Не из пробирки же он! повесть Главы 1-6

               


«Лихие девяностые» – последнее десятилетие уходящего двадцатого столетия. Страна в депрессии. Расползаются экономика, культура, нравственность. Как выжить в таких условиях? Что можно, а чего нельзя делать, чтобы остаться человеком? Герой повести поставлен жизнью в очень трудные условия: справится ли он с ними? 



                Главы 1-6

                1
     «Я, (фамилия, имя, отчество), паспорт (серия, номер), выданный (наименование органа, выдавшего документ, дата выдачи), даю настоящую расписку Кареличу Юрию Кирилловичу в том, что в случае рождения у меня от него ребёнка в течение одного года, начиная с (дата), я не буду обращаться в соответствующие органы с исками о признании его отцовства и взыскании с него алиментов.
Настоящая расписка написана мной добровольно, без чьего-либо принуждения. (Подпись, дата)».
      Я беру по одной, наугад, из стопки бумажек, лежащих передо мной, и прочитываю несколько штук. Потом складываю в общую пачку. Для меня все они одинаковы. Я не помню лиц тех, кто их писал. Они слились в одно общее женское изображение. 
     Сколько же таких расписок у меня? И зачем я их храню? Несколько раз я собирался их сжечь, растереть пепел, затем выбросить в унитаз, слить воду – и путешествуйте, молекулы, свидетели моего интимного прошлого, по под-земным коллекторам, очистным сооружениям и прочим, уже чистым, водным путям, передав все свои тайны молекулам воды, пока не возвратятся они  ко мне в чашку чая – ничто на земле не исчезает бесследно.

    Но каждый раз, перед тем, как выполнить такое намерение, просмотрев их, прячу обратно в надёжное местечко; хотя этим бумажкам уже много лет, вряд ли кто из оставивших на них свои автографы, вспоминает о них.
      И всё же, почему не поднималась столько лет рука уничтожить эту пачку бумажек? Почему я хранил их, как самую большую драгоценность, доставшуюся человеку в наследство от жизни его рода? Если бы  я их уничтожил, что-то произошло бы со мной, – я это чувствовал, – и тогда моя жизнь остановилась бы, я остался бы один во всём свете, и жить мне тогда, наверно, не было бы никакого смысла…

                2
      В пять лет я узнал, чем отличаются девочки от мальчиков в детском саду, в старшей группе. В своей группе я дружил с Элей, очень красивой девочкой. Она была похожа на Мальвину из книжки про Буратино – такая книжка была у меня дома среди многих других. Сначала мне их читала бабушка, приезжая к нам иногда, а потом мама научила меня читать, и я начал сам перечитывать самые любимые мои книжки, и это было интереснее – самому читать. И однажды в садике я заметил, что Эля очень похожа на Мальвину. Я ей так и сказал, но только ей. Она очень удивилась, потому что не знала, кто такая Мальвина, и мне пришлось рассказать ей почти всю книжку про Буратино. По-моему, тогда Эля меня и полюбила. Мы с самой первой группы, с трёх лет, ходили с ней парой на прогулках – нас так поставила воспитательница, и мы привыкли друг к другу; нам казалось, что мы так и будем всю жизнь с ней ходить, взявшись за руки.


    Воспитательница ставила нас в пример какой-нибудь паре, когда в ней случались ссоры, и мальчик с девочкой отказывались «дружить», то есть не хотели быть в паре друг с другом. «А-а, – говорил тогда  один из них, – Эля красивая и хорошая, а Ленка дерётся, она вредная, хочу дружить с Элей». Впрочем, было и так, да ещё и со слезами: «Хочу ходить с Юрой, он красивый и хороший». Мы с Элей никогда не ругались, и к тому же у нас был секрет. Мы знали, чем отличаются мальчики от девочек, а девочки от мальчиков. Однажды – это было летом во дворе сада – мы заигрались, Эля захотела в туалет, но бежать до туалета было далековато, она не выдержала и присела под кустик. Мы, будучи в младших группах, ходили «на горшок» все вместе, и иногда демонстрировавшееся некоторое различие в нашем строении, не вызывало у нас интереса. В старших группах туалеты были уже раздельными, и, казалось, ранее виденные картинки исчезли из памяти. Но вот Эля присела под кустиком, деловито управилась; меня это поразило, и я с удивлением спросил её, почему она присела, ведь это гораздо удобнее делать стоя. Она, в свою очередь, тоже удивилась, и сказала, что такое делать стоя очень неудобно. На этом всё и закончилось.

