Бабушка Тоня

В студенческие годы мне довелось поработать на уборке картофеля и в стройотрядах в нескольких районах Брянской области. Но больше всего в Почепском районе. И жить приходилось в разных семьях. Это были все очень милые, славные люди. Но бабушка Тоня была особенной.

Она была ленинградка. Она родилась в Ленинграде. Здесь, в Почепском районе она оказалась по распределению после окончания пединститута. И осталась здесь навсегда. В блокаду она потеряла всех своих родных и теперь мы, студенты на постое, были ее родственниками, любимыми внуками.

Она солила фантастические огурцы. В двух огромных деревянных бочках. Огурцы были так вкусны, что мы не могли пройти мимо этих бочек, не запустив в рассол руки. Через месяц нашего пребывания в доме бабушки Тони в обеих бочках огурцы стало невозможно выловить ввиду их полного и абсолютного отсутствия. Но она не огорчилась. "А для чего и солить их было, как не на доброе дело?" - сказала она, когда убедилась в том, что на зиму у нее остался только рассол.

Она пекла ржаной хлеб с какой-то травой на капустных листьях. Утром она кормила нас этим, еще горячим, пахучим клейким хлебом. И поила молоком от своей козы. Молоко имело странный запах и вкус. Мне не нравилось это молоко, но я не могла сказать этого вслух. Я не хотела обижать нашу бабушку Тоню. Я втихаря выливала это молоко в мисочку, стоявшую у бабушки Тони около печки. Она говорила, что это мисочка для домового. Но я видела, как из этой мисочки охотно лакает молоко соседский жирный кот.

Бабушка Тоня любила гостей. Поэтому каждый вечер кроме нас, ее пяти постоянных постояльцев, в ее уютной кухне собиралась почти вся наша группа. Она всех потчевала жаренкой и чаем с хлебом. Но меня она почему-то хотела накормить особенно плотно. Я ей казалась слишком худой. Поэтому она каждый вечер подкладывала мне в тарелку дополнительные порции и приговаривала: «И куда твоя мама смотрит? Вот ветер дунет, и тебя унесет. Ешь лучше».

Бабушка Тоня любила вязать и вышивать. И меня она попыталась увлечь этими рукоделиями. Но я оказалась бестолковой. Мне больше нравилось читать. А бабушка Тоня вязала и говорила мне с укоризной: «Хорошо, что читаешь. Молодец! Только, когда читаешь, поговорить невозможно. А когда вяжешь, можешь разговаривать обо всем на свете. Ведь вот в твоих книжках не написано ничего о том, что я знаю. Вот послушай». И она рассказывала самые невероятные истории, часть из которых я записала.

Вот одна из них:
 
"Многие горожане боятся леса. Лесные дебри - это вам не Дворцовая площадь. Здесь и дорогу не всегда можно найти, и тропа может завести в болото. А на тропе - и корни торчат из земли, и лужи застоявшиеся с прошлого лета, и грязь непролазная, и крапива по обочинам, и комары стадами клубятся, мечтают всю кровь высосать из случайного путника. Совсем эти дикие места не похожи на цивилизованные проспекты, в асфальт закатанные.

 Откровенно говоря, и я не слишком люблю комаров, кочкарник и крапиву. Но боязнь комаров для меня - не повод отказываться от маленьких приключений и свежего воздуха, напоенного ароматами хвои, трав и березовых листьев. Лес для меня имеет силу притяжения, превышающую силу страха. Здесь я могу идти в любом направлении, не задумываясь о правилах дорожного движения, светофорах и зебрах. Только в лесу я могу остановиться в любую секунду, как только захочу. Только в лесу меня окружают дружественные души, не требующие от меня НИЧЕГО. Даже внимания. И пусть я не понимаю их, а они не понимают меня, мне хорошо с ними. И пусть я не знаю их имен на латыни, им не нужно, чтобы я обращалась к ним по именам. Я трогаю их обнаженные шершавые тела, и не испытываю неловкости. Я не спешу в лесу. Лес - это место, где мне очень хорошо.

Лес - это место, где мне спокойно.

Лес - это место, где я ожидаю увидеть что-нибудь красивое и интересное. 

С давних пор я в лесу всегда оставляю маленькие подарочки. Конфетку, хлеб с солью в бумажной упаковке или носки запасные (если новые), или спички/зажигалку в прозрачном пакете, или яблоко (если красивое), или бинт стерильный, или помидор спелый... Что-нибудь такое, что брала для себя в путь-дорогу.

Это подарочки для моего знакомого лешего.

Я познакомилась с ним лет ... тому назад.

