Мама

         Сегодня День Матери. А у меня их было две...    

 Своё детство я помню плохо. И это, наверное, потому, что зрение у меня на оба глаза было  слабым  и в моей памяти всплывают только те эпизоды, которые я видел более или менее чётко, а это стало возможным уже только после того, как лет в пять родители сводили меня  к окулисту и он выписал мне сильно увеличивающие очки. С тех пор я на всю жизнь стал «очкариком».
      Жил я тогда в небольшом городке на севере Казахстана. Мои предки, когда-то родом из донской станицы Раздорская, основанной ещё в 17-м веке,  были то ли насильно, то ли добровольно переселены в Казахстан. Когда и  как это  было, не знает никто, так как уже давно мне  об этом не у кого спросить, а при жизни мои родственники вообще как огня боялись что-либо рассказывать о прошлом, особенно о сталинском периоде жизни.  Хвалили всё, и больше всего самого Иосифа Виссарионовича, при котором им всем  якобы было очень хорошо.
       До пяти лет я жил с бабушкой в деревне. Она лишилась мужа ещё в 1920-м году, когда на руках у неё было семеро детей, и она ждала появления восьмого. Казаков, охранявших деревню, а среди них был мой дед, порубил чей-то конный отряд,  а кто это были – белые или красные, никто не рассказывал. Осталась только столетняя пожелтевшая фотография мужиков в фуражках с саблями. Один из них – мой дед.  Замуж бабушка больше не выходила, всех воспитывала одна. Потом четверо ушли воевать,  мой дядя, он же мой  полный тёзка погиб под Ленинградом. Пришла только весточка, а где захоронен – никто не знает, да и в военных архивах информация вообще отсутствует.  Мой родной отец ушёл на фронт военным журналистом, а после войны был назначен главным редактором партийной газеты.
       Жизнь в деревне мне нравилась. До сих пор помню густой необитаемый лес, загадочную своими омутами, и в то же время радующую блестящими перекатами течения на мелководье реку Ишим. Весной, когда она разливалась, вся низменность уходила под воду, но после того, как  потоп отступал, всё поле играло свежими красными и голубыми тюльпанами и маками. Пейзажи удивительной красоты. Да и рыбы в реке было столько, что стоя на камне, я видел проплывавших мимо меня не только окуней и пескарей, но и большущих по моим представлениям того времени щук. Взрослые меня брали с собой на рыбалку, а иногда и на охоту, которую я невзлюбил с детства после того, как дядя заставил меня, пятилетнего мальчика,  выстрелить в стаю воробьёв, сидевших на стоге сена. Он смеялся, а я плакал и даже не пошёл смотреть на результат. Жаль было птичек.  Но меня всё равно брали на охоту и  я, как правило, помогал  вытаскивать из воды сражённых наповал или ещё живых перламутровых красавцев селезней.
      В столетнем деревянном срубе-кругляке я жил с бабушкой и её сыном – он тогда был председателем колхоза. Мужчина видный, симпатичный, но очень резкий и
раздражительный. Возможно, это было связано с тем, что он и жена не имели своих детей, и я часто попадался ему под руку, когда у него было плохое настроение. А однажды он даже затеял в нашей деревне местную «войну» со стрельбой.
      После очередного сельского праздника и обычного выяснения отношений в ходе застолья он врезал одному из родственников кулаком по носу за «неуважительную»   фразу, а тот в отместку зубами вцепился ему в ухо.  Дядя разозлился и побежал за охотничьей берданкой, а обидчик – за обрезом. Началась беспорядочная стрельба, гости разбежались, а мы с бабушкой спрятались в подвале и сидели там почти целый день, пока в деревне не воцарилась тишина. Никто серьёзно не пострадал, но удивительно, что в те годы даже таких масштабов разборки заканчивались миром без привлечения милиции.
      Бабушку мою все любили. У неё был природный дар, свойственный настоящим экстрасенсам. С помощью куска мыла и каких-то натуральных жиров она выправляла вывихи, переломы, контузии и даже избавляла от страданий людей, изувеченных сельхозтехникой.  К ней всегда была очередь прихожан, она их лечила совершенно бесплатно. Кто-то приносил цыплёнка, кусок сала, или просто одаривал от души словом или молитвой.
     Так мы и жили. Во дворе бегали поросята, в стойле – корова-кормилица, радовавшая нас вкусным  парным молоком, и, конечно же, большой курятник с огородом. Сто процентное натуральное хозяйство. Заболевшую живность бабуля тоже сама лечила, или проводила «вскрытие», чтобы понять причины падежа домашних птиц и животных.
