Не из пробирки же он! Главы 7-12

                7
       Лето прошло так, как было задумано. В июле мы всей семьёй поехали к Чёрному морю, в Феодосию. Почти месяц солнца, моря, полнейшего безделья – всё это сделало из меня того самого мальчишку, каким я был всего пару месяцев назад. В обратный путь мы поехали через Белоруссию, чтобы заехать к родителям отца – моим дедушке и бабушке. Они жили в уютном небольшом городке на берегу довольно большой живописной реки с такими же живописными окрестностями. Я уже был здесь один раз, и так как мне понравился этот тихий, спокойный и красивый уголок, то я с радостью согласился остаться в нём на три недели августа. Это время пролетело так быстро, что мне не хотелось уезжать домой, но были заранее куплены  билеты на поезд, да и до школы оставалась всего неделя – надо же было свыкнуться с необходимостью идти в школу. А сделать это после таких дней, проведённых у дедушки с бабушкой, было непросто. Здесь я сдружился с местными сверстниками; они были замечательные ребята, очень простые и радушные. То, что я приехал из далёкого города, вызывало ко мне интерес и даже какое-то непонятное мне уважение со стороны местных ребят.

    Хотя это был и маленький, но всё же город, с тремя школами, одним кинотеатром, районным домом культуры, домом пионеров, библиотекой. И в таком городке почти все знали друг друга. По крайней мере, были наслышаны друг о друге. Меня это очень удивляло: в моём городе мы знали, пожалуй, только своих одноклассников, даже с ребятами из параллельных классов мы мало общались. А здесь почти все ребята были чуть ли не друзьями – в общем, такая большая семья. Летом всех сближала река. Рекой меня удивить было трудно: в моём городе река была покруче, но  местная река протекала в таких живописных местах, что наша, городская, в каменных берегах, не шла ни в какое сравнение по красоте с местной. Вот на этой реке мы с ребятами и пропадали целыми днями. Купание, рыбалка удочками – такого удовольствия в большом городе вы никогда не получите. Я жил в новом для меня мире, целиком заполненном новыми людьми, неведомыми ранее ощущениями и впечатлениями, и в этом мире почти не оставалось места прошлому. Мой дом, моя река, мой город, даже родители – всё казалось таким далёким, таким нереальным, словно все они существовали давным-давно. И, что интересно, точно так же казалось, что давным-давно существовала в моей жизни и Эля.  Пожалуй, что за последние недели я и не вспоминал о ней. Мне казалось, что я уже забыл её. Или у меня просто не оставалось времени для переживаний?

    
                8
     – Мне хорошо с тобой… Мне очень хорошо с тобой!
       Её руки обхватывают мои плечи, тянут к себе, стремятся прижать к своим грудям, я чувствую их мягкий жар, и на секунду теряю себя, становлюсь просто мужчиной. «Бросить всё к чёрту, стать нормальным человеком, любящим, любимым, как все!» – эта мысль мелькнула в голове, и тут же перед глазами возникло лицо Эли, удивлённое и осуждающее. Я спохватился: «Нет, регламентом это недопустимо, этого делать нельзя!». Как мог, мягче высвободился из объятий клиентки, встал и вышел из-за ширмы, оделся. За ширмой рыдали. Это не первый случай такой реакции, но первый такой бурный. Это опасные клиентки. Надо держать себя в руках. Это трудно сочетаемо с технологией того бизнеса, который я веду. Поэтому и составил себе регламент, которого и придерживаюсь, как бы ни проявляла себя моя клиентура.
     Бизнес мой процветает, и меня это начинает настораживать. Рано или поздно должны заявиться рэкетиры.
   Начиная своё дело, я не подозревал, что на свете так много неустроенных женских судеб, столько одиноких сердец, жаждущих материнства. Конечно, со временем слухи о моём бизнесе достигнут ушей тех, кто контролирует практически всех, занимающихся хоть каким-то делом. Но это в будущем. Относительно далёком или близком, но в будущем. А сейчас я занят. Мне надо делать деньги. Меня сейчас не занимает вопрос нравственности моего бизнеса. В конце концов, «разрешено всё, что не запрещено». Я не нарушаю никаких законов. Нравственных законов? Но нравственность – это такая категория, которая зависит от настроения и потребностей общества. Нравственно то, что идёт на потребу обществу. Да, семья – ячейка общества. Семья предполагает наличие детей. Чем больше – тем уважаемее в обществе семья. Следуйте правилу: плодитесь и размножайтесь – стране нужны солдаты! Нравственно? Разумеется. 

