Клевета

        У магазина уже толпились люди, прижимаясь к стене дома в поисках прохлады. Анна заняла очередь и прислонилась к стене. В тени у  дома не так жарко, только стоять трудно - ноги гудели от усталости.

        На лавочке у магазина оставалось свободное место, но кружевная тень от растущего рядом деревца выглядела сомнительной защитой от палящих солнечных лучей. Анна потопталась ещё немного, потом подумала, что лучше хорошо сидеть, чем плохо стоять и всё-таки присела на лавочку. Молоко из совхоза привезут не раньше трёх часов, так что стоять в этой очереди ещё и стоять.

        С наслаждением вытянув ноги, приладила на коленках молочный бидончик и прикрыла глаза. Привычка использовать любую свободную минуту для отдыха сохранилась с войны, а несколько лет лагеря привычку эту только закрепили. Она умела вот так дремать, не теряя связи с окружающим, восстанавливая силы.

        Устала. Как же она устала. Сумасшедший марафон последних недель вымотал её — работа, квартира, автобус, больница, квартира Марии, опять больница, опять автобус. Едва сил хватало добраться до кровати, чтобы утром опять всё сначала.

        Но это всё усталость физическая, её пережить можно, достаточно отдохнуть как следует. А вот как пережить, когда уходит из жизни единственный родной человек и ничего ты не можешь изменить, ничегошеньки?

        Мария, старшая её сестра, с которой столько прожили и пережили вместе, умирала, словно сквозь пальцы вода утекала. Анна, оглушённая горем, даже плакать не могла — сил не осталось, да и не умела она плакать. В молодости плакать причин не было, не научилась. А когда поводов плакать много набралось, жизнь очень быстро научила, что слезами горю не поможешь, так что и киснуть нечего.

        Мария - та плаксой всегда  была. Глазищи огромные, серые, чуть что — слезами наполнятся, невозможно смотреть. В общем, за двоих она и плакала.

        Страшно представить, что Марии не станет. Как же ей, Анне, одной. Ведь двое их, на всём белом свете всего двое. Была семья когда-то многочисленная, да разбросало всех по свету, следов не отыскать. Вдвоём они остались, прилепились друг к другу. Вместе с тех самых пор, как Анна с войны приехала к сестре в Среднюю Азию подлечиться. Отсюда вновь на войну ушла, сюда после войны вернулась.

        Здесь её арестовали по доносу, сюда же после лагеря вернулась. А Мария ждала, плакала.

        Так сложилась судьба Анны (вернее сказать, не сложилась), что жила она одна. Отняла война и ребёнка, и мужа, да и после войны нелегко пришлось.

        Семьёй ей стала семья Марии. Невелика семья, но всё же семья — Мария, муж её Александр, и их сын. Анна и сына помогала растить, и выхаживала Марию, когда та болела, а болела сестра часто. Сколько раз Анна, военфельдшер по профессии, вытаскивала Марию буквально с того света. Оберегала, поддерживала, как могла.

        Не всё и у Марии гладко в жизни сложилось. Сын вырос не таким, как хотелось — забаловали. Зато с мужем, Александром, жили душа в душу, трогательно заботясь друг о друге. Анна смотрела на них и радовалась, словно душа её отогревалась рядом с ними. А теперь вот  Александр совсем растерялся, всё время повторяет, что не сможет без Марии. Ходит, как потерянный, поесть даже забывает. Приходится и за ним присматривать.

        Сегодня Анна приехала в город сразу после ночной смены, домой только к себе заскочила за бельём для Марии, и сразу на автобус, с автобуса в больницу - переодеть, накормить.
 
        Мария каши вдруг захотела, молочной.  А хорошее молоко привозят после обеда, за ним всегда большая очередь.
 
        Только и успела добежать до Марииной квартиры, простирнуть бельишко больничное да сушиться повесить. Бидончик для молока взяла, и бегом сюда, к молочному магазину.

        Время прошло незаметно, вот уже и народу много собралось, пора к двери подтягиваться, а то недолго и очередь потерять.