     Но однажды в деревню, или, можно сказать, на Родину, приехала бабушкина дочь – сестра моего родного отца, жена героя войны, прославленного  лётчика-истребителя, уничтожившего почти шестьдесят вражеских самолётов. Пара была бездетной. Я им понравился. Да и моей тёте было жалко маленького мальчика с толстенными очками, и она предложила своему брату, моему родному отцу, забрать меня в город и подлечить глаза в серьёзной клинике.
      Я в семье был четвёртым, а всего у отца нас было шестеро. Сам он появлялся дома только по вечерам после работы, мать одна занималась многодетным семейством. Страна за это отметила её орденом «мать-героиня». Но на зарплату трудяги-отца жить было тяжеловато, и я до сих пор помню один из ежедневных моментов моей городской жизни тех лет - обеденный стол, на нём большая посудина с молоком, и мы   – дети, сидящие вокруг с кусками хлеба, но всегда свежего и вкусного.
      Когда я жил в городе, мы все были предоставлены сами себе – шастали в подворотнях, курили с четырёх лет, занимались всякими безобразиями. Один из эпизодов шалостей для меня окончился плачевно.
      Я мечтал прыгать с парашютом, но это было неосуществимо, тогда я залез на крышу двухэтажного жилого дома и прыгнул вниз с большим зонтиком в руках. Приземление оказалось неудачным. Я даже прокусил язык. Шрам остался на всю жизнь.
      Да и в быту мы, подростки, постоянно дрались. На память об этом у меня остались глубокие царапины на лбу и шрам на руке от удара кухонным ножом от родного братика, которого я в свою очередь пырнул вилкой в живот…
      Правда, иногда групповые драки заканчивались более трагично, и самые задиристые и уже подросшие юнцы отправлялись на перевоспитание в колонии для несовершеннолетних. Все мы, дети подворотни, курили, пробовали алкоголь с юных лет, но не имели понятия о наркоте и травке. Да и система исправления тогда работала жёстко и беспощадно по отношению к наиболее зарвавшимся хулиганам-недорослям.
      И вот,  меня забрали  на «лечение», но, как потом оказалось, на перевоспитание. Я прижился в новой семье, а мои родители никогда и не просили меня обратно.  Более того, как-то нас навестил мой родной отец, увидел, что со мной обращаются как с родным ребёнком и сказал своей сестре  –  у вас ему хорошо, если тебе нравится, пусть он вам будет как родной сын.
      С тех пор я называл тётю мамой, а её мужа – папой. Родной отец иногда приезжал к нам, когда у него были дела в столице, и всегда останавливался не в гостинице, а у нас в квартире. Со своей сестрой отец был очень дружен. Я в свою очередь, уже будучи студентом, тоже  раза два ездил в родные края навещать родственников.  Меня по-прежнему встречали как своего и  относились  как к родному брату,  и как к члену семьи тёти и её мужа, хотя и не скрывали  чувства зависти. Кто-то даже не стеснялся шутить – «повезло дураку!». Но не я решал, с кем мне быть, а  отец был даже не против того, чтобы меня усыновили и дали другую фамилию. Всё к тому и шло, но ставшая мне мамой родная тётя сказала  – нельзя при живом отце отказываться от фамилии, поэтому я так и жил, не меняя статуса.
      Потом, правда, случилась ужасная трагедия. Родной отец с коллегами по работе возвращался с рыбалки на своей служебной машине. Обычно он  ездил на пассажирском сиденье справа от водителя. Но его друг прокурор области, сидевший сзади за водителем, попросил поменяться местами, так как от долгого сидения в одной позе у него разболелась нога. Отец уступил ему место. Через некоторое время встречный грузовик с неосвещёнными бортами врезался в редакционный ГАЗ-69, - уазик тех времён, и  убил водителя и отца.  Ему было 54. Я тогда был в дальнем морском походе в Тихом океане, поэтому на похороны не успел, съездил на могилу через пару месяцев, как только удалось попасть на берег. С тех пор я больше в родных краях не бывал.
     Мои новые родители были ко мне очень добры. До меня они брали из детского дома девочку, но что-то не сложилось, вернули через пару дней, ну а я всё же был родной по крови. К тому же воспитанный большей частью улицей мальчишка с вредными привычками, сквернословивший, плохо видящий, очевидно,  вызывал у взрослой четы, прошедшей все тяготы и ужасы  войны,  чувства жалости и желание исправить мальчишку, подлечить и наставить на правильный жизненный путь.
