Как И. С. Шмелев убыл в эмиграцию. ч. 3

Как И.С. Шмелев убыл в  эмиграцию.

(Продолжение. Предыдущая глава:http://www.proza.ru/2018/03/12/1237)

Продолжим рассказ о  трагических событиях в Крыму.
Надо понимать, что отнюдь не все расстрелянные в то время в Крыму были «невинными овечками».
Хватало там и бывших контрразведчиков, осаговцев, прочих убежденных врагов нового строя, да и просто морально разложившихся, опустившихся и крайне озлобленных людей, привыкших за 6 лет Мировой и Гражданской войн убивать и грабить,  и не признававших над собой никакой власти, кроме силы оружия.

Давайте посмотрим, какую характеристику  личному составу «белых» войск Крыма давали видные военачальники и деятели врангелевской армии и «элиты».
В мемуарах Якова Александровича Слащёва-Крымского (он же "генерал Яша", он же «Вешатель», он же прототип генерала Хлудова из знаменитой пьесы М. Булгакова  "Бег"), который непосредственно руководил обороной полуострова зимой 1919-1920 годах, говорится:
«Ватага беглецов буквально запрудила Крым, рассеялась по деревням, грабя их. В этом отношении приходилось поражаться, что делалось в частях Добровольческой армии. Части по 3-5 месяцев не получали содержания, между тем как из Ставки оно выдавалось...
Крым был наводнен шайками голодных людей, которые жили на средства населения и грабили его. Учета не было никакого, паника была полная.
Каждый мечтал только о том, чтобы побольше награбить и сесть на судно или раствориться среди незнакомого населения».

Но, может быть, «генерал Яша» тут приврал, испугавшись пресловутого «чекистского нагана»?!

Обратимся к книге Григория Николаевича Раковского «Конец белых. От Днепра до Босфора».
Его краткая биография такова: "Родился в семье священника. Окончил духовное училище в Орше, учился в Могилёвской духовной семинарии. В 1910 перешёл в Варшавский университет, который окончил в 1914 со степенью кандидата юридических наук.
В 1914 ушёл добровольцем на фронт, служил в чине корнета. В 1917 ранен и уволен из армии. Стал сотрудником газеты П.Н. Милюкова «Речь». После Октябрьского переворота 1917 — военный корреспондент в Добровольческой армии. В 1920 эвакуировался в Константинополь, оттуда переехал в Прагу".
 
Григорий Николаевич Раковский неоднократно общался (и брал интервью)  у барона Врангеля, атамана Митрофана Богаевского (о котором мы ранее  рассказывали) и  прочих высокопоставленных деятелей врангелевской «верхушки».  Никакого смысла  врать, говоря о моральном облике белогвардейских войск, отступивших в Крым, у него не было.
Вот что он рассказывал об этом:

«Армия была разгромлена морально. В оставленном Новороссийске оставлена была та идея, которая воодушевляла вооруженные силы Юга России в их борьбе с большевиками. У добровольцев и казаков исчезла вера в правоту своего дела. В войсках нарождались новые настроения, пока смутные и неопределенные, но в основе своей носившие характер моральной капитуляции перед большевизмом...

«Цветные войска», как теперь их называли, - корниловцы, марковцы, дроздовцы, - сохраняя внешнюю дисциплину, вернее ее видимость, в действительности являлись разнузданными кондотьерами, развращенными грабежами и насилиями до последних пределов...
Пьянство, разгул, грабежи, насилия и, что особенно угнетало население, бессудные расстрелы и своеобразные мобилизации, выражавшиеся в том, что добровольцы хватали на улицах всех мужчин и тащили к себе в полки, - вот атрибуты, с которыми прибыл в Крым Добровольческий корпус. Севастопольский и Симферопольский районы, наводненные «цветными войсками», переживали тяжелые дни».

Интересное свидетельство про обстановку в тылу врангелевских войск, оставил и князь Владимир Андреевич Оболенский, председатель Земской управы Таврической губернии: «Врангель до такой степени поверил, что имеет в Махно союзника, что велел выпустить из тюрем сидевших там махновцев во главе с атаманом Володиным, которому было предоставлено сформировать вооруженный отряд.

Володин нарядился в фантастический костюм, вроде запорожского, и вербовал в свой отряд отчаянных головорезов и уголовных преступников. Один знакомый татарин мне с ужасом рассказывал, что видел в отряде Володина маршировавшим по улицам Симферополя человека, который убил и ограбил его родных и отбывал за это наказание в тюрьме. ...
Атаман Володин повел свой отряд в Мелитопольский уезд, где воевал преимущественно с мирными жителями, грабил и насильничал».

