точки зрения. К тому же стояла чудесная весенняя пора, которая в Европе гораздо мягче и приветливее, нежели в наших российских краях. Словом, все складывалось прекрасно. На фирме в Брюсселе меня приняли доброжелательно – насколько понятие доброжелательности и искренности совместимо с адвокатской деятельностью. По крайней мере,  никакого дискомфорта я не испытывала. С интересом погрузилась в изучение международного права, восхищаясь богатством и доступностью корпоративной библиотеки, а в свободное время гуляла по городу, который хоть и не вызывал у меня восторженного чувства, но был по-своему интересен, умиротворен и благополучен.
Изучение конторских фолиантов и беседы с сотрудниками фирмы дополнялись возможностью участия в проходивших в Брюсселе разного рода конференциях. Все здесь было мне интересно, радовало своей открытостью, демократичностью, профессионализмом, а также необычностью обстановки. Так, одна из конференций была организована в старинном замке, а последовавший за ней  банкет – в его подземном зале, где длинный дубовый стол был накрыт под мрачными сводами, освещенными светильниками в массивных канделябрах.
Мое место за столом оказалось напротив известного седовласого адвоката из Люксембурга, который прославился успешным ведением дел в сфере торгового права. Этот адвокат – звали его Карл Баубахер – только что выступил с докладом на закрытии конференции, и теперь мне предоставлялась удачная возможность поближе познакомиться с ним за ужином и обсудить ряд интересовавших меня вопросов. Мы разговорились с Баубахером, но вскоре мое внимание – сначала подспудно, а потом и явно – сместилось на сидевшую рядом даму. Это была весьма экстравагантная особа: маленькая, сухонькая, с короткой стрижкой, подчеркнутой кокетливым локоном  у левого виска. В каком-то немыслимо ярком – не по годам -  одеянии, она, словно диковинная птичка, живо щебетала с соседями по столу, крутя по сторонам своей аккуратной головкой. Мой взгляд то и дело устремлялся к  ее рукам, обрамленным массивными браслетами и кольцами в стиле ар-нуво.
- Кто это? – спросила я наконец у Карла, заинтригованная необычным видом своей соседки.
- Это моя жена, - спокойно ответил он.
- Но она совсем не обращает на вас внимания! – удивилась я.
- Увы! – рассмеялся он в ответ.
- Эльза, - обратился он к ней через какое-то время, одновременно указывая на меня. – Познакомься: это Наталия, она из России.
- Да что вы! – воскликнула Эльза с изумлением, развернувшись ко мне всем корпусом. Видимо, до этого ей не приходилось иметь дела с русскими людьми. Она обрушила на меня все свое внимание и закидала множеством вопросов. Но поскольку ужин близился к концу, а они с Карлом не успевали удовлетворить своего любопытства в отношении России, то от них  последовало приглашение посетить их в Люксембурге.
- Мы будем очень рады! – отметил Карл, пожимая мне руку на прощание. – Приезжайте! Вы сможете остановиться в нашем доме.
- Мы ждем вас! – Эльза помахала мне рукой из автомобиля.
Поездка в Люксембург – возможно ли это?! Мысль о посещении соседнего государства  завладела мной в последующие дни. Стажировка моя близилась к концу и, как часто бывает в таких случаях, напоследок хотелось как можно больше увидеть, узнать, пополнить багаж уже накопленных впечатлений. Когда еще окажешься в этих краях?
 Расписание поездов в Интернете свидетельствовало о том, что намеченный путь был удобным и не слишком долгим:  прямой поезд из Брюсселя отправлялся  несколько раз в сутки. К тому же через неделю на поездки предоставлялась акция – цены снижались вдвое; и это было очень кстати: большую часть выданных мне средств я успела к тому времени легкомысленно потратить, но на поездку все же хватало. Взвесив еще раз все «за» и «против», я написала Карлу, что могу приехать в следующие выходные. Он тут же подтвердил, что меня ждут. В моей душе происходило нечто странное: знакомство с  семьей известного адвоката, столь стремительно переходящее в доверительно-приятельские отношения, наполняло меня чувством гордости, повышало самооценку: я была уже не просто советским служащим, проходящим стажировку в Европе, а «своей» в кругу западных юристов – умных и интересных людей!
Дабы не обременять моих новых друзей излишними хлопотами, я решила пробыть в Люксембурге всего пару дней: приехать утром в субботу, а в воскресенье вечером вернуться в Брюссель. Когда едешь в гости к знакомым, то конечно же имеешь все шансы увидеть гораздо больше, чем когда путешествуешь самостоятельно, так что и два дня могут стоить двух недель.
Оставшееся до поездки время прошло в легкой эйфории. Сейчас мне трудно понять, почему такое магическое воздействие оказывало на меня ожидание встречи с Люксембургом. Может быть, Люксембург в силу своей труднодосягаемости казался несбыточной мечтой  мне – тогда советскому человеку, почти нигде еще не бывавшему за пределами своей отчизны. Люксембург виделся мне как вершина всего прекрасного и изысканного, что есть в Европе, как абсолютный «люкс»,  сказка наяву. Помнилось, как еще недавно в институте мы изучали «карликовые государства» - Монако, Лихтенштейн, Люксембург… Названия эти звучали экзотично, а сами государства казались нереальными, придуманными. И вот – я смогу увидеть Люксембург своими глазами! Неужели это и впрямь случится? Не возникло бы какой помехи…
Наконец наступил день отъезда. Ранним утром я взяла свой небольшой саквояж, в который были положены и подарки для Баубахеров, и отправилась на вокзал. Радость от предстоящей встречи с Люксембургом летела впереди меня, делая мое путешествие легким и волнительным одновременно.
О, европейские поезда! Лучше было бы не видеть вас тем, кому предстояло потом вернуться в СССР, чтобы продолжать пользоваться местными электричками! Я сидела на мягком диванчике, обитом светлой льняной тканью, и смотрела на простиравшиеся за окном дали. Майское утро раскинуло голубое высокое небо над бескрайними полями и холмами, покрытыми свежей зеленью и полевыми цветами. Аккуратные белые домики порой мелькали на склонах… Какой безмятежностью веяло от этих картин! Я то блаженно прикрывала глаза, впадая в легкую дрему, то опять следила за бегущим рядом пейзажем и не могла поверить, что это я на самом деле еду в Люксембург!
На вокзале меня уже поджидал Карл. Он бодро шагнул мне навстречу, широко улыбаясь. Мы прошли к его машине, где находились Эльза и их дочь – крепкого вида девушка лет пятнадцати, облаченная в джинсы и кожаную куртку. При нашем приближении они вышли из авто. Нас с Рутой представили друг другу. И тут, то есть через пять минут после моего прибытия в Люксембург, меня ждала первая неожиданность.
- Наталия,  - сказала Эльза после первых приветствий, - видите ли, у нас тут возникла некоторая накладка. Нас пригласили на обед друзья, с которыми мы давно не виделись. Нам надо сейчас туда поехать. Погуляйте пока, пожалуйста, по городу, а в пять часов мы вас на этом же месте заберем и поедем к нам.
Я взглянула на часы: было двенадцать. Ну что ж, раз так складываются обстоятельства… Ничего страшного. Хотя, конечно, пять часов – немного многовато для прогулки по городу. Но ничего. Хорошо, что мой саквояж перекочевал в багажник автомобиля – налегке я без проблем скоротаю время.
- Завтра у нас будет целый день, чтобы погулять вместе по городу, - заверил меня Карл, садясь в машину.
Через секунду я осталась на площади в чужом городе, полностью предоставленная сама себе. Но мое замешательство длилось недолго: видно, заряд вдохновения прочно поддерживал меня на плаву. Купив в киоске туристическую карту города, я отправилась исследовать его.
Правду говорят: «Нет худа без добра». Взяв штурвал путешествия в свои руки, я полностью отдалась переживанию открывающегося мне нового мира. Люксембург оказался действительно восхитительным  -  мои ожидания не обманули меня. Я бродила по его крутым склонам, любовалась замками с зубчатыми массивными стенами, восхищалась, затаив дыхание, парящим над пропастью величавым мостом Адольфа. Казалось, прошлые столетия не канули в историю, а таятся в глухих пещерах по краям обрывов, среди известковых расщелин и свисающих гирлянд изумрудного мха. Руины древней крепости, скалы, шпили ратуш. А вон – и дворец Великого Герцога, в котором – подумать только! – правит сам Великий Герцог! Интересно, чем он сейчас занят?
Мои размышления прервали крупные капли дождя, мгновенно перешедшие в ливень. Я едва успела забежать в небольшое кафе поодаль. Взглянула на небо: куда только подевалась пространная синева? В высоте быстро двигались лохматые серые тучи, пробиваясь сквозь грязно-желтые разводы. Поднялся порывистый ветер. Погода явно не благоприятствовала дальнейшей прогулке… Скоротать время за чашечкой кофе мне помог сидевший рядом молодой человек. Увидев у меня в руках русский журнал, он заговорил со мной. Похоже, все русское было в этих краях диковинкой и вызывало неподдельный интерес. Он рассказал мне, что в прошлом году его приятель был в Москве и не видел на Красной площади военных – возможно ли такое? Я уточнила, не видел ли он также и медведей, на что молодой человек, улыбаясь, покачал головой. Почему бы ему самому не приехать в Москву и не увидеть все своими глазами? А, у него нет денег… А кем он работает? Ах, он поэт, ну понятно… «Жаль, - подумала я,  - а такой симпатичный с виду парень. Но лучше бы он был адвокатом, как Карл». Мы попрощались, и я продолжила свой путь.
 Дождь утих, но заканчиваться, похоже, не собирался – по булыжной мостовой весело прыгали и разбивались мириады прозрачных пузырьков. Приметив рядом магазин, я заглянула в него: надо было купить зонт – не прятаться же все время от дождя! Зонты нашлись вскоре, да такие красивые! Я выбрала элегантную трость  -  зонт цвета серо-голубой лазури, какой было окрашено небо Люксембурга в момент моего прибытия. Пройдясь еще вдоль прилавков, я не могла удержаться, чтобы не купить себе летний костюм -  длинную юбку и пиджак фиалкового цвета, а к нему шелковый дымчатый шарф. Все это настолько преображало меня, что в зеркалах я видела просто неотразимую европейскую женщину, красивую и элегантную. Я предпочла бы остаться в этом костюме, если бы была уверена, что Баубахеры не успели запомнить,  в чем я приехала. А так пришлось обрести свой прежний вид и следовать дальше с фирменным пакетом в руках.
