Поджигатель войны, рассказ

Владимир Стрелков

Посвящаю победе над фашизмом.
ПОДЖИГАТЕЛЬ ВОЙНЫ
Рассказ.
    Был март 48-го года.
    Была рабочая окраина Москвы.
    Было 95-е отделение милиции.
      -    Имя?      
     Следователь Соловьёв смотрел ему прямо в глаза сурово и требо¬вательно.
- Арон.
- Отчество?
- Абрамович.
- Фамилия?
- Двоскин.
- Род занятий? Место жительства?
- Аннино, дом 92…
- Так, - следователь Соловьёв в штатском пиджаке с универси-
тетским поплавком и синих шевиотовых галифе с кантами встал, прошёлся по кабинету.    
     Роста он был небольшого, плотный, задастый, коротконогий.   
     Новые хромовые сапоги «в гармошку» сочно скрипели.
     Зашёл за спину арестованного.
     -     Так, Арон Абрамыч Двоскин, Аннино, 92, ты понимаешь, где нахо¬дишься, и что от тебя требуется?
- Понимаю…
- Что понимаешь?
- Что в милиции…
- Хорошо. А что от тебя требуется, понимаешь?
- Понимаю.
- Что понимаешь?
- Хорошо себя вести.
- Молодец, Арон Абрамыч! – следователь Соловьёв потрепал
Двоскина по плечу и снова заскрипел сапогами по кабинету за спиной арестован¬ного, - А что это означает, хорошо себя вести?… Пра-вильно, - под¬хватил мысль в глазах Дво¬скина следователь Соловьёв,    
    -    Правильно! Рассказать всю голую правду, как ты под¬жог барак и, главное, кто тебя научил это сделать. И сейчас ты назовёшь мне тех, кто подбил тебя на это преступление…
- Меня никто не подбивал.
- Ну не подбивал, так не подбивал. Но кто-то посоветовал тебе
это сделать?
- Никто не советовал. Я сам так решил.
- Что решил?
- Сжечь барак.
- Но там же люди! Живые люди.
- Это не люди.
- Что? Как это не люди?
- А вот так. Это не люди.
- А кто же?
- Я не знаю, кто они, но только не люди.
- И ты сам решил, что они не люди и решил их сжечь?
- Да. Я объявил им войну…
- Ладно, хреновину молотить, я тебя спрашиваю, кто тебя на это
надоумил? Только честно! Ты, наверное, пионер? Да, Двоскин? Пио-
нер? Ну, раз пионер, так говори: кто за тобой стоит?
- Вы стоите…
- Иронизируешь, Двоскин, отказываешься сотрудничать со след-
ствием? – следователь Соловьёв вернулся за стол, передвинул массивный чер¬нильный прибор левее, чтоб не мешал смотреть на тщедушного но¬сатого мальчишку, с опа¬лённой курчавой половиной головы.
      Большими синими глазами мальчишка смотрел на следователя Соловьёва. Ни страха, ни суеты следователь Соловьёв  в этих глазах не видел. Там была спокойная вековечная обречённость и ничего больше.
- Сколько тебе?
- Да, там всё написано…
- Я тебя спрашиваю! Тебя, Двоскин! - голос следователя Со-
ловьёва поднялся, сейчас громыхнёт.
     Громыхнул: - А если я тебя спрашиваю, надо отвечать!!!
- Двенадцать.
- Во-от! (неожиданно тихо и ласково). Тебе уже двенадцать лет.
И ты уже должен понимать, что можно делать, а чего делать нельзя. Что нельзя, вот так взять и поджечь ба¬рак. А если кто-то поджигает, зна¬чит, он имеет какую-то цель. По¬нимаешь? Скорее всего, это враже¬ская, фашистская цель, диверсия. Враг твоими руками хотел погу¬бить наших русских людей, которые воевали на фронте или ковали победу здесь на вашей фабрике. Конечно, для некоторых фронт про¬ходил в рай¬оне Ташкента.… Кстати, а где твой отец?
- Убит на фронте.
- Убит?
- Убит в 42-м на Чёрном море, - арестованный Двоскин поднял
голову и с вызовом смотрел на следователя Соловьёва, - он был капитаном торпедного ка¬тера.