Можно привести и другие примеры, но думаю – достаточно. Как видим, романтических «поручиков Голицыных» из популярной песенки, все время тренькавшими на гитаре, и периодически требовавших вина от «юного корнета Оболенского»,  среди бойцов врангелевской армии и их союзников в Крыму, было не слишком-то много.

Надо иметь ввиду и то, что сразу же после прибытия в Константинополь,  Врангель стал заявлять, что им эвакуированы из Крыма не какие-то там жалкие «беженцы», а закаленная в боях АРМИЯ, которая в самое ближайшее время продолжит вооруженную борьбу с Советской властью в России,  и с помощью Франции высадится десантом на ее территорию.
И это не было пустой похвальбой. Железную  дисциплину и армейские порядки врангелевские полководцы, по главе с Кутеповым, самыми свирепыми методами насаждали в галлиполийских лагерях эвакуированных вплоть до середины 1922 года.

В этих условиях красное командование имело определенные основания рассматривать многих белых офицеров и служащих, как возможных участников подполья и потенциальных «повстанцев», в случае врангелевского десанта.
К слову сказать, во время наступления войск Юденича на Петроград, осенью 1919 года, когда ими были захвачены Гатчина, Павловск и Царское Село, многим казалось, что вопрос падения «Красного Питера» - дело нескольких дней (если не часов).
Так вот, в войсках Северо-Западной армии (Юденича) уже был подготовлен приказ о трехдневной «зачистке» Петрограда от «большевистского элемента» и НЕДОПУСКЕ на это время в город НИКАКИХ гражданских лиц, включая даже представителей Северо-Западного правительства (в которое входил и сам Юденич).
Иначе говоря, готовилась многодневная «кровавая баня» для десятков тысяч петроградских рабочих, чьи «пробольшевистские симпатии» были хорошо известны.
Говорю все это не для каких-то «оправданий» произведенных «красными» расстрелов, а для того, чтобы была понятна и их логика  действий.
СЛИШКОМ жестокой и беспощадной была практика Гражданской войны…


Другой пример, из летнего Петрограда 1918 года.
Тогда, как рассказывают сегодня некоторые либеральные публицисты, «студент Леонид Каннегисер» застрелил «кровавого Председателя Петроградской ЧеКа Моисея Соломоновича Урицкого» прямо в приемной этой ЧеКа.
Порой теперь высказывается уж и вовсе «оригинальное» предположение, что этим убийством-де «еврей Каннегисер» хотел искупить «грехи еврейского народа» перед Россией, смыв их кровью «отступника Урицкого»!
 
Так и представляешь «хрупкого еврейского юношу», в одиночку решившего «заступиться за честь своего народа» и наивно приехавшего на велосипеде к месту теракта, чтобы совершить сие, почти ритуальное «искупление»…

На самом деле, никакого «националистического подтекста» в этом теракте, разумеется,  не было. Леонид Каннегисер был  двоюродным братом знаменитого (в то время) комиссара  Временного правительства при Ставке Верховного Главнокомандующего, генерала Корнилова, Максимиллиана Максимиллиановича Филоненко. ( Он был сыном Максимилиана Филоненко и Елены Самуиловны Каннегисер, родной тети Леонида).

М.М. Филоненко до Февральской революции был адъютантом командира броневого дивизиона и в то время «прославился»  зверским отношением к своим солдатам и мордобоем.
Но после Февраля он очень быстро «перестроился» и смог представить себя в качестве  «защитника солдатских интересов».
В то шальное время он сумел оказаться под покровительством  гениального политического авантюриста и террориста Бориса Савинкова, который втерся в доверие к «самому» Керенскому, и помог Филоненко сделать просто головокружительную карьеру,  сделав его ПЕРВЫМ Комиссаром «самой демократической армии мира», в Ставке, при «самом» Корнилове!!!
После «Октябрьского переворота» Филоненко вместе  с Савинковым организуют подпольную борьбу с Советской властью. Савинков, в основном, действует в Москве, а  Филоненко — в Петрограде.
Оба они, естественно, были  злейшими врагами большевиков, и оба оказались неуловимыми мастерами конспирации. Петроградской ЧК было известно, что М.М. Филоненко несколько раз менял паспорта и скрывался под фамилиями: Мухин, Карпов, Яковлев, Звиппер, Корнфельд и т.д.