Это было так:

В компании с несколькими случайными людьми я оказалась на пикнике на берегу лесного озера, окруженного светлой березовой рощей. Люди были разного возраста - мой преподаватель, его жена и дочь, их друзья, дети этих друзей и друзья этих детей. Из разных социальных слоев -  два студента, одна студентка, одна аспирантка, профессор, инженер, офицер, его жена, библиотекарь, швея и я. Я тогда была просто девочка. Мне было семнадцать лет. Была последняя суббота летних каникул.

Приближение осени чувствовалось только по выгоревшему за лето небу и нескольким легким корабликам поспешивших оторваться от родимой ветки желтых листочков, приткнувшихся к пологому берегу.
 
  Все дружно суетились. Мужчины ставили шалаши и ловили раков на какую-то немыслимую снасть. Студенты рубили сушняк и разводили огонь, резали мясо и потрошили купленную рыбу. Девицы ломали тонкие веточки, хихикали, ойкали и подбрасывали прутики в костер.  Женщины потрошили сумки, расстилали пледы, скатерти, клеенку. Только мне было нечего делать. Ломать прутики мне было в лом, и девицы мне не нравились.

Я была в этой компании младше всех. И все между делом опекали меня, не давая приложить силы к какому-нибудь делу. Это нервировало. Очень. Мне захотелось уйти от них куда подальше. Но, едва я отходила в сторону от поляны, на которой разложили костер, кто-нибудь обязательно шел за мной. Делалось это настолько демонстративно, что мне стало совсем невмоготу.

  Уха уже кипела в котелке. Самовар из антикварных запасников профессорской супруги уже шипел, разогрев воду на дымящих шишках. Тетеньки расстелили самобранку, уставили ее тарелками и блюдами с ломтями хлеба, зеленым луком, помидорами, огурцами, соленьями, салатами, колбасами, пирожками... Еды было столько, что меня затошнило: "Неужели все это можно съесть? Ужас!" Во время войны я часто вспоминала это застолье в лесу. Я засыпала и видела эту горку пирожков. И во сне мне казалось, что я их ем, ем, ем... И просыпалась от голода... Да. А тогда, в середине тридцатых годов мне не нужна была никакая еда.

Поляна с нашим бивуаком выходила одной стороной на озеро. Тихонько, дождавшись приглашения "к столу", когда все суетливо стали размещаться вокруг накрытой скатерти, я свинтила в сторону. За какой-то вполне себе так разросшийся куст. И быстренько дала деру.
 
Свобода! Лес, я и никого больше! Привет, березы! О! подберезовик! Еще! Еще! Ого! сколько их тут? А вон там краснеет мухомор. Красота!
Где-то вдалеке раздаются слегка встревоженные оклики: "Тоня! Ты куда делась? Где ты?" Я решила пока не отвечать. Еще чуть-чуть свободы от всеобщего внимания... Еще чуть-чуть лесной тишины... Еще немного грибов в моей панаме. А потом я выйду к ним с трофеями...

Грибов вокруг оказалось так много, что панамка скоро была заполнена маслятами и подберезовиками, двумя подосиновиками и тремя белыми. Идти на поляну еще не хотелось, но пора было и совесть иметь.

И тут вдруг я поняла, что больше не слышу ничьих голосов. Меня никто не окликал!
Вокруг был все тот же светлый березовый лес. Под ногами шуршала жесткая осенняя трава. За кустами поблескивала темная вода холодного озера. По кронам деревьев пробегали порывы холодного ветра. По низкому небу неслись холодные темные тучи.
Мне стало страшно и холодно. Я быстро побежала в сторону озера. И оказалась в болоте. Под ногами зачавкала липкая грязь. Вылезла на сухое место, и поняла, что не знаю в какую сторону идти. Солнце исчезло. Лес тревожно шелестел. Где-то долбил дятел, но это был не тот звук, какой мне хотелось услышать. Мне были нужны человеческие голоса.

Я стала громко кричать, подобрала какую-то палку и стала бить ею по стволам. Я шумела, как только могла придумать. Шум отвлекал меня от страха.
Ноги путались в высокой траве, но я бежала по этой траве, высоко задирая ноги. Бег согревал меня и отвлекал от страха.
Силы мои сначала удвоились, а потом вдруг оставили меня. Я села на поваленный трухлявый ствол древнего дерева, поросшего лишайником и грибами. Очень хотелось плакать, но было стыдно почему-то. И я молча проглотила свои слезы-сопли: "Нечего раскисать! Встала. Ноги в руки, и марш-марш вперед! К победе коммунизма! Умирать нам еще рановато!" Я сгребла себя в кучку и двинулась, куда глаза глядят.
И тут мои глаза увидели человека.

