Сфинкс. Глава 3

Мы играли в футбол, кажется. Точно не помню. И один тип из соседнего двора вцепился в меня. Он был пьян и на два года старше. Своими клешнями впиякался в мою тенниску и заладил гнусавым голосом как токсикозный попугай: «Ты мент». Он присосался как пиявка, и расцепить крючья его пальцев не было никакой возможности. Тогда я ему просто врезал по морде. Это хорошо подействовало. На следующий день, он, протрезвев, решил сквитаться со мной. Но я, на счастье, уехал из города на длительное время. Этот типчик встретил меня только через год и не забыл как я его съездил по физии. Он жаждал реванша. Я был готов. Но в последний момент он всё-таки признал, что был неправ тогда. По его глазам я видел, что он меня не простил. Я сам страшно злопамятный и помню все обиды, приченённые мне в детстве, но я никогда не собирался платить по счетам. Месть удел побеждённого. Я никогда не чувствовал себя побеждённым, даже когда в драках меня заваливали и требовали признать поражение. Я никому никогда не мстил. Врага нужно либо сразу убивать, либо сразу миловать. А вот долгое вынашивание мстительных планов – это всё-таки низость. И граф Монте-Кристо всё-таки злорадный плебей, хотя зло и должно быть наказуемо. Да, месть сладостна и упоительна, но это уровень караибского каннибала. А ведь добрая половина человечества этим-то только и занята. Мстят до двенадцатого колена и даже дальше. Как мы ещё далеки от богов. Но не тех языческих, а тех всерадостных, пангедонистических и атомокаллифотических, о которых говорил Эпикур.

Солнце лаалось и ндилось, мережилось и бриллиантилось на листьях деревьев, его каллидисперсия рассыпалась по траве фронтонно и экстенсивно. Небо увверхалось далеко-далеко в недолётность и аххателось влюпиться в него.  А земля разгоййялась и раздуханивалась широкодольно и широколонно бескончаясь и бескраиваяясь, загоризонтно узреваясь. Цветы изоцветивались меридианно и параллельно и буйствокрасочно всюдовейно ароммматили и ллепоярили.

Эгоэросный дождь. Именно в дождливую погоду я часто представлял себе свою смерть. Хотелось умереть красиво, героически, романтически. И очень рано. И ни в коем случае на кровати с «уткой». И хотелось быть похороненным не на уютном кладбище со старыми клёнами, а неизвестно где и неизвестно кем, во чистом поле, во дремучем лесу. И чтобы никто об этом никогда не узнал. И чтобы думали, что боги меня забрали на небо живым как Еноха. Я представлял себе смерть в красках средневековья или античности, но только не современности. Изобретение огнестрельного оружия – начало регресса воинской доблести. Я уже молчу об оружии массового поражения.

Я представлял себе смерть не только в бою или в борьбе, но просто среди мрачных демонических пейзажей природы или среди экзотической обстановки эллинистических храмов, изысканных зАмков на скалистых утёсах, мавританских дворцов или фантастических фаланстеров. Вот там было бы хорошо умереть. Но умирать среди соцреалистической обстановки банальной смертью от сердечной недостаточности ой как не хотелось. И умирать в солдатском строю одинаково подстриженных под «ноль» в одинаковых серых шинелях за какую-то чиновничью идею ой как не хотелось. И вообще не хотелось умирать за идеи, от которых экзальтировались массы. Хотелось, чтобы смерть была индивидуалистической, безумной, странной и дикой в глазах всего мира. И чтобы в этой смерти было что-то остро и пряно эротическое. Как эгоэросный дождь.

«Бывало он ещё в постели…» Был такой период, когда просыпаясь утром, я лежал в постели и думал о том, что будет на завтрак. Обсосав эти мысли, я переходил к обеду, потом к ужину. Как недалеко всё-таки человек ушёл от жвачных. Кто ему прицепил этот ярлык: Sapiens? Как хорошо, что этот период длился недолго. Мне не стыдно за него. Что было то было. Я вспомнил о нём просто потому, что как всё-таки хорошо, что этот период был очень краток.

Родителям я благодарен за то, что они меня не доставали как то практикуется во многих семьях: гоняют в музыкальную школу, в спортивные секции, на танцы, на хор, в какие-то кружки etc.  Я  был как ковыль в глухой степи – никто меня не трогал, никто не срывал, сеялся где хотел. Жил себе и жил просто так, как какой-то эндемичный вид чертополоха. Когда захотел – сам в секцию записался. Но пожалел об этом. Это была секция регби. Регби – малопопулярный вид спорта. О нём я почти ничего не знал. Он был экзотичным, как жители Мадагаскара. Вот и хотелось узнать о нём. После двух тренировок я с удовольствием покинул секцию. Я не смог бы там заниматься никогда. Просто рожей не вышел. Как про некоторых актёров говорят: с его физиономией невозможно играть положительные роли, у него амплуа антигероя. Так и у меня лицо не подходило для спорта, особенно регби. И угораздило же меня туда пойти! Вообще моё лицо не подходило ни для каких коллективных действ. Саженными буквами у меня на лбу было написано: ИНДИВИДУАЛИСТ ИНТЕЛЛЕКТУАЛ.

Для многих людей манипуляция руками и ногами значит многое. Игра интеллекта – ноль. Да, интеллектом тяжелее ворочать. Не физически тяжелее, конечно. Но намного тяжелее. А главное удовольствие от этого более утончённое, а если толстокож, то удовольствия этого не почувствуешь. Так на кой надо этот интеллект?!

Но Евгений любил не только интеллектуальное удовольствие. Ещё были онерические и сексуальные удовольствия. Словно две спирали ДНК они сплетались вместе, образуя устойчивую монаду, не подверженную ударам вечности. Это две интересные игры, в которые можно было играть бесконечно. Вся жизнь для Евгения была игрой. Серьёзное, «взрослое» отношение к жизни было ему чуждо. Жизнь не наполнялась каким-то смыслом, проблемой, трагедией. Это была просто игра Духа и тела. Этим и привлекала его античность – отсутствием телеологии.