Иеронимова звезда

                1


Я иду. Вдали гудит теплоход. Тротуарная плитка рябит под ногами. Женщина у дерева на скамейке достает из сумки зонтик. Солнце катится по небу. Я иду. Передо мной вырастает желтое здание Адмиралтейства с блестящими окнами, за которыми пустота. Все знают, что внутри этого здания ничего нет, но все равно каждый раз заглядывают в окна. Вот и я остановился и стал смотреть в окно на втором этаже. Я смотрел долго, потому что спешить мне было некуда. Затем я пошел дальше. Вот на углу продают мороженое, вот работает фонтан, вот гуляют со шпицем. Солнце катится по небу, и мои новые импортные часы на руке показывают половину шестого. И мне кажется, что нет ничего изнурительнее этой жары, этого бессмертного дня и этого нескончаемого лета в чужом городе.
Я сажусь на скамейку, тяжело вздохнув. Ко мне подходит девушка в пестром платье и просит воды. «У меня нет воды», - отвечаю я и удивленно смотрю на нее снизу вверх. «Тогда давайте просто поговорим» - она смеется и садится на скамейку рядом со мной.
Мы идем по парку вместе. Проходим мимо Адмиралтейства. «А ты знаешь», - говорит она, - «Это здание внутри абсолютно пустое, но я однажды видела в окне чей-то силуэт. Мы можем и сейчас постоять и посмотреть украдкой – вдруг появится?» И мы стоим и смотрим. Ей, как и мне, совершенно некуда спешить. И вдруг в окне появляется фигура человека и манит нас рукою. «Пойдем?» - спрашиваю я.
Мы ступаем по роскошным коврам, проходим анфилады комнат, по пути все трогая и разглядывая. Старинные часы, вазы, статуэтки… И ни одной живой души. «Странно! До жути странно! Как же это все до сих пор не растащили?» - удивляется она. Спотыкается и падает на одно колено, встает, потирает его с досадой, и мы идем дальше. Вдруг она останавливается как вкопанная, озирается на меня и подносит палец к губам. Я вслушиваюсь и не слышу ничего, даже звуков с улицы. Она шепчет мне: «Музыка! Во-он там». Берет меня за руку и ведет по лестнице вниз. Тут и до меня начинают доноситься звуки какой-то знакомой с детства песенки. Мы идем быстрее и, наконец, находим ту комнату, из которой доносится мелодия. Она закрыта. Я осторожно поворачиваю ручку двери, и мы входим на цыпочках в зелено-голубую залу. На столике играет музыкальная шкатулка… Мы начинаем танцевать.
Эта комната выходила на просторный открытый балкон с ажурными перилами, увитыми каким-то растением. Оттуда-то он и явился нам. Он стоял, раскрыв руки и переминаясь с ноги на ногу, глядя на нас своими бесцветными выпуклыми грустными глазами. Мы вскрикнули от испуга и побежали прочь. Когда мы выбежали на улицу, то долго смеялись. С ней я вообще только и делал, что смеялся. То ли тоска моя выливалась в смех, то ли так действовала на меня переполняющая ее легкость. Когда мы шли, взявшись за руки, то мне казалось, что стоит отпустить ее руку, и она взлетит в небо, как синий воздушный шарик, и скроется в облаках.
 На прощанье я дарю ей свои импортные часы – единственную ценную вещь, которую имею. Они болтаются на ее тонкой руке, но видно, что она очень рада подарку. Она обещает придти завтра на ту же самую скамейку в полшестого.
Я возвращаюсь в свою комнату – она пуста, все разъехались по домам. Открываю окно и смотрю на реку, по которой плывут белые теплоходы. Солнце уже садится. Тоска, как нож. Когда я засыпаю, мне снится дом. Каждую ночь в этом городе мне снится дом. Этот город, словно зазеркалье того. Эта река такая же, что и та, но только течет вспять. Иногда мне кажется, что и я двойник себя самого. Мне кажется, что я ненастоящий.






