Руденко и строгость её, почти мужского, голоса

Еланчик – это название озера, у нас тут на Урале. Красивое такое озеро, как впрочем, практически все, наверное, и даже наверняка озера. Так странно, согласитесь, называется. Не знаю почему. Видимо потому, что кто-то назвал его так, а кто и почему его так назвал никто не знает. А на озере этом в 70-е годы лагерь от ЧТПЗ для пионеров построили, красивый такой и современный, и первый самый на этом озере. ЧТПЗ – это название завода трубопрокатного, видимо потому, что трубы на нем выпускаются. Вот взяли да и назвали ТрубоПрокатным Заводом, а «Че» – это от того, что он тут же у нас, т.е. - в Челябинске. А вот Еланчиком никто до сих пор не может рассказать, почему так назвали это красивое, как и многие озера, озеро.
И вот, среди этой всей и всяческой красоты, я так и жил тогда, в те славные семидесятые, в самом этом Челябинске, который тогда, кстати, еще не был на столько суров..., а толи и был, да только мне об этой его стороне было сосем еще знать не интересно.
Ох, и хорошо же жили мы тогда в те самые далекие и семидесятые. Да просто таки здорово как жили мы тогда в них. Мы постоянно во что ни будь играли все вместе, всей дружной своей пацанской ватагой. Зимой в хоккей, прям на дорогах во дворе, или в подъездах в жмурки, или на снежной горке, в царя горы и т.д. Летом в футбол, прятки, баши, слона, чехарду и многое другое, или ходили купаться на озеро Смолино... – тоже не далеко тут, у нас же.  А то и всей этой же ватагой и нарушали какие ни будь безобразия, не очень серьезные, но нарушали.
И кроме того, что все это было очень же даже и так уже оченно здорово, любил конечно один такой любитель здешний и наш, местный тоже,  плавать. Да. Хотя он плавать то и не умел еще, но до того же любил он это такое занятие, что прямо, ну очень уже так любил он дело это. И что если бы не вытаскивали его из любого озера практически синего от купания, ну просто же чуть ли не силою, то конечно очень даже может быть, что были бы не очень от того хорошие последствия. Вот до чего любил товарищ тот и плавать и купаться, хотя плавать-то еще и не умел тогда он толком. Всё, как и обычные все дети, он много вообще чего любил, разве, что чуть даже больше как-то, а толи глубже просто, а толи так просто только кажется. Но, что касается плавания то  это вообще отдельный разговор и глубокий более.
И вот, когда подрос немного наш товарищ и учился уже в первом классе, ворвалось в его жизнь счастие просто неимоверное в виде особенной радости – возможно ему стало в секцию плаванья записаться. И он пошел да и записался. Да, да, просто тогда все было. Желаешь в секцию ходить – бери от врача справку, иди в секцию, записывайся в неё и ходи в неё. И всё. И он так и сделал. И было ему тогда не полных лет все семь от роду. Ну, то есть чувствовалась уже в нем зрелость какая-то, присущая этому, конечно возрасту, и некая даже и самостоятельность. Он записался да и стал ходить. И был от того еще на много счастливее. И радость переполняла душу его, и сердце его она же переполняла чуть ли не еще и больше и грела его та радость тоже оченно сильно. Он, уходя из бассейна, уже мечтал скорей бы вернуться, чтобы быть там, и чтоб там плавать, плавать, плавать. И плавать..., плавать....
Казалось бы, ну чего тут такого? Ну, что там может быть интересного? – туда-сюда, туда-сюда, и так всю тренировку, взад и вперед и так целый аж час... А бассейн небольшой такой был; «Восход» назывался - бассейн, от того же ЧТПЗ, всего то двадцать пять метров в длину, и минутах в тридцати от дома. Такие тогда были бассейны в основном во городе в Челябинске. А уже когда он заходил в тот бассейн, да что там заходил, когда он только лишь приближался к заветному этому бассейну, то издалека уже чувствовать начинал его запах, такой неповторимый, родной и знакомый, любимый до просто таки одурения. И это был запах хлорки, конечно. Других тогда веществ для обработки бассейнов еще не было, а хлорки было много всегда, поэтому и использовали её для этой обработки и щедро и обильно.
