Белая горячка

1.УБИЙСТВО.


Чёрт пододвинул банку, легко сковырнул с неё старенькую полиэтиленовую крышку и на мгновение замер, оглядывая грязный стол, заваленный остатками еды, обрывками газет, давно не мытой посудой и ещё бог знает чем. Стакана не было, тогда чёрт взял пиалу, плеснул в неё мутной вонючей жидкости из трехлитровой банки, сполоснул, вылив тут же под стол.  Потом ещё раз плеснул самогон, громко звякнув банкой о край пиалы, потянулся к топчану, служившему хозяину сторожки  кроватью,  за тарелкой с солеными  огурцами и помидорами, от которых тут же взвилось облачко мошек.  Солености были покрыты плесенью и дурно пахли.
Черт поморщился, но больше никакой закуски не было, и ему пришлось довольствоваться этой. Как заправский алкаш, высоко задрав согнутую в локте руку, он поднес пиалу ко рту, резко выдохнул в сторону воздух  и залпом опрокинул самогон, вылив его внутрь себя, кажется, даже не глотая. Зажмурился, смачно крякнул, забыв про помидоры, изо всех сил принялся занюхивать лохматым концом своего хвоста. 

Зная крепость первача, Василий только и ждал этого  момента. Прикидываясь  спящим, он сквозь неплотно сомкнутые веки следил за чёртом. Когда того ещё передёргивало от первака, Василий рывком вскочил со стула, резко выбросив вперед кулак с зажатой в него гайкой. В удар вложил всю оставшуюся в нем после месячного запоя силу. Кулак метко врезался в нижнюю челюсть, голова чёрта криво дернулась и откинулась набок.
Пока тот не оклимался от первого удара, Василий широко размахнулся и  «замочил» ему бутылкой между  смешно торчавших во лбу  кривых рожек. Чтоб наверняка. На этот раз голова еще раз судорожно дернувшись, сломалась в шейном позвонке и свесилась вниз параллельно туловищу. Картина была жуткая: волосатое тело с еле обозначившейся грудью всё ещё державшее в одной руке хвост, а в другой соленый помидор, сидело за столом, а голова  висела за спиной.
«Ну, сука. Отходился ты сюда», - подумал Василий, оглядывая свою работу.

2. ДО УБИЙСТВА.

Чёрт давно надоедал ему. Первый раз он появился в прошлое лето, здесь же на пасеке. Тогда он не был таким наглым, самой большой пакостью его было нагадить где-нибудь на самом видном месте или разбросать в сторожке вещи, побить посуду. Но  эти шалости Василия мало волновали;  к беспорядку и грязи  в своем временном жилище он давно привык, а что до кучи дерьма – так его и выкинуть недолго. Одно время он даже дружил с рогатым. Два старика-пасечника, работавшие рядом на своих пасеках, были плохими компаньонами в выпивке, пить же одному и скучно, и унизительно; тогда Василий в очередной приход  сатанёнка  предложил ему стакашок. Тот долго отхрюкивался, но Вася был настойчив, и чертенок отступил. С людьми не было так весело, как с чертенком: всю ночь они горланили песни, играли (прямо как дети) в прятки, обнимались, «уважали» друг друга, даже выпивали «на брудершафт». С неделю  всё было нормально,  до тех пор, пока черт не пристрастился к выпивке ещё больше, чем хозяин сторожки. Стал Вася замечать, что разливая самогон, чёрт подставлял себе посудину побольше, а ему поменьше; себе наливал до краёв, ему же на целый палец  недоливал.
-Ты, вот что, рогатый, ты тут не хозяин!  Ты – неприглашенный гость. Потому только я имею право распоряжаться,  кому и  сколько наливать. А не нравятся мои правила – вон пошёл!
Рогатый  возражать не стал, банку с самогоном от себя отодвинул подальше, захихикал противно и предложил выпить за новые правила общежития. Выпили, закусили, и опять пошло-поехало по-старому. Но с того раза, как-то странно быстро водка стала заканчиваться. Не успеет Василий оглянуться, а бутылка уж пустая. Если раньше ему банки самогона хватало дня на три, то теперь  - на день, хорошо, если на утренний опохмел оставалось. Вроде и не пили ещё, как следует, и трезвые ещё, а «допинга» уже нет. А без него, будь он неладен,  и песни  не поются, и в прятки не играется. Напротив, тоска зеленая накатывает, и  до того она, подлая, душу раздирает, что просто выть хочется.
