Помеченные солнцем, глава 4

                4.
    Проходили дни, но погода не менялась: солнце все так же, то ли по забывчивости, то ли испытывая горожан на терпимость, по знаку невидимого дирижера расплавлено повелевало небом, источая оранжевый жар.
 
    Земля трещала и пылилась. Все живое изнывало от жажды.

    Вечерами, после работы, люди длинными плотными очередями выстраивались у колонок с водой и, наполняя всевозможную посуду, разносили и развозили ее по дворам, крохотными порциями отпаивая свои посадки.

    Закончив домашние дела и поужинав, семьи дружно рассаживались в своих двориках отдохнуть, поговорить, а то и себя показать в новом сарафане, халате или рубашке. И тогда в прохладе вечера улицы приобретали оживленный почти праздничный вид, украшаясь негромкими разговорами, шумом играющей детворы и велосипедным движением на дорогах.

    Не исключением из их числа была и семья Инны. Она тоже отдыхала на воздухе, включая кошку Мурку и известного всей улице редкостью породы Барсика. Так как до получки было еще далеко, ничто не нарушало покой семьи. Василий Петрович, отец Инны, будучи незаменимым специалистом по механической и электрической части на Нижнем лесоскладе, считался, что соответствовало действительности, заядлым охотником и рыбаком-любителем, а в быту – немногословным и обаятельным человеком, обычно в такое время рассказывал о работе, о рыбалке и мог быть доброжелательным слушателем разных домашних новостей. Мать Инны, Анастасия, женщина спокойная и уравновешенная, по мере сил способствовавшая комфорту семьи, в такие дни наслаждалась покоем.

    Сейчас они тесно устроились рядом: мать – на ступеньках крыльца, отец на завалинке, дочь встала рядом. Отец задымил папиросой и рассказал, как он в обеденный перерыв искупался в Амуре, спасаясь от жары:

    – Воды много в это лето, видно, все ледники в горах растаяли на таком солнце. Поставил я закидушки: решил наловить касаток и плетей, разделся, сижу на берегу. Рядом никого, все пошли обедать в столовую. Думаю, дай окунусь немного. Заплыл, вода тихая, теплая, как в ванне. Плыву дальше – вспомнил молодость, всегда плавал-то хорошо. А передо мной – просто тишь да гладь, ни течения, ни соринки. Уж отвел душу, наплавался. Потом подустал немного и решил отдохнуть около нового затопленного столба, там их успели наставить, но проводку еще не провели. Доплыл до ближайшего. От него до берега – метров десять, какая здесь глубина, не знаю. Обхватил столб руками, спускаю ноги по нему, достал до дна. Глубина оказалась мне по грудь. Не успел опустить руки, как вдруг подо мной что-то зашевелилось скользкое, большое. Понял – рыба. А она мотнулась под ногами – пытается освободиться. Я прижал сильнее, набрал воздуха и – под воду. Схватил рыбину обеими руками, тащу вверх. Вынырнул, вижу в руках у меня сом – здоровенный старый сомяра… Выскользнул, не удержал я его. Вот это случай! Такое впервые со мной. Если бы кто-то мне рассказал, не поверил бы! 
     С просветленными глазами Василий Петрович закончил необычно длинный для него рассказ.

     Мать и дочь с удивлением и восторгом слушали его, переспрашивали. Все долго не могли успокоиться, разговорам, кажется, не мешали даже хоры заполнивших воздушное пространство комаров и мошки. Вспоминали, как рыбачили на Волге и как однажды за целый день поймали только одного ершика, которого выпустили назад в реку из-за его размера и воинственно растопыренных колючек…

     Потом родители еще много говорили о неизвестном Инне времени до ее рождения, о каких-то мелких и существенных только для них двоих событиях совместной жизни, окутывая все недосказанностью чувств, предполагающих тайну сокровенного, семейного и домашнего.
    
     Было уютно, душевно и покойно от их слов, интонаций, можно было слушать и не слышать их голоса, уходя в свое предстоящее, туманное и прекрасное, во взрослое и неизведанное…  Мечталось… Кажется, Инна плавала на нежном, бело-розовом душистом облачке в голубой бездне мирно дремлющего бесконечного воздушного потока: свет, радость, доброта и любовь правили там.

     А день заканчивался, и солнце алой растопленной массой закатывалось за сопки, просветляя воздух и давая второе дыхание городу. Звуки стали четче, голоса громче. Запоздавшие поселяне, изредка появляясь на гулкой улице, спешили по домам отрешиться от дневных забот и избытков солнечного хмеля.