Выйдя на центральную площадь, гордо именуемую Парадная, несмотря на ее скромные размеры, я увидела монумент, изображающий двух величественных мужей – видимо, государственных деятелей или героев военных сражений. Однако подойдя ближе и прочитав соответствующее пояснение, я с удивлением обнаружила, что памятник посвящен неким поэтам – Ленцу и Дикку. Похоже, местное население имело достаточно развитое эстетическое чувство, отдавая столь высокую дань своим поэтам. Мне припомнился светловолосый юноша за соседним столиком в кафе, и захотелось вдруг послушать его стихи, а заодно узнать, что он думает  о поэзии  Ленца и Дикка. Я даже оглянулась по сторонам, словно ожидая, что он тут же появится передо мной, стоит мне только вспомнить о нем, но вокруг текли потоки незнакомых людей, поглощенных своими делами. От этого в глубине души шевельнулась грусть одиночества. По мере приближения вечера уличная толпа становилась все более многолюдной, оживленной и нарядной. В какой-то момент меня вдруг пронзило сознание, что я ничего не знаю об этих уверенных в  себе, самодостаточных людях, что все они мне – чужие…
В пять часов вечера я стояла на том же месте, где мы ранее расстались с Баубахерами. Прошедшее с того момента время промелькнуло незаметно, и я была даже рада, что все сложилось именно таким образом. Но когда круглые часы напротив показали десять минут шестого, мною овладело беспокойство: а вдруг планы Баубахеров  изменились? Что делать? В ту пору у меня, как и у большинства моих соотечественников, не было ни мобильных телефонов, ни кредитных карт – так что поведение во внезапно меняющихся ситуациях требовало мобилизации всех внутренних сил и принятия четких, выверенных решений. Но не успела я еще серьезно поволноваться, как подъехал знакомый автомобиль и из него стремительно вынырнул Карл, рассыпаясь на ходу в извинениях. Присоединившись к их оживленной компании, я узнала, что прежде чем добраться до их дома, мы заедем сперва на рынок, а потом на смотровую площадку, чтобы полюбоваться с высоты видом пригородов Люксембурга.  Оказавшись снова в обществе Баубахеров, я словно отогрелась после промозглого дня, они казались мне по-настоящему близкими людьми, чуть ли не родственниками. Все было мне радостно и интересно, единственное, на что я сетовала, так это на быстро меняющуюся погоду: заходящее солнце, едва окрасив небо золотыми узорами, уже опять пряталось за тучи.
- Да, погода тут – худшая в Европе, - подтвердил Карл, - меняется по десять раз на дню, а дождей больше, чем в Бельгии.
В это трудно было поверить: за неполных два месяца, проведенных в Брюсселе, я почти не видела солнца и успела полностью отсыреть. Но все остальное было чудесно. Мы зашли на городской рынок – огромный, сверкающий чистотой, благоухающий какими-то неземными запахами, завлекающий своими дарами  – столь живописными и разнообразными, что казалось, перед тобой не продукты, а искусные муляжи. Мне хотелось покупать здесь все подряд, но выяснилось, что у Баубахеров дома все есть, и приехали мы сюда единственно за моцареллой, которая у них закончилась. Мы подошли к прилавку, за которым розовощекий продавец в белом фартуке перемешивал ковшом в огромной прозрачной банке ослепительно белые аппетитные шарики.
- Сколько нам взять? – спросил Карл у Эльзы. Та пожала в ответ плечами.
- Возьми пять, - подсказала Рута.
- Зачем так много? – возразил Карл, пока я силилась понять, о чем идет речь: о килограммах или о штуках. – Четырех вполне хватит.
- Нет, возьми пять, - настаивала Рута.
- Ну, хорошо, - великодушно согласился Карл, протягивая продавцу мятую купюру, - пять штук.
Получив пакетик с плавающими в нем шариками, наша процессия двинулась к выходу – мимо горок тугих красных помидоров, желтых перцев, ослепительно зеленой зелени, витрин с разнообразными сырами и многого другого, названия чего я в то время не знала.
Путь к дому Баубахеров лежал все время в гору; как и было обещано, по дороге мы остановились на обзорной площадке. Нас окружала величественная природа: холмы, покрытые густым лесом, крутые скалы, ручьи в низинах… Безлюдный, безмолвный, торжественный мир. Эльза подвела меня к одному из установленных на площадке фанерных щитов и указала на прямоугольное отверстие в раме. Я взглянула в него и ахнула:  из общего пейзажа был выхвачен живописный фрагмент, который благодаря такому представлению казался во сто крат красивее, великолепнее, интереснее. Можно было бы посмотреть и в закрепленный  рядом бинокль, но живая картина в раме была несравненно более эффектной -  ты будто весь переносился туда, видя себя у цветущего мелкими малиновыми цветами кустарника, издававшего терпкий аромат, и слыша трели прыгающих по веткам пташек.
Примерно через полчаса мы подъехали наконец к дому Баубахеров. Массивный двухэтажный дом из белого камня с красной ломаной крышей импозантно выглядывал из-за пышных туй, обрамленных металлической изгородью.
По дороге Карл успел рассказать, что они арендуют этот дом уже три года. Сделка поначалу казалась выгодной, так как цена аренды была невысокой и фиксировалась на весь период, однако коммунальные платежи в этой стране растут с невероятной скоростью, поэтому содержание такого дома становится все более обременительным. Я посочувствовала Карлу, решив про себя, что запросы его дам тоже, видимо, не стоят на месте, заставляя его все время крутиться в поиске денежных средств.
Как только открылась дверь, навстречу нам с лаем выскочил огромный пятнистый пес, который чуть не сбил меня с ног.
-  Спокойно, спокойно, Рекс,  - Карл взял его за ошейник и потрепал за ухом. Но Рекс продолжал тявкать, подозрительно косясь на меня.
Дом Баубахеров вызвал у меня полный восторг. Ничего подобного мне в своей жизни видеть до сих пор не приходилось – разве что в кино или по телевизору. Я, конечно, подозревала, что адвокаты на Западе живут неплохо, но увиденное превзошло все мои ожидания. Огромные комнаты неправильной формы, больше похожие на залы, изящная мебель, столики, статуэтки. В столовой на стенах развешаны гравюры.
- Это оригиналы, - пояснила Эльза, перехватив мой восторженный взгляд. – Девятнадцатый век. Эти гравюры стоят целое состояние.
- Поэтому в доме есть  сигнализация, соединенная напрямую с шефом полицейского участка, - добавил со значением Карл.
Я невольно чуть отодвинулась от рассматриваемого объекта, на котором были изображены сценки из городской жизни. Все выглядело так живо, будто это была не картина, а сцена за окном.
В другом конце  комнаты от пола до потолка тянулись полки, тесно заставленные крупноформатными книгами с яркими корешками. Разглядев их поближе, я убедилась, что передо мной – уникальное собрание кулинарных книг: тут были и справочники по средиземноморской кухне, и альбомы о кухне Индии, и книги про вина Италии, и про французские сыры. Я отдала должное интересам хозяев и с удовольствием осознала, что попала в дом настоящих гурманов.
Дело между тем продвигалось к вечеру, и, честно говоря, я уже была не прочь перекусить, однако мы все продолжали разговаривать о политике и искусстве, сидя у пустого журнального столика с бокалами воды в руках.
- Сейчас мы слегка перекусим, - объявила наконец Эльза,  – а потом еще сходим в ресторан.
К этому времени я чувствовала себя уже слегка уставшей и была готова ограничиться домашним ужином, но гостеприимство хозяев растрогало меня, и я согласилась.
   Через какое-то время я проследовала на кухню, чтобы предложить свою помощь Эльзе, но оказалось, что это излишне. Эльза порезала на доске два свежих огурца, после чего аккуратно переложила их на тарелку и отнесла в столовую. К этому были добавлены пиала с пятью шариками моцареллы, хлеб и бутылка вина. Мы выпили за встречу и продолжили нашу беседу. Интерес хозяев к России был столь велик, что мне пришлось говорить практически безостановочно, отвечая на их вопросы. Лишь однажды Рута вставила несколько фраз, рассказав, что ей доставляет большое удовольствие занятие конным спортом. Попробовать моцареллы мне тогда так и не довелось. Рекс все это время вертелся под столом, злобно скаля на меня зубы, отчего я невольно поджимала ноги.
- Не бойтесь, - успокаивала меня Рута, - он не укусит. – И целовала его в морду.
Может, Рекс и впрямь был симпатичной псиной, но я с детства почему-то боюсь собак, и Рекс не стал исключением.
Часов в десять мы, к счастью, без Рекса, выдвинулись в ресторан, который находился минутах в двадцати пешего хода от дома Карла, в довольно уединенном месте. Вероятно, зимой тут бывало не много посетителей, однако тогда, в чудесную майскую пору, вся площадка перед рестораном была заставлена автомобилями с европейскими номерами.
У входа в ресторан, располагавшемся в старинном особняке, красовалась вывеска: «Qualitat, die man schmeckt» . Внутренний интерьер был выдержан в старогерманском стиле: массивная лестница, ковры, зеркала в позолоченных рамах, пожелтевшие фотографии на стенах, отображающие жизнь этого заведения с незапамятных времен… Наша компания расположилась за круглым столом у окна; Карл был здесь постоянным гостем («штаммгаст»), поэтому нам сразу было оказано особое внимание – принесли аперитив от шефа. Карл, бегло просмотрев меню, предложил остановиться на устрицах и спарже, к которым, по его мнению, прекрасно подходило местное шампанское из винограда Мозельской долины. У меня промелькнули некоторые опасения по поводу устриц, ибо, как мне было известно, есть их можно только в те месяцы, название которых содержит букву «р», а ведь шел уже, как-никак, май. Однако я доверилась авторитетному мнению Карла.
После первого бокала шампанского чувство реальности покинуло меня; невозможно было представить, что не прошло еще и суток с тех пор, как я ранним утром села в поезд в Брюсселе. Пределы моего сознания не вмещали всей массы обрушившихся на меня за этот день впечатлений. Я с недоумением смотрела на свое отражение в зеркале: кто это там, под раскидистой пальмой, в фиалковом наряде пьет шампанское в компании известного адвоката? Неужели это я?!
Резкий вопль Карла вернул меня к реальности, и я не на шутку испугалась, взглянув на него: красный как рак, он одной рукой сжимал нож,  а другой тыкал вилкой в устрицу с криком: «Das stinkt!» .  Как из-под земли рядом с ним вырос старший распорядитель. Меня объяла смесь ужаса и возмущения: как возможно такое?! Чтобы постоянному гостю, известному адвокату, у которого прямая сигнальная связь с шефом полиции, подсунули тухлую устрицу? У меня в голове предстала на миг картина Репина «Иван Грозный убивает своего сына», и я зажмурилась, предвосхищая жестокую расправу. Однако открыв глаза, я с изумлением обнаружила, что гнев спал с лица Карла, а распорядитель уже снова торопится к нашему столу с подносом в руках. Ловким движением он подцепил с тарелки Карла забракованную устрицу и, согнувшись в подобострастном поклоне, положил взамен другую. Я ожидала от Карла очередного взрыва негодования: на мой взгляд, чтобы компенсировать случившееся, требовалось, как минимум, заменить все наши тарелки двойными порциями – но Карл лишь высокомерно кивнул в ответ.
