Сфинкс. Глава 2

Мы познакомились с двумя девчонками. Они мне не очень нравились. Я познакомился с ними за компанию со своим товарищем Велемиром. Так его назвали в честь Хлебникова (конечно ни о каком Велимире Хлебникове мы тогда и слыхом не слыхивали). Отец настоял на этом имени. А потом умер. А имя осталось. Велемиру оно не нравилось, и он говорил, что когда станет совершеннолетним, изменит его на Виктор (Велемир был совершенно не романтичной натурой). А мне оно, наоборот, нравилось. Такого имени ни у кого не было. А девчонки вот не нравились. Внешне ещё так себе, но... Мнили из себя умных и считали себя красавицами. Очень много заносчивости было плохо скрываемой. Хотели, чтобы мы были герои и всё такое прочее в духе дешёвого романтизма. (Романтизм я люблю, но без всяких там напыщенностей перед глупыми индюшками). (Велемир, абсолютный неромантик, типичный прагматик, вёлся именно на эти пошлые напыщенности).

 Одна из девчонок хотела стать юристом – наверное начиталась детективов. Пару раз мы гуляли вчетвером. Потом другие ребята из нашего двора пронюхали об этом и присоединились к нам. К девчонкам в свою очередь присоединились подруги. Компания разрослась. Затем мы перессорились, и эти девчонки натравили на нас других мальчишек из соседнего двора. Эти парни предложили нам идти драться в рощу. Все согласились, кроме меня, но я тоже пошёл. Их на одного человека было больше, у них были ремни с увесистыми пряжками, у нас – только кулаки. Было видно, что они не очень хотят драться. Мы тоже не горели желанием, особенно я. Мы долго говорили о том, о сём, по двадцать раз повторяя одно и тоже. Наконец они поставили нам ультиматум: либо мы добровольно отказываемся встречаться с этими девчонками, либо – драка. Время на размышление: пока не вытечет вода из перевёрнутой литровой бутылки. Мне всё это надоело. Я сказал, что всё это несусветная глупость и драться из-за каких-то глупых девчонок просто смешно. Я думал (но не сказал этого), что драться надо за того, кого ты любишь, но драться из-за каких-то надутых индюшек, которые тебя ни во что не ставят, верх дурости. Вслух я сказал, что эти д... не достойны нас, что мы заслуживаем гораздо большего и ещё что-то в этом роде, чем затронул струны мужской гордости и тем самым убедил уладить конфликт мирным путём. С тех пор я не видел этих девчонок, а Велемир вскоре снова встречался с одной из них, с той, что хотела быть юристом. Это его дело. Мы с ним слишком разные. Наша дружба, и без того не крепкая, превратилась в эпизодическую.

Я еду в автобусе. Сижу у окна. Передо мной мелькают пейзажи на фоне потрясающего заката. Ташистско-фовистские картины с палитрой от нежно-розового до индиго-фиолетового. Но вот прошёл небольшой дождь и экспозиция поменялась. Облака рассеялись, небесная галерея исчезла и осталось только одно ровно-багряное полотно посреди огромного синего зала с темнеющим и уходящим в бесконечность куполом.

Заброшенный  участок посёлка. Тропинка с обеих сторон густо поросшая спорышем, горцом, ромашкой и чередой. Слева гниющие разваливающиеся заборы, пленённые буйными чуть ли не субтропическими кустами живоплода; за ними – оставленные дома с наглухо заколоченными или выбитыми окнами. На крышах толстый слой мха, дыры, прорехи. Дворы сплошь устеленные сорняками, для которых здесь настоящий рай. По правую сторону старый сад. Яблони, вишни, груши, сливы сплелись ветвями друг с другом, образуя единую маскировочную сеть. Под нею темно и сыро. Это заповедник для ужей, лягушек, жаб, слизней, мокриц и пауков. Тихо. Нет никакого движения воздуха, будто его и вовсе нет. Место будто из Книги Мёртвых. Тропинка ведёт к маленькому озерцу, покрытому толстым слоем ряски. Вокруг него болото. Заросли стройных камышей с тёмно-коричневыми твёрдыми султанами. Словно гвардия фулейского короля. Синие стрекозы покачиваются на стрелах осоки. Лягушечье мурмотание. Вдалеке какие-то белые пучки сена на жердях. Цапли. Стоят неподвижно выслеживая добычу. На небе висят огромные молочные облака, словно фрагменты женских тел с картин Рубенса, Кустодиева и Давида Бурлюка. Здесь, наверное, очень романтично при полной луне...

Утренний луг после ночного дождя. Весь сверкает семицветными карбункулами. Едва заметная голубая дымка нависает над изумрудным влажным пространством и расцвечивается розово-золотыми размытыми узорами восходящего солнца. Среди пучков травы отчётливо видны маленькие гамаки-паутины в сверкающем бисере. Стараешься не наступать на них и вообще хочется парить над землёй вместе с лазурной дымкой и солнечными лучами.