Белогвардейское подполье тогда действовало дерзко и умело: 20 июня 1918 года  в Петрограде убит другой “красный Моисей”, комиссар печати, агитации и пропаганды Моисей Маркович Гольдштейн, более известный как В. Володарский, а в ночь на 28 августа совершено неудачное покушение и на Г.Е. Зиновьева.
Как показал на допросе один из друзей Л. Каннегисера, студент Борис Розенберг, добровольно явившийся в ЧК после убийства М.С. Урицкого:
 
«Он говорил, что к моменту свержения Советской власти необходимо иметь аппарат, который мог бы принять на себя управление городов впредь до установления законной власти в лице Комитета Учредительного собрания, и попутно сделал мне предложение занять пост коменданта одного из петроградских районов. По его словам, такие посты должны организовываться в каждом районе, район предложил выбрать мне самому…

Причем указал, что если я соглашусь, то могу рассчитывать на получение прожиточного минимума и на выдачу всех расходов, связанных с организацией...
Я ему ответил, что считаю все это не заслуживающим доверия и быть в дутой, по моему мнению, организации не хочу.
На это он стал спорить со мной и доказывал, что пора приняться за активную работу, как, например, освободить арестованных в какой-то тюрьме или налет на Смольный, для того, чтобы морально воздействовать на психологию масс. Мне все это показалось смешным, я с ним простился с иронией и больше не встречался.
Вчера узнал об убийстве из газет и от брата узнал, что убийца — Каннегисер, невольно поделился вышеизложенными впечатлениями».

Как видим, Леонид Акимович Каннегисер не только был видным деятелем антибольшевистского подполья, но и вел активную вербовку в него новых членов, предлагая им должности подпольных «комендантов» петроградских районов, будучи сам «комендантом Выборгского района».
Скорее всего, именно М.М. Филоненко и подбил Л. Каннегисера убить М. Урицкого, чтобы продемонстрировать могущество своего подполья, гарантируя ему впоследствии организовать побег из «застенков ЧК». Сохранились письма, которые Л. Канегиссер писал из тюрьмы «на волю», в которых он инструктировал сторонников о деталях организации своего побега, и указывая на необходимость при этом связаться с Филоненко.

В 1926 году, в белоэмигрантском сборнике “Голос минувшего на чужой стороне”, выходившем в Париже, появился рассказ “Белые террористы”.
Его автор, Николай Дмитриевич Нелидов, бывший штабс-капитан Преображенского полка, писал, что в мае 1918-го он вступил, по приглашению Каннегисера, в подпольную организацию Филоненко, которая ставила целью «истребление видных большевистских деятелей».
Во всех деталях Нелидов описывает, как шла слежка за Урицким и как рушились один за другим планы заговорщиков застрелить его — сначала на улице у его квартиры, потом на вокзале, затем убить, заодно с другими главарями большевиков, с помощью пяти баллонов синильной кислоты, разбив их на Всероссийском съезде совдепов (!!!)
(Филоненко взялся достать билеты на съезд).
О каком-то «таинственном ящике», который бережно прятал Каннегисер и которым он “предполагал взорвать Смольный”, вспоминает и знаменитый писатель-эмигрант Алданов, хорошо знавший Л. Каннегисера.

Стало быть, еще весной 1918 года (задолго до  введения пресловутого «красного террора») антисоветское офицерское подполье всерьез рассматривало возможность массового убийства делегатов Всероссийского съезда Советов при помощи синильной кислоты (для справки: это – боевое отравляющее вещество, широко применявшееся на фронтах Первой мировой войны, гарантировавшее быструю и мучительную смерть).
То, что это сделать не удалось, как раз и является заслугой чекистов.

Все это приходится так подробно рассказывать только для того, чтобы лишний раз показать, что и «белый» и «красный» террор были обоюдными, жестокими  и, порой,  не считавшимися ни с какими средствами.
Такой уж жестокой и безжалостной была та эпоха…

Кстати, случались тогда в Крыму и поистине удивительные события.
Об одном из таких «чудесных» эпизодов в 1955 году рассказал, со слов своей сестры, сын знаменитого ныне академика Вернадского, видный историк русской эмиграции Георгий Вернадский:
 
«В Симферополе осталось много офицеров Врангелевской армии, не поспевших на посадку на пароходы в Севастополь. Отец распорядился немедленно выдать им (по словам сестры их было около 200 человек) свидетельства, что они студенты Таврического университета — и этим спас их. Но слух об этом, очевидно, пошел по городу и, как только пришли большевики, на квартиру родителей пришел чекист.
Отца не было дома, была только мать.
Сестра пришла домой во время разговора матери с чекистом.
Чекист говорил, что ему известно, что выданы были студенческие свидетельства офицерам и, очевидно, требовал "сознания" (и выдачи имен), угрожая, что в противном случае отца расстреляют.
Ниночка говорит, что она никогда не видела мать (всегда выдержанную, мягкую и вежливую) в таком состоянии.
Лицо ее было в красных пятнах, она топала ногами и кричала чекисту: "Вон!".
Тот так и ушел».
(Вернадский Г.В. Крым // Новый журнал. 1971. Кн. 105.)

