Талмудизьм волос рыжей Ландер во имя Альбиона

               
     - А вот был однова случай, - неспешно отхлебывая доброе баварское темное из запотевшей кружки объемом в настоящую валлийскую пинту повествовал болярин Ведрищев, нехотя пиная засохшую под столом слушательницу, вздорную и говенную ведьму Надьку, вычесывавшую мандавошек из своих кудрей почетным гребешком из рога нарвала, загарпуненного дикими гасконцами у Швейцарской слободки, что на Кузнецком, - поехал раз Черчилль в киргизы. Ну, поехал и поехал, - кашлянул болярин, отмечая дрогнувшим веком вошедшего в двери трактира сотского рейтаров Афоньку фон Шлиппенбуха, того самого, что о прошлом годе на концерте Мерлина Менсона заблудился и очутился в рейтарах, хотя и был с самого с рождения Мосей Борисычем без фамилии, но при кроликах и чудовищных экспериментах, о чем не время и не Федор, конечно, а Изабелла, - и х...й с ним, как говорится, но то - то и оно - то , что встренулся ему посреди Муромских лесов на таратайке Пушкин.
     - Ох, - завыла - запричитала ведьма, обнаружив мандавошку крупного калиберу, не иначе оппозиционную, ибо строением приплющенного тела она весьма напомнила девке историка Пряникова, особенно в первые моменты проникновения в начальный слой гумуса, когда он, бывалоча, усеивал студентами все поля родины - матушки, воплощая заветы Пирогова и тайное завещание Нобеля, - ой, бля, люли, караул, батюшки мои, раз ...
    - Глохни, - доброжелательно посоветовал подошедший фон Шлиппенбух, пронзая шпорой девке мозг, тут же заулыбался, поймав себя на зарождении белого стиха Максимилиана Волошина, и сев за стол, налил бадью пенного баварского и решил не морочиться далее.
   - Звиняй, болярин, - поклонился он в столешницу замолчавшему Ведрищеву с украинской куртуазностью в дрожащем от страсти голосе, - прости, любимая принцесса, но нет у нас иных путей, окромя сверхнового пророчества волос рыжей Ландер. - Отпил и загнал за всю х...ню ( а я пока пойду спать, что ли, с Бэйли Джей ).
    Я нёс в себе — багровый, как гнойник,
Горячечный и триумфальный город,
Построенный на трупах, на костях
«Всея Руси» — во мраке финских топей,
Со шпилями церквей и кораблей,
С застенками подводных казематов,
С водой стоячей, вправленной в гранит,
С дворцами цвета пламени и мяса,
С белесоватым мороком ночей,
С алтарным камнем финских чернобогов,
Растоптанным копытами коня,
И с озарённым лаврами и гневом
Безумным ликом медного Петра.

В болотной мгле клубились клочья марев:
Российских дел неизжитые сны…

Царь, пьяным делом, вздёрнувши на дыбу,
Допрашивает Стрешнева: «Скажи —
Твой сын я, али нет?». А Стрешнев с дыбы:
«А чёрт тя знает, чей ты… много нас
У матушки-царицы переспало…»

В конклаве всешутейшего собора
На медведях, на свиньях, на козлах,
Задрав полы духовных облачений,
Царь, в чине протодьякона, ведёт
По Петербургу машкерную одурь.

В кунсткамере хранится голова,
Как монстра, заспиртованная в банке,
Красавицы Марии Гамильтон…

В застенке Трубецкого равелина
Пытает царь царевича — и кровь
Засеченного льёт по кнутовищу…

Стрелец в Москве у плахи говорит:
«Посторонись-ка, царь, моё здесь место».
Народ уж знает свычаи царей
И свой удел в строительстве империй.

Кровавый пар столбом стоит над Русью,
Топор Петра российский ломит бор
И вдаль ведёт проспекты страшных просек,
Покамест сам великий дровосек
Не валится, удушенный рукою —
Водянки? иль предательства? как знать…
Но вздутая таинственная маска
С лица усопшего хранит следы
Не то петли, а может быть, подушки.

Зажатое в державном кулаке
Зверьё Петра кидается на волю:
Царица из солдатских портомой,
Волк — Меншиков, стервятник — Ягужинский,
Лиса — Толстой, куница — Остерман —
Клыками рвут российское наследство.

Пётр написал коснеющей рукой:
«Отдайте всё…» Судьба же дописала:
«…распутным бабам с хахалями их».

Елисавета с хохотом, без гнева
Развязному курьеру говорит:
«Не лапай, дуралей, не про тебя-де
Печь топится». А печи в те поры
Топились часто, истово и жарко
У цесаревен и императриц.
Российский двор стирает все различья
Блудилища, дворца и кабака.
Царицы коронуются на царство
По похоти гвардейских жеребцов,
Пять женщин распухают телесами
На целый век в длину и ширину.
Россия задыхается под грудой
Распаренных грудей и животов.
Её гноят в острогах и в походах,
По Ладогам да по Рогервикам,
Голландскому и прусскому манеру
Туземцев учат шкипер и капрал.
Голштинский лоск сержант наводит палкой,
Курляндский конюх тычет сапогом;
Тупейный мастер завивает души;
Народ цивилизуют под плетьми
И обучают грамоте в застенке…
А в Петербурге крепость и дворец
Меняются жильцами, и кибитка
Кого-то мчит в Берёзов и в Пелым.