Евгению нравилось своё тело. Оно напоминало ему античные статуи своей гармоничностью, стройностью, плавностью линий, совершенной пластикой и эротичностью. Возможно именно поэтому он и полюбил античность и всё античное. Никакое другое искусство и никакая другая культура ни были ему так близки и дороги как Античность. Поэтому он читал всё, что мог найти об античности. Древние эллины были для него идеалом во всём. Он читал даже древние трактаты по риторике, ничего в них не понимая, конечно, но гордясь самим процессом чтения. Например, Демосфена, Дионисия Галикарнасского. Но вместе с тем Евгений любил читать о животных, фантастику, приключения, стихи, но только классиков, а в основном Есенина, Лермонтова и Пушкина. Но хорошей фантастики издавалось мало, а плохую не стоило и читать.

В доме у Евгения книг почти не было, а ходить в библиотеку он не любил. Однажды он записался, но потерял одну из взятых книг. Долго не появлялся в библиотеке, а потом и вовсе перестал посещать. Поэтому книг, особенно художественных, читал он мало. В основном читал журналы: «Юный натуралист», «Вокруг света», «Наука и жизнь». О Великой Отечественной войне он не любил читать. да и вообще о войне не любил. После окончания первого класса ему подарили в школе книгу «Севастопольские записки» генерала Батова. Он прочёл одну страницу. Кто-то подарил ему книгу «Гайдар на войне». В этой он одолел страницы три-четыре, но также бросил. Отец подарил ему книгу «Крах «Эдельвейса» и Ближний Восток». Эта была прочитана фрагментами по одной - две страницы. Книгу «Щит и меч» (очень популярную в то время) он и не думал читать – достаточно было фильма. Зато Евгений с удовольствием читал научно-популярные книги и брошюры, любил изучать географические карты. Некоторые книги, которые хотелось прочесть, он так и не прочёл: «Последний из могикан», «Всадник без головы», «Остров сокровищ», «Дети капитана Гранта», «Пятнадцатилетний капитан». Как-то само собой так получалось, что он читал то, что другие не читали. Например, он прочёл книгу «Муки и радости» Ирвинга Стоуна о Микеладжело Буонаротти. Никто из его знакомых понятия не имел об этой книге. Зато «Молодую гвардию» и «Как закалялась сталь» он и не думал читать. Ему было просто неинтересно. Вообще не любил читать то, что рекомендовали и то, что официально было принято. Книги по школьной программе не читал принципиально, так как вообще не любил школьную программу и вообще не любил школу. “A bas les ecoles! Vive le plein air!” («Долой школы! Да здравствует свежий воздух!») мог бы он выкрикнуть вслед за Генри Миллером, если бы прочитал тогда его книги. Конечно, не только он так относился к школьной программе. Особенно  к советским поэтам отношение было насмешливо-пренебрежительное: Маршака называли Фаршмаком, Маяковского – Мудьяковским, Сосюру – Арюсосом или …сосом, Бажана – Жбаном, а про Тычину ходил всем известный стишок: «Краще з’їсти кирпичину, ніж вчити вірш Павла Тичини».

Евгению хотелось прочесть что-то такое… загадочное, прекрасное, романтичное… что-то вроде Новалиса. « … Однако есть нечто, в чём с одинаковым основанием упрекают как живших сто лет тому назад немецких романтиков, так и нынешних Символистов, - это их темнота. Новалис полагал, что только неясные впечатления, смутные ощущения, возвышенно-неопределённые чувства могут внушить представление о том, что такое счастье, а значит, поэзия и должна вызывать такие впечатления неясностью и неопределённостью стиля, строя, а подчас и самой мысли произведения» (Жан Торель «Немецкие романтики и французские символисты»).
«… Вероятно, решительно во всём заложено нечто сокровенное, и я твёрдо верю в существование чего-то потаённого, некоего скрытого и недоступного значения, заключённого в самых обыденных вещах…» (Стефан Малларме «Тайна в литературе»).

… в этом озерце отец поймал когда-то огромного угря, прямо корзиной зачерпнул под корягой и увидел что-то чёрное и извивающееся. Подумал змея. Бросил корзину и выпрыгнул на берег. Когда рассказал мужикам, сказали что угорь. Отец жалел – угорь вкусная рыба.

Как хорошо спать! И видеть сны! Просыпаться, прерывая сон на самом интересном месте, переворачиваться на другой бок и видеть другой сон. Распахивать одеяло для того, чтобы ночная прохлада пробежала по телу, а когда станет холодно, вновь нырять в тёплый уютный кокон и продолжать сновидеть. Мне всегда снятся сны, по крайней мере очень часто, и непременно цветные. Чёрно-белые большая редкость, и тем они ещё более интересны. Интересно рассуждать во сне или в полусне. Онейрофилософия. Слушать удивительные ирреальные звуки. Онейроидная фонология. А больше всего хотелось бы быть сном. Самим сном. Этим течением, огибающим и омывающим все вселенные. Этим тёплым, благодатным гольфстримом, несущим свои таинственные воды в неизвестность.

Один раз я даже прочитал сборник критических статей В. Жуковского. А вот «Войну и мир» никак не хотелось читать. В параллельном классе был один вундеркинд – он прочитал её за три дня. (???) А мне хотелось читать про индейцев Амазонии. И про папуасов Папуасии. Мне хотелось Миклухо-Маклая читать и Афанасия Никитина. Но я их так и не прочитал.