Береги душу свою! 12 глава

«Такова жизнь человеческая – непостоянное море, зыбкий воздух, неуловимое сновидение, утекающий поток, исчезающий дым, бегущая тень, собрание вод, колеблемое волнами».
Василий Великий, творения, часть 4, беседа 26

Ольга ехала в военном грузовике.  По мере приближения к конечному пункту, к деревне  Слобода, сердце начала  сжимать то ли радость, то ли печаль, от этой тесноты в груди перехватывало дыхание,  на глаза наворачивались слезы и,  наконец,  душу ее охватил непередаваемый восторг.  Хотелось выскочить из грузовика, распахнуть руки для объятий родного воздуха, деревьев, с детства знакомых просторов, которые тянулись вдаль до самого неба. Как передать это состояние, которое испытывает каждый человек, возвращаясь после длительного отсутствия к родному порогу, отчему дому?!

Ольга  спустилась с шоссе  по насыпи и быстро зашагала к строению, утонувшему в зелени сада. Она в волнении отыскивала глазами стежку, знакомую с детства: «Остался ли кто в живых?» Увидела, побежала по ней. Крылечко, маленький коридор, рванула дверь, на пороге остановилась, пред ней вырисовывалась картина. Отец сидит за столом с ложкой в руке, наклонившись над миской; мать с ухватом у печи; сестра на скамейке вяжет крючком. Мгновение и картина ожила. Киприян так резко встал, что стул упал от неожиданности: «Ольга, дочка моя, живая», - расцеловал, заплакал. Застеснявшись своих слез, прикрыв лицо рукавом, отошел, освобождая место другим членам семьи. Подбежала Параскева: «Жива, ну, Слава Богу. Глядишь, и остальные подтянутся». Надя, обняла сестру за шею, да так и повисла на Ольге, заплакала горючими слезами: «Андрей - то мой погиб и, дом наш сгорел». Ольга усадила ее на лавку, начала уговаривать: «Надо нам потерпеть, слезами горю не поможешь, а оно сейчас у всех. Вряд ли найдешь такого человека, чтобы его стороной обошло. Даже если плакать каждый день, каждую минуту, ничего  не изменится, время вспять не повернуть»,- она гладила свою сестру по голове, как когда-то в детстве, когда та,  стараясь помочь ей в уходе за младшенькими, валилась к вечеру рядом на скамейку, чтобы перевести дух.

Киприян взглянул на настенные часы: «Мне пора, работа ждет». Ольга удивленно подняла брови: «Какая работа?» Параскева с издёвкой в голосе произнесла: «Дак, он же в колхоз записался. Баб пожалел, в плуг запрягаются и землю пашут, а ему, Киприяну, нет мочи на это смотреть. А, когда его семья с голоду пухла, у него хватало этой самой  мочи смотреть. Царя батюшку все ждал. Ну, что дождался?!»
Киприян спешно надел тужурку и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью. Ольга бросилась за ним: «Батяня, я провожу тебя. Расскажи, как вы тут без меня жили. В доме спокойно поговорить не получится». «Как жили? Ты тоже меня осуждаешь? Время идет, люди меняются. Смерть моих обоих сыновей, Захара и Никиты на мне лежит. Если бы я пошел в колхоз сразу, как Советы пришли к власти, Захар не украл бы корову, а Никита имел возможность учиться в медицинском институте и, скорее всего, не оказался бы на корабле.
Оля, перед самым отъездом его на Балтику был у нас разговор. Знаешь, ведь он знал, что война со дня на день начнется. Я спросил его, готовы ли мы к войне. Он  на вопрос этот не ответил, а произнес такие слова: «Готовы или не готовы, мы все равно победим, потому что идти она будет на нашей земле.  Решающую битву немцы проиграют, потому что мы будем биться за  свою свободу. А они за что? За Гитлера!? Против народа единого в желании победить сделать ничего не возможно, какой бы армией и оружием враг не обладал". Ну, как же я не пойду теперь работать, когда в колхозе одни бабы остались. Надо же Россию поднимать из разрухи.
Жили как все, голодно, лебеда выручала, из нее хлеб пекли. Немцы всю живность забрали. Сначала ходили по хатам: «Млеко, яйки?», -  потом и коров, и кур извели. Когда дом Надин с Андреем сгорел, она как не в себе стала, прибежала с  криком: «Все, Андрея моего убили». Ни какие уговоры не помогали, слегла, чуть выходили ее. Однажды немцы согнали всех людей на площадь перед Сельсоветом, бывшем нашем домом. Офицер спросил, есть ли в деревне партизаны. Надя выбежала вперед, после болезни худющая, в чем душа держится: «Я партизан», -  хотела, чтобы ее жизни лишили. Немец направил на ее палец, как пистолет: «Пах, пах и нет партизана». Как они, Оля, хохотали!
Потом по дворам пошли, прачек искали, работу эту исполняли бабы под дулом автомата. Надю, как лучшую, и нескольких других обязали стирать постоянно их исподнее. Что делать, стирала, за работу иногда хлеб давали. Повадился к нам ходить унтер-офицер один. Принесет несколько пар белья, сядет на колоду, на которой я дрова рублю, на гармошке губной играет, а сам все  смотрит,  как Надя работает. Я волновался: «Не удумал бы, что плохое». Однажды достал он из нагрудного кармана карточку, подает мне, посмотри мол. Я вижу немку пожилую и девку, она на нашу Надю так похожа, почитай одно лицо. Жена его это была и дочка. Когда молодежь в Германию угоняли, он справку добыл, что Надя на нее здесь, в Слободе, работает. С ее здоровьем она бы туда и не доехала! Николай с Яковом воюют. Анна в 41 году, осенью, третьего ребенка родила, дочку. Пыталась избавиться от беременности, да Надю на то время Бог принес, помешала. Мужик ее без вести пропал, как троих одна поднимет?! Помощник у нее, конечно, отменный есть – Шура, старший сын, ему сейчас 12 лет, но хозяин! А,  вот, где Аксинья наша? Ни слуху, ни духу. Будем ждать, да на лучшее надеяться. Может в Германию угнали?»

