Из дневника неизвестной оптимистки

Снова осень раскрасила всё, по своему обыкновению, в какие-то фантастические, душераздирающие цвета. То ударит под вздох целым массивом ослепительно жёлтого, то замесит его с пунцовым, малиновым, багровым, фиолетовым. И все это, нанизанное на солнечные стрелы, нарядно красуется на деревьях и кустах, перетекая в роскошный ковёр из листьев, уже павших, но ещё продолжающих дышать. Клёны изумленно разводят всеми своими бесчисленными ладошками с остроконечными пальцами и никак не могут надивиться пиршеству красоты, затопившему всю окружающую действительность.
Здесь, в дальней глубинке парка, около старой скамейки кто-то опрометчиво оставил догорающий костер, а рядом с наломанными сухими ветками валялась растерзанная толстая тетрадка с небрежно выдранными (и вероятно, сожжёнными) листами, в которой кое-где неряшливо торчали останки исписанных страниц.
Я присела на край скамейки и заглянула в тетрадь.

30 августа 1999 г.
Ушёл муж. Какое облегчение! Как будто глистов вывела. Да, умею я выбрать… И что характерно, замуж я выхожу исключительно по любви…
Хорошо ещё, что он другую нашёл. И, слава Богу, она уже беременна, а то был бы большой риск не отвязаться. Да он, собственно, и так не очень-то отвязывался, а приходил всё, с досадной регулярностью, рыдал, заглядывая в глаза, потом головой бился о стену, а когда утихал, в задумчивости разглядывал свои ботинки, бросал вызывающе-жалостливый взгляд и говорил: «Скоро протрутся. Ещё раза два-три надеть, и…»
Трудно, конечно, было бы прогнать его, если бы не пьяный дебош этот: я перед первым сентября все шкафы разгребала — что ещё можно носить, а что уже никак... И надо же было ему заподозрить спьяну, что это я его вещички собираю, чтобы катился он подобру-поздорову.
И сколько я ни успокаивала его, что это, дескать, для того только, чтобы дочке нашей в первый класс пойти не в таком развале, какой у нас обычно творится, а в какой-то маломальской ясности: где детские вещи, а где нет. Ну, всё равно никак не верил: то штаны мне свои на голову швырнёт, то куртку, то орёт и ругается непотребно, в перерывах с трагической убедительностью заклиная меня: «Не хами! Ты мне только не хами!!!»
До чего удачно всё вышло, что после двух-трёх часов буйства он додумался попросить у меня пятнадцать рублей на дорогу. Отдала последние, лишь бы уснуть наконец в уверенности, что проснусь живой.
Но чем он меня совсем сразил, так это своим возвращением со шкаликом водки под мышкой!!! (Это на мои-то, последние, которые я щедро выкинула за тишину!)
Да ещё начал ломиться на кухню, за стол, кричать, что это последний раз, и швырять мне ключи от квартиры. Ключи я, конечно, не будь дура, цапнула, а потом и шкалик со стола схватила и поволокла в направлении лифта и мусоропровода.
Он с диким воплем — за мной, вернее, за шкаликом. Я сжалилась, в мусоропровод не выкинула, у лифта поставила, и пока он до бутылки добежал, дверь железную (недавно установленную в складчину с соседями) возьми да и захлопни. Потом дрожащими руками дверь квартиры — на ключ. «О, радость! — думаю. — А теперь спать!»
Фигушки. Не тут-то было! А звонок-то на что? На то, чтобы разрываться, рискуя перебудить весь дом. Хорошо, что я сориентировалась под прикрытием железной двери прокрасться к рубильнику, отключить всё электричество в квартире. Тишина — это большое счастье. Особенно когда дверь закрыта на ключ, а ты лежишь наконец под одеялом. Странно, что дочка не проснулась. Видать, так и отключилась под впечатлением увиденного.
Но счастью этому не суждено было продлиться долго. Железная дверь начала издавать призывные звуки мощностью в три тысячи тамтамов. В сущности, и это не так уж страшно, если бы не сердобольный сосед, догадавшийся открыть железную дверь.
Таким образом, вся мощь праведного гнева заслуженно обрушилась, наконец, на хлипкую и незатейливую дверь нашей квартиры.
На заре наших с мужем отношений я однажды была свидетельницей, как он в таком же приблизительно состоянии внезапно невзлюбил легковые машины на автомобильной стоянке у Садового кольца. Воспользовавшись отлучкой сторожа, он поднимал их одну за другой за задницу, раскатывал и стукал о соседнюю машину, находящуюся визави. И раскидал он их вот так немало, пока какая-то из машин не завопила сигнализацией, побуждая обратиться в бегство.
Так вот, сейчас стало ясно, что его спортивная форма с тех пор не была утрачена нисколько. Дверь трепыхалась, как домик легкомысленного поросёнка Ниф-Нифа. Не помогала и попытка впотьмах забаррикадироваться.
— Прекрати, я вызову милицию! — тщетно обращалась я к его здравому смыслу.
— Вызывай! — орал он, не ослабляя военных действий.
— Так ведь вызову же — сообщила я и поторопилась, так как дверь долго продержаться не обещала. Нашарив в темноте телефонную трубку, я к ужасу своему, обнаружила в ней полное молчание: то ли соседи трепались в такое время суток по спаренному телефону, то ли где-то контакты отошли. Из розетки выключиться он не мог, поскольку за неимением розетки был прикреплен намертво.
В какой-то замедленной логике кошмарного сна я, как ни странно, потыркав найденные провода, обнаружила в трубке гудок, ощупью набрала «02» и изложила, как сумела, ситуацию дежурному милиционеру.
Как раз к моменту прибытия милиции милый мой то ли подустал, то ли заподозрил неладное, короче, примолк маленько.
В торжественной тишине послышалось должностное:
— Что это тут у вас происходит?
— Да вот, жена домой не пускает, — смиренно и прочувствованно сообщил мой избранник.
— Откройте, милиция, — сказали за дверью.
Я с готовностью разбаррикадировалась и попыталась повернуть ключ в замке. Ключ поворачиваться и не думал, а при ближайшем обследовании выяснилось, что дверь торчит вовнутрь сантиметра на два, а свет, пробивающийся в образовавшуюся щель, показывает на столько же изогнутый толстый металлический язычок замка.
— Ну, открывайте же, протокол составим, — пообещал милиционер.
— Не могу я: дверь заклинило; она вся вовнутрь прогнулась, — с удивлением констатировала я.
— Да ладно вам сказки рассказывать, — возмутился милиционер. — Этого не может быть!
— Однако это есть, — возразила я и для вещей убедительности безрезультатно помучила ключом замочную скважину.
— Ну, так что же вы хотите? — спросили за дверью.
— Я хочу, чтобы он не ломился, — объяснила я исчерпывающе.
— Это ваш муж?