Честно говоря,  сложно представить чекиста, который, в то горячее время, пришел домой для допроса  человека, подозреваемого в выдаче фальшивых документов «белым» офицерам, и чекист этот,  почему-то, вместо вызова отсутствующего Вернадского на допрос в ЧК, разговаривает  с его женой.
Да и героическая жена эта, отчего-то, не испугалась чекистских  угроз о грядущем расстреле её  мужа, а попросту наорала на этого растяпу-чекиста и выставила его «Вон»! (Хорошо, что еще с лестницы не спустила).
 
Что  же чекист этот  потом сказал своим начальникам?!
«Пришел – де я к Вернадскому, но его дома не оказалось, а жена его, стерва старая, наорала на меня и вон прогнала, вот я и не стал с ней связываться», - так что ли, примерно?!
Надо понимать, что это сейчас для всех,  Вернадский - академик и мировая знаменитость, а тогда, для какого-то малограмотного чекиста, посланного допросить подозреваемого профессора,  и он, и его жена, были просто-напросто «буржуями недорезанными», и не больше того.
И если бы они позволили себе ТОГДА разговаривать с представителем власти в таком тоне, то этот разговор, для обоих, продолжился бы уже в тиши чекистского кабинета и, боюсь, закончился бы быстро и печально для них.

Так что, скорее всего, Георгий Вернадский тут изрядно приукрасил рассказ своей сестры.
Хотя, каких только чудес ни бывает на свете и эта история про робкого чекиста, обруганного женой Вернадского, теоретически тоже могла случиться…


Теперь вернемся к рассказу о том, как И.С. Шмелеву удалось получить разрешение на эмиграцию из Советской России.

Напомню, что И.С. Шмелев, в годы Гражданской войны проживал в Алупке, в которой у него был куплен домик и 600 кв. саженей земли.
Осенью  1920 года его сына, бывшего офицера, арестовали и направили в особый отдел 3-й дивизии 4-й армии. После чего его дальнейшая судьба неизвестна.
Отец написал несколько отчаянных писем А.В. Луначарскому и М. Горькому, умоляя их о помощи. Луначарский пытался ему помочь, и даже добился, через В.И. Ленина,  приказа об отмене расстрела, но прояснить судьбу сына ему так и не удалось.
Однако М.И. Калинин согласился выделить для И.С. Шмелева жилплощадь в Москве, а Луначарский прислал ему вызов для проезда в столицу. Поначалу И.С. Шмелев ехать в Москву отказался.

Потом  И.С. Шмелев начал писать своему другу, писателю Викентию Викентьевичу Вересаеву, который тогда проживал в Москве и был троюродным братом одного из видных деятелей большевистской партии того времени, Петру Гермогеновичу Смидовичу.  (Вересаев, также, был женат на родной сестре П.Г. Смидовича, Марии Гермогеновне).
Он начал, сначала довольно робко, просить разрешения на выезд из России:

«Я написал Лунач[арско]му и М. Горькому о разрешении уехать. Письма любезно взяла и обещала переслать Фофанова, член полномоч[ной] комиссии ВЦИК, ведающая зем. отделом.
М[ожет] бы[ть], Вы с ней увидитесь в поезде на Москву и напомните. Или возьмете передать лично. Вас, добрый и дорогой товарищ, друг (простите), прошу и просит Оля -- как можете -- пособите нам в этом деле».
(Упомянутая тут Маргарита Васильевна Фофанова в 1918-1921 годах была членом Коллегии Наркомзема РСФСР, и выполняла поручения Советского правительства в Крыму).
Характерной чертой в переписки И.С. Шмелева (как в этой, так и в будущей с Ольгой Бредиус-Субботиной) было стремление «прибедниться» и эксплуатация темы своей скорой смерти.
Вот и Вересаеву он, 21 сентября 1921 года, пишет:
Да, если не удастся уехать, не разрешат, умрем, как умир[ают] животные, в закутке, в затишье, не на глазах. Прощайте, дорогой Вик[ентий] Вик[ентьевич]. Вряд ли свидимся. Передайте наш посл[едний] привет М[арии] Герм[огеновне].
Вы -- дело другое. Вас не ударила жизнь, слава судьбе. Будьте счастливы…»

(Надо сказать, что после этого «прощального» письма и «последних приветов» Шмелев,  до своей смерти 24 июня 1950 года, прожил еще почти 30 лет).