Когда ужин подходил к концу, я краем глаза заметила, как старший распорядитель тайком подает сигналы официантам за спиной Карла, и те, уловив на лету его указания, заторопились зачем-то вниз по лестнице. На выходе мне стала ясна вся эта затея с заглаживанием вины: у подъезда, вытянувшись шеренгой, стояли четыре официанта, и каждый держал в протянутых руках по завернутому в прозрачную бумагу и перехваченному цветной ленточкой кексу. Мне хотелось послать куда подальше всю эту компанию аферистов во главе с их шефом, но я вслед за Карлом, Эльзей и Рутой лишь произнесла: «Besten Dank»  и скептически взглянула на коричневый кирпичик, оказавшийся у меня в руках.
Бесконечный день все же близился к завершению. В доме Баубахеров мне была отведена гостевая комната на втором этаже – небольшая, но уютная, со скошенным потолком, обшитая деревом, издававшим приятный запах. В приоткрытое окно струился слабый аромат кипарисов. В комнате из всей обстановки были лишь просторная кровать, стул и огромный плоский телевизор, прикрученный к стене. Этот изысканный минимализм показался мне пределом роскоши, и я решила, что перед сном насмотрюсь по телевизору вволю каких-нибудь интересных передач.
Зайдя в ванную комнату, примыкавшую к моей спальне, я остановилась в нерешительности: кроме полотенца, в ней не было никаких атрибутов. Зубную щетку и пасту я, конечно,  взяла с собой, но тащить еще и мыло с шампунем мне не пришло в голову. Терзаясь чувством неловкости перед Эльзой и страха – перед Рексом, я спустилась вниз и тихонько позвала Эльзу. Не найдется ли у нее мыла с шампунем? Казалось, мой вопрос озадачил ее, но через несколько минут я получила желаемое и с легким чувством снова поднялась «к себе» наверх. После душа я в состоянии полного блаженства вытянулась на кровати и тут же провалилась в тишину, проникнутую свежестью кипарисов. Про телевизор я даже не вспомнила.
Проснулась я, когда солнце уже вовсю слепило сквозь узкий проем в тяжелых шторах. Часы показывали половину десятого, в доме царила полная тишина. «А эти Баубахеры, оказывается, изрядные сони!» - подумала я, блаженно потягиваясь, и повернувшись на другой бок, снова погрузилась в сон. Открыв через полчаса глаза, я по-прежнему не услышала ни звука, что на этот раз показалось мне странным. Я потихоньку спустилась вниз. В гостиной никого не было. На нижней ступеньке лестницы я с удивлением обнаружила вчерашний кекс в прозрачной бумаге, а под ним – записку, исписанную мелким подчерком. В недоумении я начала читать, силясь разобрать немецкие каракули Эльзы – записка была подписана ее именем. Лишь с третьего прочтения до меня дошел ее смысл: Эльза писала, что этой ночью пришло известие о кончине матери Карла, и все они срочным образом выехали в Кобленц. Чтобы добраться до вокзала, мне надо будет вызвать такси.  Телефонный справочник – на столе в кабинете Карла. Кекс на ступеньке – подарок для меня.
Стыдно сознаться, но первое, что мне пришло в голову в тот миг, -  это не сочувствие Карлу по поводу постигшей его утраты, а мысль о том, взяли ли они с собой Рекса. Или он поджидает меня за дверью? Я замерла и прислушалась: полная тишина успокоила меня: похоже, что собаку взяли с собой. Я вздохнула с облегчением, но тут до меня в полной мере дошел весь драматизм моего положения: я находилась одна в чужой стране, в чужом  доме, набитом раритетами, на вершине Люксембурга, и совершенно не представляла, как мне отсюда выбраться. Следуя рекомендациям Эльзы, я прошла в кабинет Карла, испытывая при этом чувство неловкости, словно будучи здесь незваным гостем. Кабинет был небольшим, вдоль стен тянулись стеллажи, заставленные книгами и папками для бумаг. У массивного письменного стола стояло не менее массивное кожаное кресло. Опустившись в него, я сразу представила, как Карл еще на днях работал здесь над своими трудами. На полке прямо передо мной стоял ряд книг, на корешках которых было выбито имя Карла. Я вытащила одну наугад. «Карл Баубахер. Корпоративное право» - значилось на обложке. Книга предварялась фотографией улыбающегося Карла и его предисловием. Далее следовал ряд статей - выступлений разных не известных мне авторов, из которых, собственно, и состояла вся книга. Я была озадачена соотношением указанного на обложке авторства и содержания книги – но, видимо, в Европе на этот счет свои взгляды. На столе в беспорядке лежало несколько листов, испещренных  столбцами цифр и какими-то пометками – вероятно, это были подсчеты коммунальных платежей, на рост которых сетовал Карл. А может, он итожил свои гонорары, пытаясь свести дебет с кредитом. Глядя на эти разбросанные листки, хранящие следы его житейских забот, я невольно подумала о скоротечности и суетности жизни. А еще – о парадоксальности  происходящего. Более шестидесяти лет жил себе на свете Карл Баубахер, возможно, не испытывая особых потрясений. Имел семью, навещал периодически свою любимую мать, которой шел девятый десяток. И вот надо же было такому случиться, чтобы этот прочный семейный сосуд треснул именно в ту самую, единственную ночь, которую я провела в его доме! Какой высший смысл был заложен в этой ситуации? Зачем, каким ветром занесло меня в это время в чужой дом, к едва знакомым людям?
Я полистала толстый телефонный справочник, и найдя в нем нужный номер, вызвала такси на адрес Карла, который мне был сообщен еще в Брюсселе. Хотя до отправки моего поезда оставалось несколько часов, я решила покинуть этот дом как можно скорее. Единственное, что меня беспокоило: хватит ли мне денег на такси? Я понятия не имела, сколько оно тут стоит, а денег у меня осталось – как выяснилось после ревизии моего кошелька – всего 29 франков. Поначалу, прочитав записку Эльзы, я подумала, что они, возможно, оставили мне денег на обратный путь до вокзала, но в кабинете Карла на это не было и намека. Оставалось надеяться на милость Божию.
Около двенадцати часов дня я была полностью готова, и тут возникла новая дилемма.  Густая зелень за окнами не позволяла мне видеть, подъехало ли такси, но судя по тому, что я не слышала рычания мотора, этого еще не произошло. Я находилась в гостиной в ожидании, мне почему-то казалось, что такси, прибыв, должно посигналить, давая о себе знать, но время шло, а никаких сигналов не было. Выйти из дома за калитку я не могла, так как входная дверь могла захлопнуться – в этом случае я не смогла бы снова воспользоваться телефоном в квартире Карла, чтобы справиться о такси, а подпереть дверь каким-нибудь предметом я не рисковала из-за опасений сигнализации, которая могла сработать, – и тогда вместо вокзала я вполне могла оказаться в полицейском участке. Когда часы показали четверть первого, я все же решилась: взяла саквояж и вышла из дома, закрыв за собой дверь. К моему огромному облегчению, такси дожидалось меня в тени деревьев.
Путь к вокзалу показался мне несравненно более долгим, чем путь к дому Карла накануне. Цифры на счетчике мелькали с удручающей скоростью, и мне припомнилась сцена из фильма «Три тополя на Плющихе», когда пассажирка – Доронина говорит шоферу – Ефремову: «Можно, я тут выйду? Я дальше пешком дойду». Вот на счетчике уже цифра «19», вот «22», вот «24»! От волнения меня бросило в жар, и я закрыла глаза.  Внезапно автомобиль затормозил, и, открыв глаза, я убедилась, что мы, к счастью, находимся у вокзала. Таксист протянул мне чек на 27 франков, и я с облегчением вздохнула: похоже, что все люксембургские испытания остались позади! В тот момент я даже не подумала о том, что эта поездка на такси стоила мне почти столько же, сколько железнодорожный билет в оба конца, приобретенный по акции.
Пройдя на платформу, я купила на оставшиеся деньги мороженое  и устроилась на скамейке рядом с цветочным киоском. Хотя времени до отправки поезда было предостаточно, идти никуда не хотелось: мною овладело чувство усталости, будто я пробежала длительный марафон, и ничто в Люксембурге более не привлекало и не удерживало меня.
Вернувшись в Брюссель, я написала Карлу, выразив ему свои соболезнования и поблагодарив за гостеприимство. Спустя несколько дней он коротко ответил, посетовав на печально сложившиеся обстоятельства, помешавшие нашему общению. Больше мы ни разу не виделись.
Странная это была история. По прошествии многих лет мне до сих пор помнятся в мельчайших деталях события и картины тех дней, но я по-прежнему не могу понять, зачем меня занесло в Люксембург к этим малознакомым людям на те короткие два дня. Может, затем, чтобы в узкое оконце заданного временного пространства как можно четче увидеть и запечатлеть все самое важное в окружавшем меня в тот момент мире и в людях – то, что я вряд ли приметила бы, находись я там с какой-нибудь продолжительной миссией.
И еще эта история позволила мне кое-что понять в жизни  -  например, то, что невозможно мгновенно приобрести новых друзей или найти место, идеально подходящее тебе для жизни: чаще всего первые впечатления бывают обманчивы, и через какое-то время, наполненное иллюзиями и радостным возбуждением, ты снова оказываешься одиноким странником, едущим в полупустом вагоне в случайном направлении.


ДОЛЖНИК


Каждому, наверное, довелось хоть раз в жизни испытать неприятное чувство, будучи в чем-то понапрасну обвиняемым или подозреваемым. Но куда тяжелее, если ты действительно дал маху и обвинения сыплются на твою голову вполне заслуженно! От чувства вины отделаться бывает непросто, и многое готов ты порой отдать, чтобы только исправить поскорее свою оплошность и нейтрализовать ее последствия. Почему совершаем мы иногда поступки, из-за которых потом терзаемся? Чаще всего – неумышленно: по рассеянности или равнодушию, не желая никому причинить зла, делаем или говорим что-то обидное или несуразное. Но как же сложно потом  вернуть все на круги своя, восстановить пошатнувшееся доверие! И хорошо, если тот, кого ты подвел, огорчил, проявит великодушие и сделает ответный шаг навстречу.
Профессиональные ошибки стоят в особом ряду. Мне, человеку, всю свою сознательную жизнь занимающемуся вполне нейтральными вопросами мировой торговли, трудно представить себе всю меру ответственности тех, кто каждый день находится в зоне риска, от кого зависят жизни других людей. Врачи, строители, пилоты – к людям этих профессий я с детства отношусь с большим пиететом. И уж если кто и должен быть по-настоящему богат и уважаем, так это именно они. Но в стране нашей, увы, все обстоит иначе, поэтому все меньше становится тех, кому нравится испытывать жизнь на прочность.