— Муж.
— А где он прописан? — коварно задал блюститель ключевой вопрос.
— У себя в квартире, в Московской области! — парировала я и поблагодарила Бога, что он вразумил меня в своё время не нарушить эту благодатную расстановку сил.
— Ну, так мы его забираем! — с вызовом сказал милиционер, явно рассчитывая на моё раскаянье.
— Пожалуйста, будьте так добры! Спасибо вам, огромное! — рассыпалась я в благодарностях.
Когда шаги и голоса затихли, я благоговейно подошла к окну, чтобы глазами проводить ночных стражей порядка. Господи! Какое счастье! Машина характерной формы вскоре откатила в сторону ближайшего отделения милиции. Ещё несколько секунд я позволила себе насладиться покоем перед сном…
Но что это за знакомая фигура маячит там в сумерках? Не может быть… Нет!.. он! Да как же они его отпустили? Ну, хоть бы до утра!.. Что это он… Под машину лезет. Вот, идиот… Она тормозит. Объезжает. Фух! А вот встречная. Опять.
Надо спрятаться за занавеску, чтобы не читался мой силуэт, а то этот цирк никогда не закончится… Ну вот, переходит через дорогу, ложится на лавку на автобусной остановке. Чудненько.
А теперь — спать!
Надо же, как всё вибрирует… адреналину-то, адреналину… интересно, как же теперь выйти из квартиры? Ладно, завтра, всё завтра… какое счастье, что можно поспать!.. И что все живы…
Звонок! Это что?.. Телефон. Вскакиваю, бегу на кухню босыми ногами, снимаю трубку. Гудки. Конечно, монетки-то нету… Вешаю трубку. Выглядываю в окно. Остановка опустела. Бодрит, видать, ночная свежесть. Звонок. Гудки. Кладу трубку на стол, иду спать. Это же надо, какая я всё-таки умная… Нет! Ведь практически утро уже! Надо позвонить соседу, чтобы нас вызволил… Блин! Соседи-то, спаренные на одном блокираторе, могут с утра отключить телефон через бюро ремонта, если трубка у нас долго не будет положена… а проснусь я, если удастся заснуть, не скоро… Тогда точно кранты. Света нет, дверь заклинена, телефон отключен… и никто не узнает… Ох!.. надо повесить трубку, пока не уснула… Бегу, вешаю трубку. Тишина. Ложусь. Спать!!!
Звонок. ЯДРЁНЫ ПАССАТИЖИ!!!! Гуманность всё же хороша в меру. Накрываю телефон всеми имеющимися подушками. Теперь он пищит противно, но не громко. При желании спать можно. А желания — завались.
Минут через пятнадцать под дверью раздались смиренные мольбы мужа пополам с рыданиями, потом громкость усилилась, дверь опять затрепетала, а в мольбах обозначились требовательные нотки.
«Не впущу — ещё подожжёт дверь к чертям собачьим, чего доброго, чтобы выкурить наружу, — пронеслось у меня в голове. — Он же уверен, что я из вредности не впускаю».
Встаю, вступаю в переговоры, стараюсь быть предельно доходчивой:
— Замок перекорёжен, понимаешь?! Заклинило. Замурованы мы, понимаешь? Теперь иди, ищи, кто нас отсюда выковыряет.
— Да кто же в такое время?.. — резонно возразил муж.
— Ну уж, не знаю, сам замуровал, сам и вытаскивай!
Потом были долгие всхлипывания. Потом звонки на заре из каких-то диспетчерских. А когда настало время, уместное для мольбы о помощи, я позвонила соседу с другого этажа и, вооружившись топорами, под его чутким руководством, мы с двух сторон за каких-нибудь полчаса выкорчевали изувеченную дверь и пожали друг другу руки, усталые, но довольные. Сосед убежал на работу.
Теперь осталась пара пустяков: займу деньги, куплю замок и вставлю его. Сама. И ключ будет только у меня!
Утро ещё не совсем проснулось. Солнышко жеманится, воздух серый и влажный, как простыни в плацкартном вагоне. А всё же какая роскошная вещь — свобода! Да!.. Жизнь прекрасна, что и удивительно!

4 сентября
Утро начинается с тяжело крадущейся маминой походки, нарочито громких детских шагов и сверлящего буравчиком властного детского голоска: «Гета! Я хочу…» — «Тише! Дай мамочке поспать. Она вчера поздно легла…» — пытается угомонить её моя мама.
На кухне раздаётся бряканье посуды, а мимо дверей — демонстративные Наташкины шаги: туда-сюда, туда-сюда; которые благополучно разрешаются манящей струйкой запаха кофе, сочащейся в полуоткрытую девчонкой дверь.
Я молча, не открывая глаз, показываю фигу в направлении двери, после чего дочка, разбрасывая на ходу тапочки, взлетает на кровать с визгом: «Мамка! Ты проснулась! Я так и знала!» — и зарывается под одеяло, такая тёпленькая, мякенькая и гладенькая, что нет никакой возможности не прижать её к себе.
С трудом приоткрываю один глаз. Передо мной счастливо улыбающаяся розовая мордочка, которую я тут же начинаю целовать, свирепо приговаривая: «Ну что за глупейшая девка тут валяется? Кто звал? Кто позволил быть такой хорошенькой? А? По какому праву? Ну, кто тебе разрешил быть такой вкусной? Отвечай!», — «Ты! Ты сама! — следует ответ. — Мамка, я тебя обожаю! Ты сегодня никуда не идёшь?» — «Ну конечно! Размечталась!» — «У-у-у!.. Вот так всегда… На работу?» — «На неё, родимую» — «И что, прямо сейчас, сразу?» — «Нет, сегодня не сразу, а чуть погодя» — «Ой! Геточка идёт… меня нет. Я у тебя в животе» — и Наташка прячется с головой под одеяло.
Мою маму всю жизнь все называют Геточкой (потому что целиком имя, отчество и фамилию выговорить без тренировки удаётся не каждому), но и внуки её почему-то званию «бабушка» предпочитают имя «Геточка».
Геточка осторожно заглядывает в дверь, брови её удивлённо поднимаются:
— Эта девчонка тебя разбудила?
— Какая такая девчонка? — удивляюсь в свою очередь я, обхватывая рукой выпуклость одеяла. — Ты знаешь, что-то так раздуло живот… Даже не могу понять, с чего бы это?
— Ай-яй-яй! — подхватывает мама. — Может быть, ты что-то не то съела?
— Ты думаешь?.. А разве я что-нибудь ела? Может, просто ветром надуло?..
— А это я!!! — не выдерживает Наташка и выдрыгивает из одеяла все имеющиеся конечности, болтая ими во все стороны с такой интенсивностью, что на взгляд их можно насчитать штук до сорока, потом тащит меня с кровати и несётся на кухню, как небольшой табунчик горячих жеребят.