«А не припрятывает ли рогатый выпивку?» – засомневался  Василий.
Стал он следить за чёртом. Приткнется где-нибудь в уголке, прикинется спящим, а сам смотрит. И высмотрел-таки!  Ведь прячет! Разругались по-крупному. Чёрт, как вор, был не только с позором изгнан из строжки, на него ещё и санкции были наложены: не сметь  заходить на территорию  пасеки. Но на то она и натура чертиная, чтобы законов не признавать и пакости делать. Стал он у Василия водку воровать – стоит только тому отлучиться куда или просто отвернуться, или даже взгляд от бутылки отвести, бац! - а бутылки уже и нет! Сам-то чёрт не показывается, спиртное само в воздухе растворяется. Понял Василий: надо тут хитрость какую-никакую против  гада рогатого придумать. Стал он бутылки в разные укромные места прятать, но то ли от возраста, то ли от частых выпивок память стала никудышная: сам спрячет, а потом  забудет, куда спрятал.  Пробовал покупать по две-три бутылки, чтобы все их с собой в карманах носить. Только  от пасеки до села, где он спиртное покупал, километров шесть-семь будет: каждый день не наездишься. Да и затратно выходит: бензин-то тоже не пять копеек стоит. К тому ж пасека без присмотра остаётся. Но главное другое:  стеклянные бутылки  в карманах носить небезопасно оказалось. Раз из сторожки выходил, оступился ( порожки покатые) так бы упал ничего – а грохнулся с бутылкой в заднем кармане, она, возьми, и расколись… И смех, и грех. Садился потом долго с опаской, с неделю, наверное, рана кровила. Не выдержав мучений, решил Василий чёрта убить.
Когда надумал убить, вдруг, как просветление настало. Вася крови очень боялся, сам никогда никакую скотину дома не  резал, а тут убить! «Да ведь он, харя чертиная, как человек, только волосатый да с рогами. Нет, не сумею я. Если только попросить кого. А кого? Да никто и не  поверит, что он на самом деле существует, - и тут как молния в мозгах сверкнула. – А и правда, на самом деле он существует или нет?!   Что, если этот чёрт, - водка. Пью-то я каждый день, вот и мерещатся черти».
Этой догадке он радовался, как ребенок: ведь тогда не надо никого убивать. Никого! Бросить пить, и нет никакого чёрта!
Второго мая проснулся пораньше. В голове гудело и ухало. Рука потянулась под подушку за спрятанной там бутылкой: «Чуть похмелюсь, только, чтобы боль утихла и завяжу с пьянкой». Но бутылка была пуста. «Опять  чёрт», - мелькнуло в голове, но разозлиться не хватило сил. Чувствовал себя – гаже не бывает: во рту, будто эскадрон переночевал. Попробовал умыться холодной водой, но, когда нагнулся, чтобы плеснуть в лицо, в голове так зашумело, что хоть уши затыкай. Затыкай-не затыкай, знал, тут поможет  только стакашок водочки.
В этот день он съездил домой к жене. Долго мылся в ванной, не узнавая своё тело, таким оно стало худым и костлявым, потом долго и без аппетита ел, потом также долго и без аппетита любил жену…
Люба была второй его женой. Она неплохая женщина: практичная, терпеливая, зарабатывает хорошо, не красавица, зато статная, что называется « женщина в теле» ( такие  в его вкусе), дочь ему родила, квартиру двухкомнатную почти в центре имеет. Можно быть счастливым с такой женой. Но… Но… Но…  Что же душа его стонет, надрывается, почему же стон этот, словно бас-колокол вызванивает «Лю-да, Лю-да, Лю-да…» Иногда он думал, хорошо что вторую жену зовут Люба, забываясь, он звал  её Людой, а та то ли не слышала, то ли делала вид, что не слышит другое, не своё имя. Другая бы, наверное, взрывалась, скандалила, ревновала. А эта молчит. И вроде бы опять хорошо, что молчит…  а и не так! Людка бы не молчала. Жизнь, эх, жизнь!