                2

Через окошко на меня смотрит солнце, плоское и маленькое, как на картинке. Во дворе заливается петух и кудахчут куры. К завтраку принесут яичко. Я лежу на высоких-высоких перинах, кажется, под самым потолком, и оглядываю комнату, в которой знаю каждое пятнышко на обоях. Обои белые, но уже местами засаленные, в мелкие розовые маргаритки. Под потолком висит старинный темно-бардовый абажур со спутавшейся бахромой – единственное темное пятно на светлом фоне детской. Окошки маленькие, но зато их целых четыре – смотрят на улицу, на крышу противоположного дома, маленького и одноэтажного, где стоит деревянный петушок. Дверь в мою комнату открыта, и я слышу шаги и голоса, разносящиеся по дому. И тут чей-то незнакомый бас. Спорит с бабушкой. Мне становится немного страшно, и я закутываюсь с головой под одеяло, оставив маленькую щелочку, чтобы смотреть и слушать. Бас еще немного побубнит и вскоре уйдет, захлопнув за собой входную дверь. Мне принесут завтрак.
На завтрак куриное яйцо, хлеб с вареньем и какао, которое я тут же выпиваю и прошу еще. Тарелка и ложка у меня свои, подарочные, посеребренные, с выгравированным с краю моим именем. Подарил мне их старший брат – он уже взрослый и живет где-то далеко, только на праздники приезжает к нам. Я ем и смотрю в окно: соседка возвращается с колодца с двумя ведрами воды, к крайнему дому подъехала лошадь. В комнату входит бабушка: «Что это ты, шырчик, такой лохматый? Дай-ка я тебя причешу». И берет из комода гребешок и начинает меня причесывать. Я смотрю в большое зеркало, которое висит напротив стола. Зеркало искажает. У меня в нем получается очень большой нос. Я смеюсь. «Смотри не подавись!» - предостерегает бабушка. «На тебе твои штаники», - говорит она и подает мне мои уличные хлопковые штаны. Они мне коротковаты, и я стесняюсь гулять в них, хотя другие деревенские дети одеты так же бедно. «Может, я сегодня останусь дома?» - спрашиваю я, заглядывая в глаза бабушке. «Нет уж, иди, дорогой, дома зимой сидеть будешь», - отвечает она и дает мне с собой леденцов в карман и хворостинку. Я иду пасти коров.
Коров пасет у нас местный дурачок – имени его я уже не помню. Я иду ему помогать. Он никогда не разговаривает, и потому мне становится скучно, и я ложусь на траву и беру в рот леденец. Я лежу на спине и смотрю в небо. Коровы мычат. Солнце нагревает воздух, и тот становится осязаем. Я вижу, как на голубом фоне передо мной медленно плывут наверх воздушные пузырьки. Насмотревшись на солнце, я закрываю глаза и вижу, как расплываются внутри по векам зеленые и малиновые разводы. Постепенно они становятся слабее и слабее, пока вовсе не исчезают. Вместо них начинают из небытия рождаться картины, вначале слабые, а потом все более яркие. Но кто-то окликает меня. Я открываю глаза и вижу бабушку в ситцевом платье и косынке, спешащую ко мне со стороны дома. «Шырчик, обедать!» - кричит она, и я встаю и бегу к ней, роняя хворостинку. После обеда меня отпустят погулять с друзьями.
Мы приходим домой, и у нас гости. Какая-то бабушкина дальняя родственница приехала к нам и сидит в кухне на сундуке и без умолку тараторит. Она принесла пирожков, но их мне до обеда нельзя – перебью аппетит. Бабушка наливает мне супу, садится у окна и слушает рассказы своей гостьи, изредка кивая головой. Потом обе старушки вздыхают, бабушка достает из-за сундука обмотанную полотенцем бутылку, две рюмки из шкафчика, и они выпивают. «Доел суп?» - строго спрашивает бабушка, заглядывая ко мне в тарелку, - «На тебе пирожок». Бабушки еще некоторое время сидят, потом родственница поднимается и говорит, что ей пора в колхоз. Моя бабушка пожимает плечами и говорит: «Цыплят возьми. У вас таких нету. Это наша италмасская порода, яйца крупные, как булыжник, сладкие». Отходит и возвращается с коробкой, в которой пищат желтые, как одуванчики, цыплята. Родственница благодарит, что-то шепчет на ухо бабушке и выходит, помахав мне рукой. Я допиваю чай и прошусь на улицу. Меня отпускают.
Я выхожу к колодцу, где мы обычно встречаемся с ребятами, и жду. Сегодня я пришел первым. В колодец заглядывать строго-настрого запрещается, но я не выдерживаю, подхожу, становлюсь на цыпочки, приподнимаю деревянную крышку и заглядываю внутрь. На глубине стоит темная вода, в которой отражаются небо, облака и ветки деревьев. Ничего интересного.
Я дожидаюсь друзей, и мы идем на речку. Вода мягкая, прохладная. Возле берега плавают мальки. Я с опаской захожу в реку, как бы не наткнуться на водоросли. Солнце стоит высоко над горизонтом, уже совсем не желтое и матовое, а ослепительно-белое. Мы смеемся, брызгаемся водой и баламутим на дне песок. Кто-то предлагает ловить раков. Мы считаемся, и один из нас лезет рукой под камень, шарит там и спустя некоторое время с испуганными глазами достает свиную челюсть. Мы все подходим, разглядываем ее и зашвыриваем в кусты.
Пора возвращаться домой. Я с нетерпением бегу впереди всех, потому что знаю, что папа уже должен вернуться с работы. Солнце светит мне в спину, под ногами сухая растрескавшаяся земля. Я подбегаю к дому, дергаю ручку двери, но она заперта. Значит, дома никого нет. Тогда я сажусь на скамеечку и ожидаю, когда кто-нибудь придет и впустит меня. Необъяснимая печаль охватывает меня, и слезы начинают наворачиваться на глаза. Я сижу всего пять минут, но мне начинает казаться, что про меня все забыли, ушли и больше никогда не вернутся. Я рыдаю в голос и получаю упоение от собственных слез. И не вижу, как ко мне подходит высокий человек в темной рубашке и смотрит на меня. «Ен», - он окликает меня. Тогда я поднимаю глаза и вижу перед собой отца. Он, как всегда, серьезен и задумчив. «Пошли домой», - говорит он спокойно и тихо, и мне становится стыдно за свои слезы и одновременно радостно.
Дома я ужинаю за общим столом и слушаю разговоры взрослых. Обсуждают грядущую засуху, положение дел в колхозе и другие вещи, совершенно от меня далекие и непонятные. Мне становится скучно, и я поднимаюсь из-за стола и прохожу в гостиную. Это самая большая и самая темная комната в нашем доме. Сейчас, вечером, заходящее солнце смотрит как раз в ее окна, и из-за этого на мебели играют розовые лучи. Возле стены стоит черный резной комод, над которым висят портреты. Мне говорили, что это мои деды и прадеды, и рассказывали, как кого звали и даже истории их жизней, но все перепуталось и смешалось у меня в голове, и возникла какая-то своя собственная история. Единственное, что я запомнил хорошо, что мой дед по отцовской линии проиграл все свои деньги и повесился в телятнике на краю нашей деревни. Сейчас от этого телятника сохранился один остов, и мы бегаем туда с друзьями бояться. Когда-нибудь и мой портрет будет висеть над этим комодом.
На часах в моей комнате пятнадцать минут десятого. Бабушка читает мне сказку про Кощея Бессмертного. Читает по-удмуртски, и я понимаю не все слова. Но бабушка любит удмуртский и каждый день заставляет меня запоминать по дюжине слов из словаря. Меня клонит ко сну. Я сижу в кровати и смотрю в окно, за которым постепенно сгущаются сумерки. Тут я бросаю взгляд на крышу противоположного дома и замечаю, что на ней нет петушка. «Как же так?» - думаю я и хочу спросить у бабушки, но ее в комнате уже нет. Свет погашен. Я протираю глаза и еще раз смотрю на крышу – петушок на месте. Я вздыхаю с облегчением и спокойно засыпаю.


