Мой Северянин полный текст одним файлом

Издательство «Литературное братство»
Рига, 2013 г.
ISBN 978-9984-880-10-5

 


               
                ОТ АВТОРА


     Вчитываясь в эти поющие строки, проникаясь судьбой поэта, я испытываю  и светлые, и ликующие, и досадливые чувства.
Околдованность мелодией речи! Упоение словом! Очарование утончённым артистизмом! Потрясение невероятной способностью «сочинять» СВОИ слова, творить свой язык, свои интонации, свою покоряющую сердце музыку стиха.
     И… досада на эту  вызывающую самовлюблённость, смешное любование своей гениальностью. Сострадание тому неизбывному одиночеству, отчаянию, которое он испытывал в свои последние годы. Боль  за поэта, растратившего   жизнь на иллюзии, не сумевшего расстаться с неуёмной страстью – покорять, очаровывать, петь на потребу толпы.
     Он - жертва той «звёздности», которую  сам же и породил. И которая так расцветает сегодня.
     Северянин, я думаю, – не только недооценённый, но и один из наименее изученных русских поэтов.

                Борис Подберезин









               
               
                Посвящается 
               
                моим внучкам Маше и Даше




                Глава 1

                ЗАГАДКИ ИГОРЯ СЕВЕРЯНИНА

          В молодости он фантазировал:
          Меня положат в гроб фарфоровый
          На ткань снежинок яблоновых,
          И похоронят (...как Суворова...)
          Меня, новейшего из новых.
          Не повезут поэта лошади  –
          Век даст мотор для катафалка.
          На гроб букеты вы положите:
          Мимоза, лилия, фиалка...

     К. Чуковский съязвил: «Это будут фешенебельные похороны. За фарфоровым гробом поэта потекут в сиреневом трауре баронессы, дюшессы, виконтессы, и Мадлена со страусовым веером, и синьора Za из «Аквариума». О, воскресни, наш милый поэт! Кто, если не ты, воспоет наши будуары, журфиксы, муаровые платья, экипажи? Кто прошепелявит нам, как ты, галантны, галантерейный комплимент? ... - Я каждую женщину хочу опринцессить! - таков был твой гордый девиз.
     Но что же делать принцессам без принца? О, воскресни, наш милый принц! ... Тут непременно случится великое чудо. Из гроба послышится жуткий и сладостный голос того, кого мы так горько оплакиваем: «Гарсон! сымпровизируй блестящий файв о'клок!» – и шикарный денди-поэт, жеманно и кокетливо потягиваясь, выпрыгнет из фешенебельного гроба:  – Шампанского в лилию! Шампанского в лилию! – И закричит шоферу-похоронщику:

«Как хорошо в буфете пить крем-де-мандарин!
За чем же дело стало? - К буфету, черный кучер!»».

     В ответ Северянин и бровью не повел, а спустя 11 лет завершил картину:
          
                Как хороши, как свежи будут розы,
                Моей страной мне брошенные в гроб!

     Судьба жестоко подшутила над Королем поэтов...
     Какие розы?! Какой фарфоровый гроб?! Какой катафалк?! Какая «моя страна», наконец?! Игорь Васильевич умер 20 декабря 1941 года забытым и нищим в оккупированном гитлеровцами Таллинне, и телегу с гробом на кладбище волокла убогая кляча.  Его должны были похоронить в фамильной ограде Запольских, но семья не позволила – со своей последней Музой – Валерией  Борисовной – поэт жил в гражданском браке. Гроб зарыли в чужой ограде. Провожали поэта всего шесть человек. «Свежие розы» явились спустя много лет двумя знаменитыми строками на памятнике. А через десятилетия и сам памятник разорили охотники за цветными металлами …

                Царица Жизнь воспитана, как хамка!…

     Северянин оставил немало загадок. Скажем, вот эту – почему талантливый поэт писал такие стихи, за которые критики  награждали его ярлыками  «безвкусный пошляк», «парфюмерщик», «писака на потребу», «куплетист на Парнасе», а творчество его породило обидное клеймо – «северянинщина»?
     Я бы назвал три причины.
     Игорь Северянин прославился в эпоху, которую позднее назовут Серебряным веком. Два десятка лет на рубеже ХIХ – ХХ столетий вызвали в России небывалый взлет философской и религиозной мысли, расцвет всех видов искусств:

                А рядом, словно окна в синий мир,
                Сверкают факелы безумного Искусства:
                Сияет правда, пламенеет чувство,
                И мысль справляет утонченный пир.
                (Саша Чёрный).

     Северянин и герой, и антигерой своего времени, а еще, пожалуй, и – жертва. Оценить его творчество можно только в контексте этой эпохи.   
      Серебряный век был полон тревожным предчувствием глобальных катастроф, – мировых войн и революций. В философии,  искусстве,  морали  назревал кризис (суть его уловил известный русский философ Н. Бердяев). Развитие капитализма уже определило поворот от духовных ценностей к материальным.  Мир стремительно менялся. В кругах богемы  царили идеи Ницше, возносившие индивидуализм, породившие авангардизм с его стремлением к эпатажу и отрицанию традиционного искусства.
      «Была в эти тревожные годы особая сладость жизни, какое-то смутное предчувствие близких бед и крушений. Оттого все торопились жить, все были ветрены и романтичны. Мир казался особенно дорогим и прекрасным, потому что ежеминутно боялись потерять его» (Г. Адамович).               
     В богемных кругах царили теория «театрализации жизни» Н. Евреинова, идеи слияния творчества и биографии. Это сделало Серебряный век временем маскарадным, быт – карнавалом:    
   
                Этот Фаустом, тот Дон Жуаном,
                Дапертутто, Иоканааном,
                Самый скромный - северным Гланом,
                Иль убийцею Дорианом,
                И все шепчут своим дианам
                Твердо выученный урок.
                (А. Ахматова)


     Театральность, игра  стали определять и творчество, и манеру поведения, и стиль жизни. Ожило придуманное Ф. Достоевским слово «самосочиненность». Лицо уже не отличить от маски, маску – от лица.
     В. Маяковский с его ранимой душой, фобиями и неуверенностью в себе, облачался в знаменитую кофту, рычал со сцены красивым басом и представал перед публикой не «облаком в штанах», а брутальным «Прометеем-поножовщиком»
(К. Чуковский), сверхсильным предводителем планетарных погромов. Его маску уличного хулигана, скопированную позднее С. Есениным, принимали за подлинное лицо.  Н. Клюев, всегда являвшийся среди поэтов  в деревенской рубахе, подпоясанный веревкой и в смазных сапогах, в «мирской» жизни одевался как изысканный денди и напрочь забывал деревенский говор. А. Ахматова театрально  звала смерть, как освобождение («Ты все равно придешь – зачем же не теперь?»), но испытала безумный страх при бомбардировке осажденного Ленинграда. А собрания в «башне» В. Иванова?! А знаменитая мистификация Черубиной де Габриак?!
     Почти у любого поэта Серебряного века мы найдем эту тему. В. Брюсов:

              На свете нет людей – одни пустые маски
              Мы каждым взглядом лжем, мы прячем каждый крик...

      М. Волошин: «Уже начался процесс образования человеческих масок, являющихся самозащитой личности в тесном и устоявшемся общественном строе».
     В. Шершеневич:
 
        Маски повсюду, весёлые маски,
        Хитро глядят из прорезов глаза;
        Где я? В старинной, чарующей сказке?
        Но отчего покатилась слеза?