Работая на вполне безопасной ниве, я тем не менее тоже не была застрахована от ошибок, хотя и самая большая из них не имела сколько-нибудь заметных последствий для рода человеческого. Однажды случилась со мной вот какая история.
Каждый месяц в нашем министерстве под председательством министра заседала коллегия, которая рассматривала важные вопросы. Мы готовили документы к этим заседаниям, вырабатывали позицию, обсуждали ее с нашим руководителем, и тот докладывал потом на коллегии. Нас, простых сотрудников, на эти заседания не допускали, но мы знали, что проходят они зачастую в весьма острых дискуссиях и что каждый руководитель старается представить на суд министра свое мнение как наилучшее и наиумнейшее.
Вот и в тот раз, отправив нашего руководителя (назовем его П.) на коллегию, я налила себе чаю и поудобнее устроилась в кресле с журналом. Заседания обычно длились часа два – три,  и в такие периоды затишья я могла заняться чем угодно, побыть «сама по себе».
Но не прошло и получаса, как мне позвонил помощник П. и сказал, что тот вызывает меня в зал коллегии. Я изумилась: с чего бы это? – никогда раньше такого не бывало.
 Войдя в зал коллегии – сумрачный, несмотря на его внушительные размеры, я остановилась в дверях, пытаясь разглядеть среди сидящих  за столом своего начальника. Зрение у меня не очень хорошее, и при тусклом освещении галогенных ламп (способных вызвать душевное смятение у кого угодно) все присутствующие показались мне  одинаковыми: аккуратно подстриженные головы неподвижно торчали из белых воротничков, перехваченных темными галстуками.  Но вот я наконец различила П. и, тихонько подойдя к нему, присела на стул сзади. Казалось, никто не заметил моего вторжения, включая П., который был полностью поглощен речью министра. Я была озадачена: «Что я тут делаю? Вдруг помощник пошутил или я не так поняла его? Может, лучше уйти?» Но тут П. повернулся ко мне и, тыча пальцем в бумагу, тихо, но властно спросил: «Это что?», а потом, указывая в другую: «А это что?» Голос его был преисполнен сарказма, но я ничего в тот момент не понимала, и мне так и хотелось переспросить: «Что – что?» Но тут я увидела и с ужасом осознала, что заголовок темы, указанный в подготовленной нами справке, отличается от того, что значился в повестке дня. Зал качнулся у меня перед глазами. Это как если бы музыкант вышел исполнять  объявленный «Концерт гроссо» Шнитке, и вдруг обнаружил на пюпитре партитуру кантаты «Истории доктора Фауста».
Я онемела от неожиданности. Как же так могло получиться? Как мы могли так накосячить? Было ясно, что от заданной темы отличается не только заголовок, но и весь подготовленный нами текст.
И в этот миг министр, подобно конферансье, взглянув в свои записи, объявил «номер» нашего руководителя. П. крякнул и твердым голосом произнес: «По техническим причинам прошу перенести рассмотрение этого вопроса на следующее заседание». Я замерла, ожидая, что сейчас на его голову обрушится недовольство со стороны министра, который слыл человеком горячим, но, к моему удивлению тот спокойно ответил: «Хорошо, перейдем к следующему вопросу».
Я собралась уже выдохнуть с облегчением, но тут П. опять повернулся ко мне.
- Куда вы смотрели?  Откуда вы это взяли?
Я молчала, не зная,  что ответить. Потом выдавила из себя:
- Извините, ошибка вкралась,  -  и, собрав в охапку свои бумаги, поскорее ретировалась из зала.
В душе у меня боролись разные чувства: мне было стыдно, что мы подвели П., подставили его на высоком собрании, и я никак не могла понять, как мы могли допустить этот промах; одновременно под ложечкой у меня сосало в предчувствии неминуемой скорой разборки. Выслушивать его обвинения, критику, пусть и справедливую, мне совсем не хотелось. П. был человеком жестким, мог устроить бурю и на ровном месте, и по незначительному поводу, а уж когда возникал явный ляп… Я со страхом ожидала конца заседания коллегии, и все это время молила Господа, чтобы он простил мне мое нерадение, смягчил сердце моего начальника, избавил меня от его гнева. Ах, Господи!
Весь день я провела как на иголках, но, видимо, другие неотложные дела отвлекли П., и выяснение отношений не состоялось.
Тем не менее я была полностью поглощена случившимся, и эта история бурлила во мне, как горячий источник. Всю ночь я думала об этом, стараясь поэтапно восстановить ход подготовки материалов и понять, где произошел сбой. К утру мне это стало ясно.
Придя на работу, я вызвала Степана и потребовала у него детального отчета. Честно говоря, к Степану я и раньше не испытывала симпатии. Работал он у нас уже второй год, но держался особняком, был замкнутым, необщительным. Этот молодой, но хиловатый с виду  парень, успевший после окончания института сменить уже не одно место работы, существовал как бы в нескольких жизнях параллельно, и та, что протекала в стенах нашего министерства, была для него, очевидно,  не самой важной и интересной. Все, что ему поручалось, Степан выполнял довольно качественно и в срок, но казалось, что само дело его совершенно не волнует; я так и видела, как едва выйдя за порог министерства, он втыкает в уши наушники, достает свой айфон и улетает в заоблачные выси. Мне же, маленькому начальнику, хотелось того, чего хотят почти все начальники: чтобы мои подчиненные жили и умирали на работе. А кто слишком независим, тот должен отвечать сполна.
- Степан, - спросила я. – Как могло случиться, что тема доклада в документах к коллегии была изменена?    
- Я решил, что так будет более правильно, - невозмутимо ответил он. – Ведь в ходе подготовки возникли новые существенные факторы.
- Но надо было, согласовать это изменение со мной! – возмутилась я.
- Я думал, вы заметили, когда визировали. – Его холодные глаза прямо смотрели на меня.
И тут у меня внутри будто что-то взорвалось, словно враз была превышена критическая масса дозволенного. Мало того что этот выскочка самолично поменял текст, так он еще и намекает на то, что я визирую документы не глядя! Я сама не ожидала от себя такой реакции: ярость, словно вихрь, вырвалась из меня. Я выговаривала и выговаривала ему, обвиняла и призывала к ответственности и прекратила свою обличительную речь лишь после того, как увидела, что он вдруг резко побледнел.
Степан был отпущен, и через некоторое время мне доложили, что он уехал домой, потому что плохо себя почувствовал.
И тут мне стало по-настоящему страшно, потому что мне припомнилась евангельская притча про должника. Сколько раз я читала ее прежде! И каждый раз глубоко возмущалась в душе бессердечностью этого должника. Я хорошо помнила эту притчу. К царю был приведен раб, и вот уже страшная кара должна была вскоре постичь его, ибо царь повелел продать за долги не только самого этого раба, но и всю его семью – жену и детей. Горе горькое охватило раба, и стал он умолять царя отсрочить ему долг. И царь, умилосердившись над ним, не просто отсрочил, а простил ему долг. И здесь происходит самое важное и, на первый взгляд, неожиданное, но так часто случающееся в жизни: доброта, явленная нам Богом и окружающими, вскоре оказывается забытой... Прощенный раб, очутившись на воле, нашел своего товарища, задолжавшего ему некую сумму, и, вцепившись в него, стал душить  и требовать уплаты долга. «Тогда товарищ его пал к ногам его, умолял его и говорил: потерпи на мне, и все отдам тебе» (Мф, 18, 29). Но тот не простил ему, а посадил в темницу. Люди, видевшие это, рассказали о том царю. И тут царь разгневался и сказал: «Злой раб! Весь долг тот я простил тебе, потому что ты упросил меня; не надлежало ли и тебе помиловать товарища твоего, как я помиловал тебя?» (Мф, 18, 32-33). И, разгневавшись, государь отдал его истязателям.
Эти слова из притчи внезапно всплыли в моем сознании,  и меня охватила жуть: настолько прямыми были аналогии! Я, столько раз осуждавшая в душе злого должника из библейской притчи, и представить себе не могла, что поступлю, не задумываясь, так же, как и он. Я всегда казалась себе справедливым, выдержанным человеком. Как, оказывается, переменчиво сердце, как неустойчив дух! А ведь за такое озлобление сердца Господь обещал суровую плату: «Так и Отец Мой Небесный поступит с вами, если не простит каждый из вас от сердца своего брату своему согрешения его» (Мф. 18, 35).
Мне стало не по себе. Я была не рада, что вообще затеяла этот разговор со Степаном, не говоря уже про тон. В конце концов, он поступил хоть и самонадеянно, но по сути правильно: тему доклада к коллегии надо было менять.
На следующий день, пересилив себя, я позвонила ему и справилась о его здоровье. Я знала, что после случившегося ему будет неприятно снова услышать мой голос, но я должна была перешагнуть вместе с ним через это, чтобы снять возложенный на него груз ответственности, избавить от дальнейших внутренних переживаний.
- Степан, ваши коллеги уже тоскуют без вас, - сказала я. – Нам тут поставили новую программу, и никто без вас не может разобраться.
Степан довольно хмыкнул в ответ.

Я заново всматривалась в себя и пыталась найти истоки своего недавнего гнева, а также надеялась обнаружить в себе хотя бы подобие теплого чувства к Степану. Я покривила бы душой, если бы сказала, что мне это удалось. Увы, милосердие к Степану, равно как и ко всему человечеству, не захватывало тогда мое сердце. Но, слава Богу, во мне сохранялся страх Божий, и возможно, именно это меня и спасло.


ГЕРПЕС ЗОСТЕР


Слава Тебе, посылающему нам неудачи и скорби,
дабы мы были чуткими к страданиям других.
(Акафист «Слава Богу за все!», икос 9).

Самым непонятным для меня во всей этой истории было то, что началась она на следующий день после праздника св. Пантелеимона, известного небесного заступника и целителя. Надеялась я на укрепление своего здравия, но, видимо, для укрепления моей веры и размягчения сердца было угодно Господу послать мне испытание под названием «герпес зостер», что в переводе с латыни означает «злой герпес».
Проснувшись утром, я почувствовала боль в правом плече, на которую не обратила поначалу внимания, приняв ее за признак легкой простуды: ни температуры, ни других признаков серьезного недомогания у меня не наблюдалось, однако уже спустя несколько часов боль стала столь острой, что пришлось срочно прибегнуть к домашней аптечке и воспользоваться имеющимися на такой случай средствами.