Человек был старый-старый. В старом-старом зипуне. В стеганых штанах, валенках и потрепанном меховом треухе. Он был одет по-зимнему в пока еще летний день. У человека были седая борода, длинные усы и толстая палка в руке. Он шел от березы к березе. Стучал по стволу. Прислушивался, наклонив голову. И шел к следующей березе.

Я побежала к нему.
- Дедушка!
Он оглянулся на меня, кивнул. И ...исчез.

Я остановилась в изумлении. Через пару мгновений старик показался между деревьями левее прежнего места. Снова кивнул и исчез. Я пошла к тому месту, где видела его только что.  Еще через пару мгновений старик снова показался между деревьями еще левее. Снова кивнул и исчез. Я побежала к этому месту.
- Дедушка! Где Вы?

Старик снова показался, теперь он был далеко впереди. Он стоял молча и кивал мне. Я подошла к нему совсем близко. Он снова молча кивнул и исчез.
Мне совсем не было страшно почему-то. Только странно. Как ему удавалось так быстро передвигаться по бурелому и куда он исчезает? Я шла за ним, едва поспевая.   Он двигался гораздо быстрее меня, но каждый раз ждал, когда я подойду к тому месту, где он был только что. Он не улыбался. Не говорил. Только кивал. И в этом жесте было что-то обнадеживающее.
 
Спустя некоторое время я уже настолько освоилась, что бежала дальше даже тогда, когда он еще не показывался.
 
А потом впереди послышались голоса: "Тоня! Где ты? Отзовись!"
- Я тут!
И я побежала вперед, туда, откуда меня звали.

А старик исчез. Но я все равно крикнула: "Спасибо, дедушка!"

Когда я вышла на поляну, где был разведен костер и готовился пир на весь мир, оказалось, что я уходила всего на несколько минут. И никто не успел встревожиться моим отсутствием. Просто все уже проголодались, а без меня не хотели начинать.

В моей панаме осталось не так много грибов, но и несколько уцелевших маслят и подберезовиков вызвали всеобщее оживление. Взрослые решили, что после обеда пойдут собирать грибы, а песни у костра отложат до наступления темноты.

Ночью искры костра летели к звездному небу, гитара тихо стонала и песни разливались шире озера. Анекдоты иссякли. Смех затих. Все были немного грустны. Не печальны, а грустно-задумчивы. Так грустят в новогоднюю ночь. Так грустят в ожидании нового. Пусть это новое и хорошо известно. Но оно меняет что-то в жизни. Так грустят, когда ждут и прощаются не навсегда. Лето закончилось. Закончились каникулы. В понедельник всем на работу или на учебу. И утром уже не будет такой радости от пикника, а будут сборы грязной посуды, закапывание мусора и сжигание всего, что можно сжечь, чтобы не везти домой ненужное.

Я засыпала под печальные песни о небывалой любви рябин, кленов и прочих деревьев, когда вдруг услышала шепот профессора:
- Тоня, а ты положила угощение лешему?
- Кому?
- Тому, кто тебе указал дорогу к нам.
- Геннадий Андреевич! Вы о чем?
- Ну, ты же заблудилась днем, а леший тебя вывел на нас.
- Геннадий Андреевич, откуда Вы знаете?
- Дедукция. Конан Дойла читала?
- Да...
- Маленькие наблюдения позволяют сделать далеко идущие выводы. Тебя на поляне не было всего пару минут. Ты пришла уставшая, как после долгого бега по лесу. У тебя было два десятка подберезовиков, которые не растут кучно, а только порознь. И еще я слышал, как ты крикнула: "Спасибо, дедушка!". Только один дедушка в лесу может менять время. И это - леший. А ему "спасибо" в карман не положишь. Надо его по-настоящему поблагодарить.
- Геннадий Андреевич, Вы верите в леших?
- Он один в этом лесу. Я с ним знаком. В других лесах другие. И не все такие добрые. Ну, идешь? Или боишься?
- Ничего я не боюсь! А чем его угостить? И где?
- На пеньке. Вон тарелку с колбасной нарезкой бери и пошли. Я с тобой. Я всегда в лесу оставляю ему что-нибудь. Сегодня у меня ты - компаньон. Только не проболтайся никому! А то меня уволят с работы.

И мы пошли из круга света в лесную темь.

Спустя пару шагов я поняла, что осталась одна. Костер светил из-за деревьев нервными сполохами. Песня о морозе была явно не к месту, но звучала очень вдохновенно. Профессор где-то в стороне шуршал травой и с кем-то шептался. А я стояла, как маленькая дурочка, с полной тарелкой колбасы и не знала, куда ее пристроить.
- Ну, давай ее сюда, что ли. Люблю копченую колбаску. И вареную тоже.
Из темноты к тарелке протянулась рука. Над рукой сверкнули глаза. И я от неожиданности выпустила тарелку.
- Молодец! Не жадная! Ну, бывай. До встречи!
И тарелка, колбаса, рука и глаза исчезли в темноте.