Или вот вечно пьяная некая тётка неопределённого возраста, рожающая каждые два года ребёнка, зачатого в пьяной компании с переменным составом – в итоге у неё девять детей от разных отцов – или лучше, «отцов», – и  она ходит уже беременной десятым! Она не знает, от кого она зачала всех десятерых, но она – мать одиночка, «воспитывающая» одна пока девятерых детей, получающая пособие на них, живущая и пьянствующая на эти пособия. Её защищает закон, она уже имеет две правительственные награды за детей, а скоро получит и звание "Мать-героиня" – надо только родить десять человек! Половина из этих десяти уже олигофрены, а кем родился десятый – не знаю.
 
    Это я вспомнил свои первые годы после окончания института. В те годы, помимо основной работы, ты обязан был нести и «общественную нагрузку», то есть исполнять какие-то общественно-полезные обязанности, одними из которых было патрулирование городских улиц и домовых территорий в составе народных дружин общественного порядка. Это была довольно серьёзная «общественная нагрузка», сопряжённая со многими аспектами общественного устройства, в том числе и правовыми. Однажды во время моего дежурства в составе патруля народной дружины поступил звонок от соседей квартиры, в которой проживала та самая одинокая мамаша с постоянно разбухающей семьёй. На тот момент мы, дежурившие в тот вечер дружинники, о ней ещё не знали. Для нас это был вызов на обычный семейный скандал. Семейные скандалы были тоже в компетенции народных дружин. Нам не пришлось взламывать двери квартиры, потому что на наш звонок дверь немедленно отворилась, и в прихожей мы, трое дружинников, увидели целую кучу детей мал мала меньше, которые весьма заинтересованно таращились на нас. Одеты они были кто в чём, очень разношёрстно и в целом бедно.

     – Заходи-и-и-те! – громким хором пропели они: видимо, такое явление дружинников для них не было в новинку. Мы зашли, очумлённые увиденным. Квартира представляла собой то, о чём говорят «два в одном». Трёхкомнатная и двухкомнатная квартиры были объединены в одну. Вот в этой квартире обитало пока десять человек постоянно и каждый день ещё один-два человека переменного отцовского состава. В квартире были голые стены с разрисованными юными художниками обоями; мебели никакой не было, если не считать многочисленные матрацы на полу. Везде были дети. Лишь на одной из кухонь стоял небольшой кухонный столик с табуретками, за которым мы обнаружили сидящего человека, по виду явно без определённых занятий, перед почти пустой бутылкой водки и с остатками какой-то закуски на обёрточной бумаге. Правая рука у него была перевязана окровавленным носовым платком. Выяснилось, что это был один из отцов детей – старшей девочки, которой, правда, на момент его прихода не оказалось в квартире: она уже была совершеннолетней и работала.

Отец пришёл проведать своего ребёнка с бутылкой водки, но застал на кухне мать своей дочери в обществе очередного её возлюбленного, распивавших точно такую же бутылку. От обиды пришедший папа «…устроил скандал, в результате которого получил порез правой ладони руки кухонным ножом, который ему нанёс ранее пришедший гражданин П.» – так написал потом в протоколе задержания участковый милиционер. Интересно, что этого самого гражданина П. мы вытащили из подвала этого же дома, по наводке пострадавшего заботливого папы, вместе с любвеобильной производительницей внебрачных детей. Всех троих мы препроводили в «опорный пункт правопорядка» – так тогда называлось место пребывания участкового милиционера и сбора дружинников в определённом микрорайоне города.

Мать эту участковый милиционер тут же отпустил домой присматривать за детьми – её трогать нельзя, она защищена законом о матерях-одиночках, тем более, многодетных, а ретивых соперников увёз милицейский «газик» в отделение.
Так вот, милостивые государи, я задаю вам вопрос: нравственно ли такое «производство» детей, большая часть которых рождены с явными признаками олигофрении, ибо зачаты в состоянии постоянного алкогольного опьянения «производителей»? Я не буду вдаваться в подробности этого явления и отношения к нему со стороны, как общества, так и государства; я лишь задаю вопрос, нравственно ли это.
Впрочем, если хотите, давайте не будем об этом.