Сегодня я работаю не с самого «ранья», и можно, не слишком торопясь, предаться радостям субботнего завтрака.
— Мамочка! — заявляет дочь ультимативно, строго сдвинув брови, и вдруг её мордочка расплывается, как блин масленый, и становится умоляюще-нежной. — Мамочка, роди мне ребёночка!
Я даже поперхнулась.
— Прямо сейчас?.. Я как-то не готова…
— Ну, нет… не сейчас… ну ты чуть попозже… Роди! А? Родишь?
— Но у меня одной вряд ли получится. Для этого же нужен папа. Наш-то папочка, видишь… У него, похоже, другие планы.
— Нет, папочку не надо, ты его только не возвращай назад, ладно?.. он, когда пьяный, так на тебя кричит жутко… А ты найди кого-нибудь другого, хорошего!
— Хорошего?! — невольно заинтересовалась я. — Это ты круто загнула… Адресок не подскажешь? Искать-то где?
— Ну, поищи где-нибудь, пожалуйста! — взмолилась Наташка. — А я буду тебе помогать, нянчить.
— Муся моя, я же так вот просто не могу, мне же для этого надо влюбиться…
— А ты влюбись!!!
— Да у меня как-то в хороших влюбляться не получается…
— А ты постарайся! — как клещ, вцепилась малявка. — Выбери кого-нибудь хорошего, влюбись и роди ребёночка! Мамочка, ну, пожалуйста, обещаешь?!!
— Если мне удастся такой финт — влюбиться в хорошего, тогда торжественно обещаю: родю, родю обязательно! Ешь, курочка моя.
В этот момент на кухню величественно вплывает лоснящаяся чёрная красавица Агаша, желтоглазая, с пушистым хвостом.
— Явилось, животное? — интересуюсь я. — Ну, что скажешь?
Я пытаюсь её погладить, но она с возмущённым журчанием заструилась мимо, со всей своей кошачьей независимостью, потом встала во весь рост, молитвенно перебирая по кухонному столу воздетыми кверху лапами.
Я ставлю над ней пакет «Китикета» с кошачьим изображением, отчего зрелище напоминает истовую монахиню перед иконой.
— Что, существительное, молишься? — пока я насыпаю в её тарелочку корм, она позволяет себя погладить, после чего с громким мурчанием хорошо проглаженная кошка принимается за еду.
На столе стоит пакет молока, на котором нарисован Иван Поддубный, демонстрирующий мощь своей мускулатуры.
— «Ес-ли э-то пил И-ван, — читает с расстановкой моя первоклассница, — зна-чит, нуж-но пить и вам!»
— Если это пил Иван — он садился на диван. Ешь, девчонка.
— Ха-ха-ха! А ещё?
— Что ещё?
— Ну, про Ивана…
— Если это пил Иван — выворачивал карман.
— Ха-ха-ха...
— Какое ха-ха-ха? Ешь, давай!
— Я ем, ем, — видишь, ем. Ну, давай ещё!
— Если это пил Иван — принимал он много ванн.
— Фа-фа-фа! А ефо! — требует Наташка с набитым ртом, демонстрируя, как старательно она ест.
— Всё, хорош, а то подавишься, или я подавлюсь.
— Нет, нет, мы не подавимся! Ну, так не честно! — темпераментно возмущается она. — Ну, пожалуйста, мамочка, я ем, я не смеюсь.
— Если это пил Иван — объезжал он много стран, становился очень странн…; враз валил подъёмный кран; брал он крепость на таран, и умён был, как баран; становился очень пьян!.. наставлял на всех наган, напускал кругом дурман; был он шустр, как таракан… — к концу тирады бесшумно трясшаяся Наташка неожиданно свалилась со стула, продолжая хохотать.
— Ну, вот! Допрыгалась. Я предупреждала. Садись, поросёнок, и ешь, пока я добрая!
Наташка взгромоздилась обратно на стул. А наевшаяся Агафья заподозрила в моём к ней развороте желание её изловить. Она мгновенно подпрыгнула всеми четырьмя лапами, как блоха, проявив при этом маневренность летающей тарелки. Прямо в воздухе она сделала рывок на полметра назад.
— Агашище! Какая же ты глупость! — в восторге завопила Наташка и залилась новым приступом смеха.
— Аграфена! Ты бессовестное, корыстное чудовище, — поставила я диагноз.
— Иди ко мне, моя маленькая, моя девочка… — нежнейшим голосом проворковала Геточка и похлопала себя по коленке, после чего Агашка вспорхнула к ней на плечо, походила немного, как по территории, и, умостившись, распласталась всей плоскостью, на протяжении от уха до колена.
— И сидит, нахальная, как яйцо пасхальное! — осудила я неблагодарную кошку. — Ой! Что же это я! «Пока я с вами шутю… с пятого путю…» — и пулей понеслась собираться.
— Мамочка! Ты что, уже уходишь?
— Ошибаешься! Меня уже давно нет…
И я бегу на работу, расцеловав своих девочек, большую и маленькую, и помахав с автобусной остановки рукой им, подпрыгивающим в окне.
Хорошо, когда так много прожито и ещё, наверное, немало осталось. И ведь ещё молодая и сильная; но уже успела понять, как это классно — жить! Кругом золотится и ярко вспыхивает осень, пока ещё вперемешку с зеленью. Солнце барахтается в груди и весело рвётся наружу. Надо же, как зверски хочется жить…

18 сентября
Сегодня вознамылилась наконец пойти на свидание. Долго он мне надоедал, красавец, уже не первый год я его мурыжу. Знала же, что не надо ходить, а пошла всё-таки. История эта какая-то странная, длинная и нелепая.
Познакомились мы с ним давно-предавно в какой-то очереди, в… не помню уж каком учреждении. В очереди он на меня усердно пялился. Симпатичный, думаю, малый — высоченный, ресницы рыжие, сам слегка рыжеват. (А к рыжим я вообще с детства слабость питаю, глаз оторвать не могу — не важно, кто это: кошка, собака, мальчик, девочка. А если ещё и в веснушках — ну всё, аж пищу.)
Вышла я оттуда — и на автобусную остановку, чтобы ехать в свою тьмутаракань; жду автобуса. Немного погодя гляжу: и он, сокол мой, тут как тут.
Долго моего автобуса не было. Сумерки уже, грязища вокруг. Наконец автобус подвалил небрежно так, обдал всех с ног до головы грязью из лужи. Все ожидающие граждане тут же простили ему эту вольность, и с благодарностью в него запихнулись.
Меня чуть ли не носом приплющили к заднему стеклу, но и красавец мой рыже-белобрысый подсуетился и оказался рядом.