        Она стояла, всё ещё погружённая в горестные свои мысли. К разговорам в очереди не прислушивалась — не любила сплетен, не интересовалась, да и не до того сейчас.

        Вдруг словно царапнуло что-то, зацепило, непонятное  и тревожное.

        Разговаривали две женщины. Вернее, говорила одна — жеманная такая дамочка, в дурацкой то ли шляпке, то ли панамке, губы накрашены ярко.

        Говорила, поджимая эти свои накрашенные губки, театрально глазки к небу возводя, пылая праведным гневом, рассказывала своей собеседнице о том, что тяжело болеет её  знакомая, прекрасной души женщина, а сестра её в это время ведёт себя так безнравственно: «Нагло вселилась в её квартиру и живёт с  её мужем! Вы представляете? При живой ещё сестре».

        Собеседница охала, возмущалась, поддакивала. Люди из очереди слушали разговор этих дамочек и тоже возмущались, качали головами, осуждая и порицая.

        Вдохновлённая таким вниманием, дамочка продолжала: «Да что ж вы хотите от такой бесстыжей? Она ведь Крым и Рим прошла, и на войне была. ФРОНТОВИЧКА! Знаем мы, как они там воевали, под чужими мужиками. Да и потом, после войны, в лагере побывала. Ни стыда, ни совести у людей. Хоть бы дождалась, пока сестра помрёт, так нет же, невтерпёж».

        Анна вдруг поняла, что это про неё говорят, про неё и про Марию. Но КАК говорят. Как же можно так всё извратить?! Не думала никогда, что  «фронтовичка» может быть оскорблением. В груди что-то ухнуло, стало подташнивать.
 
        Она подошла к женщине, с трудом передвигая ставшие вдруг ватными ноги: «Вы вот тут рассказываете, это о ком?»

        «О моей соседке, Марии Ивановне, мы  много лет в одном доме живём», - обрадовалась дополнительной слушательнице дамочка.

        «А сестру её, про которую рассказываете, вы тоже знаете?» - Анна старалась не задыхаться.

        «Как облупленную знаю эту змеюку. Зовут её Грибкова Анна Ивановна», - гордо посмотрела вокруг себя дамочка, словно приглашая всех к общественному порицанию.

        «А меня? Меня вы знаете? Мы знакомы?» - не отставала Анна.

        Смерив её высокомерным взглядом, дамочка процедила: «Простите, Вас я впервые вижу».

        «Так давайте познакомимся. Я — Грибкова Анна Ивановна», - она проговорила это чётко и громко, собрав остатки самообладания, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

        Разом отвисшая накрашенная губа, забегавшие растерянно глазки — в глазах Анны всё расплывалось, в ушах нарастал звон. Она ещё слышала, как кто-то в очереди ахнул, кто-то хмыкнул, кто-то хихикнул...

        Потом в голове что-то щёлкнуло и взорвалось, как во время той бомбёжки на войне, когда получила она контузию, не первую, но тяжелейшую, и стало темно.

          *

        Она пришла в себя в городском парке, на скамеечке, недалеко от больницы. Попыталась вспомнить, как она сюда попала, что произошло, сколько прошло времени — бесполезно.

        И бидончика в руках нет, где-то выронила. Почему-то бидончика стало очень жалко. Бидончик этот нравился Марии — эмалированный, красный, с белыми ромашками. Осталась Мария и без бидончика, и без молочной каши. Анна судорожно вздохнула.
 
        Хотелось заплакать, но не умела она плакать.

        Эх, Анна, Анна! Ничего-то ты в жизни не боялась, всегда умела за себя  постоять, за словом в карман не лезла. Что же ты сейчас так спасовала? Боялась не сдержаться, вцепиться в эту морду накрашенную? Наверное, хорошо, что сдержалась, не вцепилась.

        Посидела немного, приходя в себя. Надо ведь ещё  в квартиру Марии забежать, потом в больницу. Раскисать некогда.

        А может, всё-таки надо было врезать этой дамочке по роже бидончиком, со всего маху врезать!? Не было бы сейчас так гадко на душе.