- Вот видишь, твой отец воевал, геройски погиб, а его сын –
поджигатель, объявляет войну русским людям! И это ты сам, говоришь, приду¬мал? Нет-нет! Ты мне голову не морочь, сам придумал. Это, воз¬можно, тонкий ход врага, шпиона, диверсанта. Понимаешь?
     -     Какого ещё диверсанта?
     -     Вот я и хочу от тебя услышать какого. Кто тебя попросил поджечь барак? Что он тебе за это обещал? Ты, наверное, обманулся, так как не знал, что это был враг. Да, Арончик? Со всяким такое мо¬жет быть…
     -     Нет…
     -     Нет? А что это, как не помощь провокатору и диверсанту? Назови его имя и сразу пойдёшь домой… Мать твоя два дня с утра до ночи здесь обрета¬ется… Вон, в коридоре сидит. Тебе не жалко мать?
     -      Жалко…
     -      Ну, вот видишь, жалко. Так ты скажи, кто тебя подгово¬рил?… Мол¬чишь… Как ты её огорчаешь? Она плачет сутки… Хо¬чешь поговорить с ней? Она тебе чётко скажет, как надо поступить.
- Нет.
Следователь Соловьёв снова сел рядом на соседний стул обнял
арестованного Двоскина за худые плечи в старом нитяном свитере.
- Ну, нет, так нет! Не пойму, правда, чего ты упрямишься, Арон-
чик! Ну, ради чего?… Хочешь чаю, с конфеткой. Ты когда последний раз ел? Вчера? Хо¬чешь конфетку?
     В руке следователя Соловьёва появилась мятая конфета в синем фантике.
- Хочу-у-у…, - прошептал арестованный Двоскин, лицо его с
чёрной подпалиной сморщилось, стало маленьким, старческим, и он молча за¬плакал.
- Сейчас будет! – сказал следователь Соловьёв, встал, нажал
кнопку звонка, крикнул в сторону открывшейся двери. – Сержант, кипятку плесни!.. – По¬дошёл к арестованному Двоскину, положил руку на плечо, - Я маму твою знаю, Сару На¬умну. Хорошая мама. Немецкий преподаёт в школе. Мою дочку учит. Дочка у меня в пятом классе, в вашей школе. Ты знаешь её, Лена Соловьёва…
     -    Не-а…(сквозь слёзы).
     -    Вот, тебе конфетка… Чаю, прости, нет. Но кипяток с конфет¬кой самый, как вы евреи говорите, самый цимес! Ха-ха-ха!… Пей, пей, где-то у меня и су¬харик был… Ну, ладно, потом найду. Мы с тобой, кореша, теперь, Да?…- сле¬дователь Соловьёв снова приобнял арестован¬ного поджигателя Двоскина, заго¬ворил тихо и довери¬тельно, -  А скажи мне, Арончик, о чём ты вообще мечта¬ешь…  Лёт¬чиком, хочешь стать, да?   Или… «Мама, я повара люблю, - запел он вдруг «гоп со смыком», - Повар делает кот¬леты и готовит винегреты. Мама, я за повара пойду!» Поваром хочешь, да, Арончик? Ха-ха-ха!
     -     Нет, гражданин следователь, - улыбнулся, вытерев рукавом свитера слёзы и сопли, простодушный и отходчивый арестованный Двоскин, - я мечтаю быть негром. У нас  негров любят. Евреев не любят, а негров любят. И чтобы у меня ещё была большая-преболь¬шая овчарка. Тогда никто не бил бы… А если кто нападёт, то я со¬баку спустил бы и всех обратил бы в бегство, пусть только кто по¬пробует!… Вы, гражданин следователь, думаете, что я их боюсь? Да, нет! Я ничего и никого не боюсь. Но бьют-то кодлой. Человек десять-двадцать. Один на один боятся. Бьют кодлой…
- За что?
- Как за что. За то, что я - еврей… Я иду, а они кричат: - «Жи-
довская морда! Жидовская морда» или так: «Два еврея, третий жид, по верё¬вочке бежит!» или ещё что... Да, много чего кричат…  Если про¬молчу, иду своей дорогой, бе¬гут, дразнят, потом догонят, собьют с ног и сапогами, палками, дрынами вся¬кими, тут только го¬лову бе¬реги!..
- А ты?