Но, слово, «хлорка» тогда не знакомо было еще тому моему маленькому еще товарищу, и он и догадаться даже не мог, что вредное это слово, и содержимое его тоже не так уж для здоровья и полезное. Ну, да и пожалуй, что хорошо все это, что не было тогда у людей таких вредных знаний. Ведь здоровей тогда все же люди были, без знаний этих вредных, а толи и полезных, - какими же загадочными могут быть любые знания. Так вот, - когда он начинал улавливать только еще этот знакомый запах, то во душе его так трепетно делалось.., такое поднималось... - Словом хорошее что-то, и до того же душевное, а толи даже и еще аж лучшее. А это всё те люди, которые шли ему навстречу из бассейна, уже навивали на него эти хорошие и самые лучшие настроения, ведь запах этот, такой дорогоценный от них и исходил, в не очень большой, правда, но все же ощутимой уже, концентрации. А уже самое плавание, так то и вовсе отдельная тема для воздействия на состояние его душевности. Он не просто же плыл, он еще лучше чем летел.... Он, словно бы растворялся весь, во всем этом бассейновом объеме удовольствия, т.е. удовольствии размером в водоизмещение бассейное. С такой его чистой, прозрачной, и особенным, голубым цветом, водой. И вся эта масса, как масса удовольствия огромная во все время его плавания на него так и воздействовала, объемно и массивно. Так мягко и нежно окружая его всего-всего. И он всем всем своим телом еще тогда небольшим все это дело очень приятно и трепетно ощущал. Не головой или там отдельными органами  чувств, кожей, глазами и носом, но буквально всей своей сущностью, всей душой своей, всеми, что называется, фибрами. Так шло то прекрасное и далекое время. Он радовался когда плавал. Когда же не плавал, то ждал когда же наконец будет тренировочный день и тренировка и это радостное и долгожданное плавание. Так прошло месяца два, а толи и все три, но голод на плавание не то, что не проходил, но даже и не уменьшался ну даже нисколечко, а то и вовсе - еще больше усилился.
Однажды, он когда он там, видимо баловался, а он как и все дети и это очень любил занятие, тренер подошла к нему и сказала ему, чтобы он больше в бассейн не приходил. Нет, ничего, конечно, он такого не совершил при своем баловании злобного. Так как и не мог он в то время еще совершить что-то совсем уже какое-то гадкое, из ряда вон выходящее. Да  озоровал, да скорей и выделялся малость из общего ряда чуть более дисциплинированных. Но не было у него гадливости какой-то особенной, да слов даже таких не знал он еще тогда. Он даже напротив в том золотом возрасте был скорей излишне улыбчив и столь же радостен.  Радовался и не умел скрывать этого, и поводов для радости находил значительно больше чем их было на самом деле, и это тоже было его отличительной особенностью. А баловаться, так они на то дети и есть дети. А детям свойственно играть, а играть – это же и есть баловаться. Ну, то есть чем-то таким уже сверх страшным и супер неординарным не мог он тогда никак себя проявить, тем более прославиться, тем более в сторону нехорошую, недобрую, злобную сторону.  