«Возможно, я переусердствовала  с мазями», - думалось мне ночью: боль не только не проходила, но и, наоборот, усиливалась, а утром вся правая рука оказалась покрыта мелкими красными волдырями. Возникший недуг враз изменил мой привычный образ жизни: вместо того чтобы наслаждаться выходными днями, я лежала на диване, постанывая и перекладывая руку с места на место, – сама по себе она уже двигалась с трудом.
Наутро, как бы мне того ни хотелось, пришлось вызвать врача. Прибыв, он, вернее она, подозрительно осмотрела меня и установила факт аллергии непонятного происхождения – возможно, в результате применения все тех же мазей. Мне был сделан укол и прописаны таблетки, приняв которые я впала в полузабытье, полусон - полудрему; сознание мое притупилось, я уже не могла четко воспринимать действительность. Потом на какое-то краткое время самочувствие улучшилось, однако как только боль снова усиливалась и становилась невыносимой, мне приходилось опять принимать таблетки – и снова проваливаться в ватный туман и растворяться в нем. Впоследствии это стало для меня главным вопросом, требующим решения: как добиться того, чтобы боль не могла овладеть мною настолько, чтобы лишить самосознания, прервать ясную нить, связующую с Богом. Четкого ответа на этот важный вопрос я так и не нашла. Одно могу  сказать честно: в тот момент я не имела сил отказаться от лекарств, облегчавших на время боль и отбиравших взамен частицу моего «Я».
На следующий день мне стало хуже. Я начала подвывать от боли, не находила себе места и готова была лезть на стенку. Пришлось вызвать неотложку. Вызов был принят неохотно, поначалу мне предлагали самой прийти в поликлинику, но в конце концов «скорая» все же приехала и увезла меня в ЦКБ – Центральную клиническую больницу Москвы.
Оказавшись в одноместной палате большого светлого корпуса, я воспряла духом. Видимо, на подсознании сработало понимание того, что я более не нахожусь со своим недугом один на один и что мне не дадут тут пропасть. В больнице несколько дней меня продолжали лечить от аллергии – пока не пришел молодой энергичный врач, который, взглянув на мою усыпанную нарывами руку, сказал: «Милочка, так у вас же герпес! Герпес зостер. Вас надо срочно переводить в инфекционный корпус».
Сердце мое сжалось при этих словах.
- Я не хочу в инфекционный корпус, - призналась я. – Давайте полечимся здесь.
К этому времени я уже привыкла к своей палате, к медсестрам и лечащему врачу и не имела к жизни особых претензий. Что и говорить, в больнице присутствовали  свои неудобства, которые были подчас неожиданны, но с ними я справлялась. Например, во всем терапевтическом корпусе ЦКБ Москвы не было туалетной бумаги и салфеток – пришлось купить их с наценкой у одной из пациенток. Мыла тоже не было, но один кусок, вместе с зубной пастой и щеткой, я, к счастью, прихватила из дома. Не было кружек и чайных ложек, сестры жаловались на нехватку перевязочных материалов и т.д. и т.п. Но, как выяснилось, человек может быстро приспособиться к любым более или менее сносным обстоятельствам.
- Здесь нельзя. – Молодой врач был неумолим. - Собирайтесь, сейчас вас переведут.
Собрав пакет с вещами, понурив голову, я поплелась за медсестрой на другой конец территории – к неказистому двухэтажному зданию с балкончиками, напомнившему мне корпус пионерского лагеря времен социализма. Этот случайно возникший ассоциативный ряд теплым приливом тронул мое сердце, и вся картина предстала вдруг в ином свете. На небольшой лужайке, обрамленной кудрявыми кустами, виднелись яркие цветочки, и я решила воспринять свое дальнейшее лечение в ЦКБ как пребывание в простеньком санатории. «Во всем есть свои плюсы, - подумалось мне. – Отвлекусь от работы, пройду необходимые процедуры, поправлю здоровье…»
С этими мыслями я вступила на пункт регистрации инфекционного корпуса, где пожилая дама в очках и белом халате вписала мое имя в журнал и ласково, но как-то странно улыбнувшись, произнесла:
- Милости просим! Палата номер восемь.
Я прошла по коридору, заставленному ветхими креслами и цветами на подставках, подошла к восьмой палате, открыла дверь – и застыла на пороге.
Моему взору предстала небольшая комната с двумя кроватями, разделенными глубоким креслом, в котором сидела пожилая женщина с иссиня-красным лицом, сплошь покрытым волдырями, будто ее только что ошпарили отваром свеклы. Весь ее вид свидетельствовал о невыносимых муках. Она обмахивалась веером и причитала: «Ой-ей-ей, ой-ей-ей…».
Я в ужасе выскочила наружу и помчалась обратно в регистратуру.
- Нельзя  ли мне в отдельную палату? – спросила я умоляющим голосом и для убедительности добавила что-то про свою должность.
Очкастая тетка злорадно взглянула на меня – чувствовалось, что она предполагала такое развитие событий.
- Нет, - ответила она твердо. – Нельзя. У нас больные группируются по видам инфекций. У вас с Лидией Ивановной одна болезнь – герпес зостер, поэтому вас определили в один номер.
- Я доплачу, - попробовала прибегнуть я к испытанному способу.
- Нет, - повторила медичка. Стало ясно, что она ни на что не променяет удовольствие упиваться видом моих мучений.
Я вернулась к палате и дрожащей рукой открыла дверь.
- Здрасьте! – поприветствовала я ошпаренную тетку, стараясь не смотреть на нее.
- Здрасьте! – прохрипела она в ответ.
Мой взгляд, как я ни протестовала, коснулся ее лица, полуприкрытых век, запекшихся губ. Сердце мое похолодело. Наверное, встреча с Вием повергла бы меня в меньший ужас.
Пройдя к своей кровати, я рухнула на нее лицом в подушку, обтянутую серой, жестко накрахмаленной наволочкой с маленькими дырочками, сквозь которые просвечивала алая ткань, словно капельки крови. Стало ясно, что санатория тут не получится.
Через какое-то время я лежала все там же, только уже на спине, глядя в потолок. Краем глаза я видела, что ужасная старуха к этому времени перебралась с кресла на кровать и теперь, видимо, спала, издавая сиплые звуки.
«За что?» - вот вопрос, который не давал мне покоя. Я знала, что следовало спрашивать не «За что?», а «Для чего?», но и этот вопрос оставался без ответа.
Зачем, для чего в столь погожий солнечный день я лежу в душной комнате, на казенной кровати, рядом с тяжело больной храпящей женщиной? Может, Господь таким образом воспитывает во мне смирение? Я готова была прилюдно поклясться, что буду впредь смиряться всегда и во всем, только бы вырваться отсюда поскорее. Но с Господом Богом такой короткий разговор не годится.
Пройтись, что ли, по коридору? Тусклое, длинное помещение, слабо освещенное жужжащими лампами дневного света. Ни души вокруг – видно, не пик сезона для инфекционных заболеваний. Присела в кресло, провалившись в его дряхлую глубину. Сколько времени, интересно, мне предстоит здесь провести?
Появившаяся внезапно медсестра заставила меня вернуться в палату: оказывается, здесь больным запрещено выходить в коридор! Вот так новость! То есть никакого тебе социума, как это было в прежнем корпусе, никаких общих трапез в столовой, во время которых пациентки рассказывают друг другу душещипательные истории, ни взаимовыгодного товарообмена! Что же, две-три недели провести лицом к лицу  с этой окровавленной бабкой?! Разве можно вынести такое?
В семь часов вечера сестра принесла ужин и, поставив подносы на небольшой квадратный столик, застеленный клеенкой, удалилась.
Толстая старуха, кряхтя, свесила с кровати ноги и, нашарив мысками тапки, проковыляла к столу.
- Не будете? – спросила она меня с ехидцей, видя, что я не двигаюсь с места.
- Не хочется, - честно ответила я. И лишь когда она закончила есть, я подошла к столу и выпила стакан чаю.
К вечеру я разобрала и обустроила свое «хозяйство». На прикроватной тумбочке поставила иконку-складень, на спинку кровати повесила пару кофт, отгородившись таким образом от соседки, в ванную комнату отнесла туалетные принадлежности. Достала молитвослов и стал читать молитвы «На сон грядущим». Теперь я смогу, по крайней мере, полностью читать утреннее и вечернее правило, а то дома у меня никогда не хватало на это времени… Я опасалась, что из-за храпа соседки не смогу заснуть, но сон охватил меня сразу, едва я сомкнула глаза, и был он крепким, как у солдата после длинного, изматывающего перехода.
Утро началось с приятной новости: выяснилось, что инфекционным больным запрещено выходить только в коридор – а на улицу, то есть на больничную территорию, – пожалуйста! Логика такого порядка была мне не вполне  ясна, но я решила тут же ей воспользоваться и покинула палату.
Конструкция палат в этом корпусе была весьма своеобразной: каждая имела два выхода: один - в коридор, а другой, через ванную комнату,  - наружу, в больничный парк. Таким образом, каждое сообщение с внешним миром было в определенном смысле увязано с возможным принятием ванных процедур твоим соседом. К тому же выяснилось, что дверь, ведущая из нашей палаты в парк, не закрывалась – замок был сломан, но я не рискнула никому об этом сообщать, опасаясь, как бы дверь не забили вовсе.
Главное, что доступ к относительной свободе был обеспечен!  Я воспряла духом. Тем более что в ЦКБ есть одно бесспорное достоинство –  обширная парковая территория с тенистыми аллеями. Все свободное время я теперь проводила на прогулках, временами читала, писала и возвращалась в палату лишь для сна, еды и процедур. Каждый день меня мазали, кололи, массажировали, электростимулировали, подвергали магнитному воздействию и прочим загадочным процедурам.  Я допытывалась у лечащего врача – румяной здоровой женщины с пышным бюстом – что это собственно такое, «герпес зостер»? Что это за болезнь такая и как она могла ко мне прицепиться? На это она давала на удивление уклончивые ответы: мол, «герпес зостер»  -  болезнь очень странная, и даже сегодня, в двадцать первом веке, до конца не исследована. Поэтому они рады каждому новому пациенту,  ведь он представляет бесценный научный интерес. По ее словам выходило, что свой герпес живет в организме каждого человека, но вот взбунтоваться, вылезти наружу он решается далеко не всегда. Для этого нужны особые условия, чаще всего – падение иммунитета… Но почему это произошло со мной? До этого я три года работала в Китае и ничем не болела, а тут, дома, на даче – вдруг падение иммунитета!.. Неужели встреча с родиной обернулась для меня таким стрессом? Так или иначе, боли в руке постепенно проходили, а с ними – и противные волдыри. Глядя на свою соседку, я не переставала благодарить Бога за то, что он послал мне «злой герпес» на руку, а не на физиономию. Не знаю, хватило бы у меня мужества перенести такое. Меня мазали зеленкой, и мой внешний вид был в общем-то вполне безобиден - как у школьника после ветрянки. Бедная же моя напарница подвергалась ежедневному обильному обмазыванию фурацилином, что, собственно, и производило столь жуткое впечатление, потрясшее меня в первый день.
