Вопреки смертям

                1

      Угасать памятью стала Елена. И не мудрено – за девяносто шагнула уже.  Кто не знал этого, не сразу бы догадался. И беседы она вела, отвечала вроде   разумно, только вдруг, словно облачко застилало разум ее, словно мысли нить обрывалась внезапно, как на ткацком станке, и тогда происходил сбой, и связать эту нить было ей уже не по силам. А девчонкой, бывало, лихо справлялась она с ткацким станком, да и не только с ним. Бойкая, голубоглазая, всегда жадная до работы, хоть и росточка небольшого, как и все детки убиенного Ивана Крутько. Где закопан, зарыт отец до сих пор не известно. Получили тогда на запрос из архива они извещение, что Иван Трофимович Крутько1897 года рождения, уроженец Ставропольского края, Благодарненского района, села Сотниковского, арестованный 1 января 1930 года, реабилитирован в 1989 году, т.е. не считается больше врагом народа, а считается жертвой политического террора. Даже какую-то копейку обещали доплачивать им, как детям реабилитированного отца. Николай обрадовался, что прибавка к пенсии будет, но Петр, средний их брат, который к ним в гости приехал тогда, отчитал младшего:
       –  Да неужто ты деньги эти возьмешь?! Или мало еще получил? Ты ж отца продаешь, сукин сын!
      – Это я продаю?! Ни! Я рода нэ прэдавав! Я хвамылию батькину усю жизнь  ношу, и нэ меняв ее со страху, як некотории! – словно в детстве, на суржике с обидой заговорил  Николай и добавил, – Я с протянутой рукой не ходил!
      – Что?! – вскипел, было, Петр. – Да ты… – не договорив, он крутанул на месте, направился к двери входной.
      – Ты же сам в архивы запросы писал… Вот тебе и ответ… – замахал Николай вслед Петру конвертом. – Об Иване Крутько, не о Крутове каком-то прописано здесь!
  –  Петя! Коля! Вы что, как два кочета?! – примирить их пыталась Елена. Прослезилась она тогда. Вроде радоваться им надо, что известие об отце получили.  Но оно, известие это, словно камень, влетевший в окно, разнесло, как стекло, вдребезги, то хрупкое, что отгораживало их от тех страшных лет, и казалось, что прошлое вновь ворвалось в их жизнь, и опять пытается разлучить их на долгие-долгие годы. Тогда все они, кроме младшего, отказались получать деньги, как сказал Петр, за расстрелянного отца. А потом позабыли об этом разладе, дальше жизнь понеслась, словно речка Кума, что шумела в станице Суворовской, каждый брод, каждый омут в которой знал тогда Дмитрий, Еленин муж.
      За столом соберутся, бывало, когда Петя со всей семьей своей в гости заглянет к ним на денечек-другой. Наготовит Елена лапши домашней, нажарит-напарит, солений-варений всяких достанет из погреба, что в саду напротив ореха грецкого, у забора. Только чарку-другую поднимут за встречу, Дмитрий встанет, зовет мужиков:
      –Айда до Кумы! Такие места покажу!
      – Митя, сядь! За столом выпейте, закусите! Надо ж людям покушать, как следует, – зная своего мужа, начинала отговаривать Елена. – Что ты по репьяхам людей таскать будешь?! Вы  же одеты опрятно…
      –  Еля, – приложит Митя обрубок указательного пальца к губам, – не шуми! Мы  прошвырнемся с твоими братушками, а вы тут о своем, о женском пока побалакаете.
      Подмигнет Митрий Иваныч мужикам, на дверь кивнет и бочком, бочком за порог. Те растеряно посмотрят на жен, но поддержат зятька.
      – Да, пойдем, курнем что ли! – первым поднимется Петр, ну и Николай с Иваном следом потянутся, хоть и не курят. Поведет их Дмитрий за собой до Кумы, остановится на берегу реки у старой груши, шумно вдохнет знойный воздух и спросит, улыбаясь блаженно:
      – Чуете?
Братья тоже начнут принюхиваться и старший из них, Иван, засмеется:
      – В говняка наступил что ли?
      – Чуешь, Ваня, – закрыв глаза, покачает Митрий головой, –  природа шепчет…
      – Не! То Кума шумыть! – засмеется Николай. –  Можэ скупнемся?
      – Мы купаться не будем, а горла промочим – прокряхтит Дмитрий, шаря в воде руками, достанет из-под берега бутылку вина, улыбнется, – За это кума шуметь не будет!
      Из-под коряги достанет граненый стакан. Выпьют мужики, сорвут по груше, закусить не успеют, а зятек уже спрячет бутылку, стакан и дальше за собой их торопит. Проведет гостечков по заветной своей тропе, по местам сокровенным, что радуют взгляд, остановится, снова отыщет стакан и бутылку, и так на каждом «привале» потчует братьев из заначек своих.
      – Митька, у тебя весь берег, как винный погреб,– заплетаясь языком, похвалит Николай зятя на обратном пути и уточнит – А в ежевичнике, каберне было?
      – А то чемергес* в такую жару тянуть? – едва шевеля губами, спросит Иван и мотнет головой.
      – Дед Трохим говорил бывало: «Змотры! А нэ то кабэрнэ тэбе з ног сковырнэ!» – засмеется Петро.
      – Сковырнэ! Сковырнэ! – соглашались Иван с Николаем.
      У калитки встречала Елена их, не журясь, приглашала к столу дорогих гостечков, на себя сетуя:
      – Уж все жданки прождали мы, простыло все на столе! Я сейчас разогрею   
по-быстрому, – захлопочет, засуетится.

