Японский веер

Оговорюсь сразу: история эта, нежная и трагическая, принадлежит не мне. Дела привели меня минувшей осенью в отдалённое село Медведь Новгородской области. В ожидании автобуса из Медведя в Новгород пришлось мне провести сутки. Село невелико; сохранились в нём одноэтажные бревенчатые избы, рассыпается потихоньку старая колокольня и глядит пустыми окнами ветшающий каменный барский дом – всё это, кажется, одного века рождения, и века притом позапрошлого. Особой отметки стоят красные кирпичные двухсотлетние казармы, с огромным плацем, к сожалению, тоже пустые и уничтожаемые временем. Есть сельский музей… В него забрёл я от нечего делать и спасаясь от непогоды. Между пишущей машинкой и бодрым панно из лоскутов, сшитым вручную кружком медведских школьников, под стеклом увидал я фотографию, показавшуюся мне необычной.

Приглядевшись, я понял, что удивило меня: лица стройных молодых людей в военной, но неизвестной мне форме, имели черты азиатские.

-- Здесь в русско-японскую войну 1904-1905-х годов был лагерь военнопленных, -- сообщила хозяйка музея. За окном сеял мелкий, невидимый, назойливый и такой косой дождик, от которого не спасали ни зонт, ни плащ. Несомненный факт, что я был здесь единственным посетителем, налагал на мою совесть определенные обязательства. Хозяйка – женщина средних лет, голос которой слегка охрип от слишком долгого молчания – глядела на меня с воодушевлённым нетерпением… Всё это заставило меня выслушать рассказ об истории Медведя...
 
Долгой необыкновенной истории села я внимал, признаюсь, то и дело отвлекаясь на стены и витрины музея с изобильными. экспонатами. Поглядывая в окно, по которому стекали ручейки, с отчаянным усердием я сохранял в памяти своего сотового телефона массу изображений этих раритетов. Таким образом, остались у меня фотоснимки, кажется, ткацкого станка, самовара, обереговых кукол, долженствующих сберечь семью  и уничтожить разлучницу (задача, с которой блестяще справился тот же кружок медведских школьников) и переснятое фото хора бабушек в старинных костюмах. Один документ под стеклом витрины написан был крупным и таким чётким почерком, что я вдруг, через яти и еры, легко прочёл в нём каждое слово…

-- Что это? - - спросил я хозяйку музея.

-- Дневник. Написан в ту же русско-японскую войну. Автор –молодая учительница из нашего села. У неё был роман с японским пленным офицером.

-- А можно я… прочитаю?
Моя хозяйка сомневалась. Ей явно хотелось угодить мне.

-- Листы довольно плотные. Раньше качество было хорошее… Ну.. давайте попробуем достать. Но, если кто зайдёт - - сразу положите обратно!

Хотя такое происшествие было маловероятно, я, не споря, обещал. Так велико было моё нетерпение отчего-то прочесть эти чёткие строчки, написанные столь уверенно, словно они что-то должны были непременно пояснить и мне…  Я начал чтение. 
 
      «9 августа 1904 г.
НЕДООЩУЩЕНИЕ
Сегодня осыпа/лись семена с березы. Мы с моим японским другом Х. сидели в нашем дворе на скамье под березою и услыхали в тишине тихое шуршание. Это падали семена.

Десятки рыжевато-соломенных малых кружков слетали кучкой или поодиночке, задевая ветви березы, на землю. В одном месте среди веток паук свил паутину, и, невидимую ранее, её вдруг обрисовали опавшие семена.

Мама разбирала какие-то мелочи в сарае. Мы с Х. по её просьбе вынесли во двор покрытый пылью сундук, потом снова сели на скамейку.
 
Бело-чёрный соседский котенок нежился у меня на руках. Х. спросил: «В России есть праздник любования берёзой»?

Оказывается, в Японии у всего народа в обычае, например,  праздник любования первым снегом. Традиция и специально устроенные места любования луной. Всеобщий праздник цветения сакуры (это род вишни с розовыми цветами). «Нет, для нас природа… вровень с нами!», -- отвечала я. – «Мы её особенно не отмечаем. Она – родная, часть нашей жизни, служит нам либо мешает. «В Японии другое: люди -- часть жизни природы», - - сказал Х.

Я заметила: когда семечко березы падает на руку, кожа не чувствует это прикосновение до конца. Не хватает веса, силы падающего семечка. Это можно назвать – недоощущением.

Я вспомнила схожее впечатление. Когда котёнок, что у меня на руках, был ещё крохотный, я легко обхватывала его рукой и не чувствовала, никак не могла почувствовать его тельце – словно не было у него ни косточек, ни мускулов. И шёрстка его была настолько нежна, что моя ладонь чувствовала - - недоощущение этих тончайших ворсинок.