     Первое время я поддавался воспитанию с трудом. Огрызался, нецензурно ругался, даже пытался распускать руки, но, оказавшись в железных тисках сильной женщины, недолго сопротивлялся и вскоре стал послушным мальчиком, хорошо осознавшим, что за любую пакость мне придётся отвечать. Я впервые узнал, что такое узкий кожаный ремень, которым меня иногда шлёпали за безобразное поведение. Скажу честно – было за что. Уличная наглость так и сквозила из меня и дома, и в школе.
     Учителя жаловались и даже предлагали маме избавиться от непослушного хулигана и сдать в школу-интернат для трудных подростков, но не на ту нарвались!  Моя новая мама была настроена решительно и серьёзно. Перед войной она училась в пединституте, добровольцем ушла на фронт. Служила укладчицей парашютов в авиационном полку, а после войны работала завучем в обычной школе. Но после того, как взялась за моё воспитание, ушла с работы и решила уделять всё время своему "чаду".
     А тогда я, шестилетний мальчишка, оставался в доме один в квартире с зелёно-синими стенами и до прихода с работы родителей,  как правило, сидел на кухне у окна и слушал монотонно-тоскливые выступления Никиты Хрущёва, раздававшиеся из постоянно включённого большого чёрного динамика. О чём были те выступления - не помню, но они звучали почти каждый день и подолгу.
     В разрушенном Сталинграде мы жили в доме у самой набережной. Когда меня выпускали погулять, я вместе с соседскими парнями убегал играть в катакомбы, оставшиеся после сталинградской битвы. Целая сеть подземных ходов и туннелей привлекала любителей поиграть в «войнушку».  Что мы там только ни находили – осколки снарядов, разные военные «железяки».
     С самого начала новая мама занялась  лечением моих детских недугов.  Водила в глазную клинику и каждый день по три часа сидела в коридоре и ждала меня, пока я с медсёстрами занимался различными упражнениями – водил металлическим стержнем по  кривым линиям на столе, поочерёдно закрывая глаза, угадывал буквы и цвета на таблицах.  Надо сказать, что своей цели она достигла. Я даже на несколько лет смог избавиться от очков, правда, с возрастом проблемы  вернулись, как это и бывает у всех людей с плохим зрением. Но чуть исправив одно, я подхватил какую-то дрянь от бродячего кота. Это был лишай.
      Если сейчас можно просто намазать повреждённое место мазью, и болезнь исчезает, то тогда эффективного способа лечения не было. Маме сказали, что на голове у меня останется лысина. Она не могла с этим смириться и решилась подвергнуть меня кардинальному способу лечения, применявшемуся специалистами в особых случаях. Это был конец пятидесятых, но уже тогда практиковалось радиационное лечение. Мне намазали голову гипсом, затем без всякой анестезии вырвали как скальп все волосы с головы и подвергли радиации повреждённые участки кожи. Боль я испытал ужасную и долго ревел. Целую неделю мама водила меня на процедуры, просиживая у кабинета часами. В классе надо мной подшучивали, хотя мне было очень тяжело и морально и физически. Я был маленького роста и меня прозвали «карликом». А когда я появился в классе без волос,  мне дали кличку «лысый карлик». Но однажды мама услышала, как меня кто-то так назвал, схватила обидчика за грудки и так строго отчитала, что больше меня с того момента никто не обзывал. Она умела себя уважать и могла поставить на место любого, невзирая на возраст и звания,  даже классного руководителя, пытавшегося делать оскорбительные выпады в мой адрес.
     Хотя, честно говоря, я был трудным мальчиком. Со мной постоянно случались проблемы. То конёк попал в глаз – увезли накладывать швы, то уронил на себя кастрюлю с кипятком – испытал ужасные мучения и прошёл целый курс восстановительного лечения. А ведь ей приходилось всё это сопереживать. Я так до сих пор жалею, что не успел её спросить – зачем ей вообще нужно было со мной связываться? Жили бы они вдвоём без всяких проблем. Но это, наверное, есть в самой природе женщины – если даже не удаётся самой родить, хочется, чтобы рядом был ребёнок,  желательно мальчик, которому она готова посвятить всю свою жизнь.
     Потом она решила учить меня игре на пианино. У меня не было прирожденной любви к музыке, поэтому все семь лет я  отрабатывал повинность – часами репетировал нелюбимые пьесы, запомнившиеся мне на всю жизнь. В итоге окончил музшколу с отличием и был рекомендован для поступления в музучилище без экзаменов, но так сильно сопротивлялся, что мама в этот раз уступила. А ещё я ходил в кружки рисования, спортивные секции плавания и гребли на байдарке. Последнее увлечение оказалось чуть ли не фатальным.