Разве, возможно, не просматривала за ним перспективы спортивной никакой опытная та его тренерша, ну так он, тренер же на то и опытный. Руденко Нина Яковлевна - так звали тогда того тренера. Хороший тренер, строгий, умелый, с нормальным таким, строгим и мужским почти голосом и характером. Испугался тогда не на шутку друг этот наш. Ну, шутка ли, вырвать из книги жизни самые лучшие страницы... Слово из песни, смысл из повествования, начинку из ватрушки..., хотя слово и смысл – более подходящие слова для этого того нашего случая. Вот до чего очень уж сильно как он испугался. И так и пришел на следующую тренировку весь такой испуганный-испуганный. А так же иногда случается в жизни, что одни люди другим людям вот сразу как-то почему-то нравятся, а другие-же наоборот как-то не очень нравятся, тоже так сразу как-то... Ну, или нравятся значительно меньше, чем те которые нравятся им. Так и у Нины той Яковлевны были мальчишки которые ей почему-то нравились. Одним из таковых был Вова Маслов. Видимо симпатичнейший был этот тот мальчишка Вова. Ну, и такое же сплошь и рядом встречается, и это нормально. И вот он ей так прям немыслимо весь нравился, что это было заметно. А толи он ей напоминал кого-то, и бередил лучшие только из струн её души. А вот наш субъект таких струн тонких не задевал своей персоной, зато видать задевал совсем струны не те. Но, он еще маленький же был, да допускаю, что был не так казист, возможно мелковат для того своего возраста, не так силен, не так плечист, не так бровьми червлён и на глагол сподвиже..., а лишь улыбчив, и то не по делу... Но это-ж разве же его вина?  Это ж беда его скорей, и это должна была уже знать эта, та опытная тренерша, та Нина Яковлевна, которая Руденко с сильным характером и почти мужским голосом.
Итак, испуганным пришел товарищ наш на тренировку, и всю её так и оттренировался пребывая в испуге и тревоге. И на другую с таким же почти испугом пришел он тренировку, а потом  и на третью.... И так потихоньку стал уже и забывать про тот испуг. Старался..., а толи и вообще баловаться перестал, или скрывал свои ко озорству наклонности, ну самым что ни на есть тщательным образом. И так как-то всё вроде бы и сошло уже на нет. И облегченно уже почти он мог вздохнуть, и он видимо так и вздохнул уже облегченно. И решил уже видимо ходить забыв про страх... И стал страх забывать, а толи и уже вовсе забыл. Однако, память взрослого человека, и Нины Яковлевны Руденко забыть все таки не сумела, на то же она и опытный тренер... И просто же человек взрослый был тогда и столь же и строгий...
Раз, это примерно через недели две от того случая, пришел товарищ наш, почти уже безбоязненно в бассейн. Все как и обычно. Вкушая запах знакомый и чудный, с улыбкою, и в предвкушении радости от прикосновения к любимому делу.  Переоделся. С  тем же подъемом в душе, прошел сквозь душ, помылся и туда... к воде... к самому своему любимому, объемному, желанному процессу и пространству... и  чуть ли уже не приступил было...  А тренировка всегда же начиналась с построения, подсчета голов, и тренерского наставленья, - задания то есть на тренировку и в виде общих указаний и напутствия тренерского. Построились все пришедшие. Оглядела всех внимательно Нина Яковлевна строгим взглядом своим, поздоровалась. Затем, подошла к  тому самому, одному  из самых мелких «мальков», а то и самому мелкому из них,  и вопросила так строго, и без того своим строгим и почти что мужским, голосом: А у тебя фамилия-то как, мальчик?
- Чекрыгин, - ответил настороженно  и очень тихо тот мальчик... и наверняка сразу же расхотел быть этим Чекрыгиным.
- Так ты, Чекрыгин, что же это не понял, что я тебе тут уже говорила? - Я же ведь говорила тебе, чтоб ты не приходил уже сюда больше? Чекрыгину сделалось и еще более не по себе.
-  Ну, так как, говорила я, или не говорила?
- Ну, говорили, - с трудом выдавил из недр своей глубины Чекрыгин, еще на много тише чем прежде...
- Так вот и иди ка ты домой, Чекрыгин. И больше ты не приходи сюда... Давай иди-ка, иди...