     В тот день по дороге из сада домой я расспросил маму, почему девочкам неудобно, а мальчикам удобно. Вот после её объяснения во мне что-то изменилось: я узнал тайну, о которой, наверно, не знала Эля. Придя назавтра в садик и увидев Элю, я застеснялся её, она сначала не заметила этого, но потом почувствовала, и между нами возникла слабенькая такая неловкость. За завтраком, потом за дошкольными занятиями неловкость исчезла, но на играх во дворе между нами не было той непринуждённости и доверия, которые всегда были до этого дня. Так продолжалось несколько дней. Эля не могла понять, что произошло. Да я и сам мучился непонятно чем. Надо было объясниться. Объяснились мы очень просто. В «тихий час», когда все спали, а воспитательницы и нянечки обедали, мы тихонько вышли в умывальную комнату и выяснили, чем мальчики отличаются от девочек и наоборот. Всё стало на свои места. Вернулось вроде бы прежнее детство, но в нём уже проклюнулись крошечные ростки таинственного будущего.

                3
     Мы пошли в одну школу, и там тоже не расставались: нас посадили рядом, за один стол. Это само собой разумелось. Наши дома были недалеко друг от друга, хотя и стояли не в один ряд на улице, а в глубине небольшого микрорайона, первого в городе, и поэтому именуемого местными Черёмушками. Так было принято тогда, чтоб как в Москве. В микрорайоне всё было рядом: детский сад, через стадион – школа, поодаль – почта, магазины, комбинат бытового обслуживания и другие, необходимые для жизни маленького, в сущности, городка бытовые учреждения. Всё в городке было новое: дома одинаково-пятиэтажные, обсаженные молодыми деревцами; чистые, хорошо заасфальтированные улицы и проезды; скверики и цветники, любовно обихаживаемые кем-то. Идя из школы, мы всегда видели всё вокруг чистым и ухоженным, а кто это делал – мы не задумывались.

      После седьмого класса мы расстались.
      Элиного папу направили руководителем какой-то большой стройки на Кубе, и  с ним уезжала вся семья.
     Время, в течение которого семья Кондрашовых готовилась к отъезду, бежало быстро, и мы не осознавали того, что расстаёмся, и, возможно, навсегда. Лишь когда очутились на вокзале, у вагона московского поезда, до нас дошло: мы расстаёмся.
 
      Когда объявили посадку, Эля заплакала; глядя на неё, не мог сдержать слёз и я. Проводница начала поторапливать отъезжающих, и тогда мы обнялись так крепко, что нас едва оторвали друг от друга, и Элю отец буквально на руках внёс в вагон. Сцена была поистине душераздирающая. Казалось, нас разорвали по живому. Ничего подобного раньше я не испытывал. До этого мы обнимались с Элей как-то так по-дружески, на радостях, легонько. Мы ведь даже ещё и не целовались, в этом не было необходимости: поцелуй любовный, если бы случился, нарушил бы состояние детского единства, в  котором мы находились, был бы неуместен и даже циничен.
   
    Поезд ушёл; на платформе среди провожавших было несколько одноклассников, тех, что оставались в городе на лето. Девочки плакали. Я смотрел на них, ничего не соображая. В горле стоял ком, который мне с большими усилиями удавалось сглатывать. Не хотелось видеть ничьих участливых лиц, нужно было где-то уединиться. Никого не слушая, я оторвался от компании, выскочил на привокзальную площадь и скрылся в людском потоке. Оставшийся день я бродил по городу, побывал на таких улицах и в таких местах, о которых и не подозревал, что они имеются в нашем городе.
 
    Впервые вечером я пришёл домой очень поздно. Мои отец и мать поговорили со мной как со взрослым человеком. Они не ругали меня, – нет, но мне почти расхотелось жить, однако пути в мир иной родителями были отрезаны начисто, и мне ничего не оставалось делать, как лечь спать с мучительным желанием не проснуться никогда.

 
                4
     – Здравствуйте, я по объявлению…
     – Здравствуйте, проходите, проходите, – приглашаю я свою первую клиентку в свою холостяцкую квартиру. – Присаживайтесь, вот стул. Э-э, – чаю, кофе?
     – Нет, нет, спасибо. Я… я на минутку, вот… зашла. По объявлению, то есть. Меня зовут Лена, а вы – Юрий?
     – Да, я Юрий. Очень приятно. Добро пожаловать. То есть милости прошу. Ну да. Вот, значит, так.
     «Боже, ну почему – Лена? Что, другого имени не было?» Я легонько улыбаюсь, вроде и незаметно, как бы и по делу, но обливаюсь потом. Ужас! Полчаса назад я принял душ, но, кажется, придётся повторить. А как? Что, может, вместе с ней?! О, кажется, у меня начинает проклёвываться профессиональный подход к этому делу. Нет, нет, сначала надо как-то беседу завести и поддержать.
      – Какая сегодня чудесная погода! Давно так не было тепло, мы просто соскучились по теплу, правда?
 «Господи, кто же это придумал говорить о погоде, когда нечего больше сказать, – ему памятник надо бы поставить вот сию же минуту!»
      – А, да! Сегодня так хорошо на улице! Солнышко такое тёплое, прямо вот так и не уходила бы с улицы. Весна ведь давно уже, а тепла настоящего до сегодняшнего дня и не было.
       Мы начинаем увлечённо обсуждать климатические явления, редчайшие для нашего региона, но случившиеся почему-то именно в это ужасное время, как завершающее дополнение к полной разрухе во всём: в экономике, в политике, в головах людей. Вот теперь самое время ещё раз предложить чай или кофе.
       Предлагаю.
       Лена соглашается на чай.
       Бегу на кухню, ставлю чайник. «А она – ничего. Интересно, почему же она решилась на это? А, впрочем, какое мне дело до этого? Это бизнес. Меня не должно волновать –  зачем? почему? – это их дело. Моё дело… Да, так о чём это я?»
      – Лена, вам с сахаром, или как?
      – Или как!
«О, а она – ничего ещё раз. Кг-м, да. Интересно, сколько же ей лет? На вид – не больше двадцати пяти».