 Часа в два дня поехал в деревню к матери. Надо  было повидать брата Ивана, пасеку они держали с ним пополам. Пусть сменит его денька на два- на три. Хоть и твердо  решил Василий бросить пить, но понимал, что там, на пасеке, когда целый день один, ему будет трудно это сделать.
Деревенский автобус в этот день ходил плохо. Прождав его полтора часа, сел на автобус, идущий до   Выселок: « Выйду на «Повороте» и прямиком пешком до своей деревни минут за сорок дойду. Погода хорошая, прогуляюсь». Так рассуждал он сам с собою, даже глубоко-глубоко в душе, боясь признаться, что хочется выйти ему на «Повороте», потому что недалеко от него живёт его Людка.
Подъехал автобус. День был праздничный: совпали два больших праздника – Пасха и Первомай. Народу напихалось много. Доехав до «Поворота» Василий с трудом выбрался наружу, долго не мог вытянуть пакет, зажатый между чьими-то ногами и детской коляской. Наконец, вытащил,  и тут кто-то тронул его за рукав. Он ещё не видел кто, но сердце уже приятно защемило (чувствует негодное), боясь ошибиться, оглянулся. «Роднушка, ласточка моя, кровинушка! Господи, да хоть бы чуть пострашнела, подурнела бы. Нет, такая же, как и прежде – самая красивая, самая желанная!» - закричала душа его, а губы, чуть скривившись в улыбке, легко бросили:
-Привет, Людок!»
-Привет, милый.  Как живёшь-можешь с молодой женой?  Сколько у тебя детей-то?
Он видел  издёвку, чувствовал подвох, но опять, как много раз раньше не сумел  распознать его. Она всегда была такой, когда чем-нибудь недовольна: ироничная, с неожиданными, каверзными вопросами.
-Одна, вроде ты не знаешь?
-Я так думала, что одна! Видела её: курточка дорогая, сапожки кожаные – всё новомодное. Ведь одна! – отрубила она последнюю фразу.
 Вот он подвох. Это у них с Любой одна дочь, а у Люды тоже дочь, его дочь – Олеся.
«Дурак, все мозги пропил, - ругал он себя дорогой. – Если бы маху не дал, может, ещё поговорили бы. Как  я мог забыть про Олесю? Как?  Эх, Людок, Людок! Всегда ты так:  слова сказать не дашь. Я бы потом сообразил. Нет, если бы я маху не дал, может, она и не ушла так сразу, может, и поговорили бы. Хоть поговорили бы…»
С этой болью он дошагал до деревни. Жутко хотелось выпить, чтобы заглушить бас-колокол в душе «Лю-да, Лю-да, Лю-да…».
В деревне отгуливали праздники. Гуляют во всех  деревнях России почти одинаково: утром выпить, днем добавить и забыться, вечером похмелиться. А когда-то, вспоминают старожилы, воздух над тремя сёлами-соседями  Выселками , Мохово и Березовкой звенел в праздничные дни и в будние вечера от звонких девичьих голосов, разудалых русских песен, от переборов гармоники и трелей балалайки. Каждое село, старалось перепеть соседа. Прошли годы, и теперь на месте маленького уютного Мохово плескаются воды  водохранилища. Будто цепочка разорвалась с исчезновением этого сельца. Уже  Выселки с Березовкой не близкие соседи. Изредка затянет чей-то одинокий голос песню и не поддержанный никем оборвется.  Ни гармонистов хороших, ни балалаечников не осталось.
Василий зашел к матери, переоделся в рабочее, потом сходил к братьям.
Чапать пешком до пасеки не хотелось, попросил брата  Ивана довезти на «Жигулях». Но просил и знал, что тот откажет. Потом вспомнил про односельчан ребят рыбаков, заезжавших как-то к нему  на пасеку за бензином. Решил попросить их.  Сходил, но ни одного, ни другого не оказалось дома. Настроение лишь больше испортилось. Жена Алёшки-рыбака была Людкиной подругой, встретила она Василия надменно, пренебрежительно, даже в дом пройти не предложила, так и стоял в дверях, пока разговаривали.
