Почтальон

Почтальон Хайрула, пенсионер, всё время ходил в сером шелковистом плаще и в коричневой выцветшей, и посеревшей от ветров, дождей и солнца, шляпе. Он снабжал почтой три аула, из которых один большой, а два маленьких. Он раздавал газеты и письма, а если кто-то посылку получал, то передавал им, что их ждёт на почте в большом ауле посылка: «Оседлайте ишака, и идите за своей посылкой на почту». Но чаще всего эту самую посылку он привозил сам на своём рабочем ослике за небольшую плату или просто порцию корма для своего ослика. Не сказать, что он совсем старый пенсионер, но и не такой молодой. Так себе, среднего возраста человек, который не столько полон, но и не так худ, как всякие аульские мужики, которых вот-вот свалит внезапно подувший ветер. У него было острое, и в то же время доброе, но поджарое, скуластое лицо. Острым его лицо делал, скорее всего, его нос, красный, но острый и не в меру длинный. А добрым его лицо делали его улыбающиеся глаза, укрывшиеся глубоко под заросшими рыжими бровями, и синевато-красного оттенка губы, готовые вот-вот что-то сказать. Говорил он всё время, иногда даже сам с собой, если рядом не было никого, и поэтому губы его тоже были готовы всегда что-то сказать, зная, что их хозяин любит говорит …
Сколько себя Хайрула помнит, он почтальон, который раздаёт газеты и письма. Раньше он лихо справлялся с этой работой сам, но лет десять назад приобрёл специально для этого дела помощника себе, ослика. И теперь Хайрула обходил все три аула на ослике, повесив на его деревянное седло две плетенные корзины, в которых была поровну поделена почта – газеты и письма. Поверх корзин, в самой середине спины ослика Хайрула садился сам. Ослика этого Хайрула искал и подбирал долго. С этой целью он несколько раз ездил на базары в Ботлих, и каждый раз возвращался домой ни с чем, потому что подходящего ослика не находил там. Он искал ослика на базаре с такой скрупулезностью и серьёзностью, что видя это, ему стали помогать на базаре многие торговцы, бросив свои дела. Дело в том, что для этого дела всякий ослик не подходил. Важно было, чтобы нрав был добрый, и чтобы, умом животное отличалось, но в то же время, чтобы оно было сильное и выносливое, да ещё, чтобы у ослика аппетит был умеренный. То есть, чтобы он не был прожорлив, а так, чтобы знал меру в еде и корме, и чтобы с этой точки зрения не был слишком ущербным для хозяина. Однако, последняя характеристика животного никак не удовлетворяла Хайрулу и не укладывалась в его планы. Потому что ослик, который в неделю три раза обходит три аула с грузом почты и Хайрулой на спине, хочет Хайрула того или нет, должен был кушать прилично, и при том хорошего корма – зерна и сена. Хотя Хайрула и понимал, что ослик, чтобы быть сильным и дееспособным должен кушать хорошо и много, он всё ровно оставался недовольным этим его качеством – всё время требовать кушать себе. Но видя, что требование животного справедливо, Хайрула умудрился решить эту проблему по своему, то есть, сэкономить на корме ослику. В каждом из трёх аулов, куда ездил Хайрула на ослике и раздавал почту, у него были свои люди, у которых он оставлял ослика, пока он с сумкой на плече раздавал по аулу почту. Это были добрые, щедрые, и в тоже время зажиточные люди, у которых было валом и сено, и овёс и прочее зерно. Они не считались с расходами корма для бедного ослика и охотно клали ему в ясли сено и зерно, пока он стоит у них, жалея животное, и считая, что это тоже милостыня, и что бог за неё тоже вознаградит. Но чтобы всё-таки регулярная остановка почтового ослика во дворе не превращалось для аульской семьи в обузу и ущерб, Хайрула давно понял, что таких хлебосольных семей в каждом ауле ему нужно иметь не менее восьми или девяти. Для такой справедливости и экономии Хайрула был достаточно предприимчив и умён. А чтобы эти люди всегда охотно давали корм почтовому ослику, Хайрула время от времени их хвалил то на годекане (место в центре аула, где собирались жители слушать о новых событиях и обсудить что-то важное), то в мечети, то в сельсовете, то по пути в аул … А до щедрых людей, кормящих ослика это хвала всё ровно доходила через кого-то, и им становилось приятно, хотя иногда и смешно, потому что они вместе с приятностью краем глаза усматривали и хитрость Хайрулы в этом. Но были готовы не замечать это, так как дело касалось бедного почтового ослика, не столько ущербного для них, сколько богоугодного (дело).
Многие спрашивали Хайрулу, почему он для почтового дела не купил хорошую лошадь, а ослика невзрачного. «Ведь лошадь сильнее, быстрее, удобнее, да и солиднее …», - говорили они. Хайрула отвечал: «Понимаете, милые мои, лошадь ведь кушает много, как бы за троих-четверых осликов … А где я столько корма найду ему? И потом, на лошадь нужно ведь залезать высоко, и слезать тоже с высока каждый раз. А я пожилой человек, и мне это нелегко. А на ослика … перемахнул ногой, и я в седле. А солидность мне не нужна. Я не собираюсь платить лишнее за солидность. Зачем она мне солидность? …». А когда об этом спрашивали люди ещё и ещё раз в аулах, ему просто надоело отвечать правдиво и подробно, и он отвечал коротко: «Да денег не хватило, милые мои … Откуда у меня, у пенсионера деньги на лошадь, да ещё солидную».