Ольга произнесла: «Ты, батяня, за смерть сыновей себя не вини. Пришла я к выводу, что  человек родится, а судьба уже при нем; потому что характер человеческий родится вместе с ним, он и определит действия и поступки каждого в дальнейшей жизни».
«Вот  и ток, сейчас бабы зерно сортируют, а я с двумя такими же работягами помогаю им. Сегодня протравливать его будем, для посева готовим. Надо торопиться, чтобы земля не высохла. Навесы позже построим, хранилище уже заложили. Стадо есть в колхозе. В каждый дом дали корову от государства, постепенно рассчитаемся. Нам добрая корова попалась, посмотришь. Ошибку я допустил, надо было идти в колхоз сразу, отделился от мира.  Как ты жила расскажешь вечером, когда с работы вернусь».

День за днем летят, месяц уже прошел с тех пор, как Ольга вернулась в Слободу. Вот и сегодня она с самого утра в огороде работает, землю вскопала, гряды сделала. Прислушалась, показалось, что машина притормозила, вгляделась сквозь деревья: «Ахти, Иван мой приехал!» Побежала навстречу, руки распахнув как крылья.
Лежат они в стожке соломы за домом, Иван без рубашки. Трогает Ольга шрам на животе пальцем: «Досталось тебе, шов через весь живот проходит». Иван садится: «Он меня опоясывает. Видишь, звездочка вышита слева, чуть ниже пупа? Хирург, который операцию проводил, не надеялся, что я выживу. Когда меня ранило, я на втором этаже с биноклем огонь батареи корректировал, а тут самолеты немецкие бомбить начали. Меня осколочный и достал, посмотрел я на свой живот, думаю - не жилец я на белом свете, зажал его руками, вниз побежал. Оля, веришь ли, в этот момент я больше всего боялся остаться лежать в земле чужой. На крыльце сознание потерял, очнулся я на операционном столе. Почка на миллиметре держится, печень вся в осколках, желчного пузыря нет, луковица двенадцатиперстной кишки пробита. Сколько мне крови влили до операции, не знаю, но когда стал врач осколки из печени извлекать, началось сильное кровотечение, хирургическая сестра свою кровь  дала, напрямую вливали. Так, что я ей жизнью обязан. Крупные осколки хирург вытащил, а  мелкие до конца дней своих носить буду, хотя с его слов некоторые и сами могут выйти. Дали мне вторую группу инвалидности, списали за непригодностью. Обидно, Оля, прошел всю Россию и не царапинки, а в Польше, на чужбине  мог бы последний покой обрести. Сколько там наших полегло!  Будут ли пшеки память их чтить, да могилы хранить?!»
«Почему ты их пшеками называешь?» «Язык у них такой, как будто шипят когда разговаривают, как гусаки. У каждого народа свой язык. Краше нашего нет».