На душе совсем тошно стало, такое одиночество и безысходность навалились на плечи, хоть волком вой. Мать, жена, братья, Людка – все они чем-то живут, кто-то с ними рядом, кому-то они нужны. А он! Кому нужен он? Из них – никому! Жене, точно, не нужен. Ей надо было замуж – годочки поджимали, вот она и вышла, теперь терпит мужа-пьяницу. Мать… А что мать? Василий горько усмехнулся. Он знал, что мать никогда не любила его. Люди говорят, что это она его с Людкой развела. Врут люди. Матери всё равно с кем он жил и живёт, лишь бы её не трогали, не волновали. О братьях и говорить нечего, у них свои семьи, своя жизнь. Никому он не нужен. Какое им до того дело, пьёт он или не пьёт. Иван даже до пасеки отвезти отказался, где уж его просить о подмене.
В деревенском магазине он купил бутылку водки и тут же за углом прямо из горлышка осушил её. Проболтавшись ещё часа два по деревне в поисках кого-нибудь кто бы мог подвезти его до пасеки, заправившись ещё двумя бутылками водки, он пешком отправился на «свою работу».
День был на исходе, а путь впереди долгий. Где-то на полдороги его нагнали знакомые ребята на «Ниве», подвезли прямо до места. Уставший, намученный, он сразу уснул, едва его голова коснулась подушки, даже к ульям не подошел: Иван не больно о них думает, чего ж ему, Василию,  переживать! Во сне к нему опять приходила Людка,  спрашивала, сколько у него детей, а потом Люба учила его выговаривать своё имя, и оно, такое простое, никак не получалось, не выговаривалось.
Утром, противный сам себе от собственного бессилия перед бутылкой, достал самогон, вынул из сумки жратву, которую положила жена и, стараясь не думать ни о чём, наполнил и залпом выпил первый стакан. Потом было всё, как в тумане: он пил и спал, вновь пил и ещё спал, ему было то весело, то до тошноты тоскливо. Времени он не помнил. Огонь, горевший внутри него, сжигал. Василий заливал и заливал его водкой, самогоном… Хотелось не помнить ничего. Он и не помнил.
Память вернулась как-то сразу, вдруг, вернулась, когда горлышко бутылки стукнулось о край стакана и… не разродилось ни единой каплей. «Чёрт, чёртов чёрт. Это он выпил мой самогон. Он сволочь! Его надо убить!»
Теперь Василий знал, чего он хочет: ему надо убить чёрта. Сейчас он это сделает. Сначала надо выпить бы, ну хоть грамм сто, даже пятьдесят. Где взять? Судорожно, трясущимися руками, выхватывал из-под стола бутылки, переворачивал банки, набирая, наскребая эти граммы. Но они, проклятые, не набирались. Стакан по-прежнему оставался пуст.
-Проклятье, - стакан полетел в железную перегородку  сторожки. Дзинь… – Может быть, у стариков хоть чего-нибудь найдется, хоть пиво, хоть компот забродивший.
Крупный озноб лихорадил тело, нахлобучив зимнюю шапку, опрометью бросился в двери на солнце, и бегом, бегом к  соседям-пасечникам.
-Только бы было! Только бы налили! Только бы…
-Сволочи, все сволочи. Знаю есть! Ведь есть! Гады! – мысли и ноги путались. Теперь он бежал, падал, вставал и опять бежал к мотоциклу. Старики сочувственно повздыхали, погоревали на его беду, советовать начали, как жить, но похмелиться не дали, – Дурачьё. Сдохну!
Где-то потерялась шапка. Ну и фиг с ней…  Мотоцикл завёлся сразу. Потом всё понеслось, как кадры в ускоренном кино. Лес, Дорога. Село. Розовощёкая тетка в грязной фуфайке. Помятые бумажки – деньги. И вот она банка, баночка, банище чистого как слеза первача. Живём!
Теперь он знал, как убить чёрта. Спокойно поставил ополовиненную банку на край стола, к себе поближе. Пошарив в коробке с инструментами, выбрал гайку потяжелее, зажал в кулак. Теперь можно садиться за стол и « спать». Василий  сел, прикрыл глаза и стал ждать. Время тянулось медленно, его в самом деле начало клонить ко сну. Вдруг напротив, словно из тумана, стала вырисовываться темная фигура с рожками…

3. ПОСЛЕ УБИЙСТВА.

Когда дело было кончено, Василий подумал, что убивать, оказывается, очень легко,  приятно чувствовать себя победителем. Жаль, что теперь пить и  петь придется всегда одному:
- Песни не с кем теперь поорать. Откуда он их знал, скотина горластая, и мотив, и слова?
