Призраки Елены Прекрасной финал

Мастер Данило.

- Слава шарфу, нашедшему достойное место у Елены Прекрасной, - поклонился Манфред.
- Да, - восхищённо добавил Томас.
Двери в кафе открывались, закрывались. Публика прибывала, стоял ровный  гул голосов. Появились два знакомых кельнера: в белой рубашке и чёрной жилетке, в чёрной рубашке и белой жилетке. Готовые броситься на любой жест, оказать любую услугу, зорко поглядывали на публику и хитро перемигивались друг с другом.
- Какая прелесть, - Елена осторожно коснулась шарфа, и вновь взор затуманился, и вновь гости испугались, что она покинет их.
Елена очнулась. 
- В новой школе я затеяла театр с учениками, да на русском языке, да нашу классику, Островского, Чехова. Спектакли собирали зрителей, в зале стояли у стен – успех сопровождал, о нас писали. Согрелась в лучах славы, в благодарных словах публики.
И случай свёл меня с моей судьбой уже напрямую, лицом к лицу.
В тот вечер...
Я вышла поклониться зрителям  – и в меня ударил до боли знакомый взгляд, пронеслась по нему, как по натянутой струне, и увидела его.
Стоял, аплодировал, глаза наши столкнулись, завопил: «Браво!» Зал подхватил «Браво!» потонул в торжественных кликах. Хотела вымолвить: «Спасибо вам», - заплакала. Не зрители, не восхищение их растрогали, а его лицо, родное, близкое, нужное именно сейчас и навсегда, как долго я ждала любви ко мне открытой, мгновенной, радостной.
Назавтра опять пришёл, после спектакля поднялся на сцену, сердце билось, девчонки подбежали к нему за автографом. Ни много ни мало, но с небес в гимназию спустился идол российского кино Данило Козлов. Он подошёл, ослепительно улыбнулся: 
- Приходите к нам завтра, пожалуйста, собирается круг моих друзей, н немалый.
Дом за Берлином нашла моментально, да и как иначе, огни сверкали, музыка гремела. Поцеловал, взял под руку, к гостям подвёл. И взошла я на сцену бесконечного пиршества, стала одной из героинь.
В Вене элитный круг был недоступен, здесь я желанная гостья, как и другие. Пьянили взгляды, рукопожатия, улыбки, искренние слова о моей красоте. Софи, мама Данилы, завороживала мягкими манерами, добротой.
Артист, мой артист, принёс гитару, сел, остальные уместились кто на полу, кто в креслах, кто на стульях, меня рядом усадил.
«Что так сердце, что так сердце растревожено,
Словно ветром тронуло струну,
О любви так много песен сложено,
Я спою тебе. спою ещё одну...»
Как он догадался, кто подсказал ему знакомую песню с детства на Урале, узнала и затрепетала: часто к нам заходил сосед шофёр и пел её под гитару, широко улыбался и на всю комнату сверкал золотыми зубами. Как там, так и здесь я подпевала, Данило удивлнно и благодарно взглядывал на меня. Потом танцы, у нас, у русских так принято.
Он приглашал только меня, никому не отдавал. Кружились, и мне слышалось: «Какая пара, ах, вы посмотрите, какая пара!»
Ехала домой, музыка не покидала: «Я спою тебе, спою ещё одну...»
День прошёл как во сне, второй, третий, ждала, молчал, не звонил, не писал –  сама набрала номер, трубку взяла мама:
«Сынок, это та учительница».
Помнят, не забыли, и меня подстегнули – с места в галоп. Назначила встречу, место – клуб диско, куда с Элли когда-то заходили.
 Пришла заранее, поджидала, наслаждалась, представляя, как войдёт, как вспыхнут глаза и бросится на меня, ненасытный любимый человек. И раскрою руки для объятий.
Вошёл, улыбнулся, обнялись, щека к щеке приложились.
