Отпускай

Лёгкий, игривый ветерок гулял по многолюдным улицам большого города. Он игрался с волосами прохожих, как большой щенок ласкался с редкими смельчаками, что не кутались в куртки, и, казалось, один в целом мире видел девушку с большим рюкзаком. Будто пробуя на вкус «пора ли?», июньское солнце неуверенно дарило тепло этому миру и омывало кожу тончайшей прохладой, словно тело окутывал шлейф родниковой воды. И девушка шла, немного приподняв лицо и зажмурив глаза, подставив руки под ласки небесного светила, и получала странное в своей истинности удовольствие. В воздухе смещались машинные выхлопы и запахи еды из многочисленных забегаловок, и потому он одновременно горчил на языке и разжигал аппетит. Словно незримый океан, улицы города затопила некая складная какофония – сигналы машин и разнобойный топот множества ног, шарканье шин и редкий визг тормозов, прекрасная, лучшая в мире уличная музыка и обрывки разговоров – так звучит жизнь мегаполиса. Девушка открыла глаза и посмотрела на коробки коробки угрюмых многоэтажек, напоминающие уцелевшие башни средневековых замков, поросшие железным пролеском из труб и антенн на крышах. Впрочем, ни один прохожий не рассматривал так дома и здания, спеша по асфальтированной дороге к метро, закрывшись от всех чудес мира куполом своих забот. Грязный, мельтешащий поток людей, старательно игнорирующих жизнь, не замечал и потомка Вавилонской башни – стеклянную, закрученную иглу, что вот-вот проткнет небеса. Где-то на облаках возмущались боги, а люди, забыв о жизни, не успевая жить, всё мчались на работу, чтобы заработать на жизнь, и смеялись боги, смеялись и потому ничего не делали…
И среди этого делового вихря неспешно шла девушка с большим рюкзаком. Она, в джинсах и кедах, в футболке и толстовке, повязанной на поясе, выделялась из безликой, однотонной массы и казалась светлым пятном, живым, странным. Она преодолела оживлённую улицу и несколько ти-хих переулков, прошла квартальчик, усыпанный модными магазинами, как сыпью, и подошла к стеклянной игле, пронзающей небо. Девушка обошла новую Вавилонскую башню, отыскала дверь с рычащей, как сторожевой пёс, надписью: «Не входить» и вошла, затем нашла лифт и поехала на самый верхний этаж. Несколько минут бродила по этажу, пока не наткнулась на служебную лестницу, прошла наверх и вышла на крышу.
Её окатил холодный ветер, крепко обнял и попытался утащить куда-то с собой. Но девушка твёрдо стояла на ногах и широко улыбалась ветру. Она поставила рюкзак и надела толстовку, затем взяла свой багаж в руку – слишком легко для такого большого груза – и подошла к невы-сокому бортику крыши. Девушка взглянула вниз и увидела там копошащихся, мечущихся, спе-шащих куда-то муравьёв, затем, узнав в них людей, мысленно отметила, что никогда бы не по-думала, что в каждом из них есть разумная жизнь…
Она вновь подняла голову, подставив лицо ветру, и тот накинулся на неё как гигантский не-видимый щенок, бешено ласкаясь и уговаривая отправиться на прогулку – путешествие в неве-домые дали. Девушка широко улыбнулась и наклонилась к рюкзаку, скользнула молния и показались десятки белых острых носиков. Она бережно достала один похожий на голубя бумажный са-молётик, исписанный и неумело изрисованный, расправила его крылья, любовно провела пальцами по острому сгибу спины, с минуту постояла с закрытыми глазами, затем сжала в руке испи-санного голубя и всю свою волю и отпустила его в небо. Ветер тут же подхватил его, описал мёртвую петлю и понёс его в неизвестность.