                3


Мы шли вторые сутки из Ижевска в Волгоград. Погода была солнечная. Выученный наизусть маршрут не заставлял о себе беспокоиться, и я отдыхал, прогуливаясь по палубе. На борту у нас была корова, которую меня попросил довезти в один городок мой старый приятель. Корова, как выяснилось, плохо переносила качку, и ее то и дело рвало. Матросы ругались и исподлобья поглядывали на меня, отскребая от досок лепешки. Все было в сене. Я вызвал старпома, спустился к себе в каюту и решил прилечь поспать. Мне часто снились события прошлого, и этот раз не стал исключением.
Высокая сухая трава. Гнется под ветром, задевает лицо. То ли трава, то ли колосья, но все это похоже на волнующееся море, куда меня так тянет. Я иду, раздвигая руками сухую траву, а впереди меня идет Иероним, мой отец. Мы оба молчим. В небе собирается, но никак не соберется гроза, и вся атмосфера пропитана электричеством.
Мне шестнадцать лет. Остается последний год доучиться в школе, а дальше я хочу поступать в мореходное училище. Но отец против этого. Он хочет другой судьбы для меня. Мы идем. Минуем поле, проходим по шаткому мосту над бурлящей каменистой Малой Камой и направляемся дальше, в лес. Лес не похож сам на себя, или я давно здесь не был. Я замечаю, что часть деревьев вырублена. Чем дальше мы идем, тем глуше поют птицы. Кажется, дорога бесконечна. Но вот мы приходим. Останавливаемся на поляне, со всех сторон деревья. Вдали грохочет гром. «Здесь», - произносит медленно отец, - «Все твои предки проходили обряд посвящения. Кроме деда - он отступился. И, как ты знаешь, судьба наказала его за это. Хотим мы того или нет, на наш род возложена особая  миссия. Он посмотрел на меня и продолжил: «У меня три сына и дочь. Но духи указали на тебя, младшего». «Расскажи», - прошу я. «Мне с детства, как и тебе, снились сны. В одном из них твой прапрадед Никифор поведал мне, что в нашем роду появится Инмар*, его четвертое земное воплощение. Но для этого надо копить и передавать силу от отца к сыну. Я не знаю, когда это будет, но верю духам. Если ты выберешь другой путь, духи могут распорядиться с нами жестоко. Я всегда даю тебе волю поступать так, как ты решаешь, но если ты выберешь путь обычного человека, мне придется стереть с тобой все связи, которые я могу стереть, как бы мне не было больно. Это все, что я хотел тебе сказать». Мы поворачиваем и идем в молчании той же дорогой, что шли сюда. Сухие травы колышутся на ветру, задевают лицо, и гроза прошла все-таки мимо, вспыхнув где-то далеко за горизонтом.
Я проснулся и вышел наверх. Солнце припекало. Корова жевала сено. Матросы сновали по палубе. Я отозвал помощника и встал у руля. Ко мне подошел боцман. «Евгений Иеронимович», - обратился он ко мне, - «Простите за нескромный вопрос,  вы ведь удмурт?»
«Да», - ответил я, удивившись, - «А что?» «Да так, ничего. Просто любопытно стало, извините», - и он удалился.
Я плыл и думал о своем сне. Этот разговор в лесу можно было мне и не напоминать, я и так знал наизусть каждое сказанное слово, но кто-то решил напомнить мне все это. Напомнить именно сейчас, когда у меня была та работа, о которой я с детства мечтал, маленький сын, которого я любил больше всех на свете и, наконец, дом в деревне, где я был счастлив. Кто знает, что сказал бы Иероним Герд, если бы увидел, как я сейчас живу и к чему привел мой выбор, но дело в том, что увидеть этого он уже не мог. Когда я, отучившись, вернулся в Удмуртию, он уже числился пропавшим без вести в ледяных просторах Арктики. Я читал его письма, и там ни слова не было обо мне.
Правый берег дымился. Корова жевала сено. Солнце припекало.