Попили, поели, наговорили друг другу комплиментов, встал, а я и спросила, не зайти ли в соседний отель. В номере глаза закрыла, двинуться боялась, настолько всё было невероятным и ещё неизведанным. Сильный, нежный любовник владел мною, а когда шепнул: «Милая, взлетаем...» - исчезла, растворилась в счастье. Исчезла, и возвращаться не хотела: рядом лежал мужчина, сильный, уверенный, спокойный, как за стеной была за ним, никто не посмеет обидеть. Молчали, одно слово, второе...
И решила выговориться до конца. Со слезами, со смехом поведала любимому об австрийце, о шведе, о Витцеле... Данила ровно дышал, я прильнула к нему, и говорила, говорила; никогда никому не открывалась, боялась прошлого. Пленил, прельстил Данила Елену – воистину, мастер. При расставании так и сказал:
- Встретились два мастера.
Ехала домой, на ночных улицах ни души, изредка пролетали такси. Покойно, уютно, и привиделись бескрайние дали и бесконечные пути, не всё потеряно, появилась надежда на чуда, которое случается раз в судьбе любого из нас и наполняет жизнь смыслом. Не пришла ли и моя пора?!
В гимназии порхала, одаряла встречных-поперечных улыбками. День шёл, никто не звонил, охватила тревога, позвонила, услышала: « Разве мы договаривались? Проскулила: 
«Может, разок ещё сбежимся?»   
Свиделись разок, потом ещё, Данила был мил, и, видит Бог, на том бы и надо было закончить, но надежда на чудо не оставляла. Молила:
«Позвони, позови»!
- Дарий вернулся, - сокрушённо заметил Манфред.
Елена размотала шарф – душил, положила, разгладила, вымолвила:
- Вы хотите сказать – круг замкнулся?
- Это решаете вы, а не мы, - откликнулся Вольдемар.
- Ваша правда, тот же огненный взгляд поразил меня без промаха, не увернулась. Ранил, и тяжело: потеряла интерес к семье, к театру, к людям, пряталась от всех и перебирала каждую встречу, каждое слово, хотя было их не так и много.
Любовь оглушила, я гибла: где бы ни была, что бы ни делала, о чём бы ни думала – стоял рядом, ни на секунду не отходил. Мысли, чувства мои, стремления – всё подмяла под себя проклятая любовь, наваждение.  Но я этого и хотела: жить в беспамятстве от любви, не от ненависти, не от скуки, не от тоски...
За столом воцарилась тишина, все погрузились в то, что давным-давно спрятали глубоко в себе. Запечалились, ничто не могло развеселить: ни музыка, ни юные кельнеры, ни радостные возгласы за другими столами.
- Звонила, он отвечал: съёмки, потерпи.
А что терпеть, я устала, устала ждать, ходить по кругу.
Просить, умолять, стоять с протянутой рукой на обочине дороги... как хотите, так и судите, терпению пришёл конец: поехала в Bernau, на край Берлина, на съёмки.
Приехала, всюду пробки, дороги оцеплены, не пропускают, водители ругаются: два часа стоят, бездельники, кино снимают. Я к полицейскому, пояснила –  режиссёр срочно просил подъехать. Пропустил, шла по улице: провода, люди суетятся, автобусы. Один дом был окружён прожекторами, в нём тоже горел яркий свет, это днём-то.
Замерла у крыльца.
Никто на меня и внимания не обращал. Вдруг дверь распахнулась, и вышел он. Курил, выстукивая что-то на смартфоне, писал, значит, взглянул и мимо прошёл.
Машины потянулись – заграждение сняли, съёмки закончились.
Я, как зачумленная, бродила по Bernau, крепость осмотрела, в музей зашла, кроме меня, ни души там не было. В рестранчике поела, в машину села – всё, сил не было ключ повернуть. Так и сидела.
Спустя, не помню, сколько дней, оказалась у их дома. Открыл сам, не удивился:
- Проходи.
Ступить было негде. В гостиной толпились люди кто с вином, кто с едой на блюдце, кто дремал на полу. Гвалт, смех, бутылки, бородатые мужики, молодые самочки. Знакомая по Москве картина.
