Попутчики гл. 17 Часть 2. В степи

Рассказ отца Серафима.
Часть 2.
(В степи)
Нам не сказано повезло, что раскулачивали  по весне. Кто попадал под раскулачивание по осени и зимой, редко добирались до места назначения. Если мужчины ещё могли выдержать все тяготы и лишения пути, то женщины и дети гибли сотнями, замерзая заживо на пересылках в тупиках.
Повезло нам ещё и потому, что мы не попали в лагерь, где от голода и непосильного труда на стройках пятилетки загибались и доходили довольно быстро. Но всё в нашей жизни относительно, это «повезло» только оттягивало не минуемый конец.
Нас бросили в безлюдной степи, с тем хилым скарбом, который у нас ещё оставался и не был утерян или отдан в обмен на еду. На берегу небольшой реки, подручными средствами была вырыта то ли землянка, то ли нора. Избу рубить было не из чего. Мы,  люди лесов, совсем не представляли себе, как жить в чистом поле. Впереди была осень и голодная зима. Отец пробовал ловить рыбу и сушить на уже совсем не жарком солнце, мать собирала какие-то травы и коренья. Пытались охотиться на местную живность, расставляя силки. Нужно было делать припасы на зиму. Из речной глины налепили кирпичей и сложили печь, из прутьев сплели что-то похожее на дверь и обмазали глиной.
Пережить зиму мы так и не смогли. В начале декабря пропал отец. Ушёл в степь проверять силки и не вернулся. Мать пыталась спасти меня и почти ничего не ела, незаметно угасая. Проснувшись однажды холодным утром у остывшей печки, я увидел побелевшее, заострившееся лицо и открытые, остекленевшие, безжизненные глаза мамы. Эмоций и слёз не было. Вся жизнь с момента ареста, была ожиданием не минуемого конца, который для меня всё время откладывался.  Видимо, кто-то в более высоких, не земных инстанциях распоряжался моей судьбой более разумно, нежели делали это инстанции земные.
Прорезав дыру в засаленном, лоскутном, ватном одеяле я натянул его через голову на себя, как мексиканское пончо. Обмотал руки и ноги тряпками, взял что, осталось из скудных припасов, и, притворив вход импровизированной дверью, засыпал всё снегом. Я знал, что сюда уже больше никогда не вернусь. Я шёл умирать в степь. Или выйду куда-нибудь, или замёрзну, главное - не останавливаться, пока есть силы. Над степью большой свёклой поднималось пунцовое солнце, навстречу которому я и двинулся по заснеженным ковылям.
Сколько шёл - не помню. Потерял ориентацию и во времени, и в пространстве. Одно вспоминается, - видел в бреду глаза матери - и всё. Очнулся от нестерпимой боли, пронизывающей всё моё тело, и глухого голоса, доносящегося откуда-то из не бытия: «Терпи, отрок, терпи. Господь терпел и нам велел».
В безлюдной степи, меня, полузамёрзшего, подобрал отец Иннокентий, священник небольшой Преображенской церкви. Выходил, хвала господу! С того света вернул. Травами отпаивал, поклоны за меня бил. Отмолил. Выходил.
Стал я в чувства приходить. К весне совсем окреп. Хоть жиров и не нагулял на постных щах, но вытянулся и окреп. Организм молодой, здоровый, крестьянского замеса, жилистый.
Приход и раньше не богатый был, а после революции совсем захирел. Перебивались с хлеба на квас. Огородец небольшой кормил. Отец Иннокентий ко мне, как к сыну родному, прикипел. Вечерами священное писание мне читал. Истории библейские рассказывал.
Иногда отец  Иннокентий по-тихому, открывал закрытую новой властью церковь, зажигал несколько свечей и начинал службу. Тихо так, ни для кого. Я спросил: «Зачем служить, если в церковь никто не ходит?». А отец  Иннокентий и говорит: « А вера зачем? Думаешь, вера для того, чтобы в церковь ходить, да поклоны бить? Вера - она для тех, кто верит. А, кто не верит, так им и вера ни к чему. Вот народ в храм не идёт: думаешь, от этого вера исчезла? Нет. Заповеди и тяжкие грехи никто отменить не может, как и покаяние. Никакая бумажка с печатью, никакой мандат, выданный  властью, не спасут душу на страшном суде. А служить надо. Тогда и вера появиться и народ вернётся. Ох, запутала людей новая власть, запугала, мозги замутила.  Точно затмение, какое на народ снизошло. На святыни руку подняли, сами себя богами назначают. Присваивают право всевышнего себе.  В Апокалипсисе, что сказано?- « Я есмь Альфа и Омега, начало и конец. Который есть и был и грядет. Вседержитель».
Был ещё у отца Иннокентия псалтырь. Древний рукописный. С картинками и миниатюрами. Переплёт бисером расшит, кожа теснённая, с  позолотой. Берёг  Иннокентий эту книгу как зеницу ока. Говорил, что цены у неё нет, писана великими, искусными мастерами Византии ручную, и на свете таких - она одна.
Недолго мы жили в покое и здравии. Прискакал в деревеньку кавалерийский отряд. Показали бумагу о сносе храма и национализации всех церковных ценностей. Пригнали мужиков и велели разбирать церковь на брёвна, на дрова пилить. Иконы жгли прямо во дворе, разведя большой костёр, бросая в огонь и малоценную церковную утварь, и церковные книги. Серебра и камней самоцветных, в бедном приходе кот наплакал, поживится особо нечем. Вот тут и попался в руки командиру старинный псалтырь.
Отец Иннокентий увидел, что нашли ироды  книгу, и как вцепится в неё - и ни в какую. Тянет к себе и смотрит так жалостливо, умоляюще. Командир вынул маузер, хотел припугнуть или пригрозить старику. А дело происходило на ступеньках храма, красноармейцы в это время большую старообрядческую икону выносили, ну и толкнули командира невзначай, пистолет-то и выстрелил - прямо в живот отцу Иннокентию. Так он и умер, не выпуская псалтырь.
 Я снова осиротел.