Недели через две после приезда Ивана, вернулась в Слободу и Ксения. Была она непривычно тиха, грустна и по ночам плакала. Ольга поймала минуту, когда остались они наедине: «Ну, давай рассказывай, сестричка, как жила ты в военные годы и почему плачешь каждую ночь». «Знаю, ты меня не поймешь и осудишь, но скрывать, больше нет сил. Я беременная». Ольга ожидала услышать, что угодно, но последние слова сестры поразили ее: «Беременная?! От кого?» «От немецкого офицера». «От немца! Ты знаешь, как тебя и твоего ребенка  будут называть? Он, что изнасиловал тебя?» «Нет, я полюбила его и, он меня тоже». Ксения зарыдала, упала к Ольге на грудь. «Как это произошло?!»

22 июня проводили мы моего учителя на фронт, провожали с его женой. Она предложила пожить у нее, пока наша армия отбросит врага, мы же считали ее самой сильной. Но 24 июня немецкие самолеты разбомбили центр города и мое общежитие, все сгорело. Мы в подвале прятались с Эммой Августовной. Жить я у нее осталась. Еда скоро у нас закончилась. Многие женщины, чтобы прокормиться торговали собой, прямо в квартире притон создавали. Немцы в гостинице открыли дом терпимости. Кого такой вид заработка не устраивал, уезжали работать в Германию. Многие уехали добровольно, а потом начали облавы устраивать. Из дома мы не выходили, прятались, пока еда была.

Напротив наших окон располагалась офицерская столовая, можно было наблюдать, как подвозят к ней продукты. Принимал их всегда один и тот же немец. Мы поняли, что он заведует  этой столовой, и Эмма Августовна решилась заговорить с ним. Она тоже была из немцев, как и ее муж, мой учитель, хорошо владела немецким языком. Не знаю, о чем они разговаривали, но только он согласился взять нас на кухню посудомойками.
Эмма Августовна нарядила меня в длинную черную юбку, кофту старушечью и платок завязала так, что лоб мой был  закрыт полностью, подвернула складочки на висках. Да еще грим использовала, до войны она в любительском театре играла. Узнать во мне девушку невозможно было, я сама себя в зеркале не узнавала. Посуду мы мыли в пристройке, к нам никто не заходил, еду приносила Эмма Августовна, тут же ее мы и съедали. С заведующим общалась только она. Он сделал нам справки, в которых говорилось о том, что мы работаем на Германию. Иногда, когда посуды было много, позволял нам, остаться одним в пристройке, в то время, когда все служащие покидали помещение. Случилось так, что Эмма Августовна  приболела и ушла домой раньше, а я осталась; закрыла дверь моечной изнутри, ключ из замочной скважины вытащила и в ящик около двери по привычке повесила.

Разоблачилась, в сорочке одной посуду мою, в полголоса какую-то немецкую песенку напеваю и при этом еще пританцовываю. Закончила мыть посуду, наклонилась тряпку взять, пол протереть и увидела сапоги. Поспешно выпрямилась. В нескольких шагах от меня немецкий офицер стоит, у меня от ужаса тряпка из рук выпала. Но и он, по-видимому, не менее моего удивлен был, глаза огромные, брови подняты. Я стою, не знаю куда деваться, вся сжалась в комок. У меня ведь ни одного парня не было, а тут перед мужиком, да еще фрицем стою, считай голая. Ну, я и брякнула на немецком: «Вас, что, господин офицер стучаться не приучили в детстве?» Оля, он как начал смеяться, смотрит мне в глаза и смеется как сумасшедший. Меня злость взяла страшная, просто ярость. Я одну ногу вперед выставила, плечи развела, головой встряхнула, кудри свои по спине раскидала, рукой в бок уперлась, подбородок вверх подняла и прямо в глаза его уставилась: «Смотри мол, гад, какая я красавица!»

Ольга так ясно представила свою сестру в этой позе: длинные, необыкновенно красивые ноги, она, как и Анна унаследовала от матери, впрочем, как и всю фигуру; ее высокую полную грудь под сорочкой, разбросанные по плечам густые, вьющиеся волосы дымчатого цвета, огромные зеленые глаза на смуглом лице. Нет, ни один мужчина не мог остаться равнодушным при виде ее молодости и красоты!