- А я не сдаюсь, не бегу. Пока не собьют, дерусь. Хватаю, что
под рукой: кирпич, так кирпич, штакетину от забора, так штакетиной.   Как со¬бьют - за яйца рву, ногами отбиваюсь, кусаюсь, стараюсь встать… Если, успею кирпичом кого трахнуть - убегают, трусы, а потом всё равно подловят и бьют насмерть. У меня, смотри, гражданин следо¬ватель, зубы выбиты, башка вся пробита… Хро¬маю. Это один взрос¬лый бугай об колено мне ногу сломал, когда я ещё малень¬кий был… Не терплю, если кто «жидовской мордой» - бью сразу…
- А мать что же?
- Мать? Мать мне так и сказала: - «Драться с ними не буду. Ста-
райся не конфликтовать. Сам не лезь и меня в эти дела не впутывай, а то обоих убьют».
- Ну, ладно-ладно, всё это ребячьи драки…
- Какие ребячьи, гражданин следователь, бьют и взрослые! Вот
месяц назад тётки у колонки, когда я воду брал, били коромыслами, всего об¬лили! А мо¬роз был.
     -    А за что тётки, чем ты им-то насолил?
- Да кто его знает, за что? За то, что евреи Христа распяли! Вот
за что…
- Че-го?
- А я-то здесь при чём? Я лично в этом деле не участвовал …
- Да, корешок, не повезло тебе, прямо скажем… А друзья у тебя
есть?
- Со мной кто-то и хотел бы дружить, да стыдятся, потому что я
- еврей, так что пока нет друга. Мы с мамой одни здесь евреи. Если бы был, какой еврей, то мы бы дружили… хотя, гражданин следователь, у меня был один друг. Но его больше нет… И никогда не будет…
      В кабинете следователя холодно. Сидели рядом. Мальчик чувст¬вовал сквозь тонкий нитяной свитер тепло живота следователя Со¬ловьёва.
     -     Ну, вот чайку мы с тобой попили, а теперь мне всё начистоту, Арончик. Откуда тебе пришла в голову эта мысль поджечь барак?
     Мальчик задумался. Потом, доверившись, тихо заговорил:
- Давно кто-то маме сказал, что у меня абсолютный музыкаль-
ный слух…
- Ну и… - Следователь Соловьёв ещё ласковей обнял арестован
ного Двоскина: тот, явно, «начал колоться».
- Мама хотела, чтобы я учился музыке…
- Ну-и…
- Мы стали собирать деньги на аккордеон. Ну, не на большой, на
четвертушку. Еду покупали на зарплату, а папину пенсию откладывали. Но, когда почти собрали, нас обокрали. Мы даже знаем кто: наши соседи Катериночкины. Они знали, что мы собираем на аккордеон. Я даже заболел, так горевал и чуть не умер. Тогда мама написала об этом своей сестре, тёте Фане, в Германию. Тётя Фаня воевала, а по¬сле победы, её часть оставалась в Германии. И тётя Фаня прислала мне большой настоящий аккордеон фирмы «Лилман». Если бы вы, гражданин сле¬дователь, видели, какой это был аккордеон. Он был такой красивый! Такой кра¬сивый! И такой музыкальный! Вы себе даже не представ¬ляете, какой это был аккордеон! Он был перламут¬ровый и серебряный… Когда он играл, он пел. И я пел вместе с ним. Он был живой. Вы меня спросили про друзей… Вот он и был моим другом… Он любил меня. Никто не любил меня, а он любил меня. Я звал его «Люликом».
    Тихие слёзы лились сами собой. Мальчик не замечал слёз. Он ви¬дел его, он слышал песню своего «Люлика», которого уже не было на свете, который был убит на его глазах. И слова превратились в слёзы. И он не мог больше говорить. Он прижался к тё¬плому животу следователя Соловьёва и горько плакал.
      Может, он никогда в жизни не плакал так, как сейчас и никогда больше не бу¬дет…плакать.
     Следователю Соловьёву это показалось перебором в его работе, и он не¬много отстранился.
- Ну-ну, и… где этот аккордеон?
- Они его убили.
- В каком смысле?
- Я шёл к дяде Корешкову. Мама договорилась, чтобы он меня
учил.
- Это безногий что ли, Корешков? Около «американки» живёт?
У него жена Нюрка?