     Однажды апрельским днём я плыл в спортивной байдарке по судоходной части реки Дон. Сильная волна от большого корабля так качнула мою лодку, что она перевернулась вверх брюхом, а я никак не мог снять защитный фартук, который крепился к лодке и защищал от попадания воды.  Плотная одежда так туго приковала меня,  что я несколько минут боролся с фартуком в подводном положении в довольно холодной воде. Как я выбрался – не помню, но так сильно замёрз и наглотался воды, что больше уже на занятия греблей не ходил.
     Бросил и плавание – врачи отметили отклонения с сердцем, поэтому интенсивный спорт оказался для меня запретным. Зато любил авиа моделирование, радиотехнику и  по полдня просиживал в кружке радиолюбителей. А  школу с английским уклоном  я  окончил с золотой медалью.
     И всё это были плоды добросовестного отношения к родительским обязанностям моей мамы и её мужа, боевого офицера, впоследствии генерала, всецело отдававшего себя работе, но  по выходным и во время отпусков занимавшегося и моим воспитанием. Он был мастером на все руки и ему я обязан  разносторонними познаниями в технических областях. До войны он работал наладчиком станков на тракторном заводе, параллельно обучаясь в аэроклубе. Это и сделало его мастером воздушного боя. На фронт он прибыл уже опытным пилотом, поэтому  сбивал немцев в каждом пятом из своих 300 боевых вылетов на отечественном фанерном истребителе конструктора Лавочкина.
      Война не прошла для него бесследно – осколки снарядов в ногах, язвы желудка, инфаркты… Сложнейшие операции. Но всё же прожил почти 80. Всегда немногословный, принципиальный, честный, верный профессии и стране. Настоящий герой своего времени.  Свои убеждения никогда не менял. Он верил в Сталина и до войны, и на фронте, и после. Все остальные лидеры страны были в его понимании  недостойными этого звания. А  я всегда гордился им и даже стеснялся, когда ходил с ним рядом по улицам. Все смотрели и оборачивались, увидев две геройские звезды на форме боевого офицера. Я других таких людей  больше не встречал. Он всю жизнь прожил с одной верой в честную партию коммунистов, этой вере не изменил до самого конца. На фронте сослуживцы его звали «человек-кремень». Твёрдость, принципиальность, прямота, исключительная честность во всём.
     А я после школы отучился в Военном институте иностранных языков,  стал офицером, переводчиком японского языка и холостяком уехал служить на Дальний Восток. Да иначе и не могло быть. Три года жизни в военной казарме, плюс ещё два года учёбы. Встречался  непостоянно с разными девушками. С одной могло быть всё серьёзно, но мама всячески противилась и отгоняла от меня подружек. Приходилось сидеть и болтать вечерами в парках, ходить в кино и театры.  Ко мне в дом – только через мой труп, заявляла строгая мама. Даже когда моя девушка пришла  проводить меня перед отъездом в далёкий край и принесла букет цветов,  мама не сдержалась, подошла к нам, выхватила у меня из рук букет и на глазах у моей подружки швырнула его в урну.  Больше я с той девушкой не встречался и письма ей не писал. Да и зачем обременять кого-то обещаниями верности, если сам по глупости едешь служить в «тьму-таракань», где нет  нормальных условий для жизни и работы.
      На месте, куда я приехал служить, даже «удобства» были на дворе, а в комнате на втором этаже деревянного домика отсутствовали стёкла. Окна были заклеены целлофаном. До города – 10 км пешком. Транспорт не ходил. Место службы – командный пункт на горе. Забираешься на самый верх в темноте вечером и сидишь до утра, наблюдая за солдатиками в кунгах военных грузовиков с радарами. Туда я уехал офицером-переводчиком японского и английского языков. Честно скажу, основным языком общения в том  «отдельном батальоне» был исключительно матерный.
      Два раза мой деревянный домик горел.  Как я выжил – не знаю. Помню, лёг на кровать с сигаретой, уснул, проснулся – сплошь густой белый туман, как молоко, матрац и простыни – горят, не могу дышать, но каким-то чудом нахожу выход и выбегаю во двор. Прибежали солдатики с вёдрами, пожар затушили. Меня строго наказали и поставили «на счётчик»  – с каждой зарплаты я должен был компенсировать материальный ущерб. Написал маме. Выслала целую тысячу рублей – по тем временам пять зарплат лейтенанта! Кое как утряслось.