«Он смех резко оборвал, замолчал. Я паузой воспользовалась: «Позвольте, господин офицер, мне одеться. Прошу вас отвернуться». Сама вся дрожу: «Как поступит, ведь я в его власти?» Отвернулся, я быстро конспирацию навела, произнесла: «Спасибо». Он повернулся ко мне лицом, а на нем опять тоже выражение изумления: «Фройляйн, это вы?» Оля, тут уж я не выдержала, рассмеялась: «Нет, не я», - говорю.  «Зачем свою красоту скрываете? У вас отличное произношение, вы могли бы работать в другом месте!» «В каком другом? В доме терпимости или в офицерской столовой? Как вы, думаете, зачем я скрываю свою красоту?» Он ничего не ответил, вышел за дверь. От испуга я отошла, но  Оля, его облик стоял передо мной. Он был очень красив! И порода! Знаешь, я по книгам именно такими представляла мужчин из высшего света. Подтерла быстро пол, поспешила домой. Рассказала все Эмме Августовне, она разволновалась: «Что теперь будет? Как бы нас в Германию не отправили!» Две недели мы находились в тревоге, а потом успокоились. «Могут же и среди немцев оказаться порядочные люди»,- произнесла однажды она, как бы подводя итог данному происшествию.

«Прошло около трех недель, с момента этой встречи, и он появился снова. Оказалось, он был интендантом в расквартированной в Смоленске воинской части. Прошел к заведующему столовой, а спустя некоторое время тот вызвал к себе Эмму Августовну. Я очень волновалась, ожидая ее возвращения». «Ксения, тебя господин офицер ждет на улице, у машины. Не пугайся, просто ты поможешь приготовиться к встрече гостей, у него скоро День рождения. Потом вернешься сюда». «Не знаю, верила ли она в то, что говорила. Я подошла к нему, поздоровалась: «Господин офицер, позвольте мне взять свои вещи, тут рядом». «Садитесь, в машину, фройляйн. Вещи уже ждут вас».
«Остановились мы возле двухэтажного домика. Вошли вовнутрь. Оля, я такой красоты никогда не видела. Все в коврах, зеркалах, мебель тяжелая, добротная, картины по стенам развешаны. Навстречу к нам вышел пожилой мужчина, одетый в черный костюм, строгого вида». «Проводи фройляйн в ее комнату и приготовь ей ванну. Покажи гардероб с одеждой для нее». «Так произошло мое первое знакомство со слугой Гербертом, который был при своем повелители с раннего детства. По сути, и не слуга, а очень близкий Арнольду человек. Арнольд – это имя красавчика офицера. Постепенно я освоилась, Герберт научил меня сервировать стол, подавать вино, я узнала, столько тонкостей светского этикета как будто мне предстояло принимать и обслуживать королевских особ. На ночь я закрывалась в своей комнате. Арнольда это сначала смешило, но потом начало раздражать: «Ты обо мне, дорогая фройлян, плохого мнения. Я не войду в комнату без твоего согласия, можешь напрасно не волноваться». Постепенно я перестала его бояться, и замок моей двери уже не щелкал по вечерам. Он уходил утром, и мы с Гербертом занимались домом, поджидая своего господина. Вечером, по его возвращению, подавался ужин из блюд, которые он любил, и я уже умела прекрасно их готовить. Однажды раздался стук в мою комнату, вошел Арнольд. В руках он держал два длинных в пол платья, черное и красное: «Какое ты выберешь для встречи моих гостей?» Я выбрала черное и мой выбор, по-видимому, он одобрил. «Тем не менее, ты наденешь красное».

«Утром следующего дня, Арнольд не пошел на службу, он сидел в кресле и наблюдал за нашими с Гербертом приготовлениями к торжеству, время от времени давая ценные указания. Ближе к вечеру он сказал мне: «Иди в свою комнату приготовься, я представлю тебя своим друзьям». «Позвольте спросить, господин офицер, в качестве кого вы меня им представите. Если я прислуга, стоит ли меня вообще представлять?» Он ничего не ответил. Я услышала звук подъезжающих машин, затем веселые голоса гостей, надела красное платье, черные лакированные туфли на высоком каблуке, волосы взбила и закрепила красной перламутровой заколкой,  губы накрасила ярко- красной помадой. Арнольд вошел в мою комнату, в руках он держал коробочку. Протянул ее мне: «Открой». «Оля, там лежали сережки, колечко и колье, в общем, бусы в несколько соединенных между собой рядов, чтобы ты могла представить. Это были белые бусинки с блестящими камушками в каждой. Я ахнула от такой красоты. Он помог застегнуть украшения, потом отошел немного и молча смотрел на меня, как будто оценивал. Я понимала, он любовался мной, ноздри его трепетали: «Нет, ты останешься в своей комнате и не вздумай показаться внизу, Герберт обслужит нас. Я сообщу тебе, когда гости уйдут. Это заявление его вызвало у меня удивление, но виду я не подала. В полночь он вошел ко мне с двумя бокалами вина, все произошло между нами в общем порыве. Оля, я уже любила его.
 