                4


Жилки на висках его набухают, становятся сине-зелеными, кажется, он вот-вот лопнет от напряжения. Но потом он выдыхает и в бессилии падает на кровать. Это мой сосед. Он пытается разорвать вязки, но у него не хватает сил. Сейчас полнолуние, и санитары уже знают, что с ним могут случиться приступы, и заранее его привязывают. Он снова напрягается, скрипит зубами и снова падает на желтую измятую подушку.
В палате нас четверо: я, Федя-оборотень, Безмолвный Иван и еще один Федя – врач. Федя-оборотень лежит девятый год, Федя-врач недавно поступил, про Ивана никто ничего не знает, потому как он все время молчит. Я лежу уже пять лет. Друг про друга мы знаем все. Лежа здесь, постепенно забываешь самого себя, поэтому люди здесь рассказывают друг другу истории своих жизней по кругу. Сегодня, вероятно, настала очередь Феди-врача, и он ведет свое монотонное повествование, сидя на краешке койки и теребя в руках пуговицу на пижаме. Оборотень скрипит зубами и рычит, Безмолвный лежит, отвернувшись к стенке, один я слушаю.
«…В детстве мама хотела отдать меня учиться играть на тромбоне, но папа был против, и я стал врачом. Я резал, зашивал и вправлял – в общем, был травматологом. Но однажды ко мне на прием попала девица лет семнадцати – на вид сущая ведьма. Волосы черные, косматые, глаза горят… Случай у нее был непростой, и поэтому она ходила ко мне довольно долго. Мы познакомились. И пошло-поехало… Во снах и наяву мне стали являться черти. Это раз. Стала ревновать жена. Это два. Я стал забываться, где я нахожусь, – во сне или наяву. Это три. И, наконец, девица эта, назвавшаяся Февроньей, потребовала от меня сраженья с дьяволом, дабы спасти ее душу. Я, естественно, попал в затруднительное положение. В итоге я ее задушил…»
Все это слушаю я уже в сотый раз. Первое время Федя рассказывал свою жизнь эмоционально, с красочными эпитетами, жестикулировал и в конце плакал. Теперь же речь его стала невыразительна, предложения коротки, а взгляд устремлен в одну точку. «Все мы здесь лунатики», - повторяет он часто и усмехается…
Все мы, четверо, лежим на своих койках. Безмолвный отвернулся к стене и тяжело дышит, Федя-врач откручивает пуговицу с пижамы, а я и другой Федя привязаны. Я лежу спокойно, а он пытается развязать веревки ногами. «Так-так», - приговаривает он и облизывается. За окном темно и воет вьюга. Ему удается подцепить узел, и он высвобождает левую руку. Затем он с легкостью развязывает правую и со странной усмешкой поднимается с кровати. Полнолуние. Он делает несколько кругов по палате и начинает подкрадываться к Безмолвному. Тот вскрикивает, подпрыгивает на своей кровати и ударяет кулаком Феде в челюсть. Федя искоса смотрит на другого Федю, а потом на меня, подходит к моей койке и наклоняется. Мои руки привязаны. «Души его!» - кричу я неизвестно кому, но поздно: Федя закрывает мои глаза своей широкой потной ладонью и вонзается мне в шею редкими зубами. Дрожь омерзения проходит по моему телу, после чего я теряю сознание.
Прихожу в себя я на четвереньках посреди палаты. Безмолвный и Федя-врач взирают на меня изумленно со своих коек и молчат. Феди-оборотня нигде нет, а решетка на окне выломана. Я залезаю на подоконник и прыгаю со второго этажа в снег. Я одет в свою полосатую пижаму, наполовину расстегнутую, и краем глаза вижу, что грудь моя и руки покрыты густыми жесткими волосами. Я ползу на четвереньках по снегу и вижу перед собой волчьи следы. Тут мне становится легко, и я набираю скорость. Я мчусь по запаху за вожаком стаи. Свежий холодный воздух переполняет мои легкие. Я бешено верчу хвостом от радости, что наконец-то на свободе, и мне хочется визжать, как щенку. Но тут деревья становятся все реже, и я вижу впереди электрические огни. Это автомобильная трасса. Я осторожно подхожу поближе и смотрю из-за кустов. Слева от меня стоит Федя. Мне хочется выть, но я сдерживаюсь. Машины проносятся мимо, сигналят и развозят слякоть. Переключается светофор. Я смотрю на Федю, а он смотрит на меня. Вместе мы поворачиваем и, повесив хвосты, бредем по снегам обратно, в больницу…
На завтрак дают булку с маслом и компот. Я сижу между двумя Федями и загадываю желание – чтобы меня на этой неделе выписали. Я загадываю его каждый день за завтраком, но оно до сих пор не исполнилось. Мне кажется, что здесь я не вылечился, а заболел еще больше, если вообще был когда-либо болен. После завтрака ко мне подходит санитар и говорит идти в кабинет к врачу.  В кабинете мой врач - немолодой усатый человек с уверенным взглядом, рядом с ним сидят еще четверо в халатах. «Скажите, как вы сейчас относитесь к тем своим действиям?» - задает он мне вопрос. «Я их осуждаю», - отвечаю я. «Возникают ли у вас до сих пор мысли об убийстве…»