- Не стой, обслужи себя.
Походила кругами по комнатам: «Что я здесь делаю, зачем я здесь?» Ни к кому не пристала, ни они меня не знали, ни я их. Поулыбалась, села за стол и растерялась. Напротив лысый мужчина воровато озирался и кусками поглощал торт, на кожаную куртку падали крошки.
За спиной раздался певучий голос:
- У нас Елена?
Встала.
- Софи, кто это?
: - Это? Писатель какой-то, назвался Лёвой, сегодня прибился.
- Вы всех принимаете?
- У нас принято всех кормить, кто голоден.
Сверкнула очами.
- Что вы от него хотите?
Удивилась:
- От писателя?
- Милочка, не притворяйтесь, от моего сына.
- От вашего сына? Вы о чём?
- Леночка, мы с вами женщины, и вы мать, и я мать. Да и не молоды обе... посмотрите на себя!
Подвела к зеркалу.
- Вы красивы, но видите: по лицу, по шее расползается старость, вон морщинки пошли.
Молчала.
- Ленусь, здесь принято операции делать. вот сколько вы мне дадите?
- Шестьдесят.
Софа залилась.
- А вот и нет – семьдесят мне, семьдесят...
Задумчиво произнесла:
- Поздновато нам уже с вами играть в такие игры.
- Я не играю, я живу.
- Нет, милочка, ни к чему со мной спорить, всяких видывала, играете вы... Все во что-то играют, мой Данюша играет жизнь в кино, он талант, а на то, чтобы прожить в реальности и хорошо прожить, сил не хватает у мальчика.
Что могла возразить – сама прекрасно знала по Москве: и дядя, и жена его, и друзья проигрывали чужие жизни на экране, на сцене, на свои времени не хватало.
Софи распалялась.
- Ребёнку нужна любовь, понимаете вы или нет? Как воздух, как хлеб,  как солнце, иначе задохнётся, погибнет!
- Ну, хотите, поменяю своё лицо, только скажите, намекните, как.
- Ой, милая, прощайте!
Лёва жадно ел торт, мужчины гудели, дамы звенели, взяла стакан, отпила, ушла. Поехала в знакомый клуб на ком-нибудь отыграться. Среди бродячих теней разглядела в углу паренька, испуганно выглядывал он из норы, куда спрятался.
Тимушку напомнил, хотела подойти, увести подальше от хищников, «спатеньки» отправить, но его уже взяли в полон – женщина со стриженым затылком стояла спиной ко мне, к мальчишке наклонилась, пышную грудь на него уронила.
От страха затряслась, не знала, куда деться, увидит Таня меня здесь – по Берлину разнесёт грязную молву. Мимо прошли, обозналась, другая повлекла за собой добычу. Но затылок тот же, мужской...
Назавтра за обедом не спускала глаз с Витцеля, с Клима, они ели, шутили, я смотрела. Внезапно пришла жуткая мысль в голову: что бы делал здесь Данила, вот здесь, за столом: сидел бы, смеялся или молчал от скуки. За ней более страшная мысль: а что бы мы с Климом делали в доме у Данилы!? Кормила бы нас Софа, посуду убирала бы, обстирывала бы, а мы что бы делали, а её «Данюшка»!?
Витцель забрал Клима, ушли на футбол, мяч погонять.
Я попыталась собрать воедино порушенное, смириться, попросить родных о прощении. Мои вернулись, загалдели, я вприсядку вокруг них заходила, и раздался звонок. Полетела  к смартфону, схватила, ответила «Hallo», в ответ ни слова, молчали.
Кровь бросилась в лицо, в голову, сердце бешено забилось, унять не могла, ноги подосились – ОН. На экране высветилось «Unbekannt», но я не сомневалась – ОН.
В те минуты поняла – пора и честь знать...
Не нужна я ему, даже на малую долю секунды не вспомнит обо мне, не мелькнёт перед ним в тиши во тьме моя лёгкая тень – ни к чему.