- Да…
- Хорошо-хорошо, значит, Корешков тебе уроки давал? И о чём
вы с ним говорили, с Корешковым? Ну, чего он тебе говорил? Продолжай-продолжай…      
     Следователь Соловьёв освободился от прильнувшего к нему аре¬стованного Двоскина, - Ну-ну… продолжай…, - молодой, кряжи¬стый, коротконогий в скрипучих сапогах, прошёл на своё ме¬сто, от¬крыл тонкую папку со звездой и надписью «Дело № 67, ведёт мл. лейте¬нант Сергей Александрович Соловьёв» и стал медленно лис¬тать какие-то бу¬мажки.
     -    А чего продолжать?
- Что тебе говорил Корешков? Кстати, как его зовут?
- Дядя Капитон.   
- Верно, - нашёл какую-то бумажку следователь Соловьёв, - Ка-
питон Васильевич Корешков, играл в оркестре ЗИСа, рядовой, инвалид войны, ампута¬ция обоих ног у него… Продолжай.
- А чего продолжать?
- Что тебе говорил Корешков?
- Ничего не говорил.
- Как так? Ты же учиться к нему ходил.
- Два раза.
- Ну и?…
- Первый раз пришёл в понедельник: он сидел выпимший, про-
сил, чтоб я пил с ним. Я тогда ушёл. А в среду пришёл - его сначала не было дома, а по¬том тётя Нюра принесла его пьяного и уложила спать…
- А потом, что было?
- А потом, я не заметил, как они окружили меня. Около моста. Я
задумался и не заметил их… Они окружили, стали отнимать «Люлика». Он у меня был в чехле за спиной. Окружили со всех сторон. Уда¬рили трубой по голове. Я спрыгнул с моста. Там не глубоко, но грязно, топко. Я побежал по оврагу. Они бежали по обоим берегам и кидали камнями. Бежать было плохо. «Люлик», он ведь большой, тяжёлый. Там была яма под водой. Я упал в жижу…и, чтобы не за¬мочить «Люлика», стал снимать его со спины. Тогда они все попры¬гали в ов¬раг и стали бить и отнимать «Люлика». Я не отдавал. Они топили меня и топ¬тали. Я вцепился в него и не отдавал. Они содрали его у меня вместе с пиджа¬ком,  руку повредили… Я дрался с ними в жиже, там свалка всякого хлама, ста¬рые бочки, обручи, сапоги, банки, крысы дохлые…
- Ну, ладно-ладно. Кто бил, запомнил?
- Всех помню. Они из барака.
- Фамилии?
- Они из барака!
- Назови, кто?
- Они увидели, что у «Люлика» дырка в мехах, что не продадут,
и стали ломать его, топтать. Он стонал и плакал. Они били им по земле. И всё из него вы¬летало. Серебряные планочки, кнопочки…
- Ну, ладно-ладно. Что потом?…
- Потом они утопили меня в этой яме, вместе с разорванным «Люликом»…
- Потом?
- Потом они, наверное, ушли… Меня уже там не было.
- А где ж ты был?
- Умер, наверное… Потом, уже вечером, тётя Маруся Силаева
подобрала и притащила к себе в комнату, в бараке… Помыла. Руку к доске при¬вязала… Там, я, вроде, как бы в себя пришёл…
- Ну, вот видишь, а ты весь барак хотел сжечь. Тебя Маруська
Силаева пожалела, а ты…
- Да, пожалела, гражданин следователь, пожалела: так и гово—
рила, чего вы, жиды, всё к нам лезете? Езжали бы вы в свою Палестину. Там ваша земля. А здесь мы живём. Не надо нам вас! Не надо… Жалела меня…
- Благородная женщина Маруся, - уверенно сказал следователь
Силаев, посматривая на часы, - Ну-и?
- А мне не надо такой жалости, так жалеют паршивого котёнка.
А я не котёнок. Я – человек. Я еврейский человек.
- Ты, корешок, чего-то не понимаешь. Ты ведь живёшь не где-
-нибудь в Америке при капитализме. У нас Советский Союз. У нас все нации равны. Нет ни плохих наций, ни хороших. Ты это понимаешь?
- Я-то понимаю. Они не понимают.
- И ты решил их поучить, устроить самосуд? Отомстить. Взять и
поджечь целый барак с людьми. Да?