2 ноября 1921 года И.С. Шмелев снова пишет В.В. Вересаеву:
«Родной Вы, редкий человек в наши дни. Я так мало видел участия. Засыхают люди, черствеют в нужде, в борьбе за кусок. И не упрекнешь. Но зато на многое открыв[аются] глаза.
О, волчье порождение, человек! Обезьянье семя. Как тонка позолотца-то оказалась. Пришли кого-то с сухой тряпкой -- и нет позолотцы. И вылетел Бог, как пыль, и стало человеческое -- человечьим. Скверно.
   Второе. О выезде. Если я его не получу -- я никуда, конечно, не выеду, а буду ждать естеств[енного] конца -- умирать…

…Я писал Луначарскому, Горькому. Помогите мне, родная душа. Убедите. У Вас светлая голова и доводы логики стальной. Вы лучше меня скажете, найдете слова. Зачем я России? Я иждивенец, приживальщик, паёчник. Правда, я не получаю ничего, но я в принципе, т[ак] сказать, жизни современной -- паёчник, то е[сть] дармоед. А вне России? Я, б[ыть] мож[ет], буду там на черной работе где, но я буду другой. Я найду силы стать писателем. Я за кусок хлеба буду на шоссе камень бить, но я буду творить в душе…»

26 ноября 1921 года он опять пишет Вересаеву:
«Очень жалею, что не поехал в авг[усте] в Москву. Тяжело погибать от голоду в глуши, забытым всеми, никому не нужным.
Прошу Вас, дорогой В[икентий] В[икентьевич], поищите возможность для нас приехать в Москву. Здесь мы погибнем.
Будем тянуть до весны, а весной надо уехать в Москву. Но не с чем подняться.
Вызовите меня в Москву с женой, чтобы не платить за проезд -- нечем платить, нечего взять в дорогу. Последний мой крик -- спасите!
В Москве у меня все же хоть гроши собрать можно, хоть кому-ниб[удь] запродам свои книги. Ведь у меня детских работ более 30 листов. Я совсем разбился физически, жена слабеет и кашляет.
 
Я писал о разрешении выехать за границу. Там я мог бы запродать свои литерат[урные] права и жить, лечиться. Здесь лечиться, при невозможности найти хлеба, -- нельзя. Молю Вас, что можете сделать в этом отношении -- сделайте.
Нечего говорить, что я буду за границ[ей] безусловно лоялен в отнош[ении] политическом. М[ожет] б[ытъ], найдутся поручители, если это нужно…

У меня есть заветные работы, котор[ые] здесь я не в силах выполнить. Я не хочу думать, чтобы в интересах власти было дать умереть с голоду больному русскому писателю. Дайте мне возможность приехать в Москву. Пришлите как[ую]-ниб[удь] охр[анную] грамоту или телеграмму»…

Буду ждать от Вас весточки, возможно [ли] проехать в Москву. Весной все-таки будут санаторные поезда, м[ожет] б[ыть], с обратн [ым] поездом можно будет?...
Помогите словом братским, дорогой В[икентий] В[икентьевич].
Плачу, очень уже растрепался.
И не соберу сил, и память слабеет. Прощайте. Крепко обнимаю Вас, дорогой. М[арии] Гермог[еновне] поклоны наши приветные и прощальные. Оля просит Вас о содействии.
   Крепко любящий Вас Ив. Шмелев»

Тут И.С. Шмелев впервые дает  свою ГАРАНТИЮ того, что за границей он будет для Советской власти «безусловно лоялен в отношении политическом», и просит своего «сердечного друга» Вересаева найти «поручителей» за себя в этом вопросе.
 
(Интересно, вспоминал ли И.С. Шмелев потом, в эмиграции, когда стал опубликовывать свои яростные антисоветские статьи, о судьбе тех, кто, по его же просьбе, поручился за его политическую лояльность, а также о Вересаеве, своих сестрах, брате и матери?! Ведь при желании ему отомстить, у «бесовской власти» (по его определению) была масса возможностей…)