Ах, как бы я его любила, каждую складочку тела, каждый взгляд, каждую улыбку, каждый шаг — он не захотел...   
В молчании сидели гости, не решаясь и взглянуть друг на друга.
Елена нарушила безмолвие:
- Элли всё-таки вышла замуж, рада за неё. Нашла пару, кто ищет, тот всегда найдёт. Молодой немец, состоятельный, деловой, любит её.
- А она? - не сдержался Томас.
- Тоже, не сомневайтесь, - уверенно произнесла Елена, - не забуду её слова: «Всё, нагулялась, хватит, это настоящее».
- Ну, да, ну, да, - примиряюще ответил Манфред.
- Слышали, мужчины, то-то и оно, - Розетта торжествовала.
- Да, господа, всю жизнь любви служила, мольбы возносила, жертвы приносила. Алтарь убрали, храм снесли, кому нужны жертвы, молитвы – поди, догадайся, да и поздновато уже.
- Нет, нет, - заспешила Розетта, - у нас с вами ещё много времени.
Елена призадумалась.
- Как сказать, как сказать, погибала, воскресала, театр одного актёра. Ох, уж эти женщины, не могут иначе: сгорать, возрождаться, доля, дескать, такая. А я пошла наперекор судьбе — в те дни закончила спектакль.

Зима на Урале.
 
- Первый акт жертвоприношения свершился на Урале.
За успехи в учёбе мама повезла меня на Чёрное море; папы-то у нас не было: затерялся в стране российско-интернациональной, она большая. На второй день приметила мальчишку, он стоял на берегу и смотрел в море, стоял и смотрел. Пока я на лежаке крутилась, шляпу поправляла, глянула – поплыл, да так далеко, что исчез, потерялся среди волн.
И вдруг явился из воды.
Подбежал отец, лысый еврей, волосатые ноги и спина, поставил под душ на пляже, обмыл своего мальчика, закутал в большое белое махровое полотенце и увёл. Сын милостиво позволял ухаживать за собой. Вечером пришла со скуки на пляж: мой юный бог стоял на закате солнца, на краю горизонта, а на гребнях далёких волн его приветствовали взлетающие дельфины. Я спряталась за лежаками.
Через день подошла, повернулся, посмотрел и отвернулся.
Глаза, как море, зелёные, волосы чёрные, и я попалась. Он в воду, а я к маме, плавать не умела. И от досады поехала вечером фильм посмотреть. Народу битком, билеты распроданы, стою и плачу.
«Хочешь?»
Обернулась – он. Схватила билет, унеслась и не подумала, а почему он здесь стоит, не сидит со мной рядом,а тут и сеанс начался.
Из зала с толпой вынесла музыка, казалось, пели все, не только я.
«Уезжаешь, милый, Вспоминай меня.
Пролетят столетья вроде птичьих стай.
Пролетят столетья, вспоминай меня.
Где бы ни был ты, я жду тебя...»
Голос её, глубокий и мягкий, покорил, никто не шелохнулся, боялись вспугнуть залетевшую случайно невиданную птицу. А она, застыдившись, сама оборвала пение, глаза померкли.
- Да, те самые «Зонтики», разве забудешь!? Иду, он под липой стоит:
«Бери, ешь, парижанка».
Мороженое протяивает, значит, ждал и дождался.
«Ну, чего смотришь, бери, ешь!»
Шла рядом, ела, сердце растаяло, мороженое не таяло, я его кусками глотала. 
Боже, как он был красив, тонкое хрупкое лицо, задеть боялась – не дай Бог, разобью! Голос – пиратский, обветренный, глуховатый, властный, мужчина был со мной. С утра до ночи не расставались.
И смех, и грех: пошла за ним в море, в воду бросилась и ко дну – плавать-то не умела, сказать боялась. Научил, представляете, и уплывали на середину моря, не любил у берега в мелкоте болтаться. Ложились на спииы, брались за руки, и мы одни, вокруг волны, но страха не было; я знала – Миша любит меня.