     Речь идёт о масках уже в прямом смысле – Д. Бурлюк расхаживал с раскрашенным лицом, М. Кузмин наносил «мушки», Н. Гумилёв в голодном и промёрзлом Петрограде начала 20-х годов появлялся в цилиндре и фраке на вечере среди литераторов, поголовно обутых в валенки.
     Символично – даже знаменитое поэтическое кафе «Бродячая собака» преобразилось в «Привал комедиантов».
     Игорь Северянин едва ли не возглавлял этот «карнавал». Современники единодушно отмечали его редкий игровой талант, и поэт использовал его вовсю. Вот первая причина, почему он писал такие стихи. 
     Сам Игорь Васильевич охотно признавал свою игру («Игорь Северянин»):
       Он тем хорош, что он совсем не то,
       Что думает о нем толпа пустая,
       Стихов принципиально не читая,
       Раз нет в них ананасов и авто.
     Теперь о пошлости, за которую поэта бранили критики. Была ли она в его стихах? Несомненно.  А был ли он сам пошляком? Об этом спорят до сих пор. Пошляк, по Набокову, носитель поддельных, лживых ценностей, претенциозности, «мнимости»: мнимый творец прекрасного, мнимый  ПОЭТ,  мнимый  «гений»,  изнемогающий от стремления казаться не тем, что он есть. Пошляк свято верит в правду создаваемого им собственного образа. И по сути не ведает, что творит.
    Северянин ведает!
    Он  пересиропил  свои стихи эротической галантерейщиной вполне осознанно. Для него это как бы – литературный прием, игра в пошлость.
            Во мне выискивали пошлость,
            Из виду упустив одно:
            Ведь кто живописует площадь,
            Тот пишет кистью площадной. 
     О своем отношении к пошлости поэт говорил вполне определенно:
            Так страшно к пошлости прилипнуть, -
            Вот это худшая вина…
   
     Блистательный А. Вертинский в своем творчестве очень походил на Северянина. Более того – помимо своих  «бананово-лимонных Сингапуров» он исполнял песни, написанные на стихи Северянина –  но назовёт ли его  кто-нибудь пошляком?!
     Возможно... За все эти вымученные красивости, ажурности, гламурности, богемные надрывы, голубые испано-сюизы, вечерние дансинги…
     Но всё это заслоняет и превращает в искусство неподражаемый, совершенно уникальный  талант Вертинского – артиста, умеющего «из горничных делать королев». Так же и с Северяниным, и если называть его пошляком, придётся признавать, что и пошлость может быть изысканной.   
     Северянин  прекрасно понимал это, иначе не сокрушался бы, перечитывая «Евгения Онегина»:
            
               Мы извращеньем обуяны
               Как там, читатель, не грози:
               И духу вечному Татьяны
               Мы предпочтем «душок» Зизи! …
    
     Северянин был человеком весьма ироничным, и в этом – вторая разгадка. 
Г. Шенгели  – друг и, в известной мере, ученик Северянина утверждал: «Игорь обладал самым демоническим умом, какой я только встречал, — это был Александр Раевский, ставший стихотворцем; и все его стихи — сплошное издевательство над всеми, и всем, и над собой… Игорь каждого видел насквозь, толстовской хваткой проникал в душу и всегда чувствовал себя умнее собеседника — но это ощущение неуклонно сопрягалось в нем с чувством презрения».

    
               Пускай критический каноник
               Меня не тянет в свой закон –
               Ведь, я лирический ироник:
               Ирония – вот мой канон.

     Эту мысль Северянин повторяет и в других стихах, например, в автопортрете («Игорь Северянин»):

               Он в каждой песне, им от сердца спетой,
               Иронизирующее дитя.

     По форме ирония Северянина – классическая: «хула в виде хвалы». И навряд ли стоит всерьёз называть его певцом пошлости и мещанства, упрекать в эстетизации низкопробной гламурной салонности, провозглашать гением кича. Ведь Игорь Васильевич и сам свои наиболее вызывающие «поэзы» в узком кругу открыто называл «стихами для дураков».
     Трудно не  заметить: кич сегодняшний, заражённый звёздными болезнями и так востребованный «широкими массами», а по-простому – быдлом, кич, заполонивший все экраны ТВ, весь эфир и поглотивший подлинное искусство, –  процветает и осознанно извращает во имя наживы вкусы публики. Более того – формирует их.
     Северянин, действительно, презирал «почтенное общество» и издевался над публикой, пародируя ее вкусы. Об этом секрете Полишинеля он  вопиет во весь голос:

               В смокингах, в шик опроборенные, великосветские олухи
               В княжьей гостиной наструнились, лица свои оглупив:
               Я улыбнулся натянуто, вспомнив сарказмно о порохе.
               Скуку взорвал неожиданно нео-поэзный мотив.
               Каждая строчка — пощёчина. Голос мой — сплошь издевательство.
               Рифмы слагаются в кукиши. Кажет язык ассонанс.
               Я презираю вас пламенно, тусклые Ваши Сиятельства,
               И, презирая, рассчитываю на мировой резонанс.

     Или:
               Я – не игрушка для толпы,
               Не шут офраченных ничтожеств!
               Да, вам пою, – пою! – И что же?
               О, люди! как же вы тупы;… –
               Я – ветер, что не петь не может!
 
     Об обиде на свою эпоху и о презрении к  толпе Северянин писал часто. Например, в стихотворении, обращенном к Бальмонту:

               Мы обокрадены своей эпохой,
               Искусство променявшей на фокстрот.
               Но как бы ни было с тобой нам плохо,
               В нас то, чего другим недостаёт.
                ……………………………………
               С презреньем благодушным на двуногих
               Взираем, справедливо свысока.
               Довольствуясь сочувствием немногих,
               Кто золото отсеял от песка.

     «Фокстрот» в  стихах Северянина – метафора. Сегодня: «опопсовиться», в начале ХХ века – «офокстротиться».         
     Северянинская ирония часто соседствует с самоиронией и этим открывает путь для бегства от действительности: «Я трагедию жизни претворю в грёзофарс...». Укрытием от невыносимой реальности для Короля поэтов была поэзия и весь тот прекрасно-сказочный мир «у моря, где ажурная пена» со всеми его «озерзамками», «каретками» и «сюрпризэрками», – причудливый мир, который он так изящно выдумал.
 

               За струнной изгородью лиры
               Живёт неведомый паяц.
               Его палаццо из палацц –
               За струнной изгородью лиры...
               Как он смешит пигмеев мира,
               Как сотрясает хохот плац,
               Когда за изгородью лиры
               Рыдает царственный паяц!..   

     Или так:

               Я царь страны несуществующей,
               Страны, где имени мне нет...
               Душой, созвездия колдующей,
               Витаю я среди планет.

     Северянин в своей иронии, сарказме и сатире удивительно созвучен другому замечательному поэту – Саше Чёрному.  Оба они невыносимо страдали от человеческой глупости, пошлости, мещанства, безвкусия обывателей. Строчки  Северянина

              Фокстрот, кинематограф и лото –
              Вот, вот куда людская мчится стая!
               
вполне можно принять за стихи Саши  Чёрного. А стихотворение «Их культурность...»?! –   

     Мне сказали однажды:
        «Изнывая от жажды
        Просвещенья, в России каждый, знай, гражданин
        Тонко любит искусство,
        Разбираясь искусно
        Средь стихов, средь симфоний, средь скульптур и картин».

        Чтобы слух сей проверить,
        Стал стучаться я в двери:
        «Вы читали Бальмонта, – Вы и Ваша семья?»
        – «Энто я-то? аль он-то?
        Как назвали? Бальмонта?
        Энто что же такое? не пойму что-то я.