- Да.
- И знаешь, что тебе за это будет?
- Мне всё равно.
- Тюрьма будет или вышка, понял, Арончик, расстрел!
- А мне всё равно. Такая жизнь хуже тюрьмы… Чего хорошего-
-то у меня здесь? А в тюрьме «жидовской мордой» не назовут, там, я знаю: ты или вор или фраер, а жидов там нет. Только там и равенство наций. Так лучше – тюрьма…
- И как ты осуществил свой замысел, Арончик? – перешёл к
делу следователь Соловьёв.
- Просто: мать даёт полтинник на керосин. Покупаю литр, сли-
ваю стакан, чтобы не заметила, добавляю стакан воды. Так накопил канистру. Приготовил старую телогрейку. Ночью, в воскресенье, когда все пе¬репились и завалились в бараке спать, подпёр в сенях у них дверь ломом, заложил понизу телогрейкой, облил керосином, зажёг. Вижу, горит…
- Хорошо горело?
- Нет, как-то вяло.
- Ты хотел, чтобы повеселее?
- Да, я очень хотел, чтобы все они сгорели. Чтобы все они сго-
ре-ли!
Следователь Соловьёв смотрел на арестованного поджигателя
Двоскина, видел его сжатые до белых суставов маленькие грязные кулачки.
 Двоскин смотрел на следователя Соловьёва.
 Но видел он не следователя Соловьёва, он видел, но не чувство-¬
вал, видел, как они били и топтали его тело, рвали живого «Люлика», видел их звериные лица, нет не лица – морды, слышал их хриплый мат, и од¬новременно слышал он позвякивание и тонкие затаённые звуки ло¬пающихся серебряных планочек… 
     Это «Люлик» звал его…
     Он слышал его зов, но был бестелесен и холодным паром висел над побои¬щем…
      -    Да, я хотел, чтобы они все сгорели! Я объявил им войну и хо¬тел их сжечь навсегда!!! – чётко повторил следователю Соловьёву ев¬рейский человек, аре¬стован¬ный поджигатель Двоскин, - Очень хо¬тел… Но с улицы вернулся пьяный Васька  Русаков, увидел огонь, меня с канистрой, выкинул лом, тело¬грейку…
     -   А как тебя поджёг?
     -   Как? Очень просто! Отнял канистру, облил и поджёг… Пол го¬ловы сго¬рела, - показал, улыбаясь, подпалины на голове, арестован¬ный поджигатель.
- А как живой остался?
- В сугроб головой. Пальтом огонь сбил и ушёл, чтоб не убили.
- Если б не бдительный Русаков, значит, ты людей сжёг бы? Да?
- Да.
- И эту лабуду ты сам придумал?…
Некрасивое лицо следователя Соловьева вдруг перекосилось.
Он встал, навис коренастой фигурой над арестованным Двоски¬-
ным и по на¬растающей завопил:
- … И ты мне, советскому следователю, всю эту баланду ле-
пишь, сука малая! Вола мне крутишь?! Ждёшь, что я поверю, что за тобой никого нет?! Что тобой никто не руководит? Это ты, гнида, меня провести хочешь? Всю эту муру с ак¬кордео¬ном, драками, кто тебе придумал? Я что, не понимаю, что для отвода глаз!? Ты за кого меня держишь, жидовская морда?
     Поджигатель Двоскин побледнел.
     Рука его сама собой рванулась к чернильнице.
     Ещё миг и некрасивое лицо следователя Соловьёва сталкивается с массив¬ным предметом.
     Пиджак с университетским поплавком становится пятнисто-фио¬летовым.    
     Чернильница, отекая фиолетовым содержимым, крутится, опус¬каясь по ше¬виотовым брюкам с кан¬том, тяжело шмякает о хромовый сапог и откатывается в сторону.
     Под глазом следователя Соловьёва набухал серьёзный кровопод¬тёк.
Арестованный поджигатель Двоскин поднялся со стула, как-то
обескуражено развёл руками в фиолетовых чернильных пятнах и тихо ска¬зал:
- Я ведь говорил, что не терплю, когда меня «жидовской мор-
дой», бью сразу, что под рукой…

Йосеф Шайкин.

; Стрелков Владимир. Иерусалим. 2005 г.