На следующей неделе меня выписали. Дали десять рублей на дорогу домой, одежду и отпустили с миром. Феди махали мне из окошка.
За мной приехала сестра. Она одна изредка навещала меня в больнице. От нее я узнал, что жена разошлась со мной и уехала к себе на родину, что сын жив. По дороге она рассказала мне, что жена разменяла нашу квартиру, и теперь у меня маленькая комната на окраине города.
…Я устраиваюсь на работу дворником. Встаю в пять утра, подметаю улицы. За это мне платят крошечную зарплату, которую я тут же трачу на водку. В полнолуния я выхожу на балкон и тихонько вою по старой больничной привычке, чтобы не слышали соседи. В жизни я не вижу никакого просвета. Старые знакомые на улицах меня не узнают – я оброс и сильно состарился. И хорошо, что не узнают, потому что я теперь, за стенами больницы, не знаю, как смотреть людям в глаза, и ото всех прячу свой взгляд.
…Проходит около года. Я сижу на подоконнике, окно за моей спиной открыто. Я откидываюсь назад и лечу с пятого этажа вниз. Падаю в телегу с сухими листьями и ветками, которая стоит и ждет, когда ее увезут.
…Решаюсь, наконец. Еду в деревню. Надеваю капюшон, чтобы бывшие соседи меня не узнали. Все так же, но в то же время иначе. Вот мой дом. С виду он цел и невредим, выглядит, как и прежде. Только окно детской на втором этаже заколочено досками, и над ним видны следы огня. Я открываю дверь ключом, который дала мне сестра, и захожу внутрь. Передо мною коридор, уводящий на кухню и в гостиную. Справа дверь в кладовую. На полу постелена ковровая дорожка, лежит половик. Я вытираю ноги и иду прямо по коридору, ведя руками по стенам. На кухне все так же, как в последний день моего пребывания в этом доме. Стол, покрытый ажурной бабушкиной скатертью, панно с цветами на стене, сундук… Все чисто, прибрано и аккуратно. Но тут я замечаю, что обои вроде бы другие. Кому же понадобилось переклеивать обои? Я прохожу в гостиную. Темно. Окна занавешены. Я отодвигаю одну портьеру и долго смотрю в окно. Знакомый вид ничуть не изменился, разве что соседские яблони подросли, а березу возле дома напротив спилили. Мне послышался скрип за спиной. Я оборачиваюсь и иду к комоду. Открываю верхний ящик – там аккуратными стопками лежит белье, все как раньше. На комоде стоит макет парусного корабля, над комодом висят портреты предков… Теперь среди них Иероним Герд. Его взгляд проникает в самую душу – он изображен живее всех прочих. Я хожу по комнате, трогая каждую вещь. Мне кажется, что я во сне. Вот стоит пианино, на котором, сколько я себя помню, никто не играл. Вот старинный немецкий диван со спинкой, украшенной львами. Часы на стене остановились. В камине лежат поленья. Все лежит на своих местах, всюду порядок, какой был только во времена бабушки, но пахнет сыростью и нежилым помещением. Я занавешиваю портьеру и с замиранием сердца поднимаюсь наверх. Крыша осталась цела. Пожар не нарушил основу дома – видимо, быстро потушили. Все двери закрыты. Я заглядываю в комнату матери – тут не осталось практически ничего. Голые стены и окно, которое смотрит в сад. В комнате Герда стоит мебель, но все в беспорядке: занавески валяются на полу, одна ножка кровати сломана, и кровать стоит на трех, книги вывалились из раскрытого шкафа прямо на пол. Я беру в руки одну и читаю название: «Повесть о моем Ене». Дрожь проходит по моему телу. Быстрыми шагами я выхожу вон из комнаты и иду по коридору дальше. На веранду уже никак не пройти. Дверь детской наглухо заколочена досками.
Я выхожу из дома, но тут вспоминаю, что не зашел в комнату с зеркалами. Я возвращаюсь и чувствую тревогу. Быстро прохожу по коридорам, поднимаюсь наверх и дергаю ручку двери. Замок вылетает, и я оказываюсь внутри. Эта комната с детства была для меня тем местом в доме, куда я без сопровождения взрослых не входил. Там всегда была атмосфера чего-то таинственного и пугающего. Мой прапрадед Никифор занимался балетом, и эта комната была оборудована им для занятий. Она просторная и очень гулкая. Я заглядываю в зеркало – мое отражение. Долго всматриваюсь в него, пока у меня не начинает рябить в глазах. Но потом понимаю, что рябит само зеркало. Мое отражение расплывается, и на месте его вырисовывается другая фигура – маленький мальчик в огне, который тянет ко мне руки. Я вскрикиваю и бегу.