Кожей чувствовала, понимаете, кожей.
Отец, видя нас вдвоём, ещё больше трясся: «Мишунчик, ты куда? Мишунчик, возьми яблочко...»
А мы на набережную, погулять среди шальной публики, у ночного моря посидеть, мороженое съесть.
Мишунчик...
Поверите или нет, выяснилось, что живём в одном городе на Урале, они у озера, а мы подальше, у завода, он учился в другой школе.
Волшебный случай, волшебное море, волшебные вечера...
Что я понимала тогда!?
Прилетели домой и не расставались – иначе он не умел, я не хотела. Днём на озере, вечером на озере. До него боялась и захаживать – всякое могло случиться, парни наглели. С ним не трусила, напротив, горделиво ходила по пляжу, Мишу уважали. Помню его насмешливый взгляд, взгляд хозяина, который не терпит возражения.
Осенью перевёлся ко мне в школу, на переменах следил за мной, вечером с конфетами, с печеньем в дом заходил. У них так принято, как он сказал – гостинцы любимым дарить.
Но нетерпим был ко всему, что не по нему и не так, и я это очень хорошо поняла.
Однажды спускались погулять, как раздался женский вопль: «Помогите!» Миша на крик, я за ним. Дверь нараспашку, соседи набежали, сутятся, на кровати молодая женщина воет, кровь всюду: вены вскрыла. Миша закричал: «Скорую!», а сам простынь разорвал, жгуты скрутил и перетянул руки самоубийце, стоит, успокаивает. На полу заметила тетрадь, подняла, ушла на кухню и зачиталась.
Бедная женщина признавалась в несчастной любви, решила назло ему умереть, отомстить. Зачиталась, и кто-то рванул тетрадь – Миша.
«Ах, ты, сука», - замахнулся.
Лицо бледное, неземное лицо, ушёл.
Проревела ночь, день, мама погнала к нему, поползла и приползла. Обнял, поцеловал, прошептал:
«Ничего, ничего, бывает хуже...» 
О чём это я, зачем, - опомнилась Елена, - простите, милые мои, себе никогда не рассказывала, закрыла дверь в прошлое. Шевелились иногда тени забытого, отгоняла, не впускала.
Потом была зима.
Вы знаете, что такое зима на Урале?
Нет, и не узнаете.
Вы знаете, как целоваться на морозе?
Нет, и не испытаете.
Не приходилось ли вам в студёный вечер с любимым в подъездах стоять и курить, в кино сидеть, бутербродом с колбаской закусывать?
Нет, и не вкусите!
Гости задумались, Томас поколебался и решил выявить сокровенное у красавицы:
- Возраст был у вас горячий, спознали друг друга, хорошо было?
- Ошибаетесь, - мягко осадила его Елена, - не принято у них в народе до свадьбы рушить свою и чужую честь. Другие, много вокруг суетилось – как вы сказали, «спозновались», от скуки, от безделья. В каждом классе были две-три «скороспелки», так мама их называла, сами на шею парням кидались, похвалялись: «Мой сильнее, мой лучше», - и переходили из рук в руки, парни их, как по почте, пересылали, уже распечатанные и початые. 
Бедные, слабые девочки, замуж потом никто не брал, они рожали, спивались...
Мы, когда было невмоготу от стужи, заходили к отцу погреться.
У него в парикмахерской стояли два кресла, зеркала, лавка. Тепло, яркий свет, пахло до одури одеколоном, пудрой и ещё какой-то гадостью, а папа для нас всегда держал наготове яблочки. Как-то пришли: ни души, «мастер» спит на лавочке, газетами накрылся. Постояли, посмотрели, Миша поправил одну – вниз сползала с лица от ровного дыхания отца.
Надо же, как ясно всё помню...
В городе у нас трамваи ходили, развозили жителей кого куда, линий было не так и много, городок небольшой, одна как раз проходила мимо нашей школы.