                9
      Я приехал домой сам, один. Впервые в жизни я совершил такое длинное самостоятельное путешествие. Мама, правда, хотела меня встретить в Москве, чтобы я не запутался в ней при пересадке на поезд: вокзалов в Москве много – поди, разберись с ними. Но отец мне всё расписал на бумаге так, что запутаться никакой возможности, скорее всего, не должно было быть. Так оно и получилось. Я благополучно прибыл в свой родной город.
     Начались занятия в школе. Не буду подробно описывать то, как мы встретились всем классом после летних каникул; отмечу лишь самое интересное: мы с трудом узнавали друг друга – так сильно выросли и изменились за одно лето! Особенно этим отличились девочки, мы даже слегка робели перед ними: всё-таки непривычно, почти взрослые девушки.
     И вот, где-то в середине сентября, идя из школы домой, я обнаружил в нашем почтовом ящике необычное письмо. Точнее, необычный конверт. Необычность его состояла в форме и размерах, а также в количестве и пестроте наклеенных на нём марок. Конверт совершенно не был похож на наш стандартный советский. Адрес был написан печатными латинскими буквами и начинался с имени и фамилии адресата. Я не сразу-то и заметил, что это написаны моё имя и фамилия, хотя и понял, что письмо это – с Кубы!
 
    Надо было видеть моё состояние! Я превратился в наэлектризованное существо неопределённого вида, так что можно было услышать даже потрескивание, исходившее от меня. Электромагнитное поле подняло меня на четвёртый этаж. Я долго искал ключи от квартиры, хотя они, как всегда, висели на поясном ремне в кожаном футлярчике, сшитом мамой. Сердце колотилось, поэтому долго не мог справиться с ключами, чтобы поочередно попасть в гнёзда.

Боже, ну зачем нам два замка – хватило бы и одного! Ещё с детства я возненавидел эти замки, которые как раз и не хотели открываться в критические минуты позыва в туалет, внезапно возникавшего во время самых интересных моментов игры во дворе. Ворвавшись в квартиру, сбросил ботинки, ранец, и кинулся с письмом к своему столу. Я не стал сразу вскрывать письмо. Положил его перед собой на стол и стал смотреть на него. Да, конверт подписан рукой Эли, хоть и печатными буквами. Но что в письме? Я ведь уже и не ждал его. То есть мне хотелось получить его, и желание было сильным, но ведь прошло уже больше трёх месяцев – это всё равно, что три года, и невольно думалось, что Эля забыла меня. Что же она пишет? Я оттягиваю момент вскрытия конверта, пока не успокаиваюсь. Наконец, вскрываю, пытаюсь читать не торопясь, но моего спокойствия хватает только на две строчки, и дальше я уже проглатываю написанное. Закрываю глаза и откидываюсь на спинку стула, будто утолил страшную жажду.
 
    Не запомнил ничего из того, что прочитал, зато понял, что Эля скучает по мне. Стал читать ещё раз – медленно, вникая в смысл написанного. Эля писала, что живут они далеко от Гаваны, и вообще далеко от каких либо других городов; что долгое время были в карантине, откуда письма нельзя было посылать. Теперь Эля находится в школе-интернате для советских детей в городе N, откуда можно  писать письма, но не много. Я подумал, что, наверно, немногое в письмах ей можно писать, но всё равно, письма от Эли будут приходить. Эля ещё писала про природу, климат на Кубе, про то, как прошло лето, которое на Кубе-то и не кончается; написала она и о новых знакомствах среди наших же, советских ребят, которых, оказывается, на острове Свободы довольно много.

     Я тут же начал писать ответ – так мне не терпелось продолжить этот письменный разговор на расстоянии более чем десять тысяч километров. Эля в это время была рядом со мной: написанное мною как бы переливалось в её письмо, лежащее рядом с моим – всё, о чём спрашивала Эля в своём письме, находило ответы в моём. Я писал много и обстоятельно, не заботясь особо о стиле письма и последовательности изложения. За этим занятием и застала меня и возвратившаяся с работы мама. Я дал её прочитать Элино письмо – мама тоже была рада, и не меньше моего. Эля росла и у неё на глазах: часто из детского сада или младших классов школы нас забирали домой то мои, то Элины родители.