Василий потянулся за пиалой: сделанное дело полагается обмыть. Выпил, затянулся папироской.
-Куда же мне  его деть? – глянул в окно, было ещё светло. - Выносить и закапывать нельзя, но и оставлять в сторожке тоже невозможно: в любое время нелёгкая могла кого-нибудь принести.
Встал, обошёл стол и встал позади мёртвого  чёрта, оглядел помещение:
- Нет, тут спрятать некуда.
Мелкая дрожь пробежала по спине, когда взгляд упал на рогатую голову: глаза чёрта смотрели на Василия и…  улыбались. Чёрт подмигнул и захохотал. Не озноб, не дрожь, а липкий дикий ужас, холодный и  противный, расплылся по всему телу, заполняя  собой каждый его уголок. Вывернутая, рогатая голова с чёрными глазками-буравчиками и свинячьим пятаком вместо носа продолжала гомерически хохотать, сотрясая сидячее чертиное туловище, пока то не свалилось со стула, но и на полу продолжало дёргаться, изнемогая от  хохота.
Василий попытался спрятаться за железную перегородку, но шея чёрта вдруг вытянулась, словно толстый-претолстый канат, и хохочущая голова, оказавшись перед самым носом, опять глянула на него. Тяжелая гайка, которую всё ещё  зажимал в кулаке, вновь пригодилась. Бросок был точным: гайка прямо-таки влепилась в глазное яблоко чёрта. Глаз вывалился  и стал  кататься по полу и тоже хохотать. Василий от страха потерял над собой контроль: хотел влезть и спрятаться в ведро, но не уместился; натянул на себя одеяло, но копыто чёрта влезло туда и стало его щекотать. Хохот и  плач, смех и рыдания слились в одном диком невообразимом вопле. Человек кидался из угла в угол, пытаясь спрятаться, но везде  валялась  очередная оторвавшаяся  хохочущая часть  тела рогатого, пытавшаяся наброситься на Василия и защекотать до смерти. Сколько он так метался – не помнил, пока не наткнулся на ружьё.
- Вот голова стоеросовая, как я мог забыть про него!  Один выстрел – нет проблем!
Трясущимися руками человек  схватил своё спасение и начал стрелять в валявшиеся в разных местах сторожки части тела, которые в какой-то миг разом  вдруг метнулись к столу и собрались воедино. Живой чёрт вновь сидел за столом и спокойно наливал себе в стакан самогон. Василий прицелился… черт растворился в воздухе, потом возник уже у дверей сторожки, унося с собой  драгоценную банку.   Выстрел! Перезарядка. Выстрел! Ура! Попал!
-Где банка!?
-Она у меня, - черт, как ни в чём не бывало, сидел на топчане и нагло ухмылялся.
Выстрел, ещё выстрел, ещё! Василий был уверен, что уже несколько раз попал в сатану и убил его:  стены, пол, стол, перегородка были заляпаны кровью. Но чёрт был неистребим, он появлялся вновь и вновь. Вдруг он проявился в открытом дверном проеме и поманил  Василия длинным чёрным пальцем с грязным обломанным когтем. Патроны кончились, стрелять было нечем. Неподъёмная стопудовая тяжесть навалилась на плечи, тело ослабло.
- Не хочу. Оставь меня, нехристь. Уйди.
Но ноги сами пошли за чёртом. Ненужное ружьё выпало из онемевших вдруг рук. Шел босиком. Подошли к ульям. Чёрт был серьёзен и молчалив. Человек понял: это его, человека, конец. До жути захотелось жить, пусть одиноким, пусть никому не нужным, только бы жить, дышать, видеть… Было  невыносимо  трудно, тяжёлые ноги не слушались, сухая трава и острые камешки больно ранили босые ступни, но он бежал. Бежал всё быстрее и быстрее, задыхался, но не останавливался, затылком чувствуя смрадное дыхание преследователя, слышал топот его копыт. Вдруг земля исчезла из-под ног, Василий кубарем полетел вниз: «Наверное, падаю в ад». Но это не был ад. Ноги коснулись холодного речного песка, и он со всего размаху шлепнулся в воду. Потом что-то большое и прохладное качнуло его и понесло. Ужас исчез, свет погас…
Через неделю труп Василия выловили из реки  вышедшие на поиски пропавшего пасечника милиционеры.