Когда, наконец, народ рассосался до такой степени, что, кроме выдоха, уже можно было делать и вдох, между нами завязалась непринуждённая беседа, из которой выяснилось, что мой ухажёр собирается сдавать на водительские права, живёт в центре, а в этой душегубке давится исключительно из-за того, что уж очень я ему понравилась.
Ну, думаю, блин! Не перевелись ещё рыцари на русской земле. В глаза решила заглянуть, чтобы запомнить светлый образ, — так голову пришлось задрать аж до самой поясницы. А если не задирать голову, то я ему где-то до подмышки достаю.
Дальше — больше. Обнаружилось, что он меня моложе лет этак на четырнадцать. Ну, думаю, приехали, он же мне почти в дети годится. Это уже синдром. Потом он что-то про компьютеры рассказывать начал, здорово он в них волочёт, а это мне как нельзя более кстати, у меня тут кое-какие проблемы по части компьютера наметились.
Тут, уже на подъезде к моему дому, он стал номер телефона выпытывать: пообщаться, дескать; да не будет ли муж против, если он мне как-нибудь позвонит? Ладно, думаю, муж является домой в такое время суток и в таком расположении духа, что узнать, будет ли он против, всё равно не представляется возможным. А если я с этим парнишкой поболтаю в корыстных целях и между прочим решу свои компьютерные проблемы, то это будет славно.
Долго он мне названивал, а я всё времени не могла найти (не мудрено: работала я в ту пору, как обычно, то ли на двух, то ли на трёх работах, уж и не припомню, семью-то кормить надо), но всё-таки уломал он меня, назначила я ему свидание. Похожу, думала, погуляю, хоть вспомню, как меня зовут, а то носишься день и ночь, как бешеная селёдка…
Приволоклась я в тот день с работы пораньше, удалось. Ну, сейчас душик приму, перекушу, причепурюсь — и вперёд с песней! Как же, размечталась... Душик-то я приняла, села за стол, сижу и чувствую, что ничего уже не хочу. Даже есть не в состоянии. Так вот сидела бы и сидела. Вот оно — счастье! Куда бежать?
А стрелки на часах моей апатии не разделяют. Они как раз скачут — не остановишь. Ну что вот я сейчас помчусь? Если даже через пять минут выйду, что абсолютно нереально, уже опоздаю. А если не торопясь — то притащусь, а он уже ушёл… В баню. Вот лягу сейчас, и никакие силы на свете меня не поднимут!
Поднял меня тогда телефонный звонок, как сейчас помню, через час двадцать после назначенного времени.
— Ты дома? — и горькая обида в голосе, — так что же ты?.. Я же жду!
— Ёлки-моталки! Ты что же, до сих пор ждёшь?
— Конечно!
— Господи, боже мой! Я не рассчитывала на такую самоотверженность… Прости. Я опаздывала сильно, думала — ты всё равно не дождёшься, поэтому и не поехала.
— Ну, так встретимся мы, в конце концов, когда-нибудь? Я ведь от тебя всё равно не отстану.
Ну что тут будешь делать? Так приятно, что даже неловко как-то. Пришлось назначить ему другой день. Одно плохо: не люблю я его, вот если бы любимый так — какое было бы счастье! Может, это оттого, что к любимому я даже мёртвая бы поднялась и полетела впереди собственного визга в любое время дня и ночи. Какая жалость, что не умею я тренировать самоотверженность любимого!
На следующее свидание я пришла даже на пять минут раньше. Жду. Вот он, назначенный час, а мил-дружка и на горизонте не видать. Ещё пять минут, пятнадцать, двадцать... Он что — озверел? Месть что ли такая… или юмор тонкий и ненавязчивый… Дура я всё-таки! Столько лет живу, а в сказки верю. Плюнула и ушла.
На следующий день недоумение моё разрешилось. Звонит он, голос убитый, я, говорит, в гипсе — ногу сломал: бежал к тебе, подпрыгнул на лестнице от радости, да как-то неудачно приземлился, а веса оказалось немало при таком росте. Погоревала я с ним вместе, и перенесли мы свидание на «после гипса».
Наконец свиделись после стольких перипетий. На неокрепшей ноге долго не погуляешь, пригласил он меня к себе, благо что все домашние на даче. Поехали. В метро на эскалаторе пришлось не на одну, а на две ступеньки выше становиться, чтобы голову не задирать. Говорит, машину купил, но ездить пока не может из-за ноги.
Приехали к нему, он там красивый стол организовал, позаботился, слова всякие начал говорить, как он по мне соскучился, потом на руках таскать, не щадя больной ноги. Глупо было сопротивляться: очень уж большой кровью я ему досталась. Да и говорить нам с ним оказалось решительно не о чем. Моральные обязательства мой дорогой муж уже давно считал условностью, что давало право и мне трактовать супружескую верность на своё усмотрение. Радостей жизнь предоставляет не так много… Короче, убедила я себя вместе с ним.
Свершилось. Много и разнообразно. Всё было как бы здорово. Объективно — просто прекрасно. Только счастье, к сожалению, вещь весьма и весьма субъективная.
Ощущение было двойственное до жути: тело было сыто и довольно во всех отношениях, а душа словно бы наелась чего-то несъедобного вроде промокашки. И чувствовала себя опустошённой и поруганной, как город после вражеской оккупации. Но — шут с ним! — он доволен премного. А я больше не буду, думала я себе.
И вот уже больше года он звонил периодически, желая встретиться, а я увиливала под разными предлогами, беспринципно не решаясь отшить окончательно.
На днях вот позвонил снова и стал рассказывать, как было бы здорово увидеться, да как он соскучился, да вот, кстати, кто-то там уехал и оставил свободную квартиру, да вот он за мной заедет на машине и меня привезёт и отвезёт. Ну, ладно, думаю, что же я — не человек, что ли? Женщина я на сегодняшний день уже почитай что свободная, опять-таки организм требует. Устал от монашеской жизни. Праздника хочется. Пускай везёт, шут с ним. Договорились.
Но закон жанра подстерёг меня и на этот раз. В назначенный день с утречка он звонит мне и, дико извиняясь, просит подъехать к метро на другом конце Москвы, а уж там он меня подхватит на машине, потому что никак не может… не успевает за мной заехать. Меня это сильно разочаровало, но — так и быть — согласилась.
По жуткой жаре, которая случилась не по сезону, в мыле, между двумя работами, притащилась в назначенное время в назначенное место, прошлась тщетно вдоль шоссе, выискивая машину с указанным номером.
Симпатично, конечно, мне тут прогуливаться после такой дикой гонки, но так мы не договаривались. Нацелилась в метро. Подъезжает, извиняется, усаживает.
— Я хочу пить. У тебя случайно нет сока или водички?
— Пить?.. Да нет, ничего нет, сейчас что-нибудь придумаем… Здесь недалеко. Как я по тебе соскучился!
Было действительно близко. В квартире пахло затхлостью. Я кинулась открывать окна, он — зашторивать.