Я рассказала об этом Х. Он сказал: «Разрешите мне, госпожа Надя…» --  и, спрашивая ещё раз глазами, ладонью сверху слегка коснулся моей руки, но не донёс до конца. «Это – недо-ощу-щение?» -- спросил он. «Да», -- прошептала я. – «Вы верно поняли…»

 А семена березы всё сыпались с легким шуршаньем. Я подняла голову и увидала (удивительно, ранее мне никогда не приходила мысль наблюдать за такими вещами!), что каждое из семян, изящных, похожих на крошечный плоский цветок, летело с умиравшей, рыжей, походившей на облезлый осенний рогоз, сережки:
-- Как удивительно! Такая красота производится такой некрасивостью!

-- Простите, я не соглашусь с Вами, госпожа Надя. В мире нет некрасивого. Красиво и старое, и умирающее. (Он сказал точь-в-точь слово, которое я подумала про серёжку: у нас с ним часто бывают такие совпадения.) Вот это, например, – Х. указал на сундук, вынесенный нами на двор – из облезлых досок, с поцарапанными железными углами, в пыли и паутине. – Эта вещь – она красива. В ней живёт время.
 
Грай разнесся над нами. Мы подняли головы. Вверху кругами летали вороны и галки, верно, подражавшие птицам, готовящимся улетать к югу. Навстречу птицам с земли устремились, описывая круги поменьше, какие-то крупные мошки. Подойдя ближе, я увидала, что это, однако, не мошкара, а крылатые муравьи. Вероятно, они расплодились в сарае, и мама решила вынести сундук, чтобы выгнать из него их. Вся эта обыкновенная и забавная даже крохотная жизнь стала в моих глазах другою.
Две кружившихся стаи, – ворон и странных крылатых муравьев – стремившиеся в голубое небо, --  было красотою природы. Я сидела у берёзы, сыпавшей с едва слышным шорохом семенами, покойно и вольно. И чувствовала: это не я наблюдаю за миром, а я сама – этот мир, я часть его, и часть не большая, чем галка или муравей. Это было состояние счастья, участья в вечной жизни, в которой нет мелкого и смешного, нет печали и отсутствует смерть в том смысле, в каком мы её понимаем.»

20 августа 1904г.
БЕЛАЯ НОЧЬ

Сейчас черно уже вечерами. Я рассказала Х. про наши белые ночи. Он всё же никак не мог понять, что это.

-- Белые ночи идут у нас лишь в северных волостях с мая по июнь, -- рассказывала я. – Вообразите: ночью светло, как днем, но на небе нету солнца.

-- Как в пасмурную погоду? – силился догадаться он.

-- Нет, не то. Ах, жаль, я не умею описывать. Голубое, но без жара, небо. Деревья в саду и на улице – только тени, угадываются. Листья, ярко-зеленые днём при солнце, сейчас темны. Они не колышутся -- настоящая белая ночь всегда без ветра. Можно попробовать разгадать их владельцев.

Изящен силуэт и округлы маленькие листья – пусть не видно беловатой коры -- это аккуратная березка. Несуразная, похожая на веник с надломанными, вкось висящими прутьями или на водоросль, разметавшую по речной воде свои космы – груша. Высокий и статный, с пышной и ровной, будто стриженной, яйцеобразной кроной – поставщик самых плохих дров, годный на то лишь, чтоб укрыться под ним от дождя, тополь. Одна только яблоня хорошо видна во всей красе с белыми своими цветами (с груши цвет уже отлетел), как красавица одна видна в хороводе. Нестерпимо для взгляда сияет серебром луна. До 12 часов вечера светло, потом с часу до двух темнеет – и в 3 часа утра уже свет, как днем.

В белые ночи природа погружается не в сон, а в покой. Это – любимая моя пора года! Я люблю засыпать с открытыми занавесками, смотря на белую ночь. В белые ночи чувствуешь, что жизнь не останавливается никогда. Когда они проходят, и ночами становится, как теперь, в августе, темно -- мне грустно: природа поворачивает на зиму…

-- Надя-сан, Вы похожи на белую ночь! - - неожиданно сказал Х. – И Вы клевещете на себя, Вы - - прекрасная рассказчица, я словно вошел в белую ночь в Ваш сад.

Я взволнована. Считать ли слова Х. признанием? Для русского подобные слова были бы простым комплиментом. Но я уже знаю, что японцы – нация, у которой, в отличие от нас, русских, не принято открыто высказывать мысли, едва те пришли вам в голову, и ни при каких обстоятельствах не поощряется обнаруживать сентиментальные чувства.
 