   *Чемергес - самогон
 
     Где денечки те золотые? Пронеслись, как то наводнение, что натворило беды… И не только Кума, но и жизнь изменила русло свое. В новом веке, в новом государстве жила Елена теперь, только край, как и прежде Ставропольским остался.
      Доглядывал теперь за ней ее единственный сын, который забрал Елену к
себе в город из ее хаты станичной, когда мужа она схоронила. Когда, совсем
тяжело ей стало не только за хозяйством своим доглядывать (курами да петухом, огородом и садом), но и ходить-передвигаться. За то в городе жили
и внуки ее, и правнуки, и младший брат Николай, который большую часть
времени обитал на дачке своей, что затерялась на склоне горы Бештау, как   
затерялись в прошлом тысячелетии их детство, юность и молодость…
      Как с вершины горы, с высоты своих лет далеко окрест виделась жизнь, когда рассеивалась дымка тумана. И яснее виделось прошлое, что осталось за
горизонтом веков, чем то, что происходило вокруг нее сейчас, рядом с ней.
      Сколько в мире дорог! Сколько судеб людских! Словно нити сплетаются они в полотно нашей жизни. У кого оно грубое, серое, у кого, легкое, словно шелк разноцветный. У кого силу духа скрывает, у кого обнажает пороки. И пойди, угадай, где прервется судьбы твоей нить, где дорога та оборвется и кто завяжет на оборванной нити той узелочек на память...
      Два тяжелых креста на ХХ выпало век – две войны мировых, а меж ними гражданская, словно гвоздь в перекрестье. Будто страстно хотел новый век все устои жизни прошлой перечеркнуть. Революции, смуты... Потому и отмечен он, видно, римской цифрою «ХХ», так похожей на крест одного из распятых Апостолов братьев.