        Може, энто письмовник?
        Так читал нам садовник,
        По прозванью Крапива – ик! – Крапива Федул.
        Може, энто лечебник?
        Так читал нам нахлебник,
        Что у нас проживает: Пармошка Разгул.

        Може, энто оракул?» –
        Но уж тут я заплакал:
        Стало жаль мне Бальмонта и себя, и страну:
        Если «граждане» все так –
        Некультурнее веток,
        То стране такой впору погрузиться в волну!..

   
     Но в отношении к «сермяжной правде жизни» у Саши Чёрного преобладает тоска, а у Северянина – презрение.
     Теперь о третьей причине, почему он писал такие стихи.
     Северянин чутко угадал исторические перемены, уловил настроение эпохи. И набирающий силу буржуазный бомонд, и простой обыватель жаждали развлечений, хотели, чтобы им «делали красиво». Напрасно критики называли Северянина «продавцом мороженного из сирени» – он предлагал толпе совсем другое – иллюзорную мечту. Мечту об изящной, легкой и красивой жизни:

         К чёрту «вечные вопросы»! –   
         Пью фиалковый ликёр.

     А в какую завораживающую, сказочную обёртку заворачивал он свой товар! – тут были и королевы в башнях замка, отдававшиеся грозово своим пажам под сонаты Шопена, и грёзэрки-сюрпризэрки в гамаке камышовом, и капризный, но бессмертный эксцесс, и элегантные коляски в электрическом биенье, и комфортабельные кареты на эллиптических рессорах, и желтые гостиные из серого клёна, с обивкою шёлковой, в которые приглашали на томный журфикс…  Были и обольстительные мужчины с душистой душой, тщательно скрытой в шёлковом шелесте, и упоительные женщины в платье муаровом с лазоревой тальмой, и шофэры, дожидающиеся их в фешенебельных ландо…
     Северянин, виртуозный гипнотизёр человеческих душ, показывал дорогу к этому иллюзорному счастью, дарил рецепт:

                Вонзите штопор в упругость пробки,—
                И взоры женщин не будут робки!..
                Да, взоры женщин не будут робки,
                И к знойной страсти завьются тропки.

                Плесните в чаши янтарь муската
                И созерцайте цвета заката...
                Раскрасьте мысли в цвета заката
                И ждите, ждите любви раската!..

                Ловите женщин, теряйте мысли...
                Счет поцелуям — пойди, исчисли!..
                А к поцелуям финал причисли,—
                И будет счастье в удобном смысле!..

     В эти годы, когда капитализм только нащупывал пути к глобальному оболваниванию, начиналось его главное преступление против человечества – замена подлинной культуры – культурой массовой, подмена искусства – шоу-бизнесом. Одним из первых героев этой мистификации стал Северянин. Он удивительно точно попал в нерв эпохи – сделался «поэтом улицы» намного раньше В. Маяковского, перенёс поэзию из салонов на эстраду.

               Гоня торопливо за строчкою строчку,
               Какую-то тайную нервную точку
               Под критиков ахи и охи, и вздохи
               Сумел он нащупать на теле эпохи.
                (В. Шефнер)

     Задолго до появления всех теорий маркетинга Северянин гениально угадал технологию успеха в нарождающемся «обществе потребления». Во всём опередил будущих гениев рынка. Всё было у него по ещё не открытой науке: и изучение спроса, и создание бренда, и продвижение его с помощью рекламы и манипулирования публикой. Но при этом Северянин совершил то, против чего протестовала  его душа – «офокстротился»…
     Другой поэт Серебряного века Николай Гумилёв тоже разгадал  этот исторический поворот и в своих «Письмах о русской поэзии», касаясь творчества Северянина, пророчески заметил: «...такие стихи трогают до слёз, а что они стоят вне искусства своей дешёвой театральностью, это не важно. Для того-то и основан вселенский эго-футуризм, чтобы расширить границы искусства... (выделено мной – Б.П.).  Повторяю, все это очень серьезно. Мы присутствуем при новом вторжении варваров, сильных своею талантливостью и ужасных своею небрезгливостью. Только будущее покажет, «германцы» ли это или... гунны, от которых не останется и следа».
     Но след от Северянина остался. И очень заметный.

 
                Глава 2

                НАЧАЛО

     Игорь Васильевич Лотарёв родился 4 (16) мая 1887 года в Петербурге в семье военного инженера Василия Петровича и Наталии Степановны Лотарёвых. Мать поэта (в девичестве Шеншина) принадлежала к старинному дворянскому роду,  состояла в родстве со знаменитым историком Н. Карамзиным,  поэтом А. Фетом и даже с первой в мире женщиной-дипломатом А. Коллонтай. Первым мужем Наталии Степановны был генерал-лейтенант инженерных войск Г. И. Домонтович. Овдовев, она вышла замуж за Василия Петровича Лотарёва, в то время поручика. Познакомились они в Майоренгофе – теперь это Юрмала, Майори. В автобиографической поэме детства «Роса оранжевого часа» Северянин напишет: 

         Отец мой, офицер саперный,
         Был из владимирских мещан.
         Он светлый ум имел бесспорный,
         Немного в духе англичан.
                ……………………………..
         А мать моя была курянка,
         Из рода древнего дворянка,
         Причем до двадцати двух лет
         Не знала вовсе в кухню след.
         Дочь предводителя дворянства
         Всех мерила на свой аршин.

       К своим родителям будущий поэт относился с большим почтением, сохранив это чувство на всю жизнь.

        Отец и мать! Вы вечно правы!
        Ваш сын виновный – правдой прав.
        Клоню пред вами знамя славы,
        К могилам дорогим припав.
    
     Это преклонение («О, кто на свете мягче мамы? / Ее душа — прекрасный храм!») современникам казалось чрезмерным, они нарекли Северянина «маменькиным сынком».
     С раннего возраста Игорь отличался музыкальностью, прекрасным  слухом. По его собственным словам, «петь начал раньше, чем говорить».  Детство прошло в театрах, чаще в «Мариинке», где блистала его дальняя родственница – Мравинская. Мальчика пленяли оперы с участием Шаляпина и Собинова. Дома, после спектаклей, он безошибочно напевал сложнейшие арии. Потом скажет: «Как не пробудиться тут поэту, поэтом рожденному?.. ».
     Жили в центре Петербурга, в богатой квартире на Гороховой. Но в один день всё переменилось. Первый муж Наталии Степановны оставил завещание, о котором поначалу никто не вспоминал. А в документе ревнивый старец указал, что всё его большое состояние в случае, если его вдова снова выйдет замуж, переходит их маленькой дочери, а в случае её смерти — родственникам генерала. Прошло несколько лет, и дочь Наталии Степановны внезапно умерла от менингита. Тут родственники покойного первого мужа и вспомнили о завещании – и квартиру, и имение, и весь капитал у семьи отобрали. Пришлось жить на скромные средства отца Игоря – Лотарёва.
     Этот брак не стал счастливым – в душе Василия Петровича «бродил русский бес» –  «и оргии и кутежи ему не чужды были». В 1896 году родители расстались, отец перевёз Игоря в дом своего брата под Череповцом. Красота природы русского севера пленила будущего поэта, стала источником вдохновения на всю жизнь. В стихах он постоянно будет возвращаться к этим местам:

       Сияет даль, и там, в ее сияньи,
       Порожиста, быстра и голуба,
       Родная Суда в ласковом влияньи
       На зрелые прибрежные хлеба.
       Ее притоки — Андога и Кумба,
       Нелаза, Кемза, Шулома и Колпь, –
       Открытья восьмилетнего Колумба,
       Я вижу вас из-за несметных толп...