Хайрула знал особенности характеров и положение дел в каждой аульской семье и каждого члена этой семьи настолько глубоко и хорошо, что с ним не могли в этом состязаться ни один служебный человек, ни мулла сельский, ни участковый милицейский, ни районный специалист тайной службы, ни мельник, ни кузнец, ни сапожник, ни школьный учитель, ни председатель колхоза, ни председатель сельсовета, ни шапочно-тулупных дел мастер … Словом, Хайрула мог им всем преподать целую лекцию по этой части, потому что только Хайрула так часто заходил к ним домой, и только Хайруле они больше всех радовались, потому что Хайрула приносил письма и газеты. А письмо для всякого аульского человека в то время была самая большая и самая удивительная радость. Хайрула иногда, вручив письмо, любил постоять, понаблюдать, как человек открывает его, разорвав конверт, как читает, как меняется его лицо при этом, как он улыбается, как он радуется … Дольше всех он стоял и наблюдал, когда вручал письмо из армии семье солдата, или письмо из тюрьмы от заключенного.  Никакая другая радость не могла сравниться с этой радостью от писем из армии или тюрьмы. Никакое другое событие так не осветляло лица родителей, как письма из армии или тюрьмы. И долго Хайрула не мог забыть эту радость на лицах родителей, читающих письма из армии или тюрьмы.
Хайрула знал каждого студента из аула, кто, где учится, как учится, как ему живётся. Он заметил одну особенность студентов, пишущих домой родителям. С начала часто писали письма, когда они учились на первом, втором курсах института. Постепенно письма приходили всё реже и реже, и вместо них начали приходить телеграммы. Текст телеграммы тоже менялся к концу учёбы. С начала телеграммы писали подробные, почти, как письмо, с изложением всех причин и нужд, на что нужны деньги, с указанием цен, суммы. Например: «Зима скоро. Здесь очень холодно. Пальто стоит восемьдесят рублей, ботинки зимние пятнадцать рублей, шапка из заячьего меха шестнадцать рублей, на продукты питания пятьдесят рублей …. Итого нужно выслать сто шестьдесят один рублей». Ближе к старшим курсам студенты уже не писали никаких подробностей в телеграммах родителям, а писали просто: «Высылайте пятьсот рублей …». А уже на последнем курсе учёбы в институте, как заметил Хайрула, обнаглевший студент писал в телеграмме только: «Высылайте!». Потому что студент уже знал, что родители найдут эти деньги хоть откуда, и считал, что писать подробностей, для чего они нужны, как раньше, нет никакого смысла. Вручая телеграмму с текстом «Высылайте» матери или отцу студента, Хайрула думал: «Вот так и меняется человек, становясь взрослым … Видите ли, на первых курсах института он считал важным указывать все расходы, а на последних курсах ему показались расходы лёгкими, неминуемыми, обязательными, само собою разумеющимися … А вот то, что родители в ауле зарабатывали эти деньги с ещё большим трудом, чем четыре или пять лет назад, и что, кроме него есть ещё трое детей, ему было безразлично …, непонятно … Эх, сволочь, студент …, сволочь …», - говорил Хайрула вслух, покачиваясь на ослике, когда возвращался уже из дальнего аула к себе домой.
Даже если писем или газет не было кому-то в ауле, то они всё ровно ждали от Хайрулы каких-то новостей, чего-то интересного, и всегда расспрашивали его о том, о сём. Хайрула, видя ожидания людей, особенно пожилых, иногда шутил, и говорил, что, якобы, пенсию собираются увеличить на пять рублей, что указ об этом в ЦК вышел, но ещё не подобрали человека для исполнения его и доведения до всех пенсионеров. Эту «новость» воспринимали аульские пенсионеры с чрезвычайною радостью и надеждой. Каждый в ауле ждал Хайрулу с радостью, и каждый ждал, что сегодня он именно ему что-то приятное сообщить – письмо, посылка, газета, журнал … Иногда, если, проходя мимо чьего-то дома, он видит сидящих на бревне или на камнях пожилых людей, то он им говорил: «Вот вам газета «Ленинец» районная. Читайте. Там про всё …», - протягивая бесплатную тонкую коричневого оттенка газетёнку из двух страниц. А если кто-то просил «Правду»  или «Советскую Россию», то Хайрула говорил: «А это уже газеты серьёзные. Вот сделайте подписку, оплатите со своей пенсии, и будет вам «Советская Россия» … А так извольте, «Ленинец» как раз вам подойдёт …». А одинокой бабке Умигат, которой никто не писал писем, да и некому было писать, но которая, видя Хайрулу, всегда выходила из двора с вопросом: «Нет ли для меня чего-нибудь?...», Хайрула сказал: «Вам к 90-летию Леонид Ильич пришлёт посылку с подарками и надбавкой к пенсии. Больше ничего не могу сказать …». А трём старикам из верхнего, дальнего аула, которые всё время писали жалобы в центральные газеты с просьбой, чтобы разделили их колхоз «Диктатура пролетариата» от двух других аулов, он сказал: «По вашему вопросу для разделения колхоза из ЦК едет комиссия». Они считали, что все помехи и препятствия в процветании им чинят два других аула, объединённые с ними в один колхоз, и паразитирующие на них. В свою очередь два других аула, входящие в этот колхоз, считали именно их тунеядцами и бездельниками, которых следовало отделить от них, пока они не развалили весь колхоз Так продолжалось уже двадцать пять лет. Хайрула про себя думал: «Греха я не совершаю, говоря приятное для людей, хоть и неправда …, и вреда не приношу. Пусть радуются, и надеются. Жалко же их … Другие письма получают, газеты. А эти никогда ничего не получают. А ждут чего-то радостного, приятного, удивительного ….»