    Домашние задания в этот вечер мне давались с трудом: перед глазами стояла Эля, грезилась далёкая Куба с белыми домиками, о которых писала Эля, и пальмами. Позже, когда пришёл с работы отец, – он всегда приходил намного позже матери, – устроили праздничный ужин с кубинским ромом. Нет, конечно, я не пил. Отец же, хоть и работал на стройке, никогда не приходил домой «под градусом», а вот в баре серванта стояла кем-то когда-то подаренная бутылка кубинского рома, и вот нашёлся повод его попробовать. Ром отцу не понравился, и слегка початая бутылка так и осталась стоять в баре в одиночестве – не пустовать же бару, коль в те годы был такой модный аксессуар в импортной румынской, что ли, мебели.
 
     В классе я, насколько мог, сдержанно рассказал о письме, но не показать его всё же не смог. В этом письме личное, как мне казалось, мог почувствовать только я, поэтому, опуская совсем не много, прочитал одноклассникам, как там – на Кубе. Разговоров на тему Кубы было очень много среди ребят после прочтения. Конечно, вспоминали Элю, особенно девочки.

 
                10
   Со времени начала моего бизнеса прошло уже более полугода. За всё это время лишь дважды приходили по второму разу мои клиентки. Таковы были условия: если с первого раза клиентка не достигала своей цели, через месяц она имела право повторить процедуру.
    Ещё немного времени – и появятся реальные результаты моего бизнеса. Впрочем, я-то вряд ли увижу плоды своей деятельности. Если, конечно, кто-либо из клиенток не предъявит наш общий с ней плод для дальнейшего его совершенствования, сиречь, воспитания.
 
    Сказать по правде, я пока ещё не задумывался о том, что скоро косяком пойдут мои дети, и каково будет мне это осознавать. Хотя уже что-то начало беспокоить, что-то стало томить душу или сердце – не разберусь. Очень может быть, что скоро возникнет необходимость пересмотреть свой род занятий, раз уж возникло какое-то беспокойство. Случаи жёстких вымогательств «налогов», устанавливаемых бандитскими группировками на кооперативы и частных предпринимателей, мне были известны. Как и по всей стране, в нашем городе правили «бригады братков»: власти побаивались бритоголовых молодцев, и уважали малиновый цвет их пиджаков. Постепенно во власти происходило замещение её красной «октябрьской» сути на малиновый «перестроечный» беспредел.

        Я понимал, что рано или поздно моё «дело» станет известно не только тем, для кого оно было предназначено – живейший интерес оно вызовет у любителей «клубнички», и особенно у новых хозяев жизни, жирующих на дани с кооперативов, индивидуальных работяг и даже солидных частных компаний. Это они, ребята в малиновых пиджаках, с золотыми цепями на тугих, накачанных животах, с громадными перстнями на мало что умеющих делать пальцах и с особым, самодовольно-наглым огоньком в глазах, без лишних разговоров обкладывали данью и легально-честно трудившихся кооперативщиков, и «цеховиков» под вывесками законников. Аргументы их были просты и понятны: надо делиться! Кто не понимал, тому наглядно, в деле, демонстрировались способности жёстких бугров мышц, бычьих шей и бритых черепов. Параллельно с организованными группировками «бритоголовых» действовали в таком же духе и мелкие группки по 2-3 человека, а то и вовсе одиночки, добывавшие себе «хлеб насущный» разовыми акциями по экспроприации заработанного другими. Эти были даже пострашнее «малиновых пиджаков» – они были в тени, их трудно было вычислить.

Рэкет царил над общественно-полезной деятельностью…
Вот, примерил на себя свою «общественно-полезную деятельность» и самому стало смешно. Впрочем, а что здесь смешного?
    Слухи о нападениях на кооперативы и одиночек-работяг с тяжёлыми для них последствиями уже ходили по городу. Надо было готовиться к встрече не только с волками-одиночками, но и, что ещё хуже, со стаей.