До последних своих эмигрантских дней он тосковал по Суде – речке детства:

       О Суда! Голубая Суда,
       Ты, внучка Волги! дочь Шексны!
       Как я хочу к тебе отсюда
       В твои одебренные сны!..

     Очарованность природой русского севера объясняет литературный псевдоним Игорь-Северянин. Современное написание, без дефиса, возникло позднее. Любовь поэта к природе росла с каждым годом так же, как с каждым годом всё больше исчезала симпатия к городу.
     Здесь, в Сойволе, к Игорю пришла первая детская любовь. Предметом преклонения стала кузина Лиля. Может быть, поэтому в стихах Северянина, наполненных ароматом цветов, так часто будут упоминаться лилии? Кузина была старше на пять лет и сильно огорчила своего поклонника, выйдя в 1903 году замуж. Однажды Северянин заметил: именно эта любовь сделала его поэтом, что было, конечно, явным преувеличением.
     В 1898 году он поступил учиться в Череповецкое реальное училище. Жил на квартире директора князя Б. А. Тенишева, о котором вспоминал как о «добром, веселом, остроумном».

                Я алгебрил и геометрил.
                Ха! Это я-то, соловей!
                О счастье! Я давно разветрил
                «Науки» в памяти своей…

     Разветрил... Это правда. Игорь проучился всего четыре года и среди поэтов Серебряного века не был самым образованным. Правда, он очень много читал – сначала Буссенара, позднее – Дюма, Гюго, Тургенева, Гончарова. Любимым поэтом у него в то время был Алексей Константинович Толстой, затем Лермонтов. Позднее добавятся Мирра Лохвицкая, К. Фофанов, Бодлер и, конечно, Пушкин («Для нас Державиным стал Пушкин…»).  Любимые композиторы  – Тома, Пуччини, Чайковский, Римский-Корсаков; художник –  Врубель.
     Свое первое стихотворение Северянин написал в восемь лет:

                Вот и звезда золотая
                Вышла на небо сиять.
                Звездочка верно не знает,
                Что ей недолго блистать.
                Так же и девица красна:
                Выйдет на волю гулять.
                Вдруг молодец подъезжает, —
                И воли её не видать...

     Интересно прочитать «взрослый» комментарий Игоря Васильевича к этому творению: «Стихотворение хотя и бездарное на мой взгляд, — я подчеркиваю на мой, так как на иной оно может и теперь показаться далеко не таковым: увы, я слишком хорошо изучил вкусы и компетенцию в искусстве рядового читателя, — однако написано с соблюдением всех «лучших» традиций поэтического произведения: здесь вы найдете и высокопоэтические слова, как, например, «звезда» и «дева», да еще «красна», и размер «общепринятый и гармоничный»... для слуха обывателя, и такие «гладкие», — не пропустите, пожалуйста, уважаемый корректор, буквы «л», — рифмы, как «сиять» — «блистать» — «гулять» — «видать» и, — что самое главное, — конечно, в этом «образцовом» произведении имеется столь излюбленное классическими поэтами сопоставление, в данном случае в виде «звезды» и «девы», т. е. дева поступает, как звезда... Все вышеперечисленные «достоинства» разобранного стихотворения дают право критику, выражающему вкусы обывателя, причислить его — стихотворение, а не обывателя, а если угодно, и обывателя - к разряду классических... произведений, на мой же взгляд — идиотств...
Подобные этим стихи я писал, к сожалению, достаточно долго, восхваляя в них «солнце золотое», «синие моря» и «чарующие грезы», и происходило это главным образом оттого, что я зачитывался образцовыми поэтами, не умея их читать...».
     Но вернёмся в Череповец. Училище Игорь не закончил, потому что весной 1903 года поехал с отцом на Дальний Восток – Василий Петрович вышел в отставку и отправился в Квантун работать коммерческим агентом. Проехав через всю Россию, будущий поэт был очарован красотой Урала, Сибири, Байкала.
     На Дальнем Востоке Игорю будет недоставать любимой северной природы, всё сильнее станет скучать по матери. Перед самым началом Русско-японской войны наш герой поссорится с отцом и, вопреки его воле, уедет в Петербург к матери. Через несколько месяцев отца не станет, и до конца жизни Северянин будет мучиться своей виной перед ним:

       ...Отца оставив на чужбине,
       Кончающего жизнь отца.
       Что мог подумать он о сыне
       В минуты своего конца,
       В далёкой Ялте, в пансионе?
       Кто при его предсмертном стоне
       Был с ним? Кто снёс на гроб сирень?
       на круче гор он похоронен
       В цветущий крымский майский день.
       Я виноват, и нет прощенья
       Поступку этому вовек...

     Поселившись у матери, Игорь соприкоснулся с богемой – в доме часто бывали музыканты, литераторы, художники. В этой атмосфере и появились стихи семнадцатилетнего Лотарёва. Главная тема – Русско-японская война: «К предстоящему выходу Порт-Артурской эскадры», «Гибель «Рюрика»», «Подвиг «Новика»», «Потопление «Севастополя»», «Захват «Решительного»». Эти патриотические, ещё очень несовершенные стихи, Игорь издавал за свой счёт тоненькими брошюрами. Русско-японской войне посвящено восемь, а всего их набралось тридцать пять.  Двести экземпляров «Подвига «Новика»» отправили на фронт в подарок солдатам.
     1 февраля 1905 года «Гибель «Рюрика»» опубликовали в солдатском журнале «Досуг и дело», и эту дату поэт считает началом своей литературной деятельности. В автобиографическом романе «Падучая стремнина» Северянин напишет:

       В год первой революции на дачу
       Мы в Гатчину поехали. Весною
       Произошла Цусима. Катастрофа
       Нежданная совсем меня сразила:
       В ту пору я большим был патриотом
       И верил в мощь любимой мной эскадры.
       Я собирал коллекцию из снимков
       Судов всех флотов; на почетном месте,
       Примерно вымпелов сто девяносто,
       Висел на стенке русский флот, причем
       Разделены суда все по эскадрам:
       Из Балтики, левей — из Черноморья
       И Тихоокеанская. Тогда мне
       Лишь восемнадцать было лет. В ту пору
       Мои стихи рождались под влияньем
       Классических поэтов. Декаданс
       Был органически моей натуре,
       Здоровой и простой по существу,
       Далек и чужд. На графе Алексее
       Толстом и Лермонтове вырос я.

     В тот год произошло событие, оставившее глубокий след и в судьбе, и в творчестве поэта. Однажды, от скуки, Игорь зашёл в гости к дворнику Тимофею, («Я, с детства демократ…»). За бутылкой водки до позднего вечера он просидел со спившимся вдовцом, отцом пятерых дочерей. Тогда-то с одной из них – Женей, Игорь и познакомился. Евгения Гуцан, которую Северянин наречёт «Златой», красивая, стройная блондинка, работала в Петербурге швеёй. Им было по восемнадцать лет. Игорь, не имея ни образования, ни специальности, не допускавший даже мысли о том, чтобы где-нибудь служить, жил на деньги родственников. Привести в дом девушку низкого сословия было невозможно. И он пожертвовал самым дорогим, что у него было – своей библиотекой. Пятьсот любимых томов были проданы за 700 рублей. На эти деньги сняли квартиру на Офицерской (сейчас улица Декабристов, здесь жил, между прочим, А. Блок).  Бурный роман продлился около года и оборвался отчасти из-за легкомысленности самого Игоря, отчасти из-за его матери, не допускавшей подобного мезальянса.
      И хотя донжуанский список Северянина  весьма внушителен, пронесённая через всю жизнь любовь к Злате, была для него особой:

       Единственной любовью и бессмертной,
       И неизменной, я любил лишь Злату,
       И к ней любовь – с другими нет сравнений.
Евгении посвящена поэма «Злата», автобиографический роман «Падучая стремнина», около трёх десятков стихов, в том числе «Очам твоей души» – один из первых опытов поэта в стихотворной комбинаторике:

       Очам твоей души - молитвы и печали,
       Моя болезнь, мой страх, плач совести моей;
       И всё, что здесь в конце, и всё, что здесь в начале, –
             Очам души твоей...
 
