Пов. страт-х. 59 рд. гл. 33. Мышь в унитазе

Культура и творчество военнослужащих может проявиться неожиданно и как бы из ниоткуда. И в самом деле, откуда у военных «высокий штиль» и рафинированное восприятие мира. Лексикон у них простой и казенный, восприятие — конкретное и однозначное, без всяких там интеллигентских заморочек. Тем ошеломительнее это неожиданное проявление интеллекта и утонченного вкуса у индивидуума в мятом мундире и запыленных сапогах. Но самым замечательным бывает то, что причиной культурного извержения может оказаться простая, но наглая и уверенная в себе мышь.
Я часто и надолго выезжал на службу в позиционный район базирования ракетных комплексов, и пробегавшая по щелям нашего пятиэтажного панельного дома мышь подумала, что квартира пустует, и по-хозяйски устроилась в ней жить. Сначала ее не было видно и слышно, потом она начала скрестись по ночам и, наконец, вышла на дневную охоту за моей едой. Охотилась она безнаказанно до того дня, пока наши интересы не пересеклись на кухне.
В этот день мы вернулись из позиционного района раньше обычного, не успели пообедать в столовой и решили с моим другом, старлеем Витькой, устроить холостяцкую пирушку у меня на дому. Нажарили картошки с мясом, нарезали соленых огурцов, из холодильника достали заветную запотевшую бутылку водки. Нашинковали сала на толстые ломти хлеба, и праздничный стол был готов. Радостно набросились на еду, предварительно опрокинув по рюмочке прозрачного аперитива. Ели много и жадно, урча от удовольствия. Что-то говорили, перебивая друг друга. Но к чавканью и похрустыванию временами прибавлялся еще и какой-то посторонний звук. Витька замер с набитым ртом и прислушался. Звук исходил прямо из газовой плиты возле нашего праздничного стола. Это был какой-то металлический звук. Что-то тащили по железу.
— Что это? Ты тоже слышишь?
— Угу, — кивнул я. — Наверное, это моя мышь. По ночам спать мешает.
— Так что же ты ее не убил? — засуетился Витька.
— Некогда. И лень.
— Хочешь, я ее нокаутирую?
Витька — опытный боксер в среднем весе — принял стойку и помахал кулаками для разминки.
— Вряд ли мышь согласится драться с тобой, —  засомневался я.
Витька подошел к печке и припал к ней ухом. Оттуда уже ничего не шуршало.
— Ага, испугалась — удовлетворенно сказал Витька.
Мы снова сели за стол, разлили водочку по рюмкам, выпили. Опять что-то зашуршало, но нам после третьей рюмки уже было хорошо и весело.
— Надо притащить кота, чтобы поймал ее, — развеселился Витька.
— И где ты сейчас кота найдешь? — все еще сомневался я.
— Я видел, возле подъезда сидел грязный и ободранный кот. Такой точно поймает, — не унимался Витька.
— Еще мне в квартиру грязного кота. Я без кота ее сам поймаю, только лень гоняться, — возражал я.
— Не поймаешь, — подзадоривал меня Витька.
Теперь уже я припал к газовой печке, высматривая злодейку.
— Поймаю, поймаю. Главное — обездвижить противника, — бормотал я, вспоминая теорию ближнего боя, и подбирался к мыши. — Тогда его можно будет взять в плен.
Мышь тащила из духовки сухарь через какое-то отверстие и совершенно не обращала на нас никакого внимания. Но сухарь был великоват и не пролезал. Мышь не хотела бросать добычу и очень увлеклась. Это ее и сгубило. Я накрыл ее противнем и обездвижил. Затем вытащил за хвост из печки и протянул Витьке.
— Ты говорил, не поймаю.
Витька засуетился.
— Надо ее убить.
— Ну, на, бей.
— Не могу, слишком мелкая, — начал отказываться Витька.
Убивать мне тоже не хотелось, но и отпускать было нельзя. Узнав о таком гуманном отношении, другие мыши с удовольствием заполонят мою скромную холостяцкую квартирку. Я молча пошел и бросил мышь в унитаз. Если выберется, то после такого стресса убежит из моей квартиры куда подальше.
Витька остался в туалете и завороженно не отрывал глаз от унитаза, а я вернулся на кухню за стол. Его минут пять не было. Пришел молчаливый и задумчивый. Я понял, что случилось страшное — она не выбралась.
Мы выпили еще немного. Мышь все-таки испортила нам холостяцкую трапезу сначала своим беспардонным поведением, а затем героической гибелью в унитазе. Не хотелось никому делать зла после вкусной картошки, а пришлось, не отрываясь от приятной выпивки, проявить жестокость прямо на дому. Витька ушел к себе в квартиру под глубоким впечатлением.
На следующий день после утреннего построения на разводе нашей войсковой части он вручил мне эссе на двух страницах, написанное мелким убористым почерком с характерным названием «Мышь в унитазе».
— Наверное, полночи писал, — подумал я и углубился в текст.
В его произведении переживания плывущей в унитазе мыши постоянно перекликались с Витькиными душевными порывами. Он подробно описывал, как мышь пускала пузыри, как скользила лапками по скользким краям унитаза. Этот симбиоз мыслей и чувств в мельчайших деталях отображал трагедию мыши в наше жестокое время. Когда она, маленькая и голодная, пришла за сухарем на кухню, два сытых великана поймали ее и бросили в холодную воду.
Стиль его напоминал романы председателя правления Союза писателей СССР Константина Федина. Тот мог на двух страницах выписывать, как муха жужжит на окне, упиваясь тонкими подробностями. Я когда-то попытался прочесть его роман, но одолел только несколько страниц, устав от тягучести текста. Однако позавидовал его способности терпеливо и с удовольствием ковыряться в незначительных мелочах. Не каждый может даже читать подобную литературную «нудятину», не то, что писать, а Витька не читал, а взял и написал. До этого ничего никогда не писал из-за врожденной интеллектуальной лени. Вот часами колотить боксерскую грушу в спортзале — это пожалуйста, но даже заметку в стенгазету секретарь партийной организации из него выжать не мог. И ни одна женщина, а рядом с влюбчивым Витькой их мелькало много, не смогла вдохновить этого крепыша ни на поэзию, ни на прозу. А вот мышь смогла. Вероятно, она и была той музой, которую вечно дожидались поэты XIX века, затачивая гусиные перья перед чистым листом бумаги. Конечно, муза в образе героической мыши выглядела не очень возвышенно, но так и добродушный старлей Витька, простите, с его крепкими кулаками был не очень то похож на язвительного и тщедушного поручика  Михаила Лермонтова. Видно, как всякого русского человека, после выпитого, Витьку потянуло на достоевщину и со скупыми слезами захотелось излить горечь души на бумагу.
Он, конечно, не попал в ряд классиков в мундирах поручика*, прапорщика или майора, и его собрание сочинений из одного эссе не сопоставимо с трудами графьев Лермонтова, Толстого или барона Фета. Но в моих глазах он резко вырос, потому что доказал, что не перевелись на нашей земле таланты, и наш советский офицер в мятом мундире с однобоким техническим образованием способен после выпитой бутылки за одну ночь создать местный шедевр в лучших покаянных традициях русской литературы.


*Поручик царской армии соответствовал старшему лейтенанту Советской Армии.