— Тут что-нибудь попить есть?
— Ты знаешь, здесь вообще пусто.
— А что же ты по дороге ничего не купил? Я же пить хочу, как зарезанная.
— Ну, не знаю, как-то не встретилось. Попей пока водички из-под крана, а на обратном пути я тебе сколько хочешь соков куплю.
Напилась воды из-под крана. В щели между шторами красовалось бабье лето во всём своём вызывающем великолепии. На подоконнике покоился густой слой пыли. Квартира чувствовала себя нелюбимой и покинутой. Захотелось бежать отсюда, куда глаза глядят: вон туда, в этот дразнящий жаркими красками, баюкающий солнечных зайцев лес.
— Пойдём лучше погуляем! — взмолилась я.
— Ну, ты что?! Я так ждал тебя!.. Ты что… — зашептал он горько и обиженно.
И поняла, что если уйду сейчас, то буду чувствовать себя, как будто отняла у ребёнка конфету.
Конфету ребёнок получил по полной программе. И снова всё было как бы прекрасно. А потом почему-то вспомнилось, как в юности я пробовала научиться курить: всем это было в удовольствие, а у меня оставалось такое омерзительное послевкусие, что после нескольких попыток я подумала: «Да за что же я себя так не люблю? Ну, пусть они все курят, если им так нравится, а я не буду».
После всех упражнений долго с удовольствием мылась под душем и второпях собиралась. На обратном пути выяснилось, что у него неплохо идут дела в каком-то там бизнесе, и он метит на повышение, и до работы мне быстрее будет доехать на метро, чем пробираться на машине через пробки по всей Москве, а сок как раз можно купить у метро.
Когда подъехали к метро, сложно было найти местечко, чтобы причалить. Когда удалось воткнуться, он спешно поцеловал меня: «Ну, беги! Счастливо, я позвоню».
Я выскочила из машины. Зверски хотелось пить. Солнце со всей ясностью лупило в глаза. Я купила литровый пакет душистого золотого виноградного сока и с наслаждением опустошала его. И горький привкус развенчанных иллюзий растворялся в нём без остатка.
Надо влюбиться, влюбиться, влюбиться! Лучше, конечно, в хорошего, да где же его такого взять… на российской земле этот сорт, видать, не растёт. Примелькалось уже в нашей действительности: русская женщина — что ни день — то коня на скаку остановит, то… Да забодалась я уже вашего коня останавливать, а изба горящая мне уже вот где сидит!!!
Только жутко стервозные бабы добиваются порой фантастических результатов, и то редко и ненадолго.
Да шут с ним, какого угодно, лишь бы любимого… дай, Господи, а?! А до той поры — пост, пост… Я выбросила пакет от сока и привычно легко поскакала в метро.

12 октября
Давно думаю — что за ерунда такая происходит: полно у нас замечательных, умных, талантливых мужиков, и дружить с ними — одно удовольствие, не подведут, не кинут в трудную минуту, плечо подставят. Но стоит заглянуть в его личную жизнь или семью, а то, не приведи Господь, оказаться соучастницей такого тандема, — обхохочешься. Любимую почему-то можно и предать, и обхамить, и навьючить, как верблюда, а самому ехать сверху, поплёвывая. И чем больше жена любит мужа, тем, как правило, гаже ведёт себя муж.
Зато — что ни стервь ядовитая, то не работает. Чем больше об мужика ноги вытирает, тем больше муж на неё пашет, аж фуфайка заворачивается; цветы дарит, на Канары возит, а бывает, что ко всем прочим радостям ещё и сам себе готовит и стирает. И весь её труд в том только заключается, чтобы его хаять старательно, а себя не менее старательно холить. Что за феномен такой? Я в последнее время их, стервей, даже зауважала, статистике в лицо глядя.
Обиднее всего, что я так не умею, вернее, не вижу радости мужиком помыкать, но и себя отдавать на растерзание тоже надоело.
Неужели если думаешь о том, чтобы ему было лучше, всегда обречена на то, что и он, родимый, будет думать исключительно о том же — чтобы ему было как можно лучше? И никогда — тебе?
Исключения, конечно же, есть, но они так редки или недолговечны, что, пожалуй, только подтверждают правило.
Короче, учиться надо. Альтруизм мой на практике потерпел полное «фетяско» и обратился в выращивание монстров на мою же голову. А не попробовать ли переквалифицироваться в крокодилицу для поддержания в форме мужского населения? Трудно, конечно… но?..

2 февраля
Не люблю зиму. Зимой всё внутри будто бы замирает, уходит в спячку. Живёт только самая поверхность, а на десять-пятнадцать сантиметров вглубь — мерзлота, как в тундре. Правда, снаружи это не заметно, активность нужно имитировать очень убедительно, иначе не выживешь.
Сложные осень и зима были: и взрывы эти, и дежурства ночами у подъездов, и попытки понять из телевизора, что же происходит на самом деле; кровь война и дрязги эти политические.
Когда бежишь по переходам в метро, очень хочется всех этих старушек, слепых, детей и калек построить перед входом в Думу, Кремль, Белый дом и всех поголовно, рвущихся к власти, в начале и конце каждого рабочего дня пропускать сквозь строй нищих для профилактики и ориентации: а чем бы сегодня заняться? Хотя у них-то, у властителей, в большинстве своём души бронированные, их такими глупостями не прошибёшь.
Много всего за зиму навалилось: мама побывала в больнице (слава Богу, спасли). Муж умудрился-таки спьяну сунуть ногу под машину, чтобы не выйти на работу, которую я сосватала ему по дружбе. Хорошо ещё, что удалось отправить его отлёживаться на территорию его новой избранницы.
И одна работа накрылась, а на другой платить до июня не обещают, — значит, снова носом землю рыть в поисках заработка.
И замуж меня звали не раз. И обеспечить обещали, только внутри всё молчало, а при трезвой мысли о замужестве тоска жёсткой пятернёй сгребала сердце.
Самое лучшее зимой — это Новый год, когда душа напрочь оттаивает и наступает невозможное: возвращается детство с елово-мандариновыми запахами, с подарками, мишурой, глупыми выходками и наивной уверенностью, что всё самое желанное уж в этом-то году непременно сбудется.

28 февраля
В подземном переходе глаза невольно скользят по витринам киосков. Снова забыла вовремя отвести взгляд, и он опять врезался в фотографию красивого парня, озарённого радостной, свежей улыбкой, зазывно глядящего с рекламы могильных памятников.
Очередной раз по душе полоснуло бритвой. Интересно, каким местом можно додуматься до такой рекламы? Непонятно в таком случае, как забыли подписать для вящей убедительности: «Если ваш сын молодой и цветущий, не будьте наивны, надеясь, что завтра ему не понадобится памятник!». Актуально, конечно, нечего сказать. Каждый день пытаюсь избежать этой встречи, и почти никогда мне это не удаётся.
