Да, будь моя воля... Глава восьмая

Глава восьмая.
   А сейчас, после ухода священника, Васька стоял на пороге моей комнатухи в задумчивости и размышлял над уклончивым ответом отца Иннокентия на свой изрядно-таки еретический вопрос. Он хорошо понимал это и мучился в сомнениях. Даже, произнес, пожав плечами, нечто нечленораздельное:
- Языческие, видите ли? – и добавил вслед, пожав плечами. – Надо же, блин.
Но наконец, придя к какой-то внутренней сбалансированности, повернулся к моим ребятам и примиряюще произнес:
- Ну, так - значит так! Но я вас прошу, не забудьте все-таки на девятый день, когда мы тут все соберёмся, окошко там открыть и за ним приглядывать. Ведь чем чёрт не шутит, когда бог спит? – Васька помолчал ещё минутку и, пожав плечами, добавил любимую свою несуразицу из старого карточного фокуса. – «Наука умеет много гитик». А вот те же самые путние заонежские старики намекали, что, не дав душе свободы, её и погубить недолго. Зачем нам такой грех на себя брать. Совершенно незачем, я считаю.
   Дети недоумённо переглянулись, но сказали, что ладно, конечно, откроем. Ну, почему не открыть? Хуже-то не будет. Оба они у меня и по-домашнему, и по-школьному воспитанию получились неверующими, поэтому в религиозных делах мнения своего отдельного не имели. На том вроде как бы порешили и разошлись. Сын вышел с Васькой покурить на крыльцо. И только доча, взяв сверху из стопки одну из последних моих фотографий, подержала её перед глазами, всматриваясь, и вдруг вздрогнула, уронив карточку на стол. И произнесла негромко, но навзрыд, закрыв лицо руками:
- Боже мой! Ужас-то какой! – и помотав светленькой головкой своей, вытерла с глаз слёзы.
- * -
   Вечером они долго не засыпали. Сын даже вставал и выходил курить на крыльцо. А я, притулившись на диване, где они до того сидели, «вкушал» запахи дочкиных духов и сыновьего табака. Но постепенно перешел в раздумьях к осмыслению собственных проблем. Отец Иннокентий много говорил о прощении окружающими грехов покойного. То есть, ими всеми - моих. Тут все балансировалось. Человеком я был покладистым и незлобивым, врагов у меня явных не было. Разве что кто из зависти в спину слово дурное бросит. Ну, так это не мой, а его грех. Ему и каяться.
   Но тут как-то у меня в душе похолодело. Ощущение знобкости появилось. И даже страха. Хотя ведь, чего уж мне пугаться было. Батюшка ведь призывал всех простить мне мои грехи, очистив таким образом душу мою перед Богом. И вдруг я сам себе неожиданно ужаснулся. Ведь есть за мной грех, который здесь мне никто простить не сможет.  И был я не единожды, а дважды грешен, за короткий период в полгода, но перед одним из самых близких мне людей. Грех этот был перед отцом. Первый раз я согрешил, когда отцу понадобилось оперировать простату. Решался вопрос, как делать операцию. В обычной районной, бесплатно, или же в клинике, где оперировал известный профессор, но там требовалось платить и немало. А месяц был июнь, денег мы подкопили, но на летний отпуск с детьми, на море южное. А деды мои уже на пенсии были, у них ничего такого подкожного уже и в помине не водилось, а когда что-то и бывало, все оно на внуков, то есть нам же, и расходилось. Я дома у себя заикнулся насчет помочь, но Клавдия встала дыбом. Дети, зимние простуды, тонзиллиты, морской воздух, купание, соль, оздоровление… Короче, я отполз зализывать раны. А отец твердо заявил, что районная его вполне устраивает. И мы уехали. А операцию сделали без нас. Так тоже он решил, чтобы кроме матушки никого рядом. Никто чтобы не видел этого положения его слабости. И то ли с операцией затянули. То ли с послеоперационным уходом что-то не сложилось. Но после этого стал батя мой хиреть на глазах. А для справного мужика все эти трудности с мочеполовыми делами, урология эта долбанная – это ведь легче не жить. И он гаснул в течение полугода.
   А перед Новым Годом на Вахшской ГЭС моё КБ вело доводочные работы на гидрогенераторах нашей разработки. И не то чтобы большие и серьезные. Так, наработка ресурсная. Полсуток сидишь, книжки читаешь или в раздевалке, тайком, в домино стучишь. Карты и преферанс мы днем разводить тут боялись, но вот ночью и «сочинку» по копейке за вист расписывали. Я ходил на почту, позванивал родителям и домой. Чаще Клавдия мне обстановку докладывала. А я ведь должен был понимать, что из первых рук новости горячее и вразумительнее. И рассуждал так, что до Нового Года, когда испытания заканчиваются, две-три недели всего-то и остается. Так что успею добраться домой, поговорить и повидаться. Дело-то всё едино было безнадежное – рак. И вот на День Энергетика, 22 декабря, сидим всем гуртом в гостинице, премию аккордную из местных фондов нам подбросили, есть на что, стало быть. Кайф ловим. Бабы какие-то из местных тут промеж нас повизгивают. Короче, междусобой в полном разгаре. И тут заведующая заглянула к нам и пальчиком меня манит. Я вышел, а она меня телеграммкой и огловушила. Как палкой городошной по голове. Собирайся, мол, скоренько, такси в аэропорт я уже вызвала. Дежурный по электростанции там с ихним диспетчером насчет билетов по броне обкомовской уже хлопочет. А ты, держись, парень. Жизнь она и не такие сюрпризы подбрасывает. Всё бывает. Мы тут много чего такого видели. Не первый, стало быть, раз!