                5


Не знаю, с чем его можно сравнить и как описать. Разве что с солнцем в туман, на которое можно смотреть, не щурясь – но это лишь одна его ипостась. От его присутствия становится темно и холодно, в любую погоду. Душу охватывает такой мрак, что хочется поскорее удавиться. Он забирает всю положительную энергию и не оставляет сил жить. Я назвал его Ураганом, потому что ураган – одна из главных опасностей на корабле.
Я встретился с ним в парке развлечений, куда ходил с Ильей кататься на каруселях. Я шел по аллее, ведя его за руку, и чувствовал, как ускоряется мой пульс. Я глядел в небо и видел, как оно постепенно застилается серой пеленой и будто бы становится ниже. Люди идут мимо с воздушными шарами, сахарной ватой, смеются, и неужели никто не замечает, что вокруг? Или это вижу я один? Кажется, что небо вот-вот рухнет от своей тяжести и погребет под собой людей, деревья и дома. Сын просится на колесо обозрения. Я покупаю два билета, хотя меня мутит и ноги подкашиваются. Мы садимся и начинаем медленно подниматься вверх, ближе к небу. Я сижу с запрокинутой головой и вижу, как постепенно из толщи серого киселя начинает вырисовываться белое матовое светило, точно страшный небесный зверь открывает свой глаз. Хоть оно и не ослепляет, как солнце, но на него невозможно смотреть. Я вздрагиваю от громкого голоса у меня над ухом: «Это я, Иероним. Если хочешь быть счастлив и вернуть былое, следуй за мной – стань шаманом». Голос повторяет эту фразу еще. Мне становится страшно. Я вцепляюсь в поручни и чувствую, как с моего лба капает пот. Я больше не поднимаю глаза наверх, так как боюсь умереть прямо здесь. Мы спускаемся и выходим. Илья посматривает на меня удивленно и испуганно. Я о чем-то болтаю, а у самого в ушах отзвуки голоса. Но небо постепенно светлеет, сознание мое медленно возвращается на свое место. Страшный приступ проходит.
…Я тоскую о детстве и о юности. Тогда я жил в каком-то совершенно ином мире. Точнее, в двух мирах. Теперь же остался только один. Тот, второй, был объемный и цветной. Этот плоский и черно-белый. Тот был подвижный, этот – застывший. Тогда я знал, зачем живу, теперь не знаю. Мне скучно. Но это не простая скука человека, которому хочется развлечений, это сидит глубже. Иногда мне приходит на ум образ черного мохнатого паука, сжимающего мое сердце. Такая тоска давит меня. Я курю опиум – он дает мне слабую иллюзию этого второго мира, погружает меня в мое счастливое прошлое. Но тогда я не понимал этого счастья – я и не думал, что может быть иначе. Я все чаще вспоминаю отца, наши с ним последние разговоры. Зачем я все-таки выбрал этот путь: выучиться, плавать, жениться, завести ребенка? С одной стороны все это для меня дорого, как ничто иное, но с другой я совершенно пуст, я потерял самого себя. Отец рассказывал мне истории про людей, которых покинула душа. Теперь я напоминаю себе такого человека. Он говорил, что долго они не живут… Ураган навещает меня довольно часто и произносит мне на ухо все ту же фразу. Но я не знаю, что мне надо сделать, чтобы стать шаманом. Мне горько и смешно слышать это, потому что теперь я не в состоянии даже видеть духов.
 К урагану я уже привык. Он, видимо, становится моей второй натурой, потому что родственники и коллеги начинают замечать, что я стал мрачен и угрюм. Меня чуть было не увольняют за то, что я ударил одного матроса за невыполнение приказа. Жена начинает меня раздражать, и я иногда повышаю на нее голос. Только с сыном я все тот же, что и прежде. Мы гуляем по лесу, ходим смотреть с обрыва на речку, залазим на чердак, делаем деревянные кораблики и пускаем их по реке. По вечерам я рассказываю ему удмуртские сказки, которые в детстве рассказывали мне. Ураган приходит ко мне и говорит, что невозможно стоять сразу на двух берегах реки. Что я должен сделать выбор – либо этот мир, где дом, семья и плавание, либо тот, где полная неизвестность.
Мы плывем из Ижевска в Волгоград. Я лежу на койке у себя в каюте и отдыхаю. Чувствую приближающийся приступ: удушье, холодный пот, сердцебиение. Белый глаз Урагана заглядывает в иллюминатор. Слышу голос. Кажется, что шепчет мое собственное сознание. «Ты ведь все знаешь, но не хочешь думать об этом. Всю свою жизненную силу ты отдал своему сыну. Теперь, чтобы получить ее обратно, ты должен его убить. Ты по-настоящему привязан только к нему и еще к двум вещам в этой жизни. Чтобы высвободить энергию, которую ты отдаешь этим вещам, питая к ним любовь, ты должен их сжечь. Сожги их». Я сел на койке и изо всей силы сжал виски руками. Голос повторял: «Сожги их».
