Чудо-юдо

Заладилась к нам во двор какая-то нечисть ходить. Вроде не видно ничего, а в душе этакий стон начинается, будто нерв из зуба тянут.
Первой заметила это Матрёна Семёновна. Она как обычно со старушками у подъезда на лавочке сидела первая с краю, возле урны.
Говорили о том о сём. Вспомнили, между прочим, Николая Ивановича из тринадцатой квартиры.
Глафира Петровна из пятнадцатой сказала:
- Ой, девоньки, жалко мне мужика, заедает его совсем Дашка-то. Какой весёлый был, а счас…
- Жрать меньше надо! – Это Антонида Фёдоровна из двадцатой – худая как скумбрия и злая.
- Господи, да чо он там пьёт-то, - вступилась Марья Степановна, маленькая кругленькая старушка, - он просто компанейский мужчина, вот она и бесится – жалко ей его добра…
- Эх, - сказала Матрёна Семёновна, - всё вы мужиков чужих хвалите. А пожили бы с таким развесёлым… Алкаш он. – Сказала, как отрезала.
И вот только она это произнесла, а ей в левый бок – от урны – как что-то двинет, и за нерв потянуло.
Матрёна Семёновна виду не подала, а стала собираться. Встала, а внутри вместе с болью холод какой-то и тоска, и перед собо ю видит чудо-юдо-страшилище. Лохматое, глазастое и лапы с огромными когтями.
Чуть не закричала она, но сдержалась, твердого характера женщина. Товарки-то спокойно сидят и балабонят по-прежнему.
Осенила она себя умственно крестным знамением да и заковыляла домой.
Дома сидит и хоть бы хны, никаких тебе болей и страхов. В окошко поглядывает, ничего такого страшного не видит, а только заметила, как подружки её одна за другой в подъезде скрываются и все оглядываются беспокойно.
Потом мужики-доминошники потихоньку снялись и по подъездам разбрелись. Те вообще виду не подают. А может они просто пошли программу «Время» смотреть и никакого чуда-юда не видели.
Так вот и повелось каждый день. Как только «Спокойной ночи, малыши» кончается, так во дворе страсти-мордасти начинаются. А к девяти уж двор пустой.
Один Николай Иванович из тринадцатой сидит – он каждый вечер к девяти часам к столу доминошников подсаживался.
И видно было хорошо бабке Матрёне Семёновне, как сидит Николай Иванович, голову склонив, печальный и неподвижный, а никакие чуды-юды ему нипочём. Наверное, пьяных не берёт никакая нечистая сила, думала Матрёна Семёновна и вздыхала.
И не подозревала она, как и жена его Дашка, что совсем не пьяный Николай Иванович, а просто печальный, и боль-тоска его гложет не меньше, чем других, только не прячется он за стенами дома, потому что знает – не пройдёт она, не исчезнет, а наоборот разбередится от Дашкиных «ласк» …
И чудо-юдо   он не в первый день заметил, а когда увидел, то не испугался, а только удивился.
- Ого! Откуда ж ты такое взялось, не видел я сроду тебя в нашем дворе.
Как зарычит чудо, как ощерится, да вроде на Николая Ивановича броситься хочет. Да не бросилось, а под взглядом его щетины свои опустило и зубы спрятало.
А взгляд у Николая Ивановича не испуганный, не злой, а жалостливый и ласковый.
- Кто же тебя довёл-то до этого, - протянул он руку к чуду, а то отпрянуло и глухо заворчало, правда, слов Николай Иванович не разобрал. – Это ж надо!  Почище моего жизнь тебя исхлестала, однако…
Не убежало чудо, не спряталось, а село неподалёку и на Николая Ивановича глядит, голову свою лохматую набок склонив. И он на него. Смотрят и молчат.
И никого вокруг. Все к телевизорам прилипли, гадают, поймают в этой серии главного злодея или не успеют.