Её зовут Анна. Молодая и перспективная студентка литературного института. С детства, сколько себя помнит, она мечтала стать писательницей, прожить сотни историй и создать целый мир. И потому каждый день садилась писать – по старинке, ручкой по бумаге. Она исписывала десятки листов на парах и лекциях, когда сидела в кафе и ждала друзей или когда опаздывала на автобус, и сотни, когда на ночном небе загорались звёзды, а в ногах спал любимый толстый кот. Сначала она писала черновики – торопливые, нескладные истины её сердца, украшенные неумелыми рисунками. Затем переписывала это чисто и аккуратно, без рисунков и зачёркиваний, но теми же неумелыми словами о той же истине. Потом это многократно перечитывалось, снова украшалось рисунками и зачёркиваниями и опять переписывалось на чи-стый лист – уже просто сказанная, чуть сияющая истина. После этого Анна позволяла себе маленький отдых: смотрела фильмы, читала книги, иногда гуляла и вновь возвращалась к работе – перечитывала, редактировала, исправляла, зачёркивала, рисовала. Затем вновь внимательно перечитывала и переписывала крайне аккуратно, уже без рисунков. И вот перед ней лежал законченный вариант – красивая и точная, сияющая изнутри истина, ограненная, как бриллиант, многими редактурами. В этот момент ей всегда хотелось прыгать по комнате, качать на руках кота, как маленького ребёнка, выпить вина, поехать куда-нибудь или как-нибудь ещё выплеснуть все эмоции и чувства. Но каждый раз она себя одергивала, перепечатывала конечный вариант в компьютер, на минутку замирала, затаив дыхание, и публиковала работу, сразу на нескольких сайтах.
Так было с каждым из сотни её произведений. Её рассказы и эссе, романы и неумелые, но ис-кренние стихи полюбились читателям, получали высшие оценки, похвалы и конечно критику. Они удостаивались софитов и славы, а сама Анна была просто рада тому, что её услышали, поняли, приняли. А все исписанные листы лежали в коробках и увядали на глазах, они задыхались и умирали от своей ненужности. Однажды всю субботу и воскресенье Анна переживала за них, с грустью смотря на коробки. В понедельник решила, что так нельзя и во вторник пришла на вершину стеклянной иглы, чтобы запустить стаи бумажных голубей.
Анна взяла в руки вторую диковинную птицу, расправила ей крылья, погладила по спине, поднесла к губам и прошептала слова прощания, она вновь на минуту задержала дыхание и от-пустила. Ветер тут же подхватил самолётик и унес его в неизвестность.
Анна закусила губу. Она помнила все бессонные ночи, в которые исписывала один за другим листы бумаги, помнила, как не добрым, а злым и ужасным утром едва не опаздывала на автобус, как лекции превращались в пытку, а дорога домой в игру «Интересно, куда я приеду на этот раз?». Она помнила все прогулки с друзьями, на которые не пошла, чтобы дописать главу. Помнила, как, несмотря на усталость и слёзы, депрессию и невозможную загружённость, в обидах и ссорах или при головокружительном счастье, она всегда находила время и силы, заставляла себя выкраивать время и писала. Она помнила, как превозмогала собственную слабость, как шаг за шагом взбиралась на гору, сквозь бури и грозы, дожди, снега, палящее солнце, оползни и отчаяние, она шла в гору, на вершине которой пламенем древних богов горела её мечта.
Анна до боли укусила губу, но всё равно заплакала – не истерически-навзрыд, но спокойно и неумолимо, едва кривя губы и даже не думая кричать.
Она взяла третий самолётик и горячо его поцеловала в острый, исписанный нос, прижала к себе, покачиваясь на месте, отстранилась, расправила крылья… и, резко выбросив руку, отпу-стила его в свободный полёт. Ветер подхватил его, закружил и унёс.
Девушка не смогла сдержать громкий всхлип. Это чувство… единое или сотканное из мириады других, немного моложе мира, но достаточно древнее, чтобы утопить свои ключи и ответы в Лете, это болезненно-светлое чувство отпущения. Оно светлее потери, когда душа разрывается и тонет во тьме, но больнее расставания, когда ты можешь позвонить, написать, увидеться, когда есть спасительно осознание: а жизнь-то продолжатся, история каждого из вас ещё пишется, пусть и раздельно, но всё же не заканчивается, и, может, вы ещё встретитесь. Отпущение – это сверкающее слезами слияние страха и надежды, боли и любви…
Анна судорожно выдохнула и взяла ещё один самолётик. Она быстро расправила его крылья и бросила в небо. Но вдруг девушка не выдержала и разрыдалась. Солёные жгучие слёзы градом ка-тились из глаз по её щекам и падали на плотную ткань толстовки и серый бетон крыши.