Лидия Ивановна сильно страдала от своей болезни – и физически, и психологически. Она не решалась выходить на прогулки, а лишь ненадолго выносила за порог свой стул и грелась на солнышке, пугая своим видом редких прохожих.
Кстати, вскоре я обнаружила, что наш корпус практически пуст: лишь в нескольких палатах можно было заметить признаки обитания. Обидно было услышать разговор по телефону одной из пациенток. Та с радостью  рассказывала подруге, в каких замечательных условиях она оказалась: «отдельный номер с балконом и видом на парк, в номере – душ, туалет, биде, телевизор!» И такое счастье – всего лишь этажом выше. Где справедливость?
Я предприняла еще одну попытку переехать в отдельную палату, но мне было вновь отказано под тем же предлогом: пустующие палаты ожидают своих пациентов, больных не герпесом, а другими болезнями. Но я же обещала Господу смиряться!
Укрепляющийся по мере выздоровления аппетит заставил меня пойти на совместные трапезы с соседкой. Когда нам приносили еду, мы садились бок о бок за стол и я старалась думать о чем-то своем, глядя в тарелку. Есть раздельно, после нее, было неудобно: холодная больничная пища не лезла в горло, да и не хотелось обижать старую женщину своим высокомерием.
Соседка моя оказалась разговорчивой особой, и вскоре я узнала основную, по ее мнению, версию ее заболевания. В прошлом году, в день святого Ильи-пророка, она собиралась пойти в церковь, но потом передумала и пошла на рынок. Возвращаясь с  полными сумками, поскользнулась на лестнице подземного перехода – с утра, как и положено в такой день, прошел сильный ливень – и сломала ногу, после чего провела в больнице несколько месяцев.
- Илья–пророк -  святой строгий, - объясняла она. – Наказал меня за вольнодумство.
Но тот урок не пошел ей впрок, и в этом году случилась опять похожая история.
-  И вот тебе результат: герпес на роже!
Я в свою очередь пыталась понять причину собственного герпеса, но никаких особых грехов припомнить, к стыду своему, не могла. Помнила лишь, что, возвращаясь накануне с дачи в электричке, почувствовала мгновенную боль, как если бы жало вошло в руку, но осмотрев ее, ничего особенного не заметила. Но, может, именно тогда этот невидимый «злой герпес» и впился в меня  - расслабленную и полусонную...
Соседка по палате охотно рассказывала о себе. Вскоре она поведала, что у нее есть «непутевый сын», который частенько «поддает», толком не зарабатывает и ничего, по большому счету, собой не представляет. Сама Лидия Ивановна работала уборщицей в Белом Доме (любая причастность к Белому дому давала, как выяснилось, право на бесплатное медицинское обслуживание в ЦКБ), но от сына ждала гораздо большего, и его неудавшаяся жизнь глубоко ее огорчала. «Непутевый сын» тем не менее через день посещал свою мать в больнице, приносил ей фрукты, соки и столь необходимые туалетные принадлежности. Во время встреч со своим великовозрастным дитятей мать неустанно наставляла и поучала его, а после его ухода вздыхала и повторяла: «Не знаю, как только его жена терпит. Хорошая женщина, дай бог ей здоровья!»
Ко мне долго никто не приходил, и именно там, в ЦКБ, я осознала всю полноту своего одиночества. Даже понятие такое выработала: «тотальное одиночество»  -  это когда человек ни для кого не является самым близким. В мире много одиноких людей, но тотально одинокие встречаются не так уж часто, и я – одна из них. У меня конечно же есть родственники. Брат, к примеру. Но для него самые близкие – это его дети, для детей, моих племянников – их друзья. Для моих подруг – их семьи. Поэтому пока я находилась в больнице, меня долго никто не навещал, да и звонили не часто: все были заняты своими делами и были уверены, что уж кто-то непременно заботится обо мне. Когда впоследствии я посетовала своему батюшке на печаль «тотального одиночества», он возразил, что православный человек не должен чувствовать себя одиноким, так как с ним всегда Господь. Это был, конечно, совершенно верный довод, но все же хотелось иметь кого-то  близкого и на земле.
Через несколько дней ко мне приехала моя подруга  Галя – простой, душевный человек. Она привезла мне совершенно необходимые вещи – минеральную воду и свою теплую кашемировую шаль, в которую я неизменно куталась потом во время прогулок: смена сезонов застигла меня в больнице, и, несмотря на солнечную погоду, все чаще налетал порывами прохладный ветер. Галин приезд ко мне, зараженной герпесом, очень меня растрогал и обрадовал. От кашемировой шали веяло домом, уютом, благополучием.
Я старалась разнообразить свои маршруты: один раз пойду в правую часть парка, в другой – в левую. Но почти неизменно мой путь пролегал мимо небольшого желтого кирпичного домика, стоящего чуть поодаль. Было в нем что-то необычное, умиротворяющее, никто никогда не суетился вокруг. Однажды я сорвала тайком рядом на лужайке несколько простеньких маленьких цветочков и поставила их в стакан на тумбочке. Господи, сколько же изящества и красоты было в этих неказистых придорожных созданиях, сколько радости доставляло мне их созерцание!
Время шло, и постепенно я привыкла к изуродованной внешности Лидии Ивановны (процесс залечивания  шел у нее медленно, сложнее, чем у меня). Я уже могла разговаривать с ней, не отводя глаз от ее физиономии, и общение наше  было  весьма интенсивным: Лидия Ивановна накопила много воспоминаний за свою долгую жизнь – а было ей далеко за семьдесят – и теперь с удовольствием делилась ими со мной. Поначалу  воспринятые мной как старческие выдумки, ее истории постепенно все более и более увлекали меня, и я наконец поняла, что передо мной – живой свидетель исторических событий.   
Лидия Ивановна была родом из Калужской области, где у меня находилась дача, и это особым образом роднило нас. Во время Великой Отечественной войны деревню, где жила их семья, заняли немцы. К тому времени в деревне оставались лишь старики, женщины и дети – все мужчины сражались на фронте. Девочке Лиде, какой в ту пору была Лидия Ивановна, было шесть лет. Ей запомнилось, что немцы в деревне не бесчинствовали, только отбирали у жителей продукты. Но среди односельчан постоянно царил страх,  который пронизывал до костей. Трудно было понять и смириться с тем, что твои родные – отцы, мужья, братья находятся невесть где, а рядом по твоей земле ходят фашисты. Среди немцев было много молодых солдат, а офицеры выделялись красивой формой и выправкой.
Однажды Лида играла с братом и сестрой возле сарая, и вдруг подошел немецкий офицер и стал что-то спрашивать у них. Они молча стояли перед ним, выстроившись шеренгой – восьми, шести и пяти лет – белобрысые, голубоглазые, мало чем, наверное,  отличавшиеся внешне от его детей, и не понимали, чего он от них хочет. Немец, разозленный их тупостью, снял перчатку и отхлестал их по лицам. Было не больно, но опять же страшно.
А однажды по деревне, как молния, распространилась весть, что неподалеку партизаны убили немецкого офицера. В ту же ночь мать собрала детей и увела их в лес, за деревню. Все плакали: было жалко оставлять корову Веснушку. К утру все дома в деревне были сожжены немцами; почти все, кто там находился, погибли. Лида видела из оврага, как догорала крыша их дома и дым возносился в небо. Вместе с матерью, братом и сестрой они смогли добраться до тетки – сестры матери, где и жили до окончания войны…
Сцены из детства и военного времени Лидия Ивановна воспроизводила столь живо и эмоционально, будто это были события не семидесятилетней давности, а недавних дней, и трудно было поверить, что этой женщине под восемьдесят.
Со временем я присмотрелась и к другим обитателям нашего корпуса, с которыми сталкивалась либо по пути на процедуры, либо во время прогулок. Среди них выделялся высокий худощавый молодой мужчина сумрачного вида, который, казалось, был постоянно погружен в собственные мысли и никого не замечал вокруг. Взгляд его был отрешенным, устремленным вглубь себя, тонкие губы сжаты в слегка презрительной улыбке, и весь он производил впечатление какой-то окаменелости, зажатости, а его коротко подстриженная голова неподвижно, словно туго привинченная, сидела на жесткой шее. Этот мужчина находился через две палаты от нашей, и я ни разу не видела, чтобы кто-то приезжал к нему или чтобы он разговаривал по телефону. Завидев его в  алее парка, я старалась поскорее свернуть в другую сторону: почему-то мне не хотелось встречаться с ним – какая-то смутная тревога, на грани страха, охватывала меня каждый раз, когда я видела его.
И, как я вскоре  убедилась, не зря.
Я уже говорила, что конструкция палат в нашем корпусе была весьма своеобразной. Та стена, которая граничила с коридором, имела дверь и большие окна, завешенные снаружи, со стороны коридора, вертикальными жалюзи с редкими просветами, что создавало в палатах некую видимость уединенности, но не полной изолированности. Когда по вечерам медсестра, закончив обход, удалялась, мы обычно закрывали дверь в коридор на ключ. И вот однажды я проснулась среди ночи от глубокого беспокойства. Яркий месяц светил прямо в лицо, рассекая зловещую ночную мглу. Поначалу я приписала свою панику этому явлению, но тут среди мертвой тишины  вдруг послышались размеренные шаги – кто-то тяжелой поступью ходил совсем рядом по коридору – туда-сюда. Я напряглась: кто это? Весь медперсонал, за исключением дежурной сестры,  ночью уходил из корпуса. Но дежурной сестры и днем-то никогда не было на месте, не то что ночью. Да и не ходят так сестры… Ясно, что это тот самый тип. Меня объял ужас, усугубленный тем, что я не могла вспомнить, закрыли ли мы накануне дверь, ведущую в коридор. Раньше я не придавала этому особого значения – кому нужны инфекционные больные без  денег и имущества? Но тут ситуация принимала иной оборот. Мое богатое воображение рисовало страшные картины: угрюмый пациент оказывался маньяком – убийцей, скрывающимся в больнице от полиции. Мне виделись громкие заголовки в газетах: «Жестокое убийство в больнице», «Что страшнее – маньяк или герпес?», «Кровавая расправа в палате»… А размеренные шаги за стеклянной стенкой не стихали – бум-бум-бум. И вдруг неожиданно наступила тишина – человек остановился у нашей палаты и, как мне показалось, пытался заглянуть внутрь сквозь прорези в жалюзи.