Выскочила из метро, промелькнув во всех лужах, успела втиснуться в маршрутку последней и примоститься между широких торсов. Сижу на полупопии, мотыляюсь туда-сюда на поворотах. Весна брызжет из-под колёс слякотью и солнцем, через зажмуренные глаза проскальзывает внутрь, подпрыгивает в застенках рёбер и застревает где-то у горла кулачком радости.
На остановке перед булочным киоском нахохлившиеся голуби воркуют обиженными голосами и, распушившись на солнце, устроили демонстрацию — «про тесто». Вот и зима прошла… Скоро шубы снимать… и жизнь продолжается…

9 апреля
Сегодня довелось ехать в электричке. Ну, чистой воды магазин на диване… то бишь на нарах… или как его там?.. на лавке!
Живуч русский народ — хрен возьмёшь! Нескончаемой вереницей, наступая друг другу на пятки, а иногда сталкиваясь лоб в лоб, на все лады, по самым низменным ценам предлагают свои товары подмосковные коробейники отяжелевшим от избытка информации пассажирам.
— Предлагаем вашему вниманию пальчиковые батарейки и гелиевые ручки. Одна ручка — пять рублей, три ручки — за десять рублей, — говорит монотонным голосом интеллигентный молодой человек, и вид у него такой, будто вот-вот сорвётся с губ наболевшая фраза: «А если возьмёте больше, то берите даром, лишь бы с глаз долой!»
— А вот пакеты, очень прочные, с ручками, всех расцветок, — мажорно излагает немолодая девушка, умело маскирующая усталость, — один пакет — три рубля, два пакета — пять рублей…
— Даже не верится, что до весны дожили, — внезапно произносит сидящий напротив старик, долго оторопело не отрывавшийся от щедро залитого теплом замусоренного пейзажа в окне, — всякий раз опять холод да снег, снег да холод.
— Ну, сколько же можно? Всё, хорош, весна! — со свойственным мне оптимизмом заверяю оттаивающего старикана.
Тем временем, огорошив всех заунывнейшей песней с намеренно душераздирающими интонациями, тусклыми треснувшими голосами, словно наждаком, проехались по сердцам двое слепых.
Один шёл впереди с гармошкой, другой, держась за него, гуськом, с тарой для денег — отпиленной пластмассовой бутылкой из-под пива.
При этом песня их странным образом не вязалась с выражением лиц, озарённых тихой радостью, — то ли оттого, что на самом деле никакие они не слепые, а просто профессионалы высочайшего полёта; то ли оттого, что сквозь свою слепоту видно им что-то такое, чего мы все, со своей зрячестью, «догоним» не скоро.
Взгляд их невидящий, одежда, атрибуты и все повадки были абсолютно достоверны, и, тем не менее, сквозил в этом какой-то подвох.
Не успели отзвучать трагики, как пронёсся жуликоватый циник, предлагавший сто сочинений для школьников и абитуриентов на любые темы. Пиши не хочу!
Потом детские книжки-раскраски с одной стороны повстречались с деловитым кавказским мальчишкой-гармонистом с другой. Мальчуган был на удивление маленьким, замусоленным не менее предыдущих певцов. Но исполнил он бойкую, жизнеутверждающую мелодию, что и дало ему немалый урожай.
В это время вышел на остановке мой старикан, и вместо него, принеся с собой запах костра, вокруг уселись трое рыбаков, одетых совершенно по-зимнему, с коловоротами для высверливания лунок во льду.
Лица у всех весёлые, загорелые. И вопреки всякой логике, из их разговора ясно, что они и впрямь рыбачили на льду! Я ужасно удивилась и осторожно спросила, не боятся ли они в апреле по льдинам разгуливать?
— Что вы! Там в середине такой лёд толстый — наверное, в метр толщиной… сверлишь его, сверлишь, аж устанешь. Это только по краям он подтаял, забредать приходится, ну так на то и сапоги.
На этой ноте вошел в вагон компетентный юноша и стал демонстрировать преимущества зубных щёток АКВАФРЕШ.
— Щётку зубную не желаете? — обратился он к моим попутчикам, спровоцировав их на неподдельный взрыв веселья.
— Да что нам чистить-то? Что у нас там осталось? — обрадовались они. — Я свой железный вытащу, помою и назад вставлю!
Следом в вагон вошла стеснительная интеллигентная женщина и сказала блёклым голосом:
— Граждане! Купите, пожалуйста, микроскоп!.. В него можно рассматривать соринки, пылинки… всяких букашек… очень полезная в хозяйстве вещь…
На неё поднялись несколько усталых, недоумённых взглядов.
— Дело в том, что я работаю в ЗОПе, — виновато пролепетала женщина, — и нам выдали зарплату микроскопами…
— Все мы в ЗОПе! — крепко высказался подвыпивший мужчина потёртого вида.
— Это завод оптических приборов, — краснея, пояснила женщина.
— Вот-вот! И я говорю: приборов! — подтвердил потёртый.
Тем не менее, заявок на покупку микроскопа не поступило, и женщина уныло поплелась в следующие вагоны.
— А у нас вот телевизорами как-то зарплату выдали…
— А у нас чайниками…
— А у нас на заводе все станки, за валюту в Японии купленные, велели разрезать и в Чермет сплавить… сам резал… Теперь и за шестьдесят лет не восстановишь. Наливай давай!
— Все мы — чайники! — уже засыпая, сказал потёртый.
Потом предлагались всевозможные газеты, по самое «не хочу» нашпигованные кроссвордами, скандалами, программами телепередач, рецептами садоводам и другими незаменимыми вещами.
Дальше пошли в ход липкие ленты специально для случайно оборвавшихся подолов; чудо-раствор, капля которого заставляет рассаду расти и колоситься.
Ко всему этому присовокупились иголки, заряжающиеся ниткой ощупью, не глядя; большой выбор кондитерских изделий и другие полезнейшие предметы. Когда я доехала, страсть к выживанию в нашей стране пробудила и во мне жажду жизни, а точнее — зверский голод. Всевозможное съестное, впиваясь в ноздри, возмущало всё естество.
Уже пристроившись к рыбному ларьку, манящему неотразимым селёдочным запахом, вдруг вижу ужасно милое знакомое лицо продавщицы, которая долгое время торговала овощами рядом с моим домом.
— Ой! Здравствуйте! А какая селёдочка у вас получше?
— Здравствуйте! — обрадовалась она в свою очередь, — Вот эта хороша очень, малосольненькая.
— А вы не могли бы распознать такую, которая с икрой?
— Даже и не знаю… — занырнула она в какую-то лохань под прилавком. — Сегодня из бочки вынимала, вроде встречались… О! Вот, кажется… правда, она может быть и обманчивой…
— Ну, ничего. Помечтать хотя бы и то хорошо!