       А послали меня «на кулички» неспроста – на пятом курсе, перед самым окончанием института я отказался от работы в одной очень серьёзной закрытой организации. Хорошая зарплата, столица, но пожизненный «невыезд». Сначала согласился, но сердце щемило – хотелось посмотреть мир, особенно после короткой командировки в Египет во время арабо-израильской войны. В конце концов,  я отверг предложение  работать  в самой сильной организации СССР,  но расплатился за это «по-полной». Правда,  оглядываясь назад сегодня,  ничуть не жалею о том своём решении. Всё же и пожил,  мир посмотрел, и он  оказался совсем не таким, каким его представляла оголтелая  "совковая"  пропаганда.
       Моё мировоззрение вообще коренным образом поменялось после почти годичной командировки в Японию, когда я начал понимать, что никакая идеология не стоит свободы познания и наслаждения жизнью. Тем более, что создатели тупых идеологических догм сами никогда не ограничивали себя в роскоши и прелестях  человеческого существования. До сих пор помню, как с чувством тоски по Родине возвращался в СССР из Японии в 1978 году. Но  после того, как сошёл с корабля на берег и увидел подозрительные и недружелюбные лица пограничников, таможенников и милиционеров, встречавших нас и туристов из Японии, сразу же  ощутил холодок прежнего   мрачного советского быта. На улицах –  как и до отъезда - унылые серые пейзажи и толпы народа у  магазинов. За что мы обречены на такое существование – не раз уже тогда я задавал себе один и тот же вопрос.
      Но в нашей семье всё было очень строго – мама пресекала любые разговоры о политике и руководителях, каждый раз предупреждая меня – не смей, а вдруг кто-нибудь услышит. Тебя же посадят… Почему она так всего боялась, я понял уже после её смерти, копаясь в её личных бумагах. Оказалось, она во время войны состояла в отряде военной контрразведки «СМЕРШ» по борьбе со шпионами. Я даже вспомнил её рассказы о том, как ей, молодой девушке, при приёме на работу задавали странные и дурацкие по моим меркам вопросы, типа «При пожаре кого будете спасать – родную мать или товарища Сталина?». Я смеялся и крутил пальцем у виска, а она воспринимала это серьёзно.
      Как-то даже она рассказала мне о том, как участвовала в поимке шпиона-вредителя, портившего наши самолёты, из-за чего погибли лётчики. Учила притворяться пьяным, чтобы больше не спаивали, и прочим хитростям.  Я шутил и смеялся, но, как оказалось, напрасно. Она через всё это прошла! И ещё у неё был исключительный дар – она видела меня «насквозь». Я не мог ничего ей соврать или утаить. Она всегда с лёгкостью меня разоблачала. А ну смотри мне в глаза – строго говорила она, и я всё выкладывал. Может, именно поэтому я сам по жизни не лгал и легко различал, когда мне кто-то пытался соврать. Таким людям я даже давал совет – врать надо уметь, а значит, сочинять так, чтобы невозможно было придраться, либо вообще отказаться от лжи и говорить только правду. А ещё у мамы был настоящий маленький дамский пистолет, который она куда-то упрятала, после того, как я до него добрался. В общем, женщина она была строгая, принципиальная и боевая.
       А я жил со своим мировоззрением внутри себя, запираясь в своей комнате и тихо слушая Битлз и Лед Зеппелин на волнах Би Би Си и Голоса Америки,  пробивавшихся через шум и треск глушилок в радиоприёмнике. В нашей семье эти радиостанции были под запретом. Но уже тогда, даже будучи старшеклассником, я мыслил совсем не так, как мои родители.
       Служить на Дальний Восток я уехал холостяком, порвав все свои связи со знакомыми девушками. В части, куда я приехал, кроме меня ещё было человек пять офицеров с семьями. Жёны нигде не работали, сидели с детьми на скамейках у дома. Когда я проходил мимо, часто слышал неприличные скабрезные шутки в свой адрес, но этих женщин я даже не считал представительницами прекрасного пола. Неухоженные, полные, громко хохочущие,  совершенно не такие, с какими я встречался в столице. 
     Не удивительно, что мужья-офицеры все как один были реальными алкоголиками. Единственной их забавой было издевательство над солдатиками – поставить перед строем  в чём-либо провинившегося парня и хорошо приложиться к нему кулаком.