     Вот из-за угла, слегка оттопырив локти согнутых рук, как птица не успевшая поднять крылья, появился и быстро приближался к своему дому сосед дядя Ваня. Его прожженное солнцем и, кажется, непромокаемое под дождями солдатское обмундирование в виде брюк и гимнастерки, плотно затянутой широким ремнем, довершали несносимые во времени кирзовые сапоги, которые, вроде, и не мешали его упругому движению. Вместе с легкостью и стремительностью походки сходство с крупной птицей ему придавал и нос с горбинкой на сухощавом лице под шапкой стриженных темных волос, помеченных первой сединой. Что-то казацкое от шолоховских героев было в его внешнем облике.

     Увидев соседей, он поздоровался, и, не меняя скорости, скрылся в доме, затем вновь появился уже распоясанный и с миской в руке. Конечно же, его интересовал сейчас только сарай, куда он и направился, грохоча обувью. Испуганно вскрикнуло пернатое стадо, и дядя Ваня появился вновь. Видно, поиски не увенчались успехом, что грустью и недоумением отразилось на его лице. Инна, наблюдавшая за ним машинально, как за новым объектом в старом пейзаже, заметив полупустую миску, подумала о скорости вынашивания курами яиц.
 
     Замедленной походкой, явно что-то обдумывая на ходу, дядя Ваня ненадолго скрылся в доме. Уже через минуту он вышел с эмалированным тазиком в руках, и с высокого крыльца оглядев огород, энергично вклинился в высокую дремучую ботву своей помидорной плантации. В результате оказался недалеко от отдыхающих соседей – семьи Инны.

     Разговор родителей прервался, а, возобновившись, перешел на обыденные темы. Инна в нем участвовала мало, ее начали одолевать комары. Она сломала ветку тополя и пыталась ею отмахиваться, но большого эффекта это не принесло, и она раздумывала, чем ее можно заменить.

     В этот момент общим объектом внимания ее семьи оказался дядя Ваня. В поисках зрелых помидоров ему приходилось разъединять разросшиеся кусты, низко наклоняясь над каждым. Он стоял в центре своего поля и, переломившись пополам на широко расставленных и согнутых в коленях ногах, раздвигал ботву вытянутыми в стороны руками, поворачиваясь от одного куста к другому. Его оттопыренный зад, обтянутый старой диагональю, энергично двигаясь по кругу, откровенно обособился, чем непроизвольно привлек внимание Инны, ей стало интересно наблюдать.

     Вскоре она жадно и пристально всматривалась в натянутое полотно его брюк в нужном месте, пытаясь отыскать там малейшие намеки на, казалось бы, должные быть проступающими сквозь ткань рельефные особенности физиологии мужского тела. По ее представлению и знанию анатомии, в такой позе, там должно было выпирать или бугриться. Дядя Ваня крутился волчком, его голодный желудок требовал еды и заставлял быстро искать ее, так что Инна могла его хорошо рассмотреть. Но она не смогла обнаружить то, что так страстно хотела, там почему-то ничего не было, все было гладко…

    Она стояла, прижавшись спиной к высокой завалинке, почти вжавшись в нее, боясь быть замеченной и застигнутой за своим запретным и постыдным, как ей казалось, занятием. Внезапно она почувствовала, как на низ ее живота навалилась незримая непонятная тяжесть; уже через миг, ощутимо и приятно отозвавшись где-то внутри нее и полыхнув жаром, эта сила сдвинула ей ноги и, слегка вытянув ее тело вверх, заставила замереть на месте, натянув струной и не давая свободы. Инна была в полуобморочном забытьи.

    Так продолжалось какое-то время. Вдруг ее коснулась брошенная кем-то извне мысль о том, что отец может обратить на нее внимание и понять это состояние, Инна в страхе мгновенно очнулась от томления. И неожиданно для себя легко оторвалась от  места и молча, увлекаемая неведомым туманным облаком, пошла в дом. Перед входом, на верхней ступеньке крыльца, её  боковое зрение зафиксировало как будто  брошенный ей вслед взгляд дяди Вани, продолжавшего автоматически шарить руками в помидорных ветках.

     Инна была потрясена пережитым ею состоянием. Она мысленно стыдила и корила себя за любопытство и ещё непонятно за что. В конце концов, её успокоило то, что никто не видел случившегося. И она, убедив себя в этом, поклялась никогда никому о случае не рассказывать. Это была только ее тайна.

     Но она ошибалась. Позже поняла, что каким-то необъяснимым образом ее посыл любопытства был получен адресатом.