Пошло так каждый день. Распугает всех чудо-юдо, само сядет недалеко от доминошного столика и сидит, ждёт, как видно, Николая Ивановича. С каждым днём всё ближе к нему садится, и разговоры всё длиннее получаются. Правда, говорил всё больше Николай Иванович, а чудо оно и есть чудо – слушает да примурлыкивает.
- И вот на восьмом годочке случилось у нас в дому несчастье, беда случилась, говорит Николай Иванович, - маманя моя заболела тяжёлой болезнью и чем дальше, тем тяжельше и тяжельше болеет. Уж и не встаёт. А отец у меня был весёлый мужик: как завеселится после получки или с авансу там, так и гудит неделю. Весёлый мужик!
Мне в школу надо, а тут мамке воды подать некому. Не стал я в школу ходить – маманя дороже. А папаня вскоре вовсе исчез-сгинул, до сих пор не ведаю, где он обретается, может, и помер… Охо-хо! – вздыхает Николай Иванович, и чудо-юдо вторит ему.
- Охо-хо! – говорят они тоскливо, и даже листья на деревьях становятся хмурыми и тусклыми.
За разговором полночь приблизилась, и надо уже расставаться.
Исчезло чудо-юдо, а Николай Иванович вяло побрёл к своему подъезду, и уже слышится ему голос некогда любимой до смерти Даши, Дашеньки, Дарьи Васильевны.
- Нашлялся, идол, опять лыка не вяжешь… И когда только вы её вылакаете всю.
Это она на всякий случай: вдруг, правда, выпивши. Когда убеждается, что «в одном глазу», говорит:
- Ну где можно до сих пор шляться?! По бабам. По бабам!
- Да, во дворе я был, Даш, - пытается оправдаться Николай Иванович.
- Во дворе, хм, так уж и во дворе, - Дарья Васильевна, брюзжа, обязательно что-нибудь делает: стирает или моет посуду или пыль протирает – по хозяйству возится
Вся она в движении – стройная и лёгкая. Николаю Ивановичу порой не верится, что этот скрипучий злой голос ей принадлежит.

- Вот так и жили, - продолжает рассказ на следующий вечер Николай Иванович. – Мамка вскоре умерла. Стал я жить у своего дяди. Меня там обижать не обижали, но вроде, как и не замечали. Так и не заметили, когда я новых дружков себе заимел, а те взяли однажды, да и обчистили квартиру моего дядюшки, меня не спросив. Не мог же я после того у них оставаться, сбежал с дружками. И пошло-поехало: по детприёмникам да пересылкам, по подворотням да поездам. Чуть в тюрьму не угодил, но вдруг попал на хорошего человека. Взял он меня за шиворот, от компании весёлой оторвал, да и увёз… на целину… Целина!..
Чудо-юдо глазастое сидит не шелохнувшись перед Николаем Ивановичем и не отрываясь на него глядит. А вокруг тишина и ни души. Николай Иванович протягивает руку, и впервые лохматое чудино плечо не отстраняется и не растворяется. Шерстку мягкую шелковистую почуял под рукой Николай Иванович. Чудо-юдо замерло под Николая Ивановича рукой, и только свет ясный струится из глаз прямо в душу человека.
- Ох, ты, чудо-юдо прекрасное, - мягко говорит Николай Иванович и глаза зажмуривает. – Не боись, я ничо… Я б тебя к себе позвал… в гости… да нельзя, Дарья Васильевна там… того…
Резкий голос откуда-то сверху режет тишину ночи:
- Ну чо сидишь, чо сидишь! Я жду его, а он расселся…
Хлопает форточка, и тишина вновь повисает над домом, двором, ночью. Приятель Николая Ивановича, ощетиненный смотрит на окно, из которого только что слышался женский визг…
- Ну успокойся, дружок, успокойся, - ласково произносит Николай Иванович и продолжает свой рассказ. – Хорошие люди были на целине. И я жил среди них. И вырос. И работать научился по-настоящему. Да вот, видно, в людях разобраться не научился. Зла никому не делал…
Погрустнел Николай Иванович, брови нахмурил и вдруг под рукой почуял шерстку мягкую.