3 декабря 1921 года Шмелев  пишет В.В. Вересаеву очередное письмо:
«Дорогой Викентий Викентьевич!
… Трудно живется: работать, думать сил нет, ибо болен я, болен…
Я болен, знаю. И вот живу я с грамотой охранной, с телеграммой тов. Калинина о покровительстве. Горько, больно…
Дорогой В[икентий] В[икентьевич] -- не забудьте нас, умоляю. Об одном прошу -- помогите получить разрешение уехать из России. Здесь, где я потерял -- ни за что! -- так страшно потерял самое дорогое (я не виню Москву, помощь Москвы только опоздала), -- здесь мне трудно, тяжело жить, больному.
Мне нужно на время уехать, найти себя, взять иного воздуху, издали почувствовать Россию и, б[ыть] м[ожет], затосковать о ней, по-хорошему затосковать, и получить, б[ыть] м[ожет], новый толчок к прерванной литерат[урной] работе…

Я понимаю, напр[имер], партийного писателя, напр[имер], коммуниста-писателя, если он есть в России.
Ну, он по большой воде плавает. У него не разойдется слово и образ с его душой. A писателю беспартийному, -- а я только и разумею писателя беспар[тийного] -- ему каюк!
…
…здесь живя, я не найду себя, не могу взять пера, я, повторяю, болен. Мне нужно отойти подальше от России, чтобы увидеть ее все лицо, а не ямины, не оспины, не пятна, не царапины, не гримасы на ее прекрасном лице…

Я прошу Вас, как друга -- позвольте с В[ашего] разреш[ения], как писателя помочь мне в этом деле.
Разрешением на выезд, поверьте, я не воспользуюсь в ущерб интересам сущ[ествующего] строя.
Я не политик, я хочу быть только писателем-художником. Я не журналист и им не стану.

Если Вы предпримете шаги для [того, чтобы] мне помочь и если результ[ат] буд[ет] положительным, не откажите помочь мне выехать в Москву.
У меня есть телегр[амма] Луначарского на имя Крымревкома о предост[авлении] мне возможности выехать с удобствами, но в ней ни слова о жене, да к тому же она еще от июня. Тогда я не мог, не имел сил выехать».

Как видим, и здесь И.С. Шмелев снова клянется, что не воспользуется разрешением на выезд «в ущерб интересам существующего строя»!!!

Очень интересно и важно отметить, что в это время  у него на руках были целых ДВЕ «охранные грамоты», за личными подписями М.И.Калинина и А.В. Луначарского, которые гарантировали его личную безопасность на советской территории и давали ему право переехать жить в Москву.
(Не знаю, был ли в то время, в Советской России, еще хоть один человек, имевший на руках сразу два документа за такими авторитетными подписями?!)

Скорее всего, благодаря хлопотам и ходатайствам В.В. Вересаева, Шмелев получил разрешение на выезд (вместе с женой) из России, и в ноябре 1922 года уехал в Берлин.
Деталей своих пред выездных хлопот и собеседований он нигде в переписке не раскрывает.

Однако в одно время с И.С. Шмелевым из России был выслан довольно известный  русский писатель Федор Августович Степун. (Он был широко известен своей книгой «Из писем прапорщика-артиллериста», а также тем, что был первым начальником Политуправления (!!!) «самой демократической армии мира», еще при Керенском).
Ф.А. Степун в своих воспоминаниях «Бывшее и несбывшееся» подробно рассказывает о своей высылке:

«Но вот кто-то случайно принес с почты письмо от моей сестры из Москвы. Сестра писала, что в нашей комнате был обыск, но, что кроме журнала с портретом Керенского и моей статьей, ничего предосудительного не нашли; после обыска ее и некоторых жильцов допрашивали о том, у кого мы с Наташей бываем, приезжая в Москву и кого принимаем у себя.
В приписке сестра сообщала, что такие же обыски были за последние дни произведены у целого ряда философов и писателей, что по Москве ходят слухи, будто бы «религиозников» и «идеалистов» будут в ближайшее время высылать за границу, скорее всего в Германию.
Через несколько дней пришел вызов в Чека…

Возникали и другие вопросы: разве можно верить Чека? Разве можно знать, не сознательно ли пущен слух о высылке, чтобы вынудить откровенные признания; да и зачем высылают? Быть может, предложат взять на себя некоторые обязательства по научно-философской защите Советов перед общественным мнением Европы? Да и всех ли выпустят?
Быть может, Бердяева, Булгакова, Франка в самом деле отправят заграницу. При своем ярко антисоветском настроении, они все же никогда действенно не боролись с большевизмом, только писали против него; но выпустят ли меня?