    Мы пьём чай. Неловкость, слава тебе господи, понемногу исчезает. Говорим о вкусах чаёв, о том, что исчезли грузинский, краснодарский чаи с тем качеством, которое было у них совсем недавно  и, наверно, исчезли уже навсегда. Понемногу исчезает первая неловкость, и, кажется, устанавливается доверительная атмосфера.
     Да, но вот чаепитие подходит к концу, пора переходить к делу.
     – Я уберу, – говорит Лена, когда мы закончили пить чай. Она уносит посуду на кухню и быстро приводит её в порядок.  Ставит на полку в шкафчик, и именно туда, куда ставлю я, как будто подсмотрела. Интересно. А, впрочем, какое мне до этого дело. У меня же бизнес. Пора приступать к делу.
     Да, а как же формальная сторона этого самого дела. Я ведь продумал, кажется, формальности своего бизнеса. Вот, бланки, отпечатанные на принтере. Заполните, пожалуйста, мадам, или там, девушка, необходимые данные – и все дела. Нет, дела впереди будут, а это – формальности, без которых это уже не бизнес, а… А что? Ладно, пока не будем об этом.
     Чёрт возьми, как же подступиться с этими бланками к клиентке? Тянуть-то дольше уже неприлично. Решаюсь.
      – Лена, – говорю, – Тут вот небольшая формальность. Если это вас устраивает, заполните, пожалуйста, эту бумажку.
Лена читает бланк. Я слежу за выражением её лица. Оно спокойно.
       – Да, вот, кстати, выписка из моей медкарты в поликлинике. Как видите, годен без ограничений, – с деланной улыбкой я протянул  карту Лене. Она быстро просмотрела, для вида, протянула свою. Я точно так же сделал вид, что просмотрел её выписку. Выписка из медкарты – это одно из условий, оговорённых по телефону с потенциальной клиенткой.
       – Ну, что ж, всё правильно, – кивает Лена на бланк расписки. – Я согласна. 

      Она заполняет бланк и идёт в ванную комнату. Естественно, я позаботился обо всех необходимых аксессуарах ванной. Бизнес обязывает.
Минут через пятнадцать мы оба оказываемся за раздвижной ширмой, образующей вместе с диван-кроватью уютный спальный закуток в моей однокомнатной квартире.
 
                5
     Это было самое долгое лето в моей жизни.
     Каждое утро, через неделю после отъезда Эли,  я сбегал со своего четвёртого этажа вниз, к почтовым ящикам в надежде получить письмо с далёкого Острова Свободы, как называли тогда Кубу.
     Писем не было.
     Мои родители видели, как я внутренне мечусь, как это состояние вырывается из меня – ну вот, хотя бы эти ежеутренние пробежки по лестнице к почтовым ящикам. И отец, и мать стали очень внимательны ко мне после той головомойки, которую они задали мне после отъезда Эли, но не лезли в мою душу. Они, как могли, ненавязчиво старались отвлечь меня от того мучительного состояния, в котором я находился. Им это было сложно делать, потому что оба были на работе, а ведь шло лето, каникулы. В пионерский лагерь в первую смену я категорически отказался ехать, и родители не стали настаивать, не устраивали назидательных разговоров о необходимости пребывания в пионерлагере именно в первую смену, потому что в июле мы все втроём поедем в отпуск на Чёрное море, а август мне можно будет, и даже необходимо, провести в далёкой деревне у бабушки с дедушкой где-то в Белоруссии. Мы там уже были в прошлом году; мне понравилось, и тогда там же мы все решили, что на следующий год я уже один проведу август у дедушки-бабушки. Такой сценарий проживания очередного лета был обговорен ещё раз до моего окончания седьмого класса.