С этой ночи мы спали в моей комнате, он усаживал меня с собой за один стол во время еды, учил меня разбираться в музыке и живописи. Репетировал со мной легенду, как будто я родилась в семье прибалтийских немцев. Он задавал мне каверзные вопросы, на которые я должна была давать обстоятельные ответы. Так пролетали дни. Однажды он сказал, что хочет представить меня своим родителям, и что мы полетим в Берлин. Но в  Берлине у него уже была невеста, с которой он давно был помолвлен.  Герберт пытался спустить его с небес на землю, он говорил, что это несбыточные мечты: «Родители никогда не дадут согласие на расторжение помолвки, ведь ее отец один из богатейших людей в стране. Живи Арнольд, сегодняшним днем, не заглядывай вперед». По-видимому, он поговорил с родителями по телефону, надежда Арнольда на наш брак рухнула. Я же предчувствовала с самого начала наших отношений, что время войны это мое счастливейшее время, потому что по окончании ее, какой бы исход не был, я потеряю Арнольда. Мы отступали из России вместе, пока не оказались в Германии. Он привел меня в свой дом в Берлине. Родители его вместе с семьей невесты бежали в Южную Америку. Отец звонил раньше Арнольду, приказывал прибыть в Берлин, и  отправится вместе с ними, на что тот ответил: «Я не хотел идти служить в армию, но вы уверенные в победе германского оружия вынудили меня сделать это, а теперь, когда немцы отступают, я не стану дезертиром». Была это правда или он продлевал наше счастья, не знаю. Мы прощались в подвале его дома, он учил меня выживанию: «Вот тебе визитная карточка моего отца, когда тебя освободят,  кто бы это ни был, ты скажешь, что тебя угнали насильно на работу в Германию, и ты работала у этого господина.  Вас будут возвращать в Россию, когда поезд пересечет границу, подкупи конвоира своим колье, оно с бриллиантами, очень дорогое и беги. Иначе в НКВД, на допросе, ты непременно запутаешься. В Бресте зайдешь к нашей булочнице, я доставлял ей муку. Вспомни ее!  Попросись переждать некоторое время, предложив свои сережки за эту услугу. Затем добирайся до своего дома в деревне, продай кольцо по пути, не береги его, чтобы не возникало лишних вопросов. Если родится сын, назови его именем вашего царя освободителя – Александр.  Останусь в живых и появится хотя бы малейшая надежда на возможность нашей встречи, я найду тебя»,- говорил он мне. Я сделала все так, как он мне приказал».
 
Ксения в слезах закончила свой рассказ. Ольга думала: «Любовь зла, полюбишь и козла. Изменить ничего нельзя, жизнь продолжается и надо жить». Она обняла сестру, вытерла рукой ее слезы: «Есть один человек, он нам поможет». Ксения с надеждой в голосе спросила: «Кто это?» «Иван, мой муженек». «Иван»,- разочарованно произнесла Ксения. «Поверь мне, он очень умный и хитрый. Чтобы не выдумывал, будешь ему верить. Любого уговорит и своего добьется. Ты больше по ночам не плачь, что толку в слезах». Со стороны казалась, что мать дает наставления своей непутевой, но очень любимой дочке. А ведь оно так и было, Ольга практически  заменила ей мать.

Ночью Ксения уже не плакала. Иван, почесывая голову произнес: «Ну, вы  и задали мне задачку». Два дня уходил он утром, возвращался поздно вечером. Где бывал не рассказывал, только вот на третью ночь сказал ей: «Выгони самогон. Приготовь первач и кусок хорошего сала. В соседнем колхозе председатель из артиллеристов. Артиллерист артиллериста всегда поймет». Вернулся навеселе, довольный: «Придется тебе Оля, потрудиться. Три месяца будешь работать в соседнем колхозе  без оплаты. Завтра приступай, бригадир Нина Семеновна, тебе будет наряды выписывать. В разговоры ни с кем не вступай, работаешь и все. В сентябре выдаст председатель справку, что Ксения всю войну в одной из деревень этого колхоза проживала».

Ольга так уставала. Не привыкшая работать в поле, в первые недели спины своей не чувствовала совсем, но превозмогая боль продолжала работать: «Другие-то могут, значит, и я привыкну». И привыкла, только сильно исхудала, загорела, выглядела как цыганка, а голубые ее глаза приняли еще в большей мере оттенок летнего неба.