…Мои братья пригласили меня прокатиться с ними в город выбрать мне подарок ко дню рождения. Мы сели в машину и поехали. По дороге мы оживленно болтали, я, как мог, пытался делать вид, что весел. На самом же деле у меня вторую неделю был озноб, я почти не ел и не спал – в моей голове постоянно звучали два слова: «сожги их, сожги их». Я каждый день курил опиум, чтобы прекратить это хотя бы на несколько часов, и тогда засыпал. Мне снилось детство в неестественно ярких красках, более реалистичное, чем сама явь… Братья не спрашивали, что со мной, хотя выглядел я, надо думать, ужасно. Меня это настораживало. Еще больше меня насторожило то, что, не доезжая до города, мы свернули куда-то с трассы. Вскоре я все понял, и на ходу машины открыл дверь и выпрыгнул на дорогу. Остался цел, а может зря...
Я вышел к завтраку веселый, чем сильно обрадовал и успокоил жену. Но Илья смотрел на меня пристально и не верил. Вечером мы пошли с ним на берег реки жечь костер. Он рассказывал мне свой сон про то, как он был белой крылатой собакой. «Ты знаешь, это символ Инмара», - сказал я ему и еще раз посмотрел в его глаза. В них было полное доверие. Мы посидели у костра и к ночи возвратились домой.
…Я непрерывно думал и думал о том, как же мне поджечь судно. В итоге я решил направить его на подводную скалу недалеко от  впадения Камы в Волгу, чтобы та пробила дно, а тем временем залить электролитом щиток питания, чтобы возник огонь. Тогда я смогу объяснить все тем, что потерял управление. Когда судно начнет тонуть, я дам команду его покинуть.
Все получилось так, как было задумано. Пролом был такой, что спасти судно было уже невозможно. Все эвакуировались, и я в последнюю очередь. С берега я наблюдал, как оно медленно погружается в воду. Золотые буквы «Зарний Морт» последний раз ослепительно блеснули на солнце и скрылись под темными водами реки.
До поджога дома мне пришлось ждать больше месяца, чтобы не вызвать подозрений. Жена была на работе, дома были только я и сын. Я сделал вид, что приболел, и все утро лежал у себя в комнате. После обеда Илья зашел ко мне и попросил поиграть с ним в прятки. Я согласился. Мы условились играть на втором этаже. Илья водит. Пока он считает до двадцати, я бегу в детскую, достаю из шкафа спрятанную мной бутылку бензина, открываю тяжелую крышку старого деревянного сундука, стоящего возле окна, наливаю бензин, закрываю крышку и прячусь в шкафу. Илья тут же находит меня. Теперь моя очередь водить. Я знаю его излюбленный прием – прятаться там же, где спрятался человек до него. Я считаю до двадцати, краем глаза подглядывая, куда он побежит. Он бежит к двери детской, но вдруг передумывает и поворачивает к комнате с зеркалами. «Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать!» - доносится до меня мой собственный голос как бы со стороны. «Давай я побуду водой еще раз», - предлагаю я ему. Он с радостью соглашается. Я становлюсь у стены и считаю. Я вижу, как он мечется по коридору, не зная, где ему спрятаться, а потом бежит в детскую. «Я иду иска-ать!» - кричу и иду за ним. Вижу, как закрывается дверь шкафа. Открываю сундук, кидаю туда горящую спичку и выхожу, закрыв за собой дверь на ключ.
         Я прислоняю ухо к двери: тишина. Только сердце мое колотится. Потом я слышу крик. Он подбегает к двери и дергает ручку. Он начинает колотить в дверь. «Папа! Где ты? Открой!» - я слышу его испуганный голос. Главное, чтобы окно загорелось быстрее, чем он попытается выпрыгнуть. Я спускаюсь по лестнице, выхожу на улицу, пытаясь дышать ровнее, но все тело мое трясется. Я, стараясь придать своему шагу уверенности и держа голову прямо, иду по главной деревенской улице, потом сворачиваю на тропинку и поднимаюсь на пригорок, с которого хорошо видна вся наша деревня. Там я ложусь в высокую траву и смотрю. Огонь вырывается из окна детской, и черный дым возносится в голубое ясное небо. Внезапно мое тело перестает дрожать, и одна маленькая мысль, словно пуля, входит мне в голову. Я поднимаюсь и медленно поворачиваюсь. Позади меня обрыв. Я становлюсь на самом краю и, словно играя в прятки, зажмурив глаза, считаю до двадцати. Но тут меня сзади хватают чьи-то руки.