-- Я -- белая ночь оттого, что не блистаю? – спросила я Х. с улыбкою; он серьезно отвечал фразами, содержащими истинно японские понятия о красоте…

4 сентября 1904 г.
ЧУЖОЙ ОГОРОД

В беседах своих мы с Х. без договоренности избегаем темы войны и противостояния наших народов. И в то же время нет с ним светлой минуты, которая не омрачилась бы вскоре или впоследствии моим сознанием того, что я радушна с врагом моего Отечества.

Но какое отношение война, идущая сейчас вдали, имеет к нему – к Хигаки? К человеку, который жил до этой войны и, надеюсь, будет жить после – человеку, имеющему детство, юность вдали от войны, впитавшему учение мудрецов мира, далёкое от идей войны, -- человеку интересному этой учёностию, по природе своей великодушному, честному и… милому, наконец!?

Тем не менее я избегаю задать Х. вопрос, который живёт в моем разуме. Этот вопрос: убивал ли он моих соотечественников, успел ли убить за то время, что был на войне, и – как будто это имеет значение - - скольких. Полагаю, и он, в свою очередь, не раз думал о том, что я – русская, а, следовательно, даже не хотя, должна радоваться гибели и увечьям японцев.
 
Колонизация европейцами стран Востока открыла любопытный обычай. Жители Индии пускаются босиком по горячим угольям костра, дабы доказать силу веры своим богам. Наша дружба с Х. имеет характер подобного огнехождения! Не остывающий здесь, вдалеке от боев, уголь войны опасен под нашими ногами – и мы в разговорах наших и даже мыслях пробегаем эту тему, не останавливаясь - - точно как индийцы, не желающие получить ожог.

И оттого, что оба мы мучаемся этим проклятым вопросом, и оттого, что понимаем, что вопроса этого не возникло бы, ежели бы не было войны – немудрено, что мысли нас обоих в огромной степени занимает причина идущей войны и причины всех войн на свете.
 
Недавно на краю села мы с Х. оказались свидетелями ссоры двух сельчан. Они стояли посреди поля, хрипло кричали друг на дружку, как вороны, и то и дело взмахивали в стороны руками, как ворона это делает крыльями, изображая, что собирается взлететь. Один подступал к бороде другого, выражая сердечную мечту в ближайшие мгновенья ухватиться за сей заманчивый предмет.

-- Не зря у нас в народе есть примета: драки соседей из-за земли - - к войне, – сказала я и, взглянув на Х., перевела мысли в направление шутки. -- Претеснейшая близость сковывает соседей по земле! –с улыбкою продолжила я. – Сосед по огороду порой занимает сердце пуще родственника! В самом деле! Что муж или сын, брат или сестра? С ними нет причины желать видеться с утра пораньше каждый день, бежать от крыльца своего к изгороди, чтобы, не теряя ни минуты зря, вступить в самый занимательный разговор.

Трепещущая тема беседы избирается тут же, легко, как это бывает меж близкими людьми. Она заключается, например, в упомянутой изгороди меж двумя соседскими участками. Кому принадлежит аршин  земли, на которой она вкопана? Каждый считает, что ему, и объявляет вруна вором.

Злосчастливую изгородь периодически ломают и возводят снова – аршином ближе то к одному дому, то к другому. У каждого из двоих соседей дома в запертом ларце, ключ от коего всегда висит на веревочке у сердца, хранится бумага, где записано, что спорный аршин принадлежит именно ему – и он часто потрясает этой бумагой чрез изгородь, но близко врагу не подносит. А может быть, бумаги обоих -- вовсе не об аршине? Зачем нужен каждому этот аршин, на котором никто никогда ничего не сажал – Бог весть!

Как много сладости в изъявлении чувств соседей! Вот первый с приятным зудом в руках и симпатичной улыбкою бьет кнутом визжащую соседскую свинью, подкопавшую священную границу. На следующий день второй сосед, приметив первого, вступает в разговор с его шавкою, гавкнувшей пару раз прошлой ночью, и объявляет ей сокровенный план угостить её крысиным ядом. Как рады соседи угодить друг другу! Первый, к примеру, открывает второму, что пятнадцатилетняя дочь того уже ягода не первой свежести, и предлагает свою услугу отхлестать её собственноручно крапивою, когда пойдет она ночью погулять при луне, скрывая путь свой от родителей, чрез его огород. В ответ на то второй сосед указует на тень, павшую от соседского сарая на его грядку, и предлагает свои силы, чтоб снести мешающий сарай.

 «Подпустить красного петуха  на твою избу - - вот что нужно бы!» -- красивым народным выражением радует друга первый. Если же когда-нибудь и впрямь, не дай Боже, произойдет, и без чаяния, от копны сена, например, подожжённой неразумными мальчишками, пожар и перекинется на забор, сарай или дом – пламень войны в веках не затихнет в этом проклятом месте, и сменные поколения от пуповины матери станут питаться легендарной ненавистью к врагу.
 