В первое воскресенье июля объявился у них Николай. Радости сколько было, расспросов. Оказывается, он уже полтора месяца как с войны вернулся. «Дом начал строить, решил обосноваться в Локотце,  пока у  родителей жены живем». «Что же ты оформил свою женитьбу?» «Да, батя, она ребенка ждет. Скоро мне сына родит». «А, что как  дочка?!» «Нет, у меня сыны будут. Вот дом до зимы построю, корова, и теленок у нас есть, жеребенка я на днях прикупил. Осенью пчел заведу, уже договорился с пчеловодом. Он для меня несколько домиков приготовит. Много времени уходит на работу в колхозе, но без этого нельзя, не позволят единоличником жить. Жена моя по дому весь день, я ей справку достал в городе, что она работать в колхозе не может по слабости здоровья. Такое хозяйство разверну!» Николай торопился: «Не знаю, когда снова свидимся, дел не початый край, это я в город за гвоздями ездил, вот по пути к вам и заглянул». Провожали его всей семьей, к дороге вышли. Ольга смотрела вслед своему старшему брату и думала, что он настоящий русский богатырь, не только по виду: был он ростом под два метра, плечистый, мускулистый, но и по духу, готов горы свернуть. «Я же от сохи, с землей сросшийся с рождения. В городе я чахну», - звучали в голове у Ольги его слова. Киприян вздохнул: «Коли бы не колхозы, а так крылышки ему быстро подрежут. Одна корова, один конь, на 12 сотках земли не развернешься шибко. Ну, себе хватит, голодать не будут. Может на базар женка, что отнесет. Все копейка в кармане зазвенит».

Конец сентября. «Иван, пора тебе за справкой идти. Скоро у Ксении живот на нос полезет, да и у меня тоже».  Срок беременности у Ольги был на месяц меньше чем у Ксении. Вернулся Иван быстро, с бумагой, заверенной печатью и подписью председателя: «Теперь нет у нас Ксении Киприяновны, а есть Завизина Елена Ивановна. Отчество свое дал», - рассмеялся Иван.

Ольга перед отъездом наставления давала Ксении: «Поедешь с Надей, одну тебя не отпущу. Нянька из нее хорошая выйдет, опыт имеет. Ты будешь работать, она с ребенком нянчиться или наоборот. Будешь смотреть на месте. Деньги я вам собрала за три месяца с пенсии Ивана, расходуйте экономно.  Но, самое лучшее, если ты замуж выйдешь, да так, чтобы муж твой записал ребенка на себя. Ты хороша собой, любой позарится. Только помни, в сожительство не вступай раньше, чем в ЗАГСе распишешься. Знаешь поговорку: "Новые ситцы, пока нависится".  Привыкнет жить без обязательств, тогда не проженешь. Если возьмёт тебя беременной, угождай во всем, чтобы ребенку фамилию свою дал, а там смотри по обстоятельствам. Упрекать, да обижать тебя и ребенка не будет, так и живи с ним, да Бога благодари, что нашелся такой мужчина, но, если случится обратное, разводись. Алименты не требуй, достаточно того, что от позора тебя и ребенка спасет. Уезжай тогда в другой город и жизнь начинай с чистого листа, ты уже будешь разведенная, а не нагулявшая невесть от кого. Письма пусть Надя пишет, да так, все больше намеками, я пойму. Адрес обратный не пишите, пока основательно не определитесь. Осторожность надо соблюдать. Про Смоленск и немецкий язык забудь, даже во сне не вспоминай. Школу закончила и всю жизнь свою в деревне прожила. Смотри, никому не словом, как бы не доверяла человеку».
Вскоре письмо от Нади пришло, из которого ясно стала, что Ксения удачно вышла замуж, что живут они безбедно в двухкомнатной квартире в Минске. Ольга облегченно вздохнула, все складывалось по ее задумке.

Последние теплые денечки осени, Ольга в хлеву убирается, Иван корову в стадо погнал. Он работает  по хозяйству в доме, со второй группой инвалидности на работу не устроиться, закон запрещает, но и  минуты без дела  не сидит. Крышу дома и сарая перекрыл, двери новые навесил, когда очередь подходила пасти стадо из личных коров, он – бессменный пастух от их семейства.
 