                6

Длинные белые коридоры больницы стали сниться мне реже. Но теперь в мои сны прокрадывается леденящий ужас. Тени прошлого всплывают, как из-под воды, заставляя меня просыпаться с криком. В больнице я отвык от прошлого, но вот оно опять передо мной. После очередного кошмара я собираюсь на работу. Выхожу в подъезд и вижу – что-то белеет в моем почтовом ящике. Я достаю письмо.

                «                Здравствуй, Ен.
               
                Прошло почти тринадцать лет со дня нашей последней
                встречи. Но я о тебе все время помню. И вот, я решил
                приехать и, наконец, повидаться. Если ты не против, то
                пришли мне ответное письмо.

                Твой сын Илья.            »   

Какое-то странное чувство вызывает у меня это короткое письмо. Я перечитываю его еще раз, чтобы убедиться, что не ошибся. За последний год у меня не раз возникали мысли написать ему или позвонить, но я все время не решался это сделать. И вот, он написал мне первым. Теперь мне остается только согласиться либо дать отказ.
Теплые июньские сумерки. Я иду по перрону, сердце мое часто бьется. Вот подходит поезд и останавливается. Дальше все происходит как во сне. Я стою напротив двери третьего вагона, который указал он в письме. Люди с чемоданами, один за другим, спускаются по лесенке на платформу. Голова моя начинает кружиться. Я не знаю, как он выглядит, но представляю себе его похожим на Иеронима Герда. Я вижу, как высокий молодой человек в черном плаще выходит из вагона и движется по направлению ко мне. В руке у него чехол с каким-то, по-видимому, музыкальным инструментом. Внутри у меня все замирает. Он идет и смотрит прямо на меня. Я стою и не могу сдвинуться с места. Он не доходит до меня трех шагов и останавливается. Мы стоим и смотрим друг на друга. У него шрамы от ожогов на левой щеке. Он улыбается мне и протягивает руку в черной перчатке. Внезапно мне хочется убежать, и я едва сдерживаю свой порыв. «Пошли куда-нибудь, что стоять?» - произносит он мягким голосом. «Поедем ко мне», - отвечаю я, - «К сожалению, квартиры у меня нет, только комната». Мы идем. По дороге я осторожно расспрашиваю про его жизнь. Он работает в оркестре филармонии, играет на фаготе. Год назад окончил музыкальное училище. Живет один с ручной вороной в квартире, которая осталась от бабушки. Я рассказываю ему про себя. Мы доходим до дома.
«Извини, в комнате у меня беспорядок. Я пытался убраться, как мог, но слишком уж тут тесно». Я иду на кухню и ставлю чайник. Возвращаюсь и сажусь рядом с Ильей на диван. Мы некоторое время молчим. Он спрашивает: «Скажи, а почему ты все эти годы никак не давал о себе знать? Я ведь ждал тебя… Я очень долго не верил, что это сделал ты». Я не знаю, что сказать. «Мне было страшно», - отвечаю я ему. Он просит принести водки, если есть.
Мы пьем чай с баранками и водкой. За окном становится темно. И без того нереальная обстановка делается еще более нереальной. Я пьянею. Глаза его лукаво блестят в полумраке. «Ты похож на Керемета*», - ни с того, ни с сего говорю я. Он смеется: «А я и есть Керемет. И Инмар в одном лице. Не веришь?» Я пожимаю плечами.
Я незаметно для себя напиваюсь. Илья достает фагот и играет грустную мелодию, от которой у меня на глазах выступают слезы. Я подхожу к окну. С небес на меня смотрит полная печальная луна. Я начинаю тихонько выть в такт музыке. Даже если соседи вызовут милицию, мне плевать. Пусть идут к черту. Я вою громче и громче. Илья внезапно перестает играть. «Давай походим по крышам», - предлагает он. Мы выходим в подъезд, залазим на чердак и оттуда попадаем на крышу. Сверху я вижу, как к дому подъезжает милицейская машина. Мы доходим до конца крыши. «Сейчас я прыгну, а ты прыгай за мной», - говорит Илья. Я смотрю на него с недоумением. Он отходит, делает три шага вперед и одним махом перелетает с одной крыши на другую. Я протираю глаза. «Прыгай!» - кричит он мне. Я мешкаюсь. «Прыгай!» - повторяет он. Я с опаской подхожу к краю крыши и делаю прыжок. На мгновение мне показалось, что я падаю вниз, но тут же я обнаруживаю себя на крыше соседнего дома рядом с Ильей. «Молодец», - говорит он мне одобрительно. Мы прыгаем с крыши на крышу, и вскоре я вхожу во вкус. Но Илья говорит, что ему надоело. Мы спускаемся  по пожарной лестнице. «Пойдем погуляем по городу», - предлагаю я.
На улицах Ижевска темно и пустынно. Мы заходим в круглосуточный магазин и покупаем еще бутылку водки. Я замечаю, что Илья совершенно трезв. Мы останавливаемся у памятника Никифору Манохину и откупориваем бутылку. «Это наш прапрадед, знаменитый удмуртский балетмейстер», - с гордостью говорю я и похлопываю его по гранитной ноге. «Да-да, Воршуд* Италмасский». Здесь мы допиваем водку.
Я еле держусь на ногах. Илья ведет меня темными переулками, держа под руку. Он хорошо помнит город. Мы выходим к Ижевскому пруду. У берега стоят привязанные лодки. Мы переглядываемся. Будим сторожа и за деньги просим его разрешить покататься. Плывем. Луна светит над нами. «Давно я не выходил на воду, тринадцать лет», - говорю я. Мы оба молчим. Когда мы устаем грести, то причаливаем к берегу, привязываем на место лодку и ложимся рядом на траву. «Вон там, над горизонтом, Иеронимова звезда…» - я хочу рассказать ему историю, но засыпаю.
Наутро мы уехали в деревню. Немного походили по ее улицам и зашли в дом. По очереди обошли все комнаты, поднялись на второй этаж. Мы подошли к двери детской. Я сбегал в чулан за топором, вернулся и оторвал доски, которыми была забита дверь. Перед нами предстала комната: обугленные стены и пол, всю мебель вынесли. Лишь под потолком висит бардовый абажур с обгорелой бахромой. Внезапно Илья падает на пол и начинает кататься, изо рта его идет пена. Я бросаюсь к нему и держу его. Припадок длится недолго. Спустя несколько минут он приходит в себя и озирается вокруг мутным взглядом. Я скорее поднимаю его и под руки увожу на первый этаж в гостиную. Там я укладываю его на диван и сажусь рядом с ним. «Что же ты не сказал мне, что страдаешь эпилепсией? Хотя все понятно - Иероним Герд тоже был ею болен». Я смотрю на стену, где висит его мрачный портрет, а потом смотрю на Илью, отмечая сходство. «А еще Иероним говорил, что в нашем роду должен когда-нибудь воплотиться Инмар… И мне кажется, что это ты».

 

*Инмар – верховный бог удмуртов.
*Керемет – брат Инмара, его противоположность, демон.
*Воршуд – удмуртский дух предка-покровителя рода.