Продавщица прыснула одновременно с рядом стоящей, развесившей уши покупательницей.
— Да, надежда умирает последней, — смеётся она, завязывая и взвешивая пакет с отловленными экземплярами.
— А куда же это вы от нас подевались? Так хорошо с вами было!
— Ой, и не говорите, я так тоскую, так скучаю. Четыре года всё-таки на одном месте. А тут со взрывами этими фирму прикрыли. А потом и вовсе всех разогнали… двадцать девять пятьдесят, — говорит она, протягивая покупку. — Кушайте на здоровье.
— А мы вас так вспоминаем, так горюем без вас! (Я расплачиваюсь.) Ну, счастливо, удачи вам на новом месте!
И бегу дальше, домой скорее…
Рядом с церковью стоит облитый солнцем, седой, всклокоченный, расхристанный бомж и подсчитывает монеты в ладошке, что даётся ему с некоторым трудом. Судя по кирпичному цвету лица, он уже хорошо поддал.
— На холодильник не хватает, — делает он неожиданный вывод и по-детски радостно заливается смехом от собственного «прикола». — Люди добрые! Подайте на холодильник! — и снова предаётся безмятежному смеху, счастливо сверкая своим единственным зубом.
Добрые люди текут мимо по своим делам, обласканные ярким весенним теплом, а я огибаю их, лавируя, и чуть ли не вприпрыжку бегу вперёд, домой, чтобы скорее… Солнце ликует, прижмуривает мне глаза. Замусоренная с зимы земля уже успела разродиться зелёной клочковатой травкой. Господи, как же много ещё нужно успеть…

12 мая
Телефонный звонок раздался в одиннадцатом часу вечера, когда после насыщенного трудового дня трудно было заподозрить какое-либо желание, кроме одного, — лечь спать. И в ответ на ухайдоканное «алло!» после паузы послышалось осторожное и точное, как змеиный укус: «Говорите, больной!»
— Ах ты, господи… — и, отпустив перехваченное горло старательным выдохом, выпалила легко и весело: — Говорит и показывает… больной!
(Большая удача, что никого не оказалось на кухне, потому что никакими силами не удалось бы скрыть перемену в голосе, столь же разительную, сколь и не поддающуюся дрессировке).
— Я сейчас здесь, в десяти минутах езды от тебя. Ты сможешь как-нибудь выйти? — говорит заговорщицки, но так, как будто бы наш разговор прервался тому назад восемь минут, а не месяцев.
— Ну, ты даёшь!.. М… м… даже и не знаю. Попробуй перезвонить через четверть часа, я прозондирую почву.
— Хорошо.
Бросив трубку, помоталась в смятении минуты две по кухне, как муха, в поисках окна, после чего метнулась в ванную и влезла под горячий душ. Сомнения одолевали, даже несмотря на долгий, изнурительный пост.
С почвой-то как раз всё было в полном порядке: домочадцы мирно спали, а муж отправлен был на вольные хлеба ещё тогда, в пору последнего свидания с моим дорогим абонентом.
Но рассекречиваться не хотелось, так как к накалу радости наших встреч всегда подмешивался ручеёк яда, безжалостно разъедающий иллюзии о совместном счастье. И спастись от этого под предлогом бегства к ревнивому мужу было как нельзя более кстати.
Хлеща себя по бокам упругими струями, вспоминала, как истово в последний раз он просил остаться, старательно уверяя, что уже забыл, как нам бывает хорошо вдвоём.
И действительно, невозможно поверить, что столько лет снова и снова может быть так умопомрачительно сладко — до полного освобождения, закипания, испарения, улёта куда-то в бесконечность, до растворения без остатка…
И, наверное, вовсе невозможно было бы оторваться друг от друга, если бы не его настырные расспросы о том, когда, сколько и как было у меня с другими, и не навязчивая идея продемонстрировать всю эту нашу феерию кому-нибудь ещё, отчего полёт сменялся резким заземлением и подташниванием, как бы падением в затяжные воздушные ямы.
В тот раз, спасаясь от нарастающего тошнотворного чувства, вешая ему на уши какую-то лапшу про ревнивого мужа, умудрилась даже забыть первый в жизни букет, который он вдруг подарил мне, позабыв свою патологическую жадность.
И хотя это были, конечно же, не розы, а даже наоборот — васильки, но жалко было до смерти и их, и себя, когда, проснувшись среди ночи, рыдала всласть безутешно и долго.
Снова раздался звонок. Прямо из душа бросилась к телефону, оставляя на полу стекающие струями лужи. В ухо — всё так же осторожно, ощупью:
— Алло! Это ты?
— Я за неё!
— Ну, и?..
— Подъезжай, чего уж там. Шут с тобою, золотой рыб.
— Ты куда выйдешь — подальше или…
— Давай, к подъезду. Прохладновато в такую позднотищу.
— Понятно, машину к подъезду!
— Минут, эдак… через двадцать.
— Ясно. Через двадцать.
— Ну, давай!
И побежала утирать себя и разливанные кругом реки, весело намурлыкивая: «…след кро-ва-вый сте-е-лется по сы-рой тра-а-ве…». Слегка причесать и приукрасить себя, душистую и розовую, после душа: «…э-э-эх, по сы-рой тра-а-ве…» Да! Удалась! А кстати, ещё и накинуть на себя хоть что-нибудь недурно бы, ночной прохлады и приличия ради. И подождать ещё минуток хотя бы пять. Сердце утихомирить слегка. Да и он пущай потомится хоть немного… ему полезно!
Ветер успел распотрошить меня всю с ног до головы, пока промелькнула из подъезда в машину. Впрыгнула. Захлопнула. Пауза. До чего же родная физиономия! Сегодня страшно похож на себя того, которого так долго любила и ревновала до нечеловеческой боли и столько раз готова была убить, испепелить, стереть с лица земли!
И, чтобы не помереть, не взорваться, как «ядрёная бомба», писала жаркие, гудящие неистово стихи. Разрушила свою семью. А потом в борьбе за жизнь отодрала себя от него, любимого, хотя держал до последнего: мучил, но не отпускал, даже кричал, что разводится!..
…Всё равно сбежала замуж, родила дочку, несколько лет к себе не подпускала. Считала, что освободилась…
Посмотрел протяжно, потом тронулся с места.
— Ну, куда едем?
— Не знаю. Куда хочешь.
— У тебя сколько времени?
— М… м… где-то… час.
— Да? Жалко. Тогда ко мне не успеем, а то могли бы.
— Значит, не успеем. Вези куда поближе. Нам не привыкать.
Крутанул рулём куда-то в заросли между гаражами. Дальше, глубже, круче. По кочкам, по кочкам…
— Правильно! Ударим автопробегом по бездорожью и разгильдяйству…
— Побалагурь, побалагурь — говорит, выкручивая руль в аккурат над какой-то канавой так, что мотаемся вприпрыжку, сгрудившись в кучку.