       Очам души твоей - сиренью упоенье
       И литургия – гимн жасминовым ночам;
       Всё, всё, что дорого, что будит вдохновенье, –
             Души твоей очам!
 
       Твоей души очам - видений страшных клиры...
       Казни меня! Пытай! Замучай! Задуши! –
       Но ты должна принять!.. и плач, и хохот лиры –
             Очам твоей души!..

     Здесь первый и последний  стих во всех строфах включает набор из одних и тех же слов, меняется только их порядок в каждой строфе.

     Вершиной подобных экспериментов стал «Квадрат квадратов» – блестящий образец поэтической техники. Комбинаторика охватывает уже все строки – каждая повторяется в новой строфе с изменённым порядком слов, образуя шестнадцать пересекающихся рифм в одном четверостишии: 
   
       Никогда ни о чем не хочу говорить...
       О, поверь! – я устал, я совсем изнемог...
       Был года палачом,- палачу не парить...
       Точно зверь, заплутал меж поэм и тревог...

       Ни о чем никогда говорить не хочу...
       Я устал... О, поверь! изнемог я совсем...
       Палачом был года – не парить палачу...
       Заплутал, точно зверь, меж тревог и поэм...

       Не хочу говорить никогда ни о чем...
       Я совсем изнемог... О, поверь! я устал...
       Палачу не парить!.. был года палачом...
       Меж поэм и тревог, точно зверь, заплутал...

       Говорить не хочу ни о чем никогда!..
       Изнемог я совсем, я устал, о, поверь!
       Не парить палачу!.. палачом был года!..
       Меж тревог и поэм заплутал, точно зверь!..

       Об этом своём открытии Северянин напишет в «Теории версификации».
     В начале литературного пути Северянин назвал своими учителями и кумирами Мирру Лохвицкую и Константина Фофанова, часто повторял это  в  последующие годы. Между тем, прямого влияния этих поэтов на его творчество не видно. Скорее можно говорить о К. Бальмонте.  От него – удивительная музыкальность стихов Северянина.
      Стихотворение «Гений Лохвицкой», написанное в 1912 году, начинается словами:

        Я Лохвицкую ставлю выше всех:
        И Байрона, и Пушкина, и Данта…
 
Сравнение, конечно, не безупречное...  Поэтесса была кумиром Северянина, он очень высоко ценил её стихи, но о влиянии и ученичестве говорить не приходится – общего в их творчестве мало.
     Они не были знакомы и никогда не встречались. После смерти Лохвицкой от загадочной болезни 27 августа 1905 года Игорь Васильевич написал стихотворение «Певица страсти». В 1909 году он выпустит  сборник «А сад весной благоухает!..» – «Памяти почившей Королевы Поэзии Мирры Александровны Лохвицкой...». В 1910 году - сборник «Певица лилий полей Сарона»  – «Бессмертной Мирре Лохвицкой». И в последующие годы выйдет немало стихов, посвящённых «Королеве».
     Иначе было с К. М. Фофановым. Северянин познакомился с ним 20 ноября 1907 года и этот день на протяжении всей жизни отмечал, как главный, в своей литературной судьбе. Несмотря на разницу в возрасте, поэты быстро сделались близкими друзьями. Константин Михайлович оставил заметный след в русской литературе – период с середины 1880-х до середины 1890-х  нередко называют «фофановским». Но ко времени знакомства с Игорем Васильевичем он жил в нищете и пьянстве, ещё писал стихи, но уже не печатался. Об этой странной семье, имевшей девятерых детей, Северянин писал: «…жена его, подверженная тому же недугу, каким страдал и он сам, иногда где-то пропадала по целым дням, а когда бывала дома, находилась почти постоянно в невменяемом состоянии. За время своего супружества она побывала семь раз у Николая Чудотворца (психиатрическая больница в Петербурге – Б.П.). «Гостил» там однажды и сам Фофанов».
     О судьбе своего кумира Северянин с горечью не раз вспоминал…

       Большой талант дала ему судьба,
       В нем совместив поэта и пророка.
       Но властью виноградного порока
       Царь превращен в безвольного раба.

       Подслушала убогая изба
       Немало тем, увянувших до срока.
       Он обезврежен был по воле рока,
       Его направившего в погреба.

       Когда весною – в Божьи именины,
       Вдыхая запахи озерной тины, –
       Опустошенный влекся в Приорат,

       Он суеверно в сумерки влюбленный,
       Вином и вдохновеньем распаленный,
       Вливал в стихи свой скорбный виноград

     Фофанов очаровался поэзией Северянина, увидел в нём большой талант и предсказал будущую славу. А Игорь Васильевич, словно стараясь порадовать своего друга, начал писать стихи, не имеющие уже ничего общего с его юношескими опытами.
     Тёплые отношения не мешали им быть строгими критиками друг для друга: «Фофанов, вообще, очень любил меня, всячески поощряя мои начинания и предрекая им постоянно громкую будущность; но мой уклон к модернизму его всегда печалил, а иногда и раздражал» (Северянин). Игорь Васильевич, спустя годы, написал статью «О творчестве и жизни Фофанова», где показал, что творчество его кумира «полярно: с одной стороны жалкая посредственность, с другой — талант, граничащий с гением…».
     Оба поэта посвятили друг другу немало восторженных стихов. Но здесь скорее можно говорить о горячей дружбе, и в гораздо меньшей степени – о творческом взаимовлиянии. Фофанов был защитником классической традиции русской поэзии и бурно протестовал против любого отклонения от неё.   
     Поэзия Северянина настолько своеобразна, так выделяется «лица необщим выраженьем», что трудно заподозрить чьё-то сильное на неё воздействие, тем более – объявить предтечей кого-нибудь из предшественников. Можно, конечно, найти какие-то нотки А. Апухтина и С. Надсона, но они проскальзывают в лирике множества поэтов. Можно вспомнить о Бальмонте... Фофанов повлиял на Северянина в другом – внушил молодому поэту веру в его гениальность, что, в общем-то, едва ли обернулось добром для тщеславного Северянина. «Гениальность» ко многому обязывает. И не стоит  повторять это слово всуе.
     Фофанов умер 17 мая 1911 года в возрасте сорока девяти лет. Северянин принял деятельное участие в подготовке похорон, нашёл деньги для оплаты места на кладбище Новодевичьего монастыря в Петербурге (этого хотел сам Константин Михайлович) и даже добился места рядом с могилой другого своего кумира – Врубеля. На кладбище Северянин прочитал только что написанное стихотворение «Над гробом Фофанова», которое заканчивалось строфой:

       Вижу Вашу улыбку, сквозь гроб меня озаряющую,
       Слышу, как Божьи ангелы говорят Вам: «Добро пожаловать!»
       Господи! прими его душу, так невыносимо страдающую!
       Царство Тебе Небесное, дорогой Константин Михайлович!