Трамвай делал поворот, водитель обычно тормозил, и два вагона ехали медленно. Мальчишки придумали забаву: вскочить на ступеньки вагона перед поворотом, проехать и лихо спрыгнуть на глазах изумлённой детворы. Не каждый осмеливался на подвиг.
Миша ничего не боялся, у него эта проделка в привычку вошла: жил по линии через три остановки, после уроков выходили, обнимались, бежал за трамваем, на ступеньки вскакивал: «До вечера, Ленок!» 
Я пугалась, он смеялся, трамвай катил дальше.
Пришла весна, то оттепель, то мороз под 30 градусов; снег таял, за  ночь застывал. Хоть из дома не выходи – люди разбивались на улицах.
Тот день выдался серый, пасмурный, ни солнца, ни снега, лёд всюду. Вышли из школы, все крутятся, хохочут. Вот и трамвай, Миша заскочил на ступеньку, поднял руку на прощанье – и... и ботинки соскользнули.
Дети завопили, заметались, набежали люди, водитель опустилась у рельс на колени и выла – Мишу колёса трамвая пополам разрезали. 
На кладбище нас было немного: отец его, я, мама, двое соседей, ограды, ограды, ограды. Мы окоченели, но никто не уходил.
И стыли слёзы на морозе...
Надрывалась труба, с всхлипами, со стонами. Обернулась – учитель физики играл и играл нескончаемо, любил Мишу, ходил по школе за ним. А я – ещё минута, и выхватила бы трубу из рук у него, и била, била бы по голове музыканта...   
Так было или не так – кто знает, и я не знаю.
Через неделю папа Миши скончался – инфаркт, мы с мамой сбежали в Москву, она всегда говорила: «Занесло войной, пора, пора на родину». Вот и вернулись...
Первой нарушила тишину Розетта.
- Елена, посмотрите – я живу, и недаром – со мной живёт тот, кого потеряла, он здесь, - показала на сердце.
- Да, да, - взволнованно посмотрели гости друг на друга.
- Вообще считаю, - голос Манфреда дрожал, - что те, кто нас бросил, те, кто от нас ушёл, могут быть благодарны за преданность им.
- Как хорошо, как верно вы сказали! Тех, кого любила, нет со мной и не будет, но, хотят они или не хотят, я преступила их волю: они остались во мне, рядом стоят и ждут, что скажу.
Помолчала. 
- Дамы, господа, встаньте! Кавалеры, не ждите!
Гости послушно задвигали стульями, мужчины разлили шампанское – бокалы взмыли.
- Давайте выпьем за то, что все мы нравимся друг другу!
Зал заполнил звон хрусталя, посетители повернулись и улыбнулись, кельнеры приосанились, жилетки одёрнули, свысока поглядели на гостей: лишь в их ресторане умеют праздновать на широкую ногу.
Розетта воскликнула. 
- Да тихо, тихо, сказать хочу: Елена, вот увидите, всё будет хорошо! Хорошим людям должно быть хорошо!
- Спасибо, мне уже хорошо.
Зашумели за столом: недаром приветили незнакомую даму сегодня, недаром воздали ей почёт, тому свидетельство — слова признания гостьи, гордо посмотрели друг на друга, заговорили разом.
Елена улыбнулась:
- Я умерла.
Потолок не рухнул, колокола не зазвонили, зеркала не закрыли.
- Пальчики мои сожгли, волосы мои сожгли, всю сожгли –  пепел детишки и муж развеяли по ветру над морем.
Гомон  за столом не стихал, разрастался, глаза блистали в волнении, руки вспархивали и опускались, то ли слетались, то ли разлетались.
- Они не слышат, - вполголоса заметил писатель.
- Какая прелесть, видят то, что хотят, верят в то, во что верят, пусть так и останется.
Поднялась, погрозила писателю пальчиком:
- НЕ забудь, фразу: «Она вошла...» закончи: «Она вышла».
Направилась к дверям, остановилась, обернулась, махнула тонкой рукой, шарф поправила и растаяла в ночном городе.