Чёрт, как же это больно – отпускать. Это было тяжелее всего, через что прошла Анна. Ты сама, собственными руками, предательски ощущая каждое движение особенно чётко, что-то стираешь из своей жизни и при этом ставишь на пьедестал переживаний… любить, переживать, бояться и не иметь возможности быть рядом по своему собственному решению… светлая боль… печальная радость… любить и позволить любить… переживать и не быть рядом…
И всё же сердце умнее мозга. Там, где логика говорит: «Решения нет», чувства отвечают, решение – бесконечность.
Зажимая одной рукой рот, второй Рейчел взяла новый самолётик и долго держала его в руке.
Но помимо любви и боли, радости, слез и переживаний в этом немыслимом сочетании эмоций есть ещё одна – надежда.
Девушка взяла самолётик двумя руками, немного даже помяв его, поднесла к самым губам так, что чувствовала шероховатую бумагу, и зашептала, будто заговаривая или прося о чём-то, как матери просят быть осторожнее. Анна сильнее сжала исписанного голубя,  поцеловала, расправила крылья и отпустила…
Она уже не сдерживалась и просто рыдала, а ветер уносил прочь её сверкающие звёздами слёзы. Немыслимая смесь чувств вырывалась наружу плачем, первобытным и искренним, не по-калеченным словами, как животные - клетками и цепями. И девушка просто отдалась рыданию, позволила отбушевать этой внутренней буре, как позволяют пройти непогоде. А ветер всё принимал и уносил, лизал её щёки, трепал волосы, игрался с капюшоном, успокаивал и не думал ругать или винить.
Она плакала долго, пока слёзы просто не закончились. В один момент Рейчел перестала пла-кать и словно опустела. Вся боль ушла, оставив высохшее озеро слёз. Страх и боль отпустили её, а радость, любовь и надежда будто расцвели с новой силой.
Анна взяла следующий бумажный самолётик, расправила его крылья и отпустила. Затем взяла ещё один, ещё и ещё и вот с пика стеклянной иглы летит уже целая стая бумажных са-молётиков. Словно диковинное облако или как те морские рыбки, что плавают вместе в большой стайке, исписанные птицы летели и кружили, танцевали в волнах ветра. А Анна всё запускала и запускала, пока её рюкзак предательски не опустел. Тогда девушка посмотрела на бумажное облако, окинула взглядом огромную стаю исписанных голубей и улыбнулась…
А там, где-то далеко-далеко внизу, все муравьишки-люди наконец-то остановились, пере-стали спешить, и посмотрели на небо и не могли они поверить своим глазам. Подобно капле белил на бумаге, по небу растекалось диковинное облако, из которого отделялись и слетали вниз бу-мажные самолётики. Они устилали дороги, попадали на балконы и машины, иногда залетали в редкие раскрытые двери кафешек и магазинов или же сумки и рюкзаки прохожих, одни из которых так и стояли разинув рты, а другие – бегали, прыгали, пытались поймать как можно больше исписанных голубей, чтобы оставить побольше воспоминаний про это диковинный день. Но в каждом, кто угодил под этот бумажный дождь, что-то зажглось глубоко внутри, что-то ожило, проснулось и засияло…
А Анна стояла на вершине стеклянной иглы и смотрела вниз, сквозь бумажное облако на оч-нувшихся людей. Она видела свет в их глазах и улыбалась. Как творец и писатель, она была по-настоящему счастлива подвигу её творений. Ещё вчера, они сами задыхались в коробках, а сегодня вдохнули жизнь в тысячи душу. Да, рукописи не горят и так же не бояться смерти.
Анна испытывала невероятную лёгкость. Ещё никогда она не могла вздохнуть полной грудью так глубоко и свободно. Облако из её рукописей почти растворилось, унося с собой все переживания и слезы, забирая на бумажных крыльях часть её души, но в тоже время освобождая внутри Анны место для чего-то нового, чему ещё только предстояло появиться,  и это значило только одно – пора приниматься за новую работу.
Анна улыбнулась и прошептала: «Отпускай…»