Теперь же о нём мне не напоминали, и раз я отказался ехать в первую смену в пионерлагерь, мама предложила мне походить в городской дом пионеров и школьников на моделирование. Мне очень нравилось моделирование. В школе работал такой кружок, в нём я с удовольствием занимался, но на лето школа закрывалась. Мама точно подобрала мне занятие на первый месяц лета – я согласился. За работой над самыми разными моделями время шло быстро. Я так увлекался сборкой модели какого-нибудь знаменитого крейсера, что порой забывал об Эле начисто, и это потом вызывало во мне чувство какой-то неловкости, что ли, и даже досады на себя самого.
 
     По выходным дням мы с родителями ходили в кино, ездили на городской пляж – через наш город протекала большая река – или просто гуляли в парке, или по городу. В рабочие дни, вечерами, играли с отцом в шахматы или смотрели кино по телевизору. Случалось, что в новостях в телевизоре показывали какую-нибудь стройку, и тогда отец, загораясь, комментировал происходящее на экране, и потом ещё продолжал тему строительства, увлекая своим рассказом и меня. Мама тоже участвовала в таких беседах, подбрасывая в разговор свои реплики или даже целые сюжеты на строительную тему. А как же иначе, ведь родители мои – строители. Отец и дом-то наш строил, когда ещё был совсем молодым прорабом после института. А теперь строит какие-то сложные и важные объекты, о которых он рассказывает иногда по вечерам, придя с работы. Вообще они с мамой и раньше много говорили на тему строительства, ведь они вместе оканчивали строительный институт. Работают, правда, в разных строительных организациях.

Мама у нас инженер-конструктор, проектировщица. Мне так представлялось: мама проектирует, а папа строит по её проектам, так как они часто говорили об одних и тех же объектах. Это слово, «объект», мне представлялось очень сложным, далёким от того, что мне приходилось видеть; в моём представлении рисовалось что-то фантастическое, типа космодрома Байконур. Я не расспрашивал отца, что такое объект, о котором они с мамой говорят, потому что это загадочное слово мне нравилось, и я не хотел ничего другого – так было интересней.

     В общем, родители довольно успешно отвлекали меня от моей первой жизненной драмы, убивая при этом и ещё двух зайцев: такое тесное общение с родителями развивало мой кругозор и сближало с ними.   
     Однажды за ужином отец завёл разговор: а не купить ли нам машину, «жигулёнка» – какую же ещё? 
     Меня это заинтересовало, и я принял живое участие в обсуждении отцовского предложения. Родители были счастливы видеть моё загоревшееся желание автомобиля, и было решено, что отец подаст заявление на покупку автомобиля «Жигули» в профсоюзный комитет на своей работе.


                6
       Кажется, мой «бизнес» начал раскручиваться. После первых клиенток я вполне освоился со своей ролью женского благодетеля. Неловкость с моей стороны исчезла, и это настраивало моих клиенток на деловой лад. Девушек среди них не было, и это существенно облегчало мою задачу.
      Мне пришлось завести нечто вроде «гроссбуха», в котором я вёл все необходимые записи: очередь с отметкой об исполнении заказа; запись на повторный приём, если возникала такая необходимость, – гарантийное, так сказать, обслуживание, – и некоторые другие, просто для себя. Ну, а что поделаешь – бизнес же! – всё в голове не удержишь. Но и секретаршу заводить
я не собирался. Книгу эту хранил в таком месте, о котором прочитал в одном зарубежном детективе, о нём невозможно догадаться: оно было на виду.

      Через некоторое время я уже мог составить типовой портрет моей клиентки. Это женщина возрастом от двадцати пяти и до тридцати трёх – так они выглядели – лет. Как правило, разведённые или разошедшиеся ещё до свадьбы, да так и оставшиеся одни. Сужу по рассказам некоторых словоохотливых клиенток. Сам я никогда ни о чём не расспрашивал их. Их же рассказы я терпеливо выслушивал, не комментируя. Ну, хоть здесь надо было соблюдать какой-то этикет. Об этике своего бизнеса я, честно говоря, думать не хотел. Надо было как-то выживать. Хотя бы и тем, чтобы давать жизнь другим. Среди женщин-клиенток уже было несколько замужних. Они не скрывали, что замужем, что страстно хотят ребёнка, но знают, что мужья не способны на это. Колец на время визита они не снимали. Наверно, с отчаяния. Вообще времени выговориться клиентке всегда хватало, никто не дышал ей в затылок в очереди – её вечер был в полном её распоряжении.

     Как во всяком бизнесе, и в моём существовали выходные дни. Те же суббота и воскресенье. В эти дни я учил английский язык. Самостоятельно. Зачем? Пока ещё не решил, но чувствовал: английский может понадобиться.


        Продолжение: http://www.proza.ru/2018/03/22/1974