                11
     Как-то очень уж быстро летели последние три года школы. Чем взрослее становишься, тем сильнее сжимается время. А вот раньше я такого не замечал. В младших классах время тянулось долго, иногда бесконечно. Особенно, когда надо было пережить какой-нибудь день в ожидании приятного грядущего события: дня рождения, например, или поездки куда-нибудь в гости. Вот уж намучаешься, ожидая.
      Восьмой класс тогда был последним классом базового образования. Некоторые ребята и девочки заканчивали на нём учёбу в средней школе и поступали в профессионально-технические училища или, попросту, ПТУ. Обычно туда отправляли устойчивых середнячков, считая, что большего в учёбе они не достигнут – зачем зря тратить время, пусть приобретают рабочие профессии, почётные и престижные. В общем, нужные стране. Поэтому девятый класс наш в следующем учебном году обновился на треть. Зато стал он на два  года  лучшим в школе. Но это будет через год, а пока  надо было привыкать к новым, неведомым ранее ощущениям, понятиям, условностям отношений, которые постоянно возникали в этом странно изменившемся классе. Мы стали и теми, и не теми, что были ещё весной этого года; стали что-то соображать, о чём-то догадываться, то есть начали становиться похожими на взрослых людей. В ту пору ещё жили традиции, присущие нашим родителям и их родителям, одна из которых – становиться взрослым как можно раньше. Вступление в комсомол способствовало взрослению, и в восьмом классе мы все были комсомольцами. Меня избрали комсоргом класса, и с этого началась моя комсомольская карьера.

Впрочем, карьерой назвать моё увлечение комсомольской работой вряд ли стоит: мне нравилось что-то организовывать, например, учёбу класса без троек – это была главная наша задача, и на неё надо было направлять все усилия, ведь нам постоянно твердили: учиться, учиться и учиться. Борьбу с тройками начали «тройки». Движение так и называлось: «Тройки» против троек!» Суть его состояла в том, что трое наиболее сильных в разных предметах учеников брали шефство над отстающим в этих предметах учениками, помогали им глубже вникнуть в тему, а то и просто-напросто заставляли их уделить больше времени «трудному» предмету – часто и этого было достаточно, чтобы «отстающий» понял, что ничего слишком сложного в нелюбимом предмете нет. Шефство не было навязчивым: мы все хорошо относились друг к другу, класс был очень дружным, ведь знали мы друг друга ещё с детского сада, который и находился-то рядом со школой. Привязанность с раннего детства – она надолго. И через год  наш класс стал лучшим в школе по успеваемости. И не только. Мы принимали участие во всех проводимых мероприятиях и в старших классах, и в целом в школе, причём, были наиболее активными их участниками. Да, многие из этих «мероприятий» были слишком заидеологизированны: марксизм-ленинизм, пролетарский
интернационализм, социализм-коммунизм давали о себе знать и в школе, но участие в играх союзного масштаба, таких, как, например, «Зарница», а также другие «бои» местного значения как-то нивелировали такой расклад нравственно-политического воспитания, и получилось так, что о школьных годах у нас всех остались самые яркие воспоминания из нашего детства.  Конечно, нами занимались наши прекрасные учителя, наверно, последние из когорты «прекрасных» – они бескорыстно отдавали нам всё, что знали и умели.
 
      А письма от Эли стали приходить всё реже. Я по-прежнему обстоятельно отвечал на её письма, описывал всё, что происходило в школе, но в её ответных письмах прослеживалась очень слабая реакция на мои описания на-шей школьной жизни. Письма становились всё короче, а промежутки между ними всё длиннее. Я всё-таки тосковал по Эле. Каждое письмо её я перечитывал по многу раз, вдумывался в каждое написанное слово, толковал его и так, и этак, стараясь найти какой-нибудь скрытый намёк – на что? Я сам не знал на что, но искал это что-то между строк. Эля писала больше о том, как проходит учёба: они «проходили» все те же предметы, что и мы, но в дополнение к «нашей» программе у них открыли факультативные занятия по испанскому языку, в котором она, кажется, преуспевает. Оно и понятно. Мне, по крайней мере. Как это – жить в стране, где говорят сплошь по-испански, и не выучить язык? Да, ещё Эля как-то написала, что отцу, скорее всего, продлят командировку: здесь очень много работы. Я понял, что увидимся мы ещё не скоро. Мне стало очень грустно. Спросил в письме ей, когда же у них будет отпуск, и Эля ответила, что поскольку отцу продлили ещё на год командировку, то вернутся они домой не раньше, чем через год.
    Получается, что мы увидимся уже после окончания школы. Как же это долго!