     Помню, однажды у нас было заседание «пятёрки» офицеров, на которое  вызвали для отчёта сержанта. Его командиру «старлею»  доклад не понравился и он изо всей  силы врезал бойцу кулаком в лицо. От такого удара тот улетел в шкаф и провалился внутрь, сломав заодно дверцы и полки. Офицеры радостно хохотали…
     У нас был и командир – неглупый комбат майор, но он в части почти не появлялся.  Он единственный имел право пользоваться служебным «уазиком» и всё время что-то делал в городе. Раз в неделю появлялся в части, давал указания и уезжал. Ну а остальные офицеры с боевым оружием несли службу в штабе внизу и на командном пункте на вершине горы.
     С едой тоже было плохо. Отвратительная пища, приготовленная на походной кухне. В самом городе Находка полки продуктовых магазинов тоже были пустыми. Всегда в продаже и без очереди –  только водка, сгущёнка и печенье.  Каждый, кто выбирался в город, закупал  всё это себе и другим и приносил в часть. Жёны офицеров что-то выращивали в своих огородах. Так и жили.
      Но однажды пришёл приказ – мне срочно выехать во Владивосток. Нужен был переводчик с английским в дальнее плавание –  в самый центр Тихого Океана с пересечением экватора. Но это отдельная увлекательная страница моей жизни, достойная целого рассказа, а не нескольких строчек, поэтому подробности опускаю. 
      После плавания меня направили служить в полк на Сахалин. Это уже была настоящая воинская часть с парадами, строевыми смотрами, офицерским собранием, размещавшаяся в полноценном военном городке. Всё строго по уставам, распорядку, серьёзно. Поселили меня в квартиру, в которой уже жил мой однокурсник. Тоже холостяк, но как говорят «бабник». Сразу познакомил меня с местными учительницами, корчившими из себя «недотрог».  Они жили в общежитии в посёлке рядом с частью, и мы с моим коллегой Мишей ходили чуть ли не каждый свободный вечер к ним  в гости на чай.
     Я был к этим девушкам равнодушен – не в моём вкусе,  но Миша очень хотел поделиться «чувствами» и довольно напористо приставал к одной из них. Через некоторое время  я обратил внимание, что Миша перестал ночевать в нашей с ним квартире и вообще пропал. Начали искать. Нашли. В коматозном состоянии. Его местные парни подстерегли, избили до неузнаваемости и бросили в яму с углём. Развился сепсис. На несколько месяцев Миша «вышел из строя». Это была месть одного из местных бандитов, тоже положившего глаз на школьную учительницу, за которой ухаживал Миша. Сильно избитого, чуть ли не в критическом состоянии его увезли в госпиталь в Южно-Сахалинск и  больше до самого отъезда из части я его не встречал.
      Но, тем не менее, в своей холодной комнатушке я не испытывал одиночества. У меня всегда были гости – офицеры или их жёны. Приходили просто поболтать, видно, было скучно от монотонной гарнизонной жизни.
      Топили в нашем доме еле-еле, поэтому под кроватью всегда стоял мощный калорифер. Горячей воды совсем не было. Приходилось ездить раз в неделю в общественную баню в Южно-Сахалинск.
      Рядом с домом проходила дорога на  танковый полигон. Каждый день они по нескольку раз с грохотом проносились мимо моего дома, который при этом сотрясался как от землетрясений. Землетрясение я тоже испытал, притом довольно сильное. Помню, как на центральной улице Южно-Сахалинска после мощного толчка образовалась глубокая широкая трещина длиной в несколько километров. Там это было не в диковинку.
      Так вот, после пропажи Михаила и его госпитализации я не испытывал одиночества. И вот почему.  В той части, куда я попал, служили двое москвичей. Оба учили в МГИМО японский язык,  и оба попали в часть по велению своих родителей за плохое поведение в столице.  Один служил срочную службу солдатиком, его отец возглавлял  Генконсульство в США. Папа хотел  исправить сына и послал  служить в армию после четвёртого курса института. Парень хороший, умный, но всё портила страсть к спиртному. Только армия могла отбить эту вредную привычку, поэтому по личной просьбе отца мальчика послали  в особую воинскую часть на Сахалин.
     Другой парень тоже из Москвы, в чине капитана, был внуком члена Политбюро  команды Сталина.  Тоже за пьянство и ещё какие-то непристойные дела знаменитый дед послал внука служить в армию офицером подальше от столицы.  А парню служба понравилась, и он решил  остаться в полку. От лейтенанта дослужился до капитана и был на хорошем счету. Но всё же пил.