— Над пропастью — не ржи!
— Ну вот… — и припал поцелуем, долгим и проникающим, как пулевое ранение…
И узнавание каждой клеточки всем естеством… запаха, вкуса, форм… и всё так точно прилажено друг к другу… не выдумать гениальней и точнее… сцепляется, вливается, перемешивается и, прорываясь, несётся вдруг неведомо куда, с яростной радостью, выпутываясь из одежд… туда…
Вдруг — стоп! Свет в глаза… Фары. Лай… Кажется, отъехало куда-то вниз сидение… Рванулся к рулю: «Тише, не поднимайся! Подожди, мужик какой-то, с собакой…»
Снова какие-то горы и пригорки, лужайка среди зарослей. И горячие всезнающие руки, и объятия во всю длину, всеми поверхностями и глубинами… Ва-а-ауа-уа-а!.. о-о… нет ничего полнее… и благодарнее… и ярче… нет… нет… нет… не бывает.
Странно, что он молчит. Обычно столько успевает сказать хорошего, аж жжётся всё внутри… и плохого тоже… А сегодня — почти ничего. И всё равно всё тело, обернувшись душой, поёт и парит беспечно.
Потянувшись ногами кверху, прошлась по ветровому стеклу босиком, напевая: «…На пыль-ных тропинках да-лё-ких пла-нет… ос-та-нутся на-ши следы…»
— Перестань, ты что делаешь?
— Я тебе следы свои оставляю. Слушай, а ты что же меня с днём рождения не поздравил?
— Поздравляю! Считай, что это мой тебе подарок!
— Фигушки! ЭТО МОЙ тебе подарок.
— А чего ты хочешь?
— Хочу букет роз, самых лучших. У меня с позавчера дома целая оранжерея. Есть такие огромные, красные: ноги метрового роста, а сами с небольшую капусту величиной. И всяких разных других цветов — страшное количество.
— Так я не понял всё-таки: у тебя их много или мало?
— Много! Но мне — мало! Чего тут не понять-то?
— Ну, тогда говори, где их тут можно купить.
Когда подъехали к метро, прямо на углу был магазинчик с многообещающей вывеской «Цветы», а ниже табличка «Открыто».
— Ура! Открыто! — запрыгала я радостно.
— Как же, как же. Закрыто, — резюмировал он ехидно, разворачивая руль от не подающих признаков жизни магазинчиков. — Но ты не расстраивайся, к следующему разу с меня букет.
— При таких интервалах к следующему разу с тебя будет уже, как минимум, два букета.
— Хорошо, с меня два букета.
На развороте возле моста у светофора возникла заминка: дорогу перегородил гаишник с какой-то машиной.
А он вдруг так разозлился ни с того, ни с сего, разнервничался. Когда подъехали к дому, остановился, сделал паузу и сказал небрежно:
— Да, можешь меня поздравить. Я развёлся.
— Здрассьте! Так ты уж лет сто как развёлся.
— Нет, я уже теперь официально! Осталось только бумаги получить.
— Ну, поздравляю.
— Но я их уже точно получу.
— Молодец.
— И сразу же женюсь!
— ???!!!
— Да, собственно, мы уже давно вместе живём. А ты что, не знала? Да! Давненько мы с тобой не виделись!
— Давненько.
— Да она у меня уже почти с полгода живёт.
— Ну, и как?
— Хорошо.
— Что именно?
— Всё.
— Да?.. — по моей скрюченной рожице нетрудно было заподозрить некоторое недоверие.
— А что?
— В свете последних событий тезис «хорошо» вызывает большие сомнения. А кстати, если бы мы поехали к тебе, как бы она к этому отнеслась?
— Ну… она отнеслась бы плохо. Но её сейчас нет. Уехала к родителям. Уже два дня назад. Это меня извиняет?
— Да как-то не очень. Надо же! А я вот, наоборот, разводиться затеялась.
— Да-а-а?!! А где же муж?
— Да муж всё там же, только сил моих больше нет. В баню! А по поводу дальнейшего замужества пока нахожусь в стадии выбора. Предложения есть, но что-то ни одно из них не радует. Тебе проще: среди женщин запросто можно найти такую, чтобы было всё хорошо, а вот среди мужиков — поди попробуй! Так что я пока, видимо, повременю. Ну, ладно, я тебя поздравляю! Как женишься, тащи парочку букетов. А можешь и до того.
Наблюдать себя со стороны было почему-то до щекотки смешно. Кайф! С мужем развожусь, любимый женится. Вот будет прикол, если я к тому же умудрилась забеременеть. А что? Возьму и рожу ребёночка. Обхохочемся!
Но ощущение праздника упорно не желало проходить. На эту нашу совместную вечность почему-то больше уже не могло повлиять ничего. И сродни становилась кошачья наглость булгаковского Бегемота, отхлёбывающего керосин из примуса, а на известие, что «это нас арестовывать идут», безмятежно бросающего: «А-а! Ну-ну!..»

Я немного размяла онемевшие ноги и спину. М-да… дневничок… какая-то отпетая оптимистка… до идиотизма… довольно редкий экземпляр… любопытно, что же с ней теперь…
Я повертела в руках огрызки тетрадки, не зная, что с ними делать… Костёр уже практически догорел, только местами сквозь пепел сигнальными огоньками изредка всхлипывали угли.
Становилось прохладно. Я присела на корточки, поближе к этому очагу, который всё еще дышал теплом. Может, попробовать расшевелить его?.. Ткнула пару раз краем страниц в мерцающую гущу… и, откуда ни возьмись, яркий язык пламени выскочил из углей, как будто всё это время, затаившись, ждал в засаде и начал жадно облизывать раскрывшиеся веером листы, которые на глазах скрючивались, желтели, чернели, но странно… долго ещё хранили отчётливые следы по-детски корявого, размашистого почерка, и можно было даже прочесть отчётливые слова… «Да, умею я выбрать...», «Жизнь прекрасна, что и удивительно!», «Дура я всё-таки», «— Много! Но мне — мало! Чего тут не понять?», «…всё тело, обернувшись душой…», «Мамка, я тебя обожаю!», «Господи, как же много ещё нужно успеть...», «— А ты влюбись!!!», «— Не могу я: дверь заклинило», «Надо же, как зверски хочется жить...».
Но в конце концов всё рассыпалось пушистым бело-серебристым пеплом.
Чтобы ещё немного справиться с ознобом, я бросила в костёр охапку листвы, и таящийся под нею жар быстро сожрал нарядные цвета, оставляя на поверхности темнеющих листьев рельефы, похожие на прожилки кровеносных каналов, упрямо проступающих с возрастом на женских руках.

;