Всё это звучит абстрактно забавно. Но увеличьте злополучный спорный аршин, скажем, в миллион раз! Вы получите 700 километров.

Вспомните же теперь, сколько войн между государствами было заведено из-за подобной, большей или меньшей, изгороди?! Сколько копён сена горели и горят или тлеют на треклятых границах? И какие из них на самом деле поджёг не первый и не второй из ссорящихся, но скрытый ото всех в ночной темноте ТРЕТИЙ сосед, причём, бывает, живущий так далеко, что и подумать на него нельзя -- или даже, с разных сторон, несколько соседей, имеющих свои цели в этом злодействе?!!

6 сентября 1904г.

БЕЛОЕ И КРАСНОЕ

Доставлены «Новгородские губернские ведомости» с фронтовыми известиями. Японцы заняли оставленный нашими Ляоян . Мы – с перевесом в численности войска и орудий!!! -- проиграли Ляоянское сражение.

Я отправилась на берег реки с этюдником, листами бумаги и красками на занятие по рисованию с Х. только оттого, что это было условлено. Взглянув на Х., я ожидала разглядеть признаки радости. Но что увидишь явно выраженного в японском лице!?
В Японии есть национальный  вид рисования, впрочем, заимствованный из Китая.

 Рисуют только одной краскою. Обыкновенно берут красную или чёрную. В этой старинной технике главное -- особый нажим кисточки, благодаря которому при использовании одной только краски происходит переход от яркого тёмного оттенка к бледному. Набор сюжетов определён и невелик: цветки, листья, стебли, очерк горы, камыш и т.п. Линии скупы, отсутствуют тени. Перспектива слаба и обозначена тоже только светлыми или тёмными, жирными или тонкими мазками. 

-- Возьмите лучше чёрную краску, госпожа Надя! - - попросил Х.
-- Отчего же не красную? Мне более нравится! Красная хризантема -- на белом!

-- Я знаю про Ляоян. И я не рад.
-- Вы кривите душою.
-- Я расскажу Вам.

Он никогда не говорил многословно, и уже оттого его подробный рассказ поразил меня. Он говорил, и я, никогда не бывавшая на краю земли, картой очерченном у океана, видела словно его глазами.

Сопки Маньчжурии – ввысь уходящие крутые каменистые склоны, часто поросшие лесом, по которым извилисто, трудно движутся военная техника, лошади, обозы, измученные, глядящие только под ноги люди. Скоро каждое опиранье на ногу при подъёме начинает причинять такую боль, что поневоле часто останавливаешься. Вот открылась равнина под сопками, на краю которой -- деревня китайцев. Часть равнины заполняет -- так кажется издали – лес, но это – поле, где, теснясь, растут, высотою в два человеческих роста, красно-коричневые факелы на листвяных стеблях: злак гаолян .

 Сильное солнце, пекущее и более привычных к нему японцев, скоро изнуряет до солнечного удара, до рвоты русских северян.
На этой равнине у подножия сопки сошлись русские и японцы.

Японцы -- в форме цвета хаки, (новой, по образцу английского войска в недавней англо-бурской войне)  – незаметной, сливающейся набором красок с зелёно-жёлтыми стеблями и листвой гаоляна, кустарником, лесом на сопках, землёю…

Русские: солдаты – в издалека видных белых рубахах  и черных шароварах, офицеры -- в белых кителях. Ярко вспыхивают на солнце офицерские золотые, серебряные погоны, золотая, серебряная тесьма – галун – на поясах и портупеях. Белыми чехлами по летней форме покрыты фуражки. Только высунь голову в такой фуражке из-за укрытия – пли!!! Не выдумать ярче мишеней.

И валятся одетые в белое, как в смертные рубахи по русскому обычаю, целые русские полки. И на белом --  растекается красное.

На той же земле, уже не делимой для мертвых, лежат, слившись с землёй и травой, тела в форме цвета хаки. 

И за ними и за белыми смертными рубахами, устлавшими поле, стоят, как могильные факельщики, с высоко поднятыми красными метёлками стебли гаоляна.»


На этом месте дневник обрывался.

-- Что с ними дальше было? – спросил я хозяйку музея.

-- Она всю жизнь прожила в нашем селе.

-- А он?

-- Уехал к себе в Японию. В 1905-м, сразу после окончания войны. 

-- Как же так?

--  У неё японцы отца на фронте убили...

Под стеклом витрины, откуда я взял дневник, был ещё один экспонат. Веер, вручную сделанный из щепы.

«Не забудьте меня. Госпоже Наде на добрую память от Хигаки», -- было написано по-русски на веере. Но этот витиеватый почерк мне трудно было уже разобрать, хотя надпись содержала всего несколько слов…
   


Рецензии