     Там все пили. Была даже традиция части – раз в неделю в доме командира полка в субботу все офицеры собирались на дружное застолье. Мы как по по графику закупали выпивку и еду. Однажды пришла и моя очередь. Тридцать бутылок водки мне обошлись в ползарплаты, правда,  еда – бесплатно из полагавшихся нам офицерских пайков.  Но в понедельник утром мы все уже трезвые стояли в линейке на строевом смотре и наш полковник пристально разглядывал – начищены ли сапоги и бляхи офицерских портупей. К службе здесь относились очень серьёзно.
     Капитан  Стас жил в том же доме, что и я только в соседнем подъезде. Он был женат на дочери известного учёного-историка, которая не бросила мужа и поменяла Москву на Сахалин. Дали ей работу – печатать на машинке отчёты, но журналистке по профессии, как и Стас окончившей МГИМО, было скучно,  и она по вечерам заходила ко мне в гости коротать время.  Женщина умная, симпатичная, светская. У нас с ней всегда были темы поболтать за бутылочкой венгерского сухого вина, которого здесь в магазинах было в достатке. Ну а Стас не ревновал, а даже сам посылал её ко мне поболтать, когда хотел остаться дома один и тайком «бухнуть» без ругани. А я соблюдал приличия и руки не распускал.
     Однажды уже за полночь Стас пришёл ко мне за своей женой и увидел, что у неё расстёгнута ширинка на джинсах. Скажу честно – я был к этому непричастен и даже не помышлял приставать к его супруге, но Стас почему-то заметил то, на что я и не обратил внимание. Хотя в дальнейшем я заходил к ним в гости и они при мне оба ходили абсолютно голые, меня даже не стесняясь, наливали стакан и болтали как ни в чём не бывало.
     Это меня сильно удивляло. Я к такому общению приучен не был и чувствовал себя не в своей тарелке. Может, и именитый дед не вытерпел таких свободных манер и отправил внучка на перевоспитание, не знаю. Ну а с  женой Стаса  мы просто дружили и болтали. Самому же ему в жизни уже потом сильно не повезло. После того, как они  вернулись в Москву, во время одной из питейных вечеринок в своём доме он упал с балкона седьмого этажа и разбился насмерть. Жаль, мужик был хороший...
     А что делала моя мама? Она не могла успокоиться, что я по глупости попал в какую-то «дыру»  и как могла давила на  мужа – пойди и поговори, чтобы направили сына служить в Москву. Но он был непреклонен. Куда послали – пусть там и служит. Человеком станет! Да и он вообще никогда никого и ни о чём не просил и не унижался.
      Но так случилось, что в нашем доме в центре Москвы  жили высшие армейские начальники. Настоящие маршалы, генералы-армии, очень влиятельные люди. И вот один из них,  сосед,  как-то спросил маму – а где ваш, что-то давно его не видел. А я был в какой-то степени местной достопримечательностью. Когда у нашего этажа останавливался лифт, я  по всем армейским законам вытягивался по струнке, отдавал честь генералам и спрашивал разрешения сесть в лифт. Смешно, но правда.
      Соседи с большими звёздами на погонах были в основном добрыми мужиками и расспрашивали меня – как служба и по-отечески напутствовали. И тут мама рассказала важному соседу мою историю. Трудно поверить, но через неделю я уже работал в Москве по своей специальности. Преподавал японский язык и писал научную работу. Ещё и поступил в аспирантуру и получил возможность уехать почти на год в научную командировку в Японию. Жизнь повернулась ко мне хорошей стороной.
      Чтобы не злить  маму, я уже не бравировал контактами с девушками, встречался по-тихому, не заходя слишком глубоко и не проявляя серьёзных намерений. Так я холостяком и уехал в Японию с группой студентов и студенток из Москвы. Там я почувствовал полную свободу, нашёл себе вторую половину и там же  женился, несмотря на гневные письма и телефонные звонки мамы, возмущённой моим единоличным решением связать свою судьбу с незнакомой ей девушкой.
     После моего возвращения домой отношение мамы к моей избраннице к лучшему не изменилось, мне даже пришлось несколько лет снимать с женой квартиру, чтобы не ощущать недовольство,  и не вступать в бессмысленные перепалки и выслушивать укоры и нотации о том, что моя жена всё делает неправильно. Но, тем не менее, я почти каждый день заезжал к родителям, потому, что они обижались, если я не навещал их два или три дня подряд. Я звонил им по несколько раз в день,  всегда помогал, чем мог, особенно когда они чувствовали себя неважно. Думаю, даже родные дети так не относятся к своим родителям, как я относился к ним.
