Сфинкс. Глава 8

Утро родилось вместе с музыкой Моцарта. Она пронизывала всю природу по всем направлениям: горизонтали, вертикали и диагоналям. Деревья раскрывали свои кроны в лучах рассвета под Eine kleine Nachtmusik: Allegro; поляны преображались приходившими из страны Гипноса венчиками цветов в гармоничных вибрациях Symphony No. 40 in G minor: Molto Allegro. Облака сверкали розовым золотом в Horn Concerto, K 447: Allegro и небо расстилалось голубыми аккордами Serenade, K 375: Menuetto. И все вещи двигались в ритме Violin Concerto, K 216: Allegro. А душа и тело играли Turkich March.

Евгений вспоминал прекрасную кентаврессу, и всё тело его будто покрывалось каким-то нежно-трепетным ароматным элексиром, который дематериализовывал атомы плоти и превращал их в эротические вихревые минигалактики, несущиеся в таинственное бездонное пространство. Все мысли концентрировались на этой химерической полуженщине и, казалось, что всё мироздание принимает форму кентавра. Фессалийские эрекции летят чёрными лебедями среди тиаматических лабиринтов и всё падает в глухую чёрную пропасть в непроглядный тартар и только запахи чёрных роз и стада диких мустангов и торсы безруких Венер и пурпурная женщина с золотыми волосами мчится на чёрном Пегасе и сливается с ним в лунной осенней ночи когда моросит дождь и туманы застилают руины поросшие мхами возле тёмного леса фиолетово-мутные облака застилают луну женщина с золотым бедром женщина-кентавр с золотым крупом тонкие линии горизонтальных фаллий фагоцизируют её груди. На чёрном фоне ярко-малиновые деревья у них длинные корни в виде человеческих рук черпающих подземные золотые воды на них квадратная голубая листва и руки превращаются в тонкие проворные фаллосы и внедряются в чёрные пласты земли деревья становятся цвета зеркальной ртути и квадратные листья превращаются в серебряные вагины и эта картинка вписывается в алый квадрат в оранжевый квадрат в ярко-зелёный квадрат деревья превращаются в куннифаллических птиц драконов грифонов и разлетаются по квадратным эрегированным небесам с треугольными и прямоугольными облаками.

«Весёлый кентавр средь лазурного дня
             дождём незабудок осыпал меня»  (Андрей Белый)

Евгений как ангел-сомнамбула переместился мимо школы и оказался около реки. Есть ночная и дневная жизнь. Первая скрыта и таинственна. Ночная жизнь реки, прибрежных камышей и берега. Она напоминает о себе только днём следами птиц, ящериц, лягушек и насекомых. Для не специалиста это удивительные и фантастические узоры. На тихой утренней глади воды вообще нет следов. Камыш стоит неподвижно и хранит молчание. Безветрие и тишина. Внезапно этот натянутый синий шёлк спокойствия нарушает крик двух пролетающих чаек. Они играют друг с другом в полёте. Они радуются утру и, может быть, более радуются тому, что было ночью.

Нет ничего более сюрреалистичного чем облака, лес, вода и огонь. На них можно смотреть вечно не отрываясь. И Евгений смотрел, смотрел и смотрел как природа-протей показывает свой вечный, импровизированный, вечноживой и вечноновый спектакль. Малиновые и вишнёвые облака завивались в руны и растягивались по всему небу длинной атласной вязью. Я лежал будто в колоидной серебристо-фиолетовой взвеси, словно в озере, наполненном дыханием засыпающих великанов и их эротическими фантазиями. Моё тело приятно покачивалось в вязкой и гладкой субстанции. Я ощущал его упругим, сильным, эластичным, мягким и нежным. И смотрел в небо. На таинственные писания облаков. Птицы чёрные и золотисто-синие выныривали недалеко от меня и взмывали в воздух в ярко-оранжевые небеса. Выныривая, они были маленькие, будто игрушечные, вылепленные из пластилина, битума или теста, но в небесах становились громадными как птеродактили или старинные аэропланы.

 Световые потоки – гиацинтово-золотые, аметиство-чёрные, изумрудно-серебристые – лились через трёхслойные призматические сетчатки засыпающих глаз. Сновиденья наслаивались одно на другое, перемешивались, образуя онейроидно-креатическую окрошку. Евгений погрузился в сон как в плотные слои чудотворного геля. Песчинки слеплялись в тонкие желтовато-коричневые линии, которые образовывали причудливые разорванные спирали, вливающиеся в фривольные пятна и линии на окраинах каких-то замысловатых и смутных очертаний. Небо нависало над песчаными дюнами, над пушистыми островками ракит, полыни и тысячелистника как оперение гигантского зимородка. И всё неукоренённое на земле поднималось к нему пассивно и безвольно, отдавшись его магнетизму и сливаясь с его глянцевой, мультиофтальмовой эпидермой.

Ничто не повторяется ни в космосе, ни в хаосе. Каждое мгновение и движение уникальны. И это самое прекрасное. Любое deja vu всегда отличается хотя бы на микроангстрем. Поэтому перемещение в будущее и прошлое возможно, но не возможно вмешаться в ход событий, а только их созерцать. Но остаётся память. Память сердца, как сказал Константин Батюшков.

Стреноженные звёзды сияли перламутрово-апокалиптическим светом, и небосвод выглядел как засушенная рыба-шар из тропических морей. Она проглотила луну и чёрное пищеварение расползлось ферропластными катакомбными миазмами по закоулкам пространства как буквы из Книги Мёртвых мумиеамулетовыми слоями покрывающими ламогуанаковые камуфляжи.