                Глава 3

                ДВУСМЫСЛЕННАЯ СЛАВА

     Вплоть до 1913 года Игорь Северянин продолжал издавать за свой счёт тоненькие брошюры стихов и безуспешно предлагал их разным редакциям. На задней стороне обложки можно было прочитать:               
     «Я принимаю редакторов, желающих иметь мои поэзы на страницах своих изданий, по вторникам от 5 до 6 час<ов> веч<ера>. Мои условия: 1 р. за строку рукописи и годовой экземпляр издания. В некоторых случаях — gratis.
Издателей я принимаю по средам от 5 до 6 часов веч<ера>.
Начинающих поэтесс и поэтов, так часто обращающихся ко мне за советами, я с удовольствием принимаю по воскресеньям от 1 до 2 час<ов> дня.
Для литераторов, композиторов, художников и артистов я дома по четвергам от 1 до 3 час<ов> дня.
Устроители концертов и читатели принимаются мною по пятницам от 3 до 4 час<ов> дня.
Интервьюеры могут слышать меня по субботам от 2 до 3 час<ов> дня».
     А ещё стихотворение: «У меня дворец двенадцатиэтажный, /  У меня принцесса в каждом этаже...». Было от чего оробеть как начинающим поэтам и поклонникам, так и маститым издателям! Но и здесь «трагедия жизни» превращалась в «грёзофарс». Поэт Г. Иванов язвительно описал свой визит к Северянину в «маленькую, самую сырую, самую грязную квартиру во всем доме»:    
     «...я не сразу решился пойти "на прием к мэтру". Как держаться, что сказать? Еще одно обстоятельство смущало меня: несомненно, человек, каждый день принимающий посетителей разных категорий, стихи которого полны омарами, автомобилями и французскими фразами,— человек блестящий и великосветский. Не растеряюсь ли я, когда надменный слуга в фиалковой ливрее проведет меня в ослепительный кабинет, когда появится сам Игорь Северянин и заговорит со мной по-французски с потрясающим выговором?.. Но жребий был брошен, извозчик нанят, отступать было поздно...
     Ход был со двора, кошки шмыгали по обмызганной лестнице. На приколотой кнопками к входной двери визитной карточке было воспроизведено автографом с большим росчерком над Ђ Игорь-Северянин. Я позвонил. Мне открыла маленькая старушка с руками в мыльной пене. «Вы к Игорю Васильевичу? Обождите, я сейчас им скажу». Она ушла за занавеску и стала шептаться. Я огляделся. Это была не передняя, а кухня. На плите кипело и чадило. Стол был завален немытой посудой. Что-то на меня капнуло: я стал под веревкой с развешенным для просушки бельем...».
     Игорь Васильевич не менее язвительно опровергал эти «наговоры». Увы,
Б. Ливщиц, гораздо более объективный мемуарист, чем Г. Иванов, оставил похожее описание квартиры поэта на Подъяческой...
     Время шло, но редакторы и издатели к стихам Северянина интереса не проявляли, поклонников было мало, о славе, казалось, нельзя было и мечтать.
     Всё поменялось в один день. 12 января 1910 года писатель И.Наживин в Ясной Поляне прочитал Толстому стихи Северянина из брошюры «Интуитивные краски». Льва Николаевича, который уже завершил свой долгий путь эволюции от лихого офицера-гедониста до автора «Крейцеровой сонаты», возмутило стихотворение «Хабанера II» («Вонзите штопор в упругость пробки / И взоры женщин не будут робки…»): «Чем занимаются!.. Чем занимаются!.. Это литература! Вокруг – виселицы, полчища безработных, убийства, невероятное пьянство, а у них – упругость пробки!» 
     Сам Северянин, отметив, что «Хабанера II» -  «явно ироническая», спустя годы рассказал: «Об этом мгновенно всех оповестили московские газетчики во главе с С. Яблоновским, после чего всероссийская пресса подняла вой и дикое улюлюканье, чем и сделала меня сразу известным на всю страну!.. С тех пор каждая моя новая брошюра тщательно комментировалась критикой на все лады, и с легкой руки Толстого, хвалившего жалкого Ратгауза в эпоху Фофанова, меня стали бранить все, кому не было лень. Журналы стали печатать охотно мои стихи, устроители благотворительных вечеров усиленно приглашали принять в них — в вечерах, а может быть и в благотворителях, — участие...»
     Северянин тут же откликнулся:

           Я прогремел на всю Россию,
           Как оскандаленный герой!..
           Литературного Мессию
           Во мне приветствуют порой.
           Порой бранят меня площадно, –
           Из-за меня везде содом!
           Я издеваюсь беспощадно
           Над скудомыслящим судом!
           Я одинок в своей задаче
           И оттого, что одинок,
           Я дряблый мир готовлю к сдаче,
           Плетя на гроб себе венок.

     Известность Северянина росла благодаря «грёзофарсным изыскам». Сам
он оценивал это так:

       Моя двусмысленная слава
       И недвусмысленный талант!

     Но уже в те годы поэт создаёт стихи в традиции русской 
классической поэзии. О них почитатели не знали, многие не знают и сегодня.

                Январь            

     Январь, старик в державном сане
     Садится в ветровые сани, —
     И устремляется олень,
     Бездушней вальсовых касаний
     И упоительней, чем лень.
     Его разбег направлен к дебрям,
     Где режет он дорогу вепрям,
     Где глухо бродит пегий лось,
     Где быть поэту довелось...
     Чем выше кнут, — тем бег проворней,
     Тем бег резвее; все узорней
     Пушистых кружев серебро.
     А сколько визга, сколько скрипа!
     То дуб повалится, то липа —
     Как обнажённое ребро.
     Он любит, этот царь-гуляка,
     С душой надменного поляка,
     Разгульно-дикую езду...
     Пусть душу грех влечет к продаже:
     Всех разжигает старец, — даже
     Небес полярную звезду!

                Октябрь

     Люблю октябрь, угрюмый месяц,
     Люблю обмершие леса,
     Когда хромает ветхий месяц,
     Как половина колеса.
     Люблю мгновенность: лодка... хобот…
     Серп... полумаска... леса шпиц...
     Но кто надтреснул лунный обод?
     Кто вор лучистых тонких спиц?
     Морозом выпитые лужи
     Хрустят и хрупки, как хрусталь;
     Дороги грязно-неуклюжи,
     И воздух сковывает сталь.
     Как бред земли больной, туманы
     Сердито ползают в полях,
     И отстраданные обманы
     Дымят при блеске лунных блях.
     И сколько смерти безнадежья
     В безлистном шелесте страниц!
     Душе не знать любви безбрежья,
     Не разрушать душе границ!
     Есть что-то хитрое в усмешке
     Седой улыбки октября,
     В его сухой, ехидной спешке,
     Когда он бродит, тьму храбря.
     Октябрь и Смерть — в законе пара,
     Слиянно-тесная чета...
     В полях — туман, как саван пара,
     В душе — обмершая мечта.
     Скелетом чёрным перелесец
     Пускай пугает: страх сожну.
     Люблю октябрь, предснежный месяц,
     И Смерть, развратную жену!..