По приезде в Москву я в первый же день случайно встретился с Николаем Александровичем Бердяевым. Наскоро поздоровавшись, он взволнованно, но скорее радостно, чем устрашенно, сообщил мне, что подготовляется высылка за границу целого ряда религиозных философов, экономистов-кооператоров и еще некоторых, в наших кругах мало кому знакомых лиц. Лично ему известно, что, кроме него, на допрос в Чека уже вызваны Сергей Николаевич Булгаков, профессора Франк и Ильин, Букшпанн и Гольдштейн, но что последние два, кажется, не хотят ехать и возможно добьются разрешения остаться в Москве…

На следующее утро уже вся Москва знала все подробности: и то, кто высылается, и то, что в немецком посольстве уже получены визы, и даже то, какие высылаемым будут предложены вопросы на допросе в Чека.
Отправляясь на Лубянку, я таким образом, уже знал, что буду, по всей вероятности, спрошен: 1) о моем отношении к советской власти, 2) к учению Карла Маркса и Ленина, 3) к смертной казни и 4) к эмиграции. Сведения эти были весьма утешительны: анкетно-идеологический допрос был лично для меня гораздо менее опасен, чем расследование моего социального происхождения и политического послужного списка в годы войны и революции: тут я мог бы легко попасть в очень затруднительное положение…»

Судя по этому рассказу Ф.А. Степуна, особой секретности в высылке ряда философов из страны «ЧеКа» не делала. Более того, даже перечень вопросов, на которые предлагалось ответить высылаемым, был хорошо известен «всей Москве». Интересно и то, что отнюдь не все, кому было предложено выехать в «свободный Берлин» согласились на это!
Посмотрим, что было далее:

«В переднюю Чека, куда, странным и по нынешним временам непонятно либеральным образом, впустили вместе со мной и не вызываемую на допрос Наташу, мы просидели, может быть, час, а, может быть, и два.
Помнится, за нами никто не следил и мы вполголоса разговаривали друг с другом. Какой-либо особой зловещности в атмосфере не чувствовалось…
По истечении каких-то сроков, ко мне подошли два вооруженных человека и предложили последовать за ними. Наташина просьба, нельзя ли ей присутствовать при допросе, была отклонена. Все же ей было разрешено ждать моего возвращения в передней…

В конце концов, меня привели в небольшую комнату, из которой я не раньше, как часа через два, попал в соседнюю, где за канцелярским столом сидел довольно простоватый человек лет тридцати, с вялым лицом, слегка вьющимися волосами и, как впоследствии выяснилось, с раненою на войне ногою.
Какой-либо неприязни он ко мне, видимо, не испытывал. После обыкновенного установления дат рождения, происхождения и образования, он подал мне лист, на котором были напечатаны три вопроса, мне уже известные:
1) каково ваше отношение к Советской власти,
2) каково ваше отношение к смертной казни и в 3) каково ваше отношение к эмиграции?
Дух, стиль и, до некоторой степени, даже содержание ответов мною были уже продуманы.
Я решил отвечать вполне откровенно, но мягко, без задора, и каких бы то ни было резкостей, не как политический борец, каким я себя после провала Февраля уже не считал, а как пассивный, но честный и неподкупный созерцатель происходящих событий.

Придерживаясь такого решения, я и написал:
1) как гражданин Советской федеративной республики, я отношусь к правительству и всем партиям безоговорочно лойяльно; как философ и писатель, считаю однако, большевизм тяжелым заболеванием народной души и не могу не желать ей скорого выздоровления;
Протестовать против применения смертной казни в переходные революционные времена, я не могу, так как сам защищал ее в военной комиссии Совета рабочих и солдатских депутатов, но уверенность в том, что большевистская власть должна будет превратить высшую меру наказания в нормальный прием управления страной, делает для меня всякое участие в этой власти и внутреннее приятие ее – невозможным;
Что касается эмиграции, то я против нее: не надо быть врагом, чтобы не покидать постели своей больной матери. Оставаться у этой постели естественный долг всякого сына. Если бы я был за эмиграцию, то меня уже давно не было бы в России.
Не помню, чтобы мои ответы вызвали какое-либо неудовольствие, или удивление со стороны следователя, если он вообще таковым был. Кажется, лишь по долгу службы он предложил мне без всякого внутреннего участия в деле, два дальнейших, уже устных вопроса – о моем отношении к марксизму и о задаче русской интеллигенции.

Как помнится, ответ мой сводился к тому, что я уже и тогда думал о марксизме и что и сейчас о нем думаю: «Капитал» Маркса представляет собою остро продуманный и в общем верный социологический анализ капиталистического строя Европы, но, превращать социологическую доктрину марксизма в применимую ко всем временам и народам историософскую доктрину, нет никакого смысла и основания.
В России марксизм победил, впрочем, не как отвлеченная философская доктрина, но как захватившая народную душу лжевера.
Задача русской интеллигенции распутать эту путаницу. Верить надо в Бога, а не в Карла Маркса; марксистским же анализом исторических грехов капиталистического строя надо пользоваться для построения свободолюбивого социалистического общества».