Нет, ну если уже там как то сильно проштрафился мальчишка, то можно и нужно было бы наверное принять какие-то меры. Возможно, даже и сланцем по жопе врезать, или полотенцем лупануть о спину. Ну, в крайнем случае же, можно бы было и родителей же вызвать, наверное, и объясниться, что меры, мол надо бы принять какие-то. Но,  не было такого повода серьезного, а что там было тогда, я уже и не помню... Помню, что парня того словно бы взяли да и расстреляли просто перед строем. Да хорошо бы если бы расстреляли, - тогда бы и кончилось для него всё  разом. А ведь тогда не кончилось ничего для него...  Тогда было, как будто бы не расстреляли его, а только стали расстреливать... или стрелять в кого-то очень ему родного и близкого. Такого родного, что и нет родней даже.  И всё почему-то не стреляли, но только собирались... и собирались... и собирались... и собирались...  Нет, совершенно же не смешно нисколько... все именно так и происходило, и именно так и ощущалось в его детском и не очень-то еще развитом сознании.
Он как-то автоматически, как сам не свой, медленно вышел сначала из бассейна. Потом так же автоматически прошел через душ, так же не ощущая самого себя одел на себя словно чужие вещи. Спустился вниз и пошел в гардероб брать верхнюю одежду. Ему бы было поплакать в самый бы раз, - вот это было бы дело. Но тогда он не знал об этом, да и как-то не плакалось ему, хотя все во душе его рвалось словно в клочья. Пожалуй, впервые в жизни он, этот маленький еще тип, прочувствовал на себе не большое, но огромное горе. Первое горе, большое, не детское. Самое настоящее, огромное и едкое чувство непоправимого горя, несчастья. Гардеробщица не могла не заметить такого не странного, но просто же убитого горем, а обычно же  улыбчивого такого живчика  - мальчишки. Она и испугалась,  и тоже по настоящему, по взрослому так. Думала - что то случилось, несчастие, травма, словом ужасное нечто, непоправимое.
- Ты что это мальчик? Что-то случилось с тобой?         
Мальчик молчал, и неопределенно смотрел куда-то... и было видно, что он где-то очень далеко, и глубоко в себе... Так далеко за своим горем-несчастьем, что и не слышит он этих её слов, и вряд ли ориентируется нормально в происходящем вокруг него пространстве.
- Да, что же случилось то? – пыталась достучаться гардеробщица и слегка тормошила его за плечи... - Ты что там, травмировался? Тебе может чем ни будь да помочь? А может проводить тебя домой? Ну, что же у тебя мальчик случилось-то?
- Из бассейна выгнали...  - очень тихо, словно бы из какой-то удивительно далекой глубины, с неимоверным трудом вышло из мальчика простое и исчерпывающее объяснение. И вот в этот-то момент и дошел, видимо весь, то есть полный и полновесный смысл всей тяжести происходящего и на самого этого мальчика. Сработала видать в его душе эта самая гильотина, и наконец-то завершилось необратимое, докатилось полностью до его развивающегося еще тогда сознания.
До этого-то момента всё как бы и происходило как будто не с ним, все как не то в бреду, а не то как во сне... И вот неясность развеялась. Все встало на свои места – приговор наконец привели в исполнение. И, словно бы из приоткрытого не на долго самоварного краника, из глаз мальчика спокойно вытекли слезы. Нет, он всё так же не плакал, - не было ни всхлипываний, ни придыханий, ни характерных голосовых вставок...  А просто выражение лица его излучало невыносимое горе и слезы текли из него спокойным самотеком  и всё.  А он, словно бы со стороны опять наблюдал этот, такой необычный процесс. И понимать происходящее не то  не хотел, а толи и не умел еще. А и не надо было ему ничего и понимать. Ему было горько, и больно, если словами этими хоть сколько-то да можно выразить из того, что происходило тогда в душе этого, того, то есть еще, мальчика.
