Сфинкс. Глава 14

Словно фиолетовый лист жести небо вибрировало перед глазами Евгения. Очень тёмное вверху, оно всё светлело и светлело к горизонту, и у самой линии становилось светло-сиреневым… за линией было нечто бугристое и бурое, будоражащее воображение. И вдруг Евгений понял, что небо – это стекло, большое квадратное, и сам он находится внутри какой-то огромной машины… Он почувствовал, что отклоняется от оси равновесия и… схватился за горизонтальный поручень, похожий на те, что есть в общественном транспорте, но этот был горячий и светился голубым огнём. И главное он был бесконечным. Евгений хотел оторвать руку, но не смог, ладонь, казалось, вросла в мягкий металл (а может это был не металл?). Страх мелкими острыми кристаллами пополз по коже и под ней. И если бы в этот момент Евгений не увидел… В сказках таких красавиц называют принцессами или феями. На ней было пышное платья, скрывавшее всё её тело, и сзади длинный шёлковый шлейф. Черты лица очень смутно вырисовывались и глаза были почти не видны. Поручень мелкими толчками пододвигал Евгения к сказочной девушке… и тут Евгений увидел, что это не платье и не шлейф – а волосы(!)… Золотисто-пепельные, гладкие и искрящиеся. Огненно-голубой поручень увлекал Евгения всё дальше и дальше, волосы сказочной красавицы стали взлетать под порывами неощущаемого ветра и окутывать Евгения своими мягкими и нежными вуалями…

Зачем я всё это пишу? Я целый вечер размышлял над этим, но так и не пришёл к какому-либо определённому ответу. После полуночи я проснулся и долго не мог заснуть, при этом не думая ни о чём. Тогда я встал, взял первую попавшуюся под руку книгу, открыл наугад и стал читать. Книгой оказалась «Повесть о жизни» Паустовского. Через два абзаца я выписал следующую цитату: «Мне трудно ответить на вопрос, зачем я всё это делаю. Стремление сохранить в нашей памяти то, что безвозвратно исчезает, - одно из сильнейших человеческих побуждений. В данном случае я ему подчиняюсь».

В селе было хорошо, но скучно. Прозрачный, чистый, как сказочный кристалл, утренний воздух, который хотелось не вдыхать, а пить, глотать, как колодезную ледяную воду прямо из холодящего руки ведра (а ещё говорят вода – жидкость без цвета и запаха – и цвет есть – небесной свежести, и запах – лугового ветра, а вкус – земного лона, такая вода – хлеб заменяет!); бархатистая трава; плоды везде – под ногами и над головой; небо, в которое не насмотришься; солнце, которым не наласкаешься; лес, по которому не находишься; речка, в котрой не накупаешься – чего ещё желать? Но хотелось ещё чего-то. Через неделю в селе становилось скучно. Прошли времена разлётного детства, когда гоняли по фермам, вдыхая ароматы конского и коровьего навоза, шастали по оврагам, карьерам, косогорам без всякой цели, просто ради впечатления, дурачились, обливались водой из водяных пистолетов, ловили мальков и головастиков на мелководье, лазили по деревьям и заборам. Наступало отрочество с другими влечениями и радостями. И всё же неделя, проведённая в селе, запоминалась надолго. Созерцание заката под симфонии сверчков, звёздного неба под рэпперские каскады лягушек и хардкоровые вставки собачьего лая, рассвета и утренних туманов под петушиный рок’н’ролл, лесных лабиринтов под три часа тишины; ощущение босыми пятками  влажной земли и раскалённого песка, телом лёгкого пшеничного ветра и душой чего-то невообразимого, древнего и прекрасного. Через неделю в город хотелось, в город уезжал, но всегда с какой-то грустинкой, очень маленькой и очень глубокой.
 
Сад, в который выходили окна классной комнаты, был всегда тих и прозрачен. Даже в ноябрьские туманные оккупации он выглядел светлым. Он всегда пронизывался солнцем со всех сторон. На перемене можно было открыть окно и выпрыгнуть в сад. Походить среди деревьев, полежать на траве. В мае – посозерцать цветущие черешни, яблони и вишни; в октябре – пожелтевшие берёзы и побагровевшие клёны. Попасть в кусочек рая, располагающийся прямо за школьными окнами.

Садовые деревья тянулись ровными рядами. Перед самыми окнами – яблони, за ними ряд вишен, за ним – черешни, после опять яблони, после – груши и уже вдалеке возле забора, отделяющего школу от инфекционной детской больницы, снова яблони. Странное соседство, не правда ли? Школа и инфекционная больница, разделённые фруктовым садом. Однако ряды деревьев не были строго ровными, да и среди яблонь попадались груши, а среди вишен абрикосы и сливы. И это так радовало Евгения – не любил он точность и правильность: дисгармония, дислиния, диспропорция……..