Вышла Ольга из сарая, спину разогнула, а перед ней Иван стоит с телеграфным деревянным столбом на плече. Ольга так и ахнула: «Иван, ты с ума выжил, после такой операции столб на себя взвалил!»
Иван оправдывается: «Оля, почувствовал я силу, забыл про ранение. Вижу столб брошенный, думаю пригодиться сарай подпереть, видишь, как он накренился. Раз уж поднял, не бросать же было; хотя врач говорил мне беречься, тяжестей не поднимать». Утром Иван не смог встать: «Попробуй, Оля, мне клизму сделать, если не пойдет, значит, заворот кишок, нужна срочная операция, а то Богу душу отдам». Опасения Ивана подтвердились, Ольга со всех ног бросилась к правлению колхоза, боялась, что председателя не застанет; успела. Принялась у него лошадь просить, чтобы отвезти мужа в город, в больницу, но он ни в какую не соглашается: «Что ты, баба, белены объелась, последние теплые деньки, а работы еще работать, да работать. Лошади наперечёт, ты видно хочешь, чтобы меня в тюрьму за вредительство посадили как врага народа».
Что только она не делала: и умоляла, и плакала, только что на колени не становилась. «Так, вы боитесь, что объявят вас врагом народа? Вы ведь и есть враг народа!  Муж мой кровь свою пролил, инвалид войны, орденоносец, а вы его на смерть обрекаете. Так знайте, если он умрет, я до Москвы дойду, докажу, что вы и правда враг народа нашего». То ли он испугался, то ли совесть в нем проснулась: «Ладно, бери. Прилипла как банный лист. Иди к деду Матвею на ток, скажи, что я разрешил взять лошадь. Да быстро обернись, одна нога там, другая тут». Ольга обрадовалась, побежала, да на бегу мысль пришла: «А, как дед Матвей не поверит. Надо записку взять у председателя с распоряжением. Хоть дед читать не умеет, но подпись председателя наверняка распознает».
 
Председатель присел за  стол, склонил голову на руки  и уснул. «Не позавидуешь, должности такой, приходит на работу раньше всех, уходит позже всех. За все отчет держит перед начальством, а чуть что не так – враг народа», - жалко тревожить, да надо. Написал бумажку, слова не сказал. Лошадь Ольга гнала к дому галопом.

В приемном покое посмотрели выписку из госпиталя, вызвали хирурга, тот живот Ивану помял: «Быстро в операционную». Часа два прошло, пока, наконец, решилась она узнать, как операция прошла. Медсестра сообщила, что Иван уже в палате лежит, а навестить его можно будет завтра. Ольга, помня наказ председателя - одна нога там, другая тут -  заторопилась вернуть лошадь. Ночью спала плохо, волновалась: «Как он там. Не досмотрела, надо было не давать столько работать»,- себя винила.
 
Чуть рассвело, подскочила, начала в город собираться: «Хорошо бы машина попутная попалась, а так придется 12 километров пешком идти. Автобус пускают только в воскресенье». Мать корову подоила. «Мам, я к Ивану в больницу собираюсь. Можно сметаны соберу, да молока бутылку налью?» «Нельзя. Зачем он тебе надо, гони его, дармоеда. Будем жить втроем». Ольга опешила от такого предложения: «Вот я иногда думаю, да, мать ли ты моя?! Ты ли меня родила?! Сначала на меня детей своих повесила, учиться не дала. Теперь мужа предлагаешь бросить! Ты не думаешь, что с отцом вы не вечные, что одна я буду делать в доме развалюхе, случись вы вывалитесь!? Он работает рук не покладая. Сено кто корове накосил? Крышу перекрыл, стадо пасет, когда наш черед приходит. Нет, тебе мало все, так рогами и водишь». Ольга разошлась, обида накатила такая, что  в порыве гнева произнесла: «Да, чтобы ты столько молока видела, сколько он его видит»,- дверью хлопнула изо всех сил, пешком направилась к Ивану. Пока с матерью ругалась, машину прозевала. Досада берет, а что сделаешь: «Нет, надо свою жизнь налаживать, с такой матерью кашу не сваришь».

В палату вошла смущенная: «Иван, я сегодня тебе передачи не принесла. С матерью поругались». «Не расстраивайся, мне сегодня еще нельзя есть. До завтра помиритесь, ты же долго обижаться не можешь».

Обратный путь опять пешком покрыла. Вошла в дом, присесть на лавку хотела, а Параскева вся в слезах к ней навстречу бросилась: «Что ты натворила словом своим, прокляла скотину, молока в обед не дала и сейчас ходила, то же самое. Иди к бабке в Рогово, может, поможет». Рогово за 4 километра от Слободы.
Ольга воды в банку налила, и ни слова не говоря за дверь подалась. Пока шла, корила себя: «Знала ведь, что слово мое значит, не сдержалась, теперь вот животное бедное мучается». Подошла к дому знахарки, как раз на вечерней заре. Рассказала все, как было, та банку с водой из рук Ольги взяла, наклонилась над ней, начала шепотом заклинание творить. По окончании отговора произнесла: «Водой этой корову надо напоить, побрызгать на нее и вымя протереть. Когда молоко отдаст ни слова не говорить. Сделать все молча полагается. Не благодари меня, если, что дать хочешь, на тумбочку у входа положи». Ольга куском сала рассчиталась, не прощаясь, вышла.  Домой вернулась, когда на дворе уже был глубокий вечер. Матери воду передала, рассказала, что и как следует сделать. Несколько раз предупредила ее: «Смотри же, если молоко корова даст, ни словечком не переговаривай».