Не знаю почему ничего не сказал он тогда ни своим родителям, ни кому ни будь вообще. Ни одна душа на свете не знала тогда о его таком горе. Кроме разве что гардеробщицы. Которая, надо отметить, скорей всего тоже наверняка заплакала... И что-то говорила, говорила,  и как-то успокаивала... Но, этого не надо было  делать, ведь то, что ей представлялось исправимым для него таковым не представлялось. Тогда те немногочисленные слезы вытекли сами собой где-то снаружи и далеко, а внутри уже ничего и не было... Все уже состоялось,  все, что связывало его с его самым огромным счастьем, было уничтожено... Именно такое, или примерно такое было тогда ощущение, такое сильное и совершенно новое, до этого невиданное, какое-то скорей совсем не детское, а наоборот взрослое и необычное. И не было ни больно, ни грустно, ни как-то хоть как... Просто внутри было пусто, очень пусто и разве, что страшно от этой такой новизны, необычной и непривычной пустоты и взрослости... Жесткой, жестокой и непривычной взрослости.  Впервые и так сразу, и много и совсем не по детски...
Потом этот маленький мальчик подрос. Он продолжал очень любить плавать, но записаться в бассейн уже не мог по возрасту. Поэтому и не зажглась его фамилия на плавательном и спортивном небосводе крупными буквами;  И мелкими буквами ко счастью, а толи к сожалению она не зажигалась на этом же небосводе спортивном и плавательном тоже. Но, тогда, когда таких слов о таких небосводах он еще не знал, а только очень-очень любил плавать, и только для того чтоб посещать бассейн он записался в борьбу; - Борцы раз в неделю ходили плавать. Потом он записался в греблю на байдарке, т.к. гребцы ходили в бассейн чаще.  Тогда, собственно и научился он плавать уже вполне прилично и особенно не плохо под водой. Но, позже так  втянулся, что и сама  гребля ему очень даже стала нравиться. – Такие же примерно ощущения, словно те, детские в бассейне, - как бы полета в пространстве, только  на быстрой лодке и прямо над поверхностью воды.
Потом он вырос еще, учился, и занимался другими видами спорта. И так, по мере взросления, конечно же голод свой к плаванию вполне утолил. Хотя это уже не был тот детский,  и очень голодный голод, но так в общем все как-то прошло, как-то сравнялось и как-то всё отболело и зарубцевалось, заросло, зажило и забылось... И даже стало не понятно ему самому как это можно было так сильно любить это плавание, и плавать буквально часами взад и вперед, и взад и вперед.... да, уставая, но не переставая хотеть этого... и плавать.

В пионерском лагере Еланчик, где в далекие семидесятые, когда его только построили на озере Еланчик, когда-то, будучи пионером, каждое лето  отдыхал тот самый мальчик, с каждым годом потихоньку взрослея.   И каждый год, спустя лет тридцать с небольшим, стал ездить и отдыхать в этот же лагерь Еланчик и мой старший сын, Андрей. 
Однако же, на том же самом озере Еланчик, на том же самом понтоне детского лагеря Еланчик, прибыв проведать своего сына, я снова встретил  ту самую Нину Яковлевну Руденко. Она, спустя такое время, конечно сильно изменилась.  Она, конечно, постарела, и пополнела, но была вполне узнаваема. Такой же строгий и почти мужской голос и тот же почти взгляд. С детьми же и нужна эта строгость, ибо без этого с детьми, пожалуй, что никак нельзя. Она работала здесь в качестве  ответственного за безопасность детей на воде.
Я же был тогда человеком заметным, в определенном смысле сильным, занимался спортом на достаточно высоком уровне, и был выше чем в описанных событиях примерно на метр. Меня уже чаще называли по имени отчеству, Нина Яковлевна знала об этом. И я был знаком с людьми которых знала она, с которыми она была дружна, и с некоторыми из них я тоже дружил.
В лагере «Еланчик»  было тепло и хорошо, был сончас, и народу  на пляже практически никого не было. Мы стояли на понтоне, загорали и от нечего делать разговаривали о том и о сем. И ей, скорей всего, нравилось со мной так просто разговаривать о том и о сем. Все же в то время я обладал весьма интересными точками зрения на многие «то да сё» вопросы. Любил заглубиться и заглублялся в глубину глубин, думать,  вот видимо и обладал от этого.  И я взял да и рассказал ей вот эту самую, вышеописанную здесь, историю.