     Мне нравится, как в этих стихах оживают месяцы. Январь превращается в старика в державном сане, в царя-гуляку с душой надменного поляка, предающегося разгульно-дикой езде. В октябре  ветхий месяц хромает как половина колеса – красивый, выразительный образ. Так же как «морозом выпитые лужи». Но здесь же и то, что так часто портит стихи Северянина – непростительная небрежность. Бессмысленное слово «хобот», только ради рифмы, обесценивает хорошее стихотворение.
      Осенью 1911 года в брошюре «Пролог – эго-футуризм» Северянин   провозгласил создание нового поэтического направления. Вскоре вместе с сыном К. Фофанова – К. Олимповым, они опубликовали маловразумительные «Скрижали академии эгопоэзии (Вселенский эгофутуризм)», подписанные и другими участниками академии.  Северянин собрал вокруг себя молодых соратников – поэтов Г. Иванова, К. Олимпова, Грааль-Арельского. К эгофутуризму так или иначе примыкали и другие литераторы: С. Алымов, В. Баян, В. Гнедов, Р. Ивнев, И. Игнатьев, П. Кокорин, Д. Крючков, И. Лукаш, Г. Шенгели, В. Шершеневич, П. Широков.
     Футуризм (от латинского futurum – будущее) возник в Европе  начала ХХ века. Его основатель – Филиппо Томмазо Маринетти провозглашал создание нового искусства, созвучного эпохе технического прогресса, и полностью отрицал всю предшествующую культуру. Любые прежние достижения человечества Маринетти отбрасывал. Например, призывал засыпать каналы Венеции и построить на этом месте современные заводы и фабрики. Идейно итальянский футуризм много позаимствовал у Ф. Ницше с его антихристианской проповедью. Вполне логично Маринетти впоследствии стал одним из основателей итальянского фашизма.
      Подлинными футуристами в России были кубофутуристы. Их манифест «Пощёчина общественному вкусу» с призывом «Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и  проч. с парохода Современности»  сочинён Д. Бурлюком, В. Маяковским, А. Кручёных и В. Хлебниковым за один день. «Футурист» Северянин откликнулся: «Не Лермонтова с парохода, а бурлюков на Сахалин».   
     Северянин опередил кубофутуристов на несколько месяцев, но его изобретение с настоящим футуризмом не имело почти ничего общего. Достаточно сказать, что предтечами эгофутуризма были объявлены Мирра Лохвицкая и Константин Фофанов! Позднее Игорь Васильевич вспоминал: «В отличие от школы Маринетти, я прибавил к этому слову <футуризм> приставку «эго» и в скобках «вселенский»… Лозунгами моего эгофутуризма были: 1. Душа — единственная истина. 2. Самоутверждение личности. 3. Поиски нового без отвергания старого. 4. Осмысленные неологизмы. 5. Смелые образы, эпитеты, ассонансы и диссонансы. 6. Борьба со «стереотипами» и «заставками». 7. Разнообразие метров». 
     Эго-футуризм был явлением не столько поэтическим, сколько целенаправленным литературным скандалом – способом заявить о себе. Сегодняшним языком  выдумку Северянина можно назвать гениальным маркетинговым ходом – эгофутуризм ассоциировался только с его именем, известность поэта заметно выросла. Северянин и его эгофутуризм породили бурные споры. Мнения были разными. Вот что писал, например, Иванов-Разумник:  ««Эго-футуризм» есть самоновейшее течение среди зелёной поэтической молодёжи. Они «создали» теорию самого крайнего индивидуализма, поставили вершиной мира своё «я» (о, незабвенные гимназические годы!), издавали различные «манифесты» и все поголовно именовали друг друга «гениями». Все это мило и безвредно; одна беда: почти все они - самые безнадёжные бездарности; об этих своих коллегах Игорь Северянин в одном из своих стихотворений выразился кратко и метко:

Вокруг — талантливые трусы
И обнаглевшая бездарь...

Но сам Игорь Северянин — не «трус» и не «бездарность». Он смел до саморекламы, и он, несомненно, талантлив. Эта излишняя развязность и смелость, вероятно, скоро пройдут; недаром он заявил уже где-то «письмом в редакцию», что вышел из кружка «эго-футуристов». Но талантливость при нём была и осталась; и эта подлинная талантливость заставляет принять этого поэта и говорить о нём серьёзно и со вниманием».
     Надежды Иванова-Разумника («Эта излишняя развязность и смелость, вероятно, скоро пройдут...») не оправдались. Самовлюблённый, жаждущий славы, поэт до конца жизни будет возвеличивать собственное «эго».       
     Академия просуществовала лишь год – Северянин скандально рассорился с К. Олимповым, Г. Иванов и Грааль-Арельский переметнулись во «вражеский лагерь»  – «Цех поэтов»  Н. Гумилёва. Наигравшись в эгофутуризм, Игорь Васильевич 24 октября 1912 года завершает своё участие в новом течении и публикует знаменитый эпилог. С одной стороны последняя дань эго-футуризму, с другой – неистребимые, святые в своей простоте вера и влюблённость в собственную гениальность. В извечной борьбе двух северянинских стремлений – «Кому бы бросить наглее дерзость? — кому бы нежно поправить бант?»,  побеждает «дерзость»:


        I

       Я, гений Игорь-Северянин,
       Своей победой упоён:
       Я повсеградно оэкранен!
       Я повсесердно утверждён!

       От Баязета к Порт-Артуру
       Черту упорную провёл.
       Я покорил Литературу!
       Взорлил, гремящий, на престол!

       Я – год назад  – сказал: «Я буду!»
       Год отсверкал, и вот – я есть!
       Среди друзей я зрил Иуду,
       Но не его отверг, а – месть.

       — Я одинок в своей задаче! —
       Прозренно я провозгласил.
       Они пришли ко мне, кто зрячи,
       И, дав восторг, не дали сил.

       Нас стало четверо, но сила
       Моя, единая, росла.
       Она поддержки не просила
       И не мужала от числа.

       Она росла в своём единстве,
       Самодержавна и горда, –
       И, в чаровом самоубийстве,
       Шатнулась в мой шатёр орда...

       От снегоскалого гипноза
       Бежали двое в тлень болот;
       У каждого в плече заноза,–
       Зане болезнен беглых взлёт.

       Я их приветил: я умею
       Приветить всё, – божи, Привет!
       Лети, голубка, смело к змею!
       Змея! обвей орла в ответ!

       II

       Я выполнил свою задачу,
       Литературу покорив.
       Бросаю сильным на удачу
       Завоевателя порыв.

       Но, даровав толпе холопов
       Значенье собственного «я»,
       От пыли отряхаю обувь,
       И вновь в простор – стезя моя.

       Схожу насмешливо с престола
       И, ныне светлый пилигрим,
       Иду в застенчивые долы,
       Презрев ошеломлённый Рим.

       Я изнемог от льстивой свиты,
       И по природе я взалкал.
       Мечты с цветами перевиты,
       Росой накаплен мой бокал.

       Мой мозг прояснили дурманы,
       Душа влечётся в Примитив.
       Я вижу росные туманы!
       Я слышу липовый мотив!

       Не ученик и не учитель,
       Великих друг, ничтожных брат,
       Иду туда, где вдохновитель
       Моих исканий – говор хат.

       До долгой встречи! В беззаконце
       Веротерпимость хороша.
       В ненастный день взойдёт, как солнце,
       Моя вселенская душа!