- Ох ты, зверь ласковый, - тихо прошептал он и голову ниже склонил.

И опять была полночь…
И прошёл день.
Вечером, как всегда первой засеменила домой Матрёна Семёновна, а за ней остальные потянулись. И каждый отметил для себя, что не чует боли нутряной и тоски ледяной, а домой бредут по привычке.
И Николай Иванович пришёл сегодня и впрямь под хмельком и весёлый, старого приятеля целинного встретил.
От хмеля да от настроения сразу к чуду приступил:
- А скажи-ка мне, дружок, как зовут тебя? Так как-то нехорошо. А? Нет, не скажешь?.. Ну да, что же я…
Погладил Николай Иванович приятеля своего по плечу.
- Эх, дружочек, выпил я сегодня чуток. Старого товарища встретил. Он крепок духом, от земли его не оторвать, от крестьянства… А я вот ни то, ни сё оказался. Я ж, мил дружок, на целине возрос, крестьянской профессией овладел, а вот живу вишь где и работаю… Николай Иванович наклонился поближе к чуду-юду и прошептал. – Знаешь, где работаю-то?.. Сантехником…
Вот, брат, какие дела. А мог бы хлеб выращивать. Хлебушек. И что меня держит возле Дашки-то, Дарьи Васильевны? А? Не знаешь? Любовь? Сёдни она мне покажет любовь… 
Николай Иванович горько усмехнулся, поднял голову к полной луне, глаза его из мириада блёсток выбрали одну звезду.
- Мы с ней когда-то луной любовались, звезду свою счастливую  искали…  Полететь к ней мечтали…
Веселье прошло вместе с лёгким хмелем. Николай Иванович посмотрел на освещённые окна своей квартиры, грустно сказал:
- А я вот и не хочу совсем к Дашке-то… Нет у нас ничего общего: ни кутёнка, ни котёнка… его мучаемся друг около дружки? – недоумённо спросил он сам себя. Сердце его сжалось от жалости к себе, к Даше, к этому вот чуду мохнатенькому.
- Полетим, дружок, с тобой к звездам, ты надёжный…
Две слезинки выкатились из глаз Николая Ивановича, прокатились по носу и на кончике слились в одну, а она, покачавшись немного, шлёпнулась на лицо чуда-юда, и в тот же миг всё закружилось, заметалось вокруг, вихрь из света или снега, или тополиного пуха окутал Николая Ивановича. Он ничего не видел и только чувствовал, что сжимает в руках что-то мягкое и тёплое, а на плечах своих ощущал нежное прикосновение, и чувствовал, что летит в тартарары, в бесконечность, в мрак, прорезаемый блеском звёзд.
Вдруг всё остановилось, и Николай Иванович увидел себя в пустоте ночи и прямо перед собой Дашу, а на плечах своих её, Дашины, руки, ласковые и тёплые. Он держал её за талию, она улыбалась ему нежно и понимающе, и они оба, невесомые и счастливые неслись во мраке Вселенной двумя кометами, прильнувшими друг к другу.

Старушки и мужики-доминошники быстро привыкли к тому, что странная болезнь вдруг оставила их, и никакой тоски не стали они ощущать хотя бы раз в сутки, а всё у них стало нормально и спокойно. В мире вспыхивали и затухали войны, совершались государственные перевороты и революции, губилась природа и осваивался Космос, а здесь по-прежнему мужики забивали «козла» на высадку, а старушки обсуждали насущный вопрос: почему в магазине вдруг пропала селёдка, а новый муж Глафиры Петровны из пятнадцатой с ними не здоровается.
Николая Ивановича с Дарьей Васильевной не вспоминали, будто их и не было вовсе.
Только Матрёна Семёновна какое-то время мучилась сомнениями. Всё она силилась сказать нечто привычное, сто раз говоренное. И говорила, но всё не то, всё не о том.
Так и не вспомнила, а потом забыла, что хотела что-то вспомнить. Может, и лучше. Ведь поговорить всегда есть о чём. И с кем.