Она не поверила.
Да, - говорю, - пожалуй, диковатая немного история. Но именно в ней Вы научили меня очень многому. - Не испробовав соли никогда не понять, что же это такое, - соль... как и то, тоже многое, что с этим связано.
А с Масловым Вовкой меня  тоже пару раз сводила судьба в жизни. Что про него сказать - Маслов как Маслов, то есть обыкновенный совершенно такой Маслов Владимир и ничего, то есть такого выдающегося. А именно – не Сальников, конечно же, нет. И он из воды этой истории вышел, выходит что так,  в общем целом - сухим. А именно же – не извлекшим ни одного, ни единого даже и дивиденда. А я вот, получается, что извлек, за что и благодарен Богу, и тренеру тому Руденко со строгим и не характерным таким для обычной женщины, голосом. Благодарен я так же и всей дальнейшей своей судьбе, что развернулась так и красочно и очень даже хорошо, хотя и быстро пролетела мимо меня. За, что и еще раз всем спасибо мое откровенное.
Вот и тебе спасибо тоже, что так много времени сидел тут и внимал.... а то и даже и переживал, наверное, а то и даже, что возможно, и извлек хоть  бы чего из полезного.

И вот я думал, стоя совсем спокойно и мирно на том самом понтоне на озере Еланчик, одноименного же лагеря Еланчик:  как же устроена и удивительно и хитро эта забавная штука жизнь...  Как выводит она и заплетает свои стежки-дорожки, и как же в ней всё так и хитро и интересно, и взаимосвязано.  И я видел перед собой обычную, далекую и чужую и как бы постороннюю, как  не из моей жизни, но важную для именно моей жизни,  женщину и ворошил свои к ней чувства в памяти. Чувства поддавались ворошению, но совершенно никаких эмоций не пробуждали, ни теплых ни холодных, ни каких бы то ни было. Разве, что жалость, а толи сожаление за эту женщину с грубым и почти мужским голосом. Жаль, что не удалось ей в те далекие времена прочувствовать, а в эти вспомнить такого забавного и неординарного из своей жизни случая. Скорей всего все дело здесь в её этой такой, почти мужской, какой-то и необычайной, видимо,  строгости.
Когда-то я долго был не то чтобы обижен на неё в то самое дорогое и безобидное время, не зря называемое как именно  же «золотое» детство... - Скорей это походило больше на недоумение, на не совмещающееся что-то с чем-то, чего не должно случаться никогда в детстве. Но это ведь было, и было совершенно же очевидно. И значит этому и надо было случиться именно так... И именно мне это было надо особенно. – Вот основная, пожалуй, и самая ценная мысль здесь! При том же, однако, и понимании, что Бог обязательно есть. И в этом я теперь совершенно уверен.
Надо  было именно тому мальчику, который бы не стал бы мной, не случись эта трагическая веха в его тогдашней жизни... и эта  женщина, и тренер со строгим характером и почти мужским голосом. И будь по другому..., хоть как-то, но по другому, то и всё дальнейшее было бы тоже по другому. Всё всё... А того, что есть, не было бы...
Другой бы пазл в эту мою сложную мозаику бы не вписался, или бы нарушилась бы вся мозаика.
Возможно бы было бы лучше, а может быть хуже, но это не важно. Важней, что того, что теперь есть не было бы...  А ведь это мне дорого, ведь это всё и есть я, ведь это всё – моя жизнь. Всё это – это тот самый я, я настоящий.

И самое славное, и главное, пожалуй,  что хотелось бы добавить к уже сказанному - это: Слава Богу... А точней и не скажешь и я  в этой  же связи как раз и умолкаю. – Такие вот дела. У нас были во городе, во Челябинске... еще не знавшем тогда о своей суровой суровости.
Где, кто его знает, когда и почему назвал кто-то когда-то Еланчиком такое красивое, как, впрочем, и все, наверное, озёра, озеро.


19,03,18