Одна большая груша росла прямо под окном классной комнаты, где занимался Евгений. Его место было у окна, и он часто смотрел на сад и особенно на эту грушу. Это было высокое красивое стройное дерево, без нижних ветвей, с роскошной пушистой кроной. Плоды вызревали где-то на самой верхушке и добраться до них было сложно. Обычно их сбивали палками. И обычно это делали ученики 7-8 классов после уроков. Но всё же одно-двум плодам удавалось уцелеть, и они ещё долго висели до поздней осени, радуя глаз Евгения своей непобедимостью и недостижимостью. Иногда они продолжали висеть когда и листвы уже не оставалось, и хотя гнилые и сморщенные, они уже не радовали внешней красотой, зато внутренней непокорностью они просто восхищали – ну не хотели соприкасаться с землёй, прилепляться к осенней грязи. Им хорошо было колыхаться на ветру, а не валяться на земле. А может они просто ждали, когда выпадет снег, чтобы упасть на его мягкое белое чистое покрывало?

У каждого дерева своя кора, свой рельеф, рисунок коры, своя шероховатость. У старых огромных, словно вековечные дубы, черешен кора была довольно гладкая с минималистическим абстрактным рисунком. У груш напротив уж слишком ацтекски глиптомонументальная – слишком много гипердекоративного орнамента. Зато вот у яблонь – просто фантастическая. Там можно высмотреть много чего интересного. Правда больше всего мне нравится смотреть на кору сосен: переходы, перетекания, изгибающиеся линии, текучие линии, пятна, волнообразные рисунки, каллиграммы, пиктограммы, иероглифомеандры – и всё это неисчислимо. У абрикосовых деревьев интересная кора. У вишен – как горно-пустынные ландшафты, конечно, у старых деревьев, с лопнувшей корой. У молодых ещё – tabula rasa. Там ещё писатель-время не оставил въедливых язвящих знаков. Они портят и преображают любую бумагу, в том числе и бумагу деревьев, навсегда. Так же как юную не целованную девочку портят и одновременно преображают поцелуи, прикосновения мужских рук и даже близкое горячее мужское дыхание.

Вот стадо слонов нагромождается на разрушенные храмы, слоны наползают друг на друга, их бивни вклиниваются в тела впереди стоящих животных, хоботы опутываются вокруг ног и голов, растягиваются словно резиновые, обвивая туловища; некоторые слоны перекувыркиваются, другие стоят на голове, иные на задних лапах. Тайские, бирманские, камбоджийские храмы рушатся прямо на стадо слонов; животные висят на обломках как цветы на гирляндах, уцепившись хоботами за скульптурные изображения апсар или за барельефы майтхун. Что это за элефантомахия? И кто здесь одержит победу? Может всё разрешится в водах Индийского океана, которые бороздят огромные корабли китайского Колумба Чжэн Хэ в окружении тринадцатиглавых драконов, крылатых тигров и летучих золотых змей, норовящих обвить драконьи лапы?..

 Непропорциональные корабли, похожие на плавучие многоэтажные дома, выстроенные из голубого бамбука… И вся картинка тонет в несуразных слишком геометризированных облаках, выдувающихся, словно мыльные пузыри из океана. Но если дальше продолжать взгляд вверх по этой ветви, то увидишь часть женского тела. Этому способствует и сама форма ветви. Некоторые стволы похожи на акробаток, стоящих на голове. Трещины в коре, особенно у вишен и абрикос, с застывшим внутри клеем, очень напоминают женские гениталии, изображённые на стенах храмов, на вырезанных языческих амулетах или на полотнах Эгона Шиле, Пикассо, Курбе.

 Говорят, что у математички ноги кривые, потому что она много трахается. Эту байку пустили по школе старшеклассники, и все поверили. И никому даже в голову не пришло – она просто родилась с такими ногами. Вообще-то она симпатичная. Наверное, старшеклассники влюблены в неё поголовно и поэтому сочиняют разную ерунду. Мне нравится, когда она появляется на занятиях в красном костюме и грациозно снимает свои очки в тонкой металлической оправе. У неё красивые зелёные глаза – как раз под ярко-золотисто-рыжие волосы. На солнце они отливают начищенной медью. Волосы слегка завиваются в кольца, особенно на самой вершине лобка. Их нужно слегка подрезать, чтобы сделать правильный прямоугольник. Прямоугольник смотрится лучше чем треугольник. У неё он будет смотреться словно золотая пластина из сокровищ Инской империи. Особенно если ноги будут не очень широко расставлены и привязаны цепями к нижним углам классной доски, а руки – к верхним её углам. А красный костюм будет валяться прямо у ног на полу и рядом красные трусики и красный кружевной лифчик, и на нём очки в тонкой металлической оправе.

Иные деревья, особенно яблони с нижними большими ветвями, похожи на многоруких танцующих индийских богинь. Их статичный дендромистический танец вибрирует в лучах солнца, пробивающихся сквозь хаотично-гипсовые дольмены облаков. Словно со всех мастерских скульпторов, парков, скверов, садов свезли обломки гипсовых статуй, свалили на одном участке неба, а потом с закрытыми глазами стали формировать из них непонятные композиции, похожие на древние доисторические обсерватории. Вообще-то, если ноги математички заменить на ноги биологички, то будет всё в порядке. Тогда будет смотреться просто замечательно. И цепи должны быть тонкие, медные, отполированные, так чтобы сверкали на солнце.