     Отец умер, когда ему было 79. Мама прожила одна ещё 11 лет и пережила его на 8 лет. Похороны отца организовало командование ВВС, всё прошло с честью, солидно. Памятник, правда, поставили скромный – на деньги министерства обороны. Уже после смерти мамы я установил высокую стеллу с фигуркой самолёта и попросил выгравировать портреты с фотографии, когда они были ещё молодыми и красивыми.
      С могилой же  получилось не так, как хотелось. После смерти отца в полметре похоронили самоубийцу – сына известного поэта. Мама сказала – ни за что не хочу лежать рядом с самоубийцей. Перенеси могилу отца в другое место. Но это было выше моих сил и возможностей. Хорошо, что она не узнала о том, что сразу после её смерти вплотную к их могиле захоронили ещё одного самоубийцу – сына известного бизнесмена. Но разве моя вина в том, что рядом либо убитые – справа генерал в Чечне, слева семья известного врача – муж и жена, убитые грабителем, и эти двое самоубийц спереди и сзади родителей. Такое время!
      А мама умерла своей смертью, не дожив пару лет до 90. Как-то я ей позвонил, она ответила мне усталым тихим голосом. Я поехал навестить её. Лицо серое, движения замедленные. Вызвал врача –  недомогание по старости. Через день в субботу приехал к ней опять. Лежит, не встаёт, жалуется на боль. Опять вызвал врача. Кое как удалось уговорить проехать в  известную военную клинику недалеко от дома. Там взяли анализы, сделали рентген, что-то вкололи. Картина неясная. Врач рекомендует на скорой отвезти в военный госпиталь. Маму уговорили. Ей после укола стало немного легче. В госпитале сразу же положили на коляску, выделили очень аккуратную чистую отдельную палату с телефоном. Сказали – дадим снотворное, чтобы успокоилась и не чувствовала боли.
      Я попрощался с мамой и с чувством выполненного долга поехал домой. Через какое-то время слышу звонок на мобильник. Думал, что  мама. Но это был строгий мужской голос. Ваша мама умерла. Мы ничего не смогли сделать. Пытались реанимировать, но бесполезно. Уже отправили в морг. Приезжайте в понедельник утром, начальник отделения выдаст необходимые документы.
     Для меня это был шок и слёзы. Я понял, что её больше нет и не будет рядом со мной. Сразу помимо душевной боли откуда-то взялось чувство вины – а всё ли я правильно сделал,  может, не надо было вызывать врача и везти в военную клинику. Отлежалась бы дома и оклемалась. Но холодный разум всё отметал одной простой мыслью – её уже нет, и ничего уже  сделать нельзя…
     Утром в понедельник я уже стоял у кабинета начальника отделения. Он громко кого-то ругал и кричал – что вы сделали со старухой.  Зачем вкололи ….  Потом дверь открылась, он вышел, увидел меня, спросил – вы сын Марии Ивановны.  - Да.
    Тут я сразу же спросил его - "Доктор, я слышал разговор, врачи что-то сделали не так?" -  "Нет, нет, ну что Вы! Это я их ругал за другого пациента. С Вашей мамой всё ясно – сердечная недостаточность по старости. Уже отправили в морг, вскрытия не будет, так как нет признаков криминала. Берите документы и приступайте к похоронным процедурам".
      Лучше бы я ему поверил, но что-то внутри меня бунтовало, и я опять стал  винить себя в случившемся.  На следующий день я приехал в морг с похоронными аксессуарами. Меня провели к телу. Мама выглядела как живая, только спящей.
     Сотрудник морга сразу намекнул – "За грим надо заплатить!" - "Сколько?" - "Сколько дадите!" - "Рублей 800?" -  "Да Вы что! За восемьсот она выглядела бы как ведьма, давай пять штук, а то всё смою!"…
     Я отдал сколько он запросил, потом платил всем и везде, сколько бы мне ни говорили. Но это был тот случай, когда мне было уже всё равно – я потерял не деньги, а маму. И безвозвратно…
      Каждый год в дни рождения и смерти отца и мамы и перед Новым Годом 31 декабря  я обязательно посещаю их могилу. Как будто прихожу навестить, как и раньше, когда они были живыми.  И каждый раз чувствую хоть небольшое, но всё же облегчение от  этого непонятного и необъяснимого чувства вины перед мамой. А если доктор за дверью говорил те слова именно про мою маму, а не про другую старушку!…