Я вжалась в стену и замерла от ужаса. Что делать, если неизвестный войдет сейчас в палату? Остается только одно: бежать на улицу через другую дверь с воплями о помощи! Если только моя онемевшая глотка сможет издавать какие-то звуки… Я лежала ни жива ни мертва, повторяя про себя: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» Но вот шаги послышались опять – на этот раз они удалялись по коридору…
Кажется, я так и не уснула в ту ночь. А на следующий день не знала, что делать, – то ли предпринимать дополнительные меры безопасности, то ли поделиться своими опасениями с дежурной сестрой – но тогда, возможно, к моему диагнозу мог добавиться еще один.
Идя вечером по коридору на процедуры, я вдруг увидела, что дверь шестой палаты открыта и палата пуста. Я спросила у медсестры, что сталось с пациентом, и получила ответ, что он был выписан сегодня днем. Я вздохнула с огромным облегчением – надеюсь, что в многомиллионной Москве у меня не будет шансов встретиться с ним вновь!  Шаги по ночам больше не звучали, но у меня почему-то возникла и крепла мысль, что тот мужчина не зашел тогда ночью к нам в палату из-за Лидии Ивановны: ее тогдашний вид мог напугать даже маньяка.
Я старалась проводить в парке, на свежем воздухе, как можно больше времени, но приближавшаяся осень давала о себе знать едва уловимой сыростью,  свежестью ветра, первой желтизной листьев, которые все чаще ложились к ногам. Как-то побродив по парку, я решила вернуться в корпус, хотя до обеда был еще целый час. Войдя, как обычно, в палату через ванную комнату, я увидела Лидию Ивановну неподвижно сидящую за столом, привалившись к спинке стула. Глаза ее были закрыты, лицо – спокойно. Казалось, она спит.
- Лидия Иванна, - позвала я ее. Никакой реакции.
- Лидия Иванна, - повторила я немеющими губами и дотронулась до ее плеча.
Женщина оставалась неподвижной.
Выскочив в коридор, я побежала за медсестрой. Начался переполох, шум, беготня. Палата наша заполнилась медперсоналом.
Я вышла на улицу, ноги сами несли меня, и я не понимала, куда иду. Она умерла? Да, очевидно… Лидия Иванна, но как же так? Это нечестно. Вы ведь еще не дорассказали мне, как ваш отец вернулся с фронта и как прошла эта встреча… И что будет теперь с вашим сыном? Сердце мое сжималось от невыразимой тоски. Только что человек был жив - и вот его нет. Казалось, Смерть зримо прошла совсем рядом, и чувствовалось еще ее зловещее дыхание.
Не знаю, сколько я так проходила, но надо было возвращаться. У входа в корпус знакомая медсестра нервно курила.
- Что, умерла моя соседка? – спросила я дрогнувшим голосом.
Она резко стряхнула пепел в урну и обернулась ко мне.
- Нет, все в порядке. С ней после процедуры обморок случился. Хорошо, что вы нас вовремя позвали, а то был бы каюк.
Сердце мое запрыгало от радости. Жива! Жива моя старушка! Как хорошо, что я вовремя вернулась – а то мог бы быть «каюк». Получалось, что я вообще торчу здесь не зря, все мое пребывание в больнице получало таким образом вполне убедительное оправдание.
Лидия Ивановна сидела на кровати и ела персик.
- Ну вы даете! – сказала я. – Напугали меня до смерти. Разве так можно?
- Да вот отключилась, -  улыбнулась она. -  Перемагнитили  меня, видно, давление упало.
- А что это за доктор ко мне приходил? – спросила она какое-то время спустя, поразмыслив, будто вспоминая что-то. – Молодой, видный такой?
- Что за доктор? – переспросила я. – Я такого не видела.
- Ну как же? – удивилась она. – Такой красавец, брюнет. Да за таким по снегу босиком побежишь!
Я слушала, раскрыв рот. Вот это темперамент! Да, рановато я списала Лидию Ивановну – она еще даст жару!

Однажды, при очередном осмотре у врача мне было объявлено, что я почти выздоровела и могу решать сама – долечиваться ли мне еще неделю в больнице, или ехать домой.  Как ни свыклась я за это время со своим инфекционным корпусом, его персоналом и Лидией Ивановной и как мне ни хотелось долечиться окончательно, но возможность покинуть ЦКБ и оказаться дома не оставляла альтернатив.
Возникала только одна сложность: как добраться до дома? Я хоть почти и выздоровела, но на большие расстояния давно не ходила, и во всем организме чувствовалась предательская слабость. Знакомых с машинами у меня было наперечет, и беспокоить никого не хотелось. В глубине души я еще, наверное, боялась услышать отказ, что было бы  совсем уж безрадостно. Но тут одна из таких знакомых - Оля – позвонила сама. Через день она уезжала в отпуск и звонила затем, чтобы пожелать мне скорейшего выздоровления.
- Да я, собственно, почти уже выздоровела, - доложила я. И, собравшись с духом, спросила: -  А ты не сможешь завтра  забрать меня отсюда?
Последовала секундная пауза – достаточная для того, чтобы понять, что ты обременил человека и что никогда больше его о таком не попросишь.
- Да, давай заберу, – ответила она. - Во сколько ты будешь готова?
На следующее утро я в последний раз беседовала с лечащим врачом. В качестве главного средства мне предписывалось беречь себя, не волноваться и как можно больше радоваться жизни, так как именно это более всего укрепляет иммунитет.
- Боли в руке будут давать о себе знать еще года три, - «порадовала» она меня. Я не поверила, но именно так потом и было. – Главный плюс этой болезни, -  заключила врач,  -  состоит в том, что она практически никогда не возвращается.
И на том спасибо.
Не без грусти простилась я с Лидией Ивановной, пожелав ей поскорее выздороветь и не ссориться впредь с Ильей-пророком.
На выходе из корпуса меня уже поджидала Оля рядом со своим шикарным авто.
Мы вырулили и направились к воротам.
- А вот и морг, - кивнула Оля в сторону столь симпатичного мне желтого домика. Она была врачом и хорошо знала   территорию ЦКБ.
Желтый домик вмиг утратил свою привлекательность, сжался и поблек, словно испугавшись внезапного разоблачения.
Мы ехали по Москве, и я с любопытством озиралась по сторонам. Мне казалось, будто я возвращаюсь домой после длительной командировки – так много было пережито за эти три недели и такими долгими мне они показались!
Но вот на противоположной стороне проспекта показался мой дом.
- Если хочешь, притормози здесь, – предложила я Оле. – Я перейду по подземному переходу.
- Да, давай, - согласилась она. – А то разворачиваться долго. Это тебе, - она протянула мне пакет с яблоками, -  с  дачи. Яблок в этом году – море.
Яблоки были маленькие, с бочками, брать их не хотелось, но отказаться было неудобно.
Я шла по переходу и чувствовала, что меня качает из стороны в сторону. Интересно, похожа я на пьяную?.. Никогда не замечала раньше, что переход такой длинный, а лестница – такая крутая. Да и пакет с яблоками тянет руку.
Но вот я и дома. Как хорошо, когда у тебя есть дом и когда ты дома!  Я заварила крепкого чая и порезала в него яблочко, которое оказалось душистым, с приятной кислинкой. Солнце ласково светило в окно.
Надо вытереть пыль. Завести настенные часы.
Я снова дома.
Слава Богу за все!   


НЕНУЖНАЯ ЖЕРТВЕННОСТЬ


В прошлом году, когда соседский дачный участок был продан в связи с отъездом прежних хозяев, я задумалась: кто будут наши новые соседи, как сложатся с ними отношения? Хотелось, чтобы они были такими же простыми и радушными людьми, как и прежние хозяева, поскольку ничто так не ценится в дачной жизни, как взаимовыручка, и ничто, напротив, не способно так нарушить  душевный покой, как дурные соседи. К счастью, мои надежды оправдались: в первые летние деньки мы увидели рядом на участке новых хозяев – ими оказались москвичи, пожилая супружеская пара – с виду спокойные и интеллигентные люди. Он, как выяснилось, работал в Институте Азии и Африки, а она преподавала английский язык на курсах.
Анатолий Петрович и Галина Сергеевна Сорокины – так звали наших новых соседей – теперь почти все время проводили на своей фазенде - благо основная их работа предполагала свободный график деятельности. Таким образом, за время моего отпуска, который я проводила в то лето на даче, мы успели познакомиться и примелькаться друг другу.
Сорокины представляли собой мирную, любящую пару, и, казалось, никакие обстоятельства не способны были нарушить гармонию их союза. Несмотря на преклонный возраст, они обращались друг к другу уменьшительно-ласкательно: «Толечка», «Галечка»  - так, как это, видимо, повелось у них с самого начала совместной жизни. То и дело можно было услышать с соседского участка знакомые голоса: «Толечка, принеси, пожалуйста, грабли», «Галечка, ты не видела мои очки?»
Были они не просто милой, дружной парой, но и хорошими, работящими хозяевами: участок был вскоре приведен в порядок, двухэтажный домик покрашен, сарай подремонтирован. Среди скошенной травы появились гравиевые дорожки. В общем, хозяйство было аккуратным и добротным, и взирать на него со стороны было приятно.
При встречах мы с Сорокиными обменивались парой-тройкой фраз, но до близкого приятельства дело не доходило: дачная жизнь обычно настолько заполнена житейскими хлопотами, что потребности в активном общении, как правило, не возникает: на него просто не остается времени.  Любой дачник вам подтвердит удивительный парадокс: мир его нескольких соток настолько необъятен и энергоемок, что не хватило бы, наверное, и всей жизни, чтобы освоить его и пресытиться той невероятной радостью и красотой, что дает нам каждый божий день, проведенный на природе.
Сорокины, по всей видимости, тоже не испытывали скуки – дни напролет проводили они в трудах: то с лопатой на участке, то с ноутбуком на веранде. И ни разу не довелось мне услышать в их разговоре раздражительной нотки, обидного слова – все шло у них мирно и гладко: «Толечка» и «Галечка», похоже, представляли собой на редкость счастливую пару, сумевшую пронести свою любовь через десятилетия.
Как-то раз, по прошествии нескольких недель, Галина пригласила меня на чай, и я с радостью приняла ее предложение. Дом Сорокиных оказался внутри таким же чистым и опрятным, как и снаружи; на гладких половицах лежали тонкие яркие половички, посуда аккуратно стояла в шкафчике, стол был покрыт льняной скатертью пшеничного цвета. От всей обстановки веяло уютом и теплом домашнего очага.
Попив чаю и поговорив о том  о сем, мы с Галиной переместились в кресла, а «Толечка» попросил у нас изволения подняться к себе наверх поработать за компьютером.
- У Толечки там кабинет, - пояснила Галина, - он там обычно работает.