 Вот с тех пор я и оставляю всегда гостинцы лешему. И, между прочим, во время войны это мне не раз помогало в лесу. Только я сейчас не хочу про войну вспоминать. Потом когда-нибудь..."

 К моему сожалению, этого потом не наступило. Бабушка Тоня всякий раз отмахивалась от меня, стоило мне заговорить о войне и о том, как она жила в те годы: "Иди, читай свои книжки. Там тебе про войну всё сказано".

 О том, что она была связной у партизан в бригаде им. Щорса, мне рассказал парторг колхоза. Он в те годы был совсем маленьким, но помнил как в 42 году бабушку Тоню, тогда еще совсем молодую женщину, почти девочку, работавшую в школе учительницей, вместе с еще одной девушкой немцы пытали на площади перед управой. Всех жителей села согнали туда и заставили смотреть на то, как их избивали. А потом их сбросили в овраг и запретили жителям забрать их тела. Та, вторая девушка, была немного моложе и слабее. Она умерла в том овраге. Там ее и похоронили. Теперь над ее могилой стоит памятник с красной звездой. А Антонину Михайловну ночью вывезли партизаны. Она потом до самого освобождения вела в отряде занятия с бойцами по русскому языку и математике, была медсестрой и помощницей кашевара.

 С нами бабушка Тоня тоже проводила уроки грамоты. Ей нравилось вспоминать своих бывших учеников и рассказывать о том, как они "ловились" на ее каверзные вопросы. И тут же задавала эти вопросы нам: "А как сказать про кочергу во множественном числе?", "А дно?", или "Ну-ка, как будет звучать единственное число слова штаны?", или "В каком слове три "е" подряд?", или вдруг задавалась вопросом: "Ехал Грека через реку... Знаете? А почему Грека, а не грек?" И немножко огорчалась, когда мы давали правильные ответы: "Нет, с вами совсем не интересно. Вот мои ученики каждый раз в ответах путались, спорили... С ними интересно было. А вы через чур уж грамотные. А вот я вам еще вопрос задам". И задавала еще какой-нибудь, типа: "А как звали лошадь Вронского?" и, не дождавшись ответа, добавляла: "Имя Рудина-то, хоть, помните?" Это был ее "веселый час".

 А потом, ровно в десять часов вечера, она прекращала все разговоры словами: "Ну, гости дорогие, пора и честь знать. Пряники вам подносить не буду. Сами расходитесь". Мы пытались спорить, уговаривать еще немножко посидеть. Бесполезно было сотрясать воздух. Наши однокурсники разбредались по своим домам, а у нас в комнате выключался свет со словами: "Вот и ладненько. Вот и пора на боковую. Всем отбой! Будить на рассвете никого не стану. Сами проснетесь".

 И мы просыпались. Потому что петух у нее во дворе был самый горластый петух в мире. А утки самые болтливые, прожорливые и требовательные. Едва за окном светлело небо, птичник бабушки Тони выстраивался перед дверью в сени и утки начинали стучать клювами в порог. Мне нравилось насыпать им корм в кормушку. Они толкались, шипели и приговаривали: "Прямо пряно. Пряно-пряно..." В одно мгновение опорожнив кормушку они выстраивались гуськом у калитки и нетерпеливо переминаясь ждали, пока калитка откроется, а тогда важно шли к ручью, протекавшему рядом с избой бабушки Тони.

 Пока я кормила и выпускала уток, бабушка Тоня доила козу. Однажды я вызвалась помочь ей. И сразу пожалела об этом. "Ну, давай-давай. Покажи-ка, как городские доить умеют". Присела я перед козой на скамеечку, потянула за вымя... И молоко тонкой резкой струей ударило мне в лицо. Я зажмурилась и снова, уже не так сильно, сдавила сосок. Липкое теплое молоко потекло мне в рукав. Было ужасно неприятно... Бабушка Тоня смеялась звонким девчоночьим смехом каждый день после того, рассказывая всем о моем конфузе и добавляя каждый день все новые подробности. Она изображала в лицах, как я жмурилась, как я выливала молоко из рукава в подойник, как коза плакала от боли, как, глядя на мои мучения, утки прятали головы под крыло, а петух бросался на выручку своей ангорской подруги...

 Эти рассказы о моей неловкости были единственным неприятным моментом в тот период моей студенческой жизни. Было жаль, даже мне - абсолютно не подготовленной к сельскому быту, уезжать из Красного Рога навсегда. И до сей поры мне жаль, что больше мне не довелось встретиться с бабушкой Тоней.