                12
     Дверной звонок заставил меня вздрогнуть. Так мне ни-кто ещё не звонил – резко, требовательно. Конечно, это не была очередная клиентка. Я открыл дверь. Трое добрых молодцев монументами выросли перед дверью.
    – В очко не смотрел, это хорошо, – вместо приветствия сказал один, в тёмных очках. – Зайдём, что ли, – предложил он мне. – Поговорим, чайку попьём.
    Я посторонился: дескать, заходите. Они вошли уверенно, как будто в гости к другу.
     – Один, или... помешали?
     – Да нет, не помешали.
Двое, на вид очень крепкие ребята в пиджаках с широченными плечами, сразу же прошли в комнату, третий, в тёмных очках, открыл дверь в кухню, заглянул – закрыл. Один из двоих в гостиной заглянул за ширму «спальни», второй подошёл к двери на лоджию – всё в порядке.
     – Присаживайтесь, – я показал гостям на диван и стулья за столом. Они сели: один, в очках, на диван, двое за стол.
     – Чай, кофе? – светским тоном предложил я. – Вы, кажется, склонялись к чаю?
     – Чай – это хорошо. Да и разговор есть. Хороший разговор за чаем – что может быть лучше. Так что если хотите угостить чаем, начнём хороший разговор, присаживайтесь, – предложил уже мне всё тот же, усевшийся на диване, наверно, главный группы. Его тёмные очки, изящно-небрежная щетина на лице говорили сами за себя. Я сел за стол. Разговор зачинался вполне по-дружески, я даже подумал, те ли эти ребята.
      – Разговор, так разговор. И о чём?
      – Нам стало известно, что вы занимаетесь незарегистрированной предпринимательской деятельностью, и притом деятельностью, не предусмотренной законом –  двойное нарушение! Как думаете дальше жить? – он впился в меня сочувствующими очками, ждал. В моей голове пронеслись обрывками какие-то мысли, но их не хватило, чтобы связать что-то соответственное вопросу.
      – Нам – это, извините, кому? – вежливо вышло из меня. Трое лениво переглянулись.
      – Фил, объясните товарищу. Товарищ не понимает, – сожалеюще-вежливо обратился главный к сидевшему напротив через стол Филу.
      – Товарищ всё прекрасно понял, – сказал я. – Продолжим наш хороший разговор.
      – Приятный разговор! Вам приятно – нам приятно, – совсем как Мкртчян в кинофильме «Мимино», произнёс главный. – Пьер, – обратился он ко второму, сидевшему за столом. – Организуйте чай, пожалуйста. С разрешения хозяина, разумеется. Вы не против? – обратился он ко мне.
      – Ну, зачем же – Пьер? Это забота хозяина, не правда ли? – я поднялся, намереваясь пойти на кухню. Главный с улыбкой согласился:
      – Конечно, закон гостеприимства! Пьер, помогите хозяину.
Пьер поднялся и пошёл впереди, у двери на кухню остановился, пропуская меня вперёд.
     У меня были запасы неплохого чая, необходимые чайные атрибуты. Спросил Пьера:
      – Какой предпочитаете: индийский, китайский, цейлонский?
      – Шеф больше любит индийский.
      – А вы?
      – Мы – как шеф!
      – Ну, вот и отлично! Заварим индийский.
Мой индийский чай был и впрямь хорош. Я купил его по случаю: заглянул как-то в магазин конфискатов, а там выставляют приличного размера жестяные банки с прекрасным индийским чаем на продажу: конфисковали у кого-то контрабандную партию и сдуру – на продажу по смешным ценам. Правда, так сначала было, потом из конфискатов продавалось только то, что уже не надо было «конфискаторам» и их окружению.
     Аромат настоящего индийского чая, успевший добраться из кухни в комнату, очень понравился «шефу».
      – О! – раздался его восторженно-удивлённый возглас,  когда я входил с нагруженным подносом из кухни в комнату. – Кажется, в этом доме знают толк в чае! 
      – Приятно слышать, – в тон ему откликнулся я. – Надеюсь, такой чай не испортит нашу, столь приятно завязавшуюся, беседу.
      – Думаю, что не испортит, Юрий Кириллович.
Ого! Они неплохо осведомлены! Поднос еле заметно дрогнул в моих руках, и, похоже, тёмные очки не помешали это заметить сказавшему. И в тот же момент я чуть не раскрыл рот, чтоб вслух повторить сверкнувшую мысль: где я слышал этот голос?! Именно тон, каким были сказаны два последних слова, вызвали у меня эту мысль. Двое других, сидевших за столом, обменялись быстрыми взглядами. Но вслух я тут же произнёс:
       – Ну, тогда не будем и мы портить такой божественный аромат. Приятного чаепития, господа!
Опять быстрый обмен недоумевающими взглядами двоих за столом. Что-то у них не складывается, подумал я. Почему-то пошло не так, как они привыкли.