 
      Наталья лежала навзничь, сложив руки крестом, словно собиралась подойти к причастию, когда заскрипела дверь, и двое вошли в комнатенку.
     – Все, прощайся, давай, буди детвору свою! – услышала она грубый мужской голос и не сразу сообразила, что пришли за Николенькой сыном и Леночкой дочкой, чтобы забрать в детский дом ее младшеньких. Двое старших – Иван да Петруша – должно быть, добрались до тетки Ганны, мужниной сестры, что жила в Сотниковском, если больше не вернулись в Кисту сыновья.
     – Еля! Еленька, доня, вставай! – с трудом приподнялась на топчане разбитая параличом Наталья и чуть громче окликнула, кутаясь в шабалы. –  Вставай, мое дитяко, просыпайся!
     – Бери малого, Мартын, а я гляну, что из вещей детворе можно взять, – по-хозяйски начала шарить по углам Власовна, одна из оперуполномоченных комендатуры НКВД.
     Лена проснулась от громкого плача братишки. Открыв глаза, она увидела незнакомых людей, спросонья, испуганно хлопала большими, наполненными ужасом, глазами, смотрела то на мать, то на Миколку, который извивался в руках у мужика и отчаянно голосил:
     – Нэ надо! Нэ надо! Нэ надо! А-а-а!!!
     Она и сама готова была в плаче зайтись, как тогда, когда в хату к ним пришли дядьки с ружьями, увели ее папку куда-то, а потом все вещи таскали в телегу, уводили быков и корову…
     В горле у нее перехватило, и она лишь скулила, подвывая протяжно.
     – Нэ плачь, сынку, нэ плачь, донюшка! Ийды! Ийдыте з дядей тай тетей, воны хороши! Воны хлибца дадуть! – уговаривала детей Наталья, словно молитву читала.
     – Нэ надо! Нэ надо! – голосил Колька, упираясь кулачками в грудь незнакомого дядьки.
     – Елечка! Возьми Николу! Возьми, доненька, кажи, чтоб нэ плакав! Ийды я обныму, поцелую тэбе! – слабея голосом, просила Наталья. Елька тенью метнулась к матери, прижалась, что было сил, шмыгала носом и все не могла слова вымолвить.
     – Дайтэ, Николеньку поцелую! – попросила Наталья.
     – Поцелую! – передразнил мужик, пытаясь укротить малыша. – Его потом клещами от тебя не отдерешь!
     Он шибанул дверь каблуком сапога и попятился с ревущим Николкой на улицу.
     – Пойдем со мной, девочка! – взяла Елю за руку женщина. – Не бойся! Я тебя к деткам отведу! Там мно-о-го деток! Любишь с детками играть? – пыталась завоевать доверие девочки Власовна.
     – Я з мамкой хочу… – начала было Елька, но мать, чтобы поскорей прекратить эту невыносимую муку, поцеловала дочь в маковку, слабо оттолкнула от себя и, как можно тверже сказала:
     – Ийды! Ийды! Нэ можу я бильше…
     Мать не договорив, обессилено упала на топчан, а Елька, едва сопротивляясь, пошла за женщиной туда, где хрипел уже ослабевший от крика Николка.
      – Отдай мэне брата! – подошла она к дядьке.
     – А удержишь? Он вон, вражонок, вертлявый какой!
     – Вин нэ вражонок! Вин брат мий, Коленька!
     – А разве брат не может вражонком быть? – загоготал Мартын.
     – Отдай! – настойчиво повторила Елька и даже притопнула босой ногой.
     – Вот она, вражья закваска! Така мала, а настырна! Смотри-ка, ногой еще топает!
     – Ну! – Елька вырвала свою руку из теплой теткиной ладони и встала, как вкопанная.
     Мартын вопрошающе посмотрел на Власовну, та кивнула ему головой.
     – Попомни мои слова, хлебнем мы еще с этими враженятами! – обиженно проговорил мужик и передал мальчугана сестре на руки. Колька обвил ручонками ее шею, уткнулся носом в плечо и дышал горячо, вздрагивая время от времени всем телом, словно озноб его пробирал.
     – Нэ бойся! Нэ бойся, Коля! Я ж з тобою! Я никому тэбе не вотдам! – словно мать, нежным шепотом успокаивала брата Елька.