Обратите внимание, что и здесь обошлось без какого-либо «нажима», и уж тем более – без криков и угроз. Убеждения (и ответы) Ф.А. Степуна были вполне социал-демократические и не вызвали у «злодея с Лубянки» каких-либо возражений или проявлений неудовольствия.
Более того:

«Может быть, я ошибаюсь, но мне показалось, что мои мысли пришлись по вкусу моему следователю. Что-то промелькнуло между нами, что-то сблизило даже и, к концу допроса, мы уже довольно дружелюбно беседовали о фронте и о трагедии солдатской революции. Расстались мы настолько «дружественно», что следователь попросил меня прислать ему мою, только что вышедшую книгу: «Письма прапорщика-артиллериста», что я и исполнил, ради предосторожности за несколько часов до выезда заграницу. Книжку свою я даже надписал.

Кто был мой следователь – я не знаю, но что в Советской России были когда-то возможными такие следователи, мне теперь почти что не верится.
Если бы я прочел описание моего допроса в книге неизвестного мне автора, я, наверное, подумал бы, что автор скрытый «большевизан»…»

Но самое интересное из этого рассказа Степуна, то как ему самому предложили выбрать порядок своего убытия из России:
«По окончании допроса, мне были для подписи предъявлены два документа. В одном говорилось о том, что в случае нелегального возвращения в РСФСР я подлежу высшей мере наказания.
 
Во втором ставился вопрос: предпочитаю ли я ехать на свой счет, или, как говорилось в старину, на казенный.
Над первым документом думать было нечего и я его сразу же подписал.
Второй таил в себе ряд подводных камней. Хотелось, конечно, ответить, что поеду на свой счет, так как не было твердой уверенности, что казна благополучно довезет меня до Берлина, а не затеряет где-нибудь по пути.
Но, как написать «на свой счет», когда в кармане нет ни гроша?
 
Подумал, подумал и написал: «на казенный».
Прочитав мой ответ, следователь деловито сообщил, что ввиду моего решения ехать на средства государства, я буду пока что препровожден в тюрьму, а впоследствии по этапу доставлен до польской границы.

Услыхав это, я взволновался:
«Простите, товарищ, в таком случае – еду на свой счет. Я думал, что вы повезете меня на средства государства, а вы хотите так устроиться, чтобы моя высылка не стоила вам никаких средств. Это дело совсем другое.
Ну, что же, – благожелательно отозвался следователь, – если хотите ехать на свой, то так и пишите.
Вот вам чистый бланк, но только знайте, что, собираясь ехать на свои деньги, вы должны будете подписать еще бумагу, обязующую вас уже через неделю покинуть пределы РСФСР.
Делать было нечего и я подписал.
После этого следователь сообщил мне, где и когда будут вручены мне заграничные паспорта и я с тем же караулом, который вел меня к следователю, но, кажется, более коротким путем, был возвращен в переднюю, где меня уже четвертый час дожидалась, бледная как смерть, Наташа…

В таких раздвоенных, почти что растерянных чувствах, пришли мы к себе на Никитскую, попили чаю, отдохнули и, вооружившись бумагой и карандашом, стали считать, сколько нам необходимо денег на выезд и сколько мы можем выручить от продажи вещей, которые все равно нельзя будет везти.
Разрешалось взять: одно зимнее и одно летнее пальто, один костюм и по две штуки всякого белья, две денные рубашки, две ночные, две пары кальсон, две пары чулок. Вот и все. Золотые вещи, драгоценные камни, за исключением венчальных колец, были к вывозу запрещены; даже и нательные кресты надо было снимать с шеи. Кроме вещей, разрешалось, впрочем, взять небольшое количество валюты, если не ошибаюсь, по 20 долларов на человека».

Вот и все проблемы и «ужасы», пережитые четой Степунов перед их высылкой из России…
Не будет большой ошибкой предположить, что и у И.С. Шмелева была похожая процедура, но он о ней, по какой-то причине не стал рассказывать.

Тем более что Ф.А. Степуна  ВЫСЛАЛИ из Советской России, а И.С. Шмелеву, судя по всему, при помощи В.В. Вересаева и П.Г. Смидовича, дали РАЗРЕШЕНИЕ на выезд и лечение за границей, а это – разные вещи.

В следующей главе поговорим об отношении И.С. Шмелеву к пресловутому «еврейскому вопросу».

Продолжение: http://www.proza.ru/2018/03/22/600