   Летел я, короче, на обкомовских местах в середине трехкресельного ряда, ногами в широкий проход. А два моих соседа, справа и слева, мрачно переглядывались, вкушая запах сивухи, которым от меня на них несло, как из спального помещения вытрезвителя. Но долетел, слава Богу. Отца живым не застал. Но на похороны угадал вовремя.
   И долго себе простить не мог всего этого своего сыновьего предательства. Ведь при таких делах все-таки легче психологически, когда мужик рядом обихаживает. А около него были только женщины… Какого ему было, я уже никогда не узнаю, но то, что некомфортно, так это, к бабке не ходи, точно. А ведь скоро мы с ним увидимся. И надо будет что-то сказать, как-то объясниться, в чём-то покаяться. И перед матушкой, которая после отца не зажилась, два-три месяца только протянула, и сердце. Оп! И тоже - одна в доме. Ночью. Ей плохо, а воды подать некому. Так с пустой чашкой в руке и сидела на диване, широко раскрыв глаза… А ведь спохватились-то лишь после этой ночи к вечеру. Телефон не отвечал…
   Вот они, грехи наши тяжкие. Здесь. В этом. Все мы торопимся куда-то, далеко вперед глядя. А что позади, так оно уже вроде, как и не столь важно. А это ведь были самые заботливые глаза, из всех тех, что смотрели нам в спину, оберегая и Бога за нас моля. И самый тяжкий, считай уже тройной грех, он в том, что я только сейчас в этом по-настоящему раскаиваюсь. До того всё некогда было. Времени, блин, не хватало! На всё хватало, а на это – нет…
- * -      
   Все эти оставшиеся пять дней непрерывной чередой заходили люди. Друзья-приятели, просто знакомые, поселковые наши шли помянуть да по рюмочке приложиться. Или чая стаканчик выпить за разговором, или кофейку. Сидели недолго, поминали только добром. С теплом душевным и благодарно в целом поминали. А я в пространстве внутридомовом таился и слушал. И думалось, что, ведь и правда, она с этих слов получается. Пусть не очень долго, не полный век, но ведь и по-людски, и по-человечески я своё отпахал-отгорбатился. Работа была, как работа. Да и семья, как семья. Не грешил, больше принятого, против законов Божеских и гражданских. От тюрьмы и от сумы Господь уберег, направил и наставил. Скольким бабкам старым поначалу мы с Васьком тут по округе помогали. Какой – дрова порубить. Какой – огород вскопать, или, скажем крышу в сарае подправить. Да и они, пока мы строились и обживались, за нашими хозяйствами приглядывали, вещички наши на зиму на хранение принимали. А случись чё на подворье – звонили, извещали. Насовсем мы переехали-то не сразу. А время лихое было. Чуть зазевался, и ого!
   А про девятый день заходившие, по обычаю, вежливо интересовались, спрашивая, когда на кладбище молитву отец Иннокентий читать будет, а когда потом дома собираться намерены. Дети глубоко кланялись и благодарили навестивших за проявленное внимание, и приглашали, как и положено, на девятины, всех.
   Васька полную эту неделю провел у нас на крыльце, меняя в бесконечных разговорах с посетителями табаки и трубки. Если и отлучался, то чаще за пополнением выпивки и закуски, бдительно следя за тем, чтобы всего было в достатке. Денег моих, отложенных, слава Богу, хватало. Бегал он ещё и в каменных дел мастерскую. Там у него дружок работал, так через него Васька узнал, что какой-то памятник из черного габро, густого, шведского, заезжие цыгане заказывали, даже залог оставили, но потом пропали и забирать так и не пришли. Цыгане есть цыгане, что с них взять. И уже три года плиты без надписей и нижнее надгробие в сарае пылятся, а хозяев, как моль съела. Ну вот Васька и провернул дельце. С детьми сговорился, они свою долю вложили, и на девятый день поутру тот памятник уже стоял промежду двух берез. Низенькая оградка с каменным бордюром, пол плитошный и цветник, и две вертикальные под небольшим углом друг к другу наши стелы с насеченными портретами и надписями. Плечом к плечу, лицом к лицу. Я – слева, Клавдия – справа. Все было сделано в великой тайне, и должно было оно произвести соответствующий взрывной эффект. Васька без этого просто не мог жить. Тайны он обожал и всегда во всем наслаждаться умел такой вот сюрпризной их неожиданностью. Надо сказать, что оно у него всегда неплохо получалось. Все, приходившие потом на кладбище помянуть, Ваську хвалили. Всем наш черный «мавзолей» понравился. Да ещё и цветов, венков, еловых веток понатащили… Короче, первая часть мероприятия прошла на ять. После четырех должна была начаться вторая. Домашний приём населения.