Первые чашки чая пили молча. Это было понятно: по-другому такой чай пить просто нельзя. Наслаждение отбивало всякую охоту думать или говорить о чём-то.  Но в моей голове мелькали лица, из которых я мог бы выбрать то, которое говорило голосом моего незваного гостя.   
        – Да, – произнёс, наконец, «шеф». – Хорош чай! И позвольте поинтересоваться, откуда дровишки, как говорится? – он кивнул на чайник.
        – Из Индии, вестимо! Возят, слышно, а по случаю и нам, сирым, достаётся. Через магазин конфискатов, – в тон «шефу» ответил я.
        – Вот, даже, как?! Не ожидал такого способа приобретения, – он рассмеялся. И опять я невольно наморщил  лоб: «Где я слышал этот смех?»
        – Что задумались, что-то вспомнили?
        – Нет, нет – спохватился я. – Ещё чаю?
        – Не откажемся! Да? – обратил он очки на своих компаньонов. Те с удивлением согласно кивнули.
     Я сходил на кухню, заварил второй чайник, вернулся и разлил по чашкам.
      – На балкончике попейте, мальчики, – любезно предложил «мальчикам» «шеф». «Мальчики», прихватив наполненные чашки с блюдцами, послушно направились на лоджию.
      – Ну, и как протекает бизнес, Юрий Кириллович? – «шеф» кивнул на «спальню».
      – Специфически, – коротко ответил я. «Шеф» при этом рассмеялся. – Извините, не имею чести вас именовать так же, как вы меня, – добавил я после его короткого, доброжелательного, как мне показалось, смеха.
      – Ну, это не обязательно. Я вполне доволен тем, как идёт разговор, – улыбнулся он. – И как долго вы  будете заниматься таким специфическим ремеслом?  Прибыльным, кстати? – он опять улыбнулся.
     Я начал заводиться. А чего, собственно, было миндальничать: бизнес есть бизнес.
      – Да вот, продукция ещё не пошла в серию, в зачаточном, так сказать, состоянии. Трудно оценить. К тому же, инфляция, сами понимаете.
«Шеф» искренне, как опять мне показалось, рассмеялся:
      – Да, ремесло ваше, и впрямь, хрупкое во всех смыслах, – произнёс он сочувственно. – Менять на что-то более серьёзное не собираетесь? 
      – Вам, наверно, лучше меня знать, что значит найти сегодня более серьёзное дело.
      – Ну, да… Да, – раздумчиво подтвердил он после небольшой паузы. – Ладно, пусть останется пока всё, как было. Может, всё как-то обустроится, как-то уляжется … по-человечески, – в том же задумчивом тоне проговорил «шеф». Понять что-либо из его «раздумчивости» было трудно. Задавать же ему вопросы мне не следовало.
      – Пьер, Фил! На выход! – обратился «шеф», встав с дивана, к своим, должно быть, телохранителям. Те немедленно оказались у стола, аккуратно поставив на него чашки.
– Ну, что ж, успехов вам в вашем тонком деле, Юрий Кириллович. Пока можете быть спокойны за него. До свидания, может, и впрямь, свидимся ещё.
Все трое ушли. А я остался стоять столбом возле стола с чайным сервизом.
«Пока можете быть спокойны…» – не двигало меня с места.

             
                Продолжение: http://www.proza.ru/2018/03/22/2192