Дачная жизнь полна особенностей, и одна из них состоит в том, что время на природе имеет свойство необыкновенно растягиваться – так что под конец дня тебе порой кажется, будто прошло трое суток. Можно никуда не торопиться, но при этом переделать уйму дел, все успеть, никуда не опоздать, обдумать со всех сторон самые разные вопросы – от государственных до сугубо личных, начертать жизненные планы… да и мало ли что еще. Так и мы с Галиной, следуя этой дачной философии, завели неспешный разговор о жизни. Говорила в основном она, а я слушала – мне было небезынтересно узнать, каким образом люди умудряются жить так долго в любви и гармонии, не раздражаясь и не утомляя друг друга. Ведь в семейной жизни, что ни говори, не часто такое встретишь.
И как это принято у русских людей, когда их случайно свяжет долгая дорога или какое иное обстоятельство, человек принимается вдруг рассказывать тебе всю историю своей жизни – со всеми ее проблемами, горестями и радостями – так и Галина завела свой рассказ. Спустя полчаса я уже, казалось, знала про Галину все: как она родилась в далекой украинской деревне, как поехала учиться в Москву и познакомилась там с «Толечкой», как они полюбили друг друга с первого взгляда, вырастили сына, который теперь работает в Африке, сами работали в Тунисе и Индонезии, а теперь вот, слава богу, могут жить, ни в чем не нуждаясь, на даче. О своем муже Галина отзывалась исключительно в положительном смысле, расхваливая его светлый ум, веселый нрав, щедрость и доброту.
- Вы, очевидно, очень любите своего мужа, - заметила я. – Да и он вас, судя по всему, тоже. Любовь, конечно, не объяснишь и ничем не измеришь, но все же как вы думаете, в чем секрет такой редкой гармонии вашего союза?
Галина посмотрела на меня с хитрецой и уверенно ответила:
- Я не из тех, кто полагает, будто  любовь живет в наших сердцах сама по себе. Нет, это не так. Жертвенность – вот, что лежит в основе долгого, счастливого брака. Нужен постоянный, неприметный труд, скрепляющий отношения. Если бы вы только знали, сколько мне пришлось и приходится жертвовать во имя нашей любви!
- О каких жертвах вы говорите? – удивилась я.
- Да о самых разных. Надо понимать, угадывать, что именно любит, ценит дорогой тебе человек – и делать все, чтобы он не испытывал в этом недостатка. Вот, к примеру, когда мы с Толечкой еще только учились в институте, он как-то похвалил мои вареники – знаете, меня еще в юности на Украине бабушка научила готовить необыкновенно вкусные вареники – и, поверите ли, с тех пор, на протяжении всех этих лет – и в Тунисе, и в Индонезии, и здесь на даче,  - я готовлю ему  по воскресеньям домашние вареники.
«Да, это действительно жертва», - подумала я, представив количество вареников,  вылепленных за эти годы Галиной.
-  Но ведь это требует много времени, - заметила я. – Вы не устаете?
-  Ох, да что значит моя усталость по сравнению с той радостью, которую доставляет мужу моя стряпня! – воскликнула Галина. – Если хочешь быть любимой, милочка, надо идти на жертвы, -  назидательно добавила она.
В комнате стало жарко, и мы с Галиной вышли прогуляться в сад. Темная зелень кустов выигрышно оттеняла яркие цветы. Сад казался столь ухоженным, будто им неустанно занимались несколько садовников. «Это, наверное, тоже жертва», -  подумалось мне.
- Толечка меня тоже очень любит, - с достоинством отметила Галина, – тоном, не допускающим сомнений, как если бы речь шла о том, что летом все деревья зеленые. – Вот эти цветы он высадил, - она указала на полосу оранжевых лилий. И спустя несколько мгновений добавила:  - Он почему-то думает, что мне нравятся лилии, а я, честно вам скажу, их недолюбливаю: у них такой резкий запах! А он мне и раньше все их дарил, но не отказываться же: обидишь человека!
-  Галечка, ты не видела большие садовые ножницы? – послышался знакомый голос сверху, и через несколько секунд на крыльце появился бодрый, улыбающийся Анатолий.
-  Они же где-то наверху, - ответила Галя, - разве нет? -  и поспешила подняться по лестнице на второй этаж.
Анатолий вздохнул полной грудью и обвел хозяйским взглядом участок.
- Эх, хорошо тут! – довольно отметил он. – Галечка такая молодец, такую красоту везде навела!
- Еще и готовить успевает! – добавила я.
Анатолий вдруг оглянулся на крыльцо и, придвинувшись ко мне, заговорщическим голосом прошептал:
- А это вот напрасно она так утруждается. Представляете: каждое воскресенье мне вареники готовит! Вот они у меня уже где, - он провел ребром ладони у горла, сделав при этом страшное лицо. – Ну да как я ей скажу? Обидится, не поймет.
В этот момент появилась Галя с садовыми ножницами.
- Спасибо, дорогая, - Анатолий взял ножницы из ее рук, чмокнул жену в щеку и направился, насвистывая, к смородиновым кустам.
Я распрощалась с хозяевами и вернулась к себе, пройдя босиком по аккуратно подстриженному газону. Впереди в моем распоряжении был еще длинный-предлинный вечер, - можно было сколь угодно долго ничего не делать – просто сидеть и смотреть в высокое, медленно темнеющее небо, размышлять, удивляться, думать: откуда приходит любовь, куда уходит, почему иногда остается? Нужны ли ей жертвы, двигатели, моторы – или она парит сама по себе, окрыленная искренностью, доверием и невыразимой тайной?


ПОД СЕНЬЮ ЦВЕТУЩЕГО ЛЕТА


Почему люди так цепляются за жизнь в городах? Избирают добровольное заточение? Не лучше ли видеть каждый день меняющийся лик природы, нежели серые глыбы многоэтажек? А под конец жизни, умирая, почувствовать не запах горьких микстур из аптеки, а аромат цветущего луга – так, чтобы твой последний вздох смешался с дуновением ветра? И быть похороненным на простом сельском кладбище, где нет никакого трагизма – а лишь светлая грусть от ощущуния перехода жизни из одной ипостаси в другую.
*       *       *
Мое раннее детство прошло в Харькове. Из воспоминаний сохранились гудки паровозов, аромат яблок и ощущение раскрывающейся жизни. Я никогда потом не бывала в Харькове -   Харьков остался в детстве.
*       *       *
Часто в молодости, по ложному размышлению, отказываешься от того, что подсказывает сердце, но потом, через много лет, неизбежно возвращаешься мыслью к своим истокам. Тогда все становится предельно ясно, и вопрос лишь в том, сделать ли решающий шаг в согласии с собой – либо закрыть глаза и плыть по течению дальше.
*       *       *
Иногда человек всю свою жизнь целиком посвящает работе – а когда жизнь заканчивается, то работа сразу забывает о нем. Логичный итог альянса с бездушными системами.
*       *       *
Высокие должности и доходы – далеко не самое важное в жизни. Душевное спокойствие превосходит все.
*       *       *
Прежде чем устремляться куда-либо, неплохо бы хорошенько подумать.
В период своей работы в Голландии я как-то решила съездить отдохнуть на Арубу – остров в Карибском море: захотелось экзотики.
В течение двух недель, проведенных на Арубе, на ограниченном пространстве, среди зноя, игуан и низкорослых пальм, я не переставала тосковать по бескрайнему простору и прохладе Северного моря.
*       *       *
Никогда не поздно начать все сначала, приступить к тому, что казалось доселе невозможным. Может быть, именно для этого и дается тебе завтрашний день?
*    *    *
Как речной поток, который не может вечно оставаться рекой, а неизбежно становится в какой-то момент частью моря,
как плод, который не может вечно висеть на дереве, но созрев, становится частью урожая,
так и человек периодически меняет статус своего бытия.
Такие перемены могут быть порой весьма болезненны, но они лишний раз доказывают, что мы – часть живой природы, а не закостеневшие реликты.
*       *       *
Порой человек скажет: «Да», а потом, через какое-то время, это «да» растворится, растушуется, превратившись по сути в «нет». Чаще всего это происходит не потому, что человек непоследователен или лжив, а потому, что он не всегда в силах сам устроить все так, как хотелось бы.
А иногда инерция перемалывает добрые намерения в пыль, уносимую ветром.
*       *       *
Синие лодки на озере Бейхай-парка в Пекине с трудом прокладывают свой путь сквозь густо растущие лотосы. Длинные косы плакучих ив над водой. Рядом – открытое кафе: металлические столики, бамбуковые стулья... Теплый привет уходящего лета.
*       *       *
Бывает, человек, с которым ты давно знаком, откроется вдруг тебе с неожиданной стороны – как редкий цветок под лучами жаркого солнца. И ты удивишься его силе и красоте, лелея в своем сердце восторг и очарованность.
Но вот, пройдет дождь - и он поникнет, поблекнет, уйдет в себя, и ничто уже будто не связывает вас.
Яркие, преходящие цветы желаний. Неброские, но стойкие и верные, чудесные цветики души!
*       *       *
Как уцелеть индивидуму среди шести миллиардов окружающих его людей, ежедневно пребывающих в сети интенсивного общения?
Как справиться при этом с чувством глубокого одиночества? 
*       *       *
Мы все строим какие-то планы, мечтаем о лучшем «завтра». Но вот незаметно прошел еще один день – в хлопотах и суете – мы и улыбнуться не успели. Постоянно отдаляющаяся линия горизонта.
*       *       *
Иду от железнодорожной станции по узкой проселочной тропинке. Слева, справа – знакомые картины: море цветов, но  лишь немногих я знаю по имени: суматошная жизнь не оставляет места для «ненужной»  информации.
 *       *       *
Сидишь на открытой террасе с чашкой ароматного чая и наблюдаешь, как золотой шар солнца медленно скатывается за верхушки деревьев.
Чашка чая и тихий закат – похоже, этого достаточно, чтобы почувствовать себя счастливым.... И тогда невольно задаешься вопросом: «А зачем же я, собственно, проводил всю жизнь в изнурительных хлопотах, заработках и тратах?»
*            *            *
Огромные звезды ночного августа; непрерывный звон цикад в саду; тонкий аромат белых цветов табака в темноте – на что променяю эти сокровища, обретенные с детства?
*            *            *
Наконец-то осуществилась моя давняя мечта: уснуть на даче под звук дождя за окном, распахнутым в цветущий сад!
Радость, переполнявшая меня, занимала все окружающее пространство.
*       *       *
Что может быть прекраснее, чем лежать под яблоней в тени и наблюдать движение причудливых облаков в голубой выси? Не хватило бы и всей жизни, чтобы прискучиться этим занятием.
*       *       *
Быть разбуженным утром не звоном будильника, а пением голосистой птички! Как прекрасно начался день! Да что там «начался» -  можно с уверенностью сказать, что он уже себя оправдал.
   *    *    *
Вот прошло еще одно лето. Сколько было в нем радости, цвета, солнца!
Как сохранить все это, дотянуть до следующего года? Будем щедро делиться друг с другом полученным теплом. Будем улыбаться: ведь дело уже снова движется к лету!