Ольга с отцом на лавке сидят, ждут прихода Параскевы с подойником. Вошла она радостная, молоко через край плещется: «Ну, слава Богу, отдала». «Мам, я же сказала тебе и слова не произносить», - заругалась на нее Ольга. Да слово не воробей, вылетело, не поймаешь. Наутро корова молока опять не дала. Параскева набросилась на дочь: «Это же надо язык, какой поганый. Придется корову прирезать. Как без нее жить будем, ведь с нее только и кормились». Ольга, качая головой, осуждающе смотрела на мать: «Добрый человек, болящему откажет ли подать, чужому? А, ты собственному зятю не дала кружки молока, вот и получила за жадность».
Бранись, не бранись, что толку, опять пошла к бабке. Та весь ритуал снова повторила, передавая банку с водой наговоренной произнесла: «Гарантии не даю, что поможет, но ошибку не повторяйте, если корове полегчает». Корова с того времени и до последнего дня своего доилась только на два соска.
С этого момента Ольга к слову испытывала трепетное отношение, помнила поговорку - семь раз отмерь, один раз отрежь; прежде хорошо подумай, потом говори. Так ей жизнь уроки преподносила.

Зима. Зимой в деревни на дворе работы особой нет. Вся семья больше в доме толчется. Куда Иван не ступит, везде с недовольным взглядом Параскевы столкнется: «Оль, пойду я к соседу в карты вечером поиграю». Ольга его понимает, жалеет: «Иди, да допоздна не задерживайся». Так и повадился он по вечерам то у  одного соседа пропадать, то у другого. Однажды ждет его Ольга, уже за полночь перевалило, а он все не идет. «Пойду, посмотрю, что за карты там такие поздние». Подошла под окно соседское, не завешенное, заглянула и обомлела.
Посреди комнаты пустое пространство, в углу гармонист. Молодежь танцевать собирается, многие из них недавно с Германии вернулись. Отыскала глазами Ивана в закутке, на колене  у него соседская дочка сидит. Платье цветное, шелковое, видно  из-за границы привезла, завивка, губы накрашены. Сидит не смущается: «Видать, обучилась мужиков обслуживать в каком-нибудь борделе. Что эта война проклятая наделала, не уж–то это Дуняша, ей 18 будет ли?»  Вошла в комнату поздоровалась и прямо к Ивану своему направилась. Дуняша в глаза Ольге смотрит вызывающе, бессовестно, с колена Иванова не встает, рукой за шею крепче обнимает. Ольга, будучи на восьмом месяце беременности, шла к нему медленно, переваливаясь, на ходу решая, что предпринять при данных обстоятельствах. Сходу  на второе, свободное колено  села: «Не тяжело ли тебе, муженёк мой, троих держать? Может быть, кто-то лишний на тебя уселся?» Иван молчит. Ольга обратилась к Дуне: «Посидела, пора и честь знать. Мне надо с мужем по секрету поговорить». При этих словах с такой злобой Ивану в глаза посмотрела, тот руку Дуни от шеи своей спешно оторвал и  неожиданно резко  произнес: «Гость что чирей: где захочет, там и сядет». Ольга засмеялась: «Так, это чирей на колено твое вскочил! Я его сейчас выдавлю». Дуня поняла, что скандал разгорается не в ее пользу, встала и отошла, надувшись. Ольга сделала  выражение лица ласковым и зашептала в ухо Ивана: «Ты зачем сюда приехал? Позорить меня? Завтра же, чтобы духу твоего в Слободе не было. Езжай в Белоруссию свою, там и твори, что вздумаешь, а сейчас быстро домой. Ты меня знаешь!»  Иван также в ушко ее  взмолился: «Не позорь, Оля! Чтобы я на привязи за тобой шел?! Иди домой, я через минуту следом буду». Так бесславно закончились его вечерние походы.

Параскева же в отношении к Ивану становилась все агрессивней. Это обстоятельство окончательно привело Ольгу к решению уехать из Слободы: «Здесь я никогда хозяйкой не буду и она, в конце концов, добьётся того, что мы с Иваном разбежимся. Надо жизнь менять».

глава 13  http://www.proza.ru/2018/05/15/242