     Эго-футуризм уходил со сцены. Молодой поэт Иван Игнатьев (настоящая фамилия Казанский) немного продлил его жизнь – Игнатьев организовал издательство «Петербургский глашатай», которое печатало стихи Рюрика Ивнева, Вадима Шершеневича, Василиска Гнедова, Грааль-Арельского, Всеволода Князева – одного из персонажей ахматовской «Поэмы без героя» и самого Игнатьева. Но издательство протянуло недолго – в возрасте 22 лет поэт на следующий день после женитьбы, перерезал себе бритвой горло.
     В 1913-1916 годах стихи эгофутуристов ещё печатались в альманахах "Очарованный странник". Под редакцией В. Ховина  вышло десять разношёрстных сборников с подзаголовком "Альманах интуитивной критики поэзии". В них участвовали Н. Евреинов, М. Матюшин, В. Каменский, печатались стихи Е. Гуро, З. Гиппиус, Ф. Сологуба, Северянина и других поэтов. Но в 1916 году эгофутуризм окончательно сошёл с литературной сцены…
     Осенью 1912 миру явилось новое откровение...

       – Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
       Полпорции десять копеек, четыре копейки буше.
       Сударышни, судари, надо ль? не дорого можно без прений...
       Поешь деликатного, площадь: придётся товар по душе!

       Я сливочного не имею, фисташковое все распродал...
       Ах, граждане, да неужели вы требуете крем-брюле?
       Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа,
       На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс в вирелэ!

       Сирень – сладострастья эмблема. В лилово-изнеженном крене
       Зальдись, водопадное сердце, в душистый и сладкий пушок...
       Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
       Эй, мальчик со сбитнем, попробуй! Ей-Богу, похвалишь, дружок!

     Это стихотворение, как и многие другие, вызвало бурные споры критиков. Иванов-Разумник, например, полагал, что разгадал загадку Северянина:   «Он великолепно презирает «площадь»: ведь «площадь» эта любит «сливочное» и «фисташковое» мороженое — стихи Бальмонта или Брюсова. Да и то есть «граждане», которые ещё и до этого не доросли, а «требуют крем-брюле», питаются Апухтиными и им подобными».
     Возможно. Но, по-моему, смысл этого стихотворения глубже: в нём – манифест поворота поэта к эстраде – «Пора популярить изыски».
     Уже тогда возникло  неповторимое «поэтическое лицо» Северянина.
     Критика упрекала поэта в эклектике, отсутствии собственного стиля. Он возражал:

     Бранили за смешенье стилей,
     Хотя в смешенье-то и стиль!

     Действительно, его поэзия, со своим собственным, неповторимым лицом, удивительным образом впитала в себя, синтезировала достижения и предшественников, и современников. В ней были отзвуки и «проклятых» французских поэтов (Верлен, Бодлер, Рембо), и русских лириков конца XIX века (Апухтин, Фофанов), и русских символистов (особенно Бальмонта), и футуристов. И конечно же - продолжение пушкинской традиции.
     А. Амфитеатров: «В области перепева он не только силен, но даже прямо-таки поражает растяжимостью своей способности применяться к чужим мелодиям, часто до полного с ними слияния».
     В. Кошелев, отмечая уникальность фигуры Северянина в русской поэзии, замечает парадокс: «В разное время разными критиками и авторами учебников он был включён практически во все литературные течения и направления начала века – от предсимволизма до постсимволизма».
     С. Викторова: «В самом деле, творчество Северянина вобрало и впитало в себя все основные мотивы искусства Серебряного века – ницшианский культ Эго, сологубовский мотив «творимой легенды», иронические элементы «мещанской драмы», акмеистическую «тоску по культуре», лирическую иронию и футуристический пафос».
     Другая особенность поэзии Северянина – словотворчество.  Уже   символисты – Вяч. Иванов, А. Белый, К. Бальмонт вводили в свои стихи неологизмы.  Футуристы (в первую очередь В. Маяковский, В. Хлебников,
Д. Бурлюк) придали этому явлению характер эпидемии. У некоторых их соратников реформаторство языка доходило до непостижимых рубежей – вспомним А. Кручёных:

        Дыр бул щыл
Убешщур
Скум
Вы со бу
Р л эз.

     Северянин с его «словотворчеством» был явным лидером. Ножки надо было окалошить, даму офиалчить, сам он в златополдень, если не ехал в женоклуб, то  жемчужил или взорлял. Исследователи насчитали у поэта свыше 3000 неологизмов! Нравилось это не всем. Неистовый критик футуризма искусствовед А. Шемшурин:  « <Северянин> плохо разбирается в русском языке <...>ошибки<...> таковы, что по языку он должен быть иностранцем».   
     А. Амфитеатров требовал  от поэта словарь перевода его слов на русский. Немало встречалось и других язвительных высказываний. А ведь критики были людьми начитанными, но не возмущались словами «обезмышить» (В. Жуковский), «беззвучить» (Н. Языков), «обиностранились», «зеленокудрый» (Н. Гоголь), «огончарован» (А. Пушкин), «лимонничать», «стушеваться»  (Ф. Достоевский), «драконить» (А. Чехов). Правда, неологизмы предшественников –  единичные опыты, Северянин же поставил дело на поток, вворачивая в текст новые слова где надо и не надо.
     Были и сторонники. Известный филолог, профессор Р. Брандт в 1916 году написал специальную работу о языке Северянина, доброжелательно оценив его неологизмы. Одобрял их К. Чуковский, причём, Корней Иванович первым из критиков отметил жизненность слова «бездарь», которое вошло в литературный язык (только ударение сместилось со второго слога на первый). Даже такой строгий критик, как В. Ходасевич, одобрял его эксперименты: «В наши дни уже нельзя спорить против права поэта на такие вольности, между прочим потому, что им пользовались чуть ли не все поэты, которым мы должны быть признательны за обогащение нашей речи».
     Среди авторских неологизмов Северянина не только лексические – новая форма слова, но и семантические –  новый смысл. Пример с прилагательным «лазорев»:

     Мучают бездарные люди, опозорив
     Облик императора общим сходством с ним...
     Чужды люди кесарю: Клавдий так лазорев,
     Люди ж озабочены пошлым и земным.

     Какими только способами ни расширял словарь Король поэтов! Использовал и суффиксы («королить», «примитива»), и приставки («огрёзить», «непобедность»), и слияние слов («алогубы», «грёзо-фарс»), и усечения («поэзы», «диссо»). «Шикаря свой слог», Северянин комбинировал корни и суффиксы иностранных и русских слов («кадрильон», «кокета», «рокфорно»), переставлял слова и слога («Колорадо-Рио», «мальчик-пай»), использовал имена собственные («тавридить», «берлинство»).
     Неологизмы создавали новую образность, усиливали экспрессивность стихов:

       Мои стихи - туманный сон.
       Он оставляет впечатление...
       Пусть даже мне неясен он, –
       Он пробуждает вдохновение...

       О люди, дети мелких смут,
       Ваш бог – действительность угрюмая.
       Пусть сна поэта не поймут –   
       Его почувствуют, не думая...

     Но нередко новые слова Северянина выглядят не творческим приёмом, а самоцелью. И, кажется, что они нужны лишь для того, чтобы попасть в размер или рифму. Да и количество их зачастую чрезмерно. Но лучшие – как раз и придают очарование его стихам. А ещё – отражают умонастроение поэта. В его раннем творчестве почти все неологизмы несут позитивный эмоциональный заряд, создающий «солнечность» поэзии, излучают некий «флёр» радости. Этот эффект усиливает доминирование солнечного, золотистого цвета в его колористике. Иначе  –  в позднем творчестве, где преобладают новые слова с негативной семантикой.
      Изучение поэтического языка Северянина порой приводит к неожиданным результатам. Выяснилось, например, что новаторство Маяковского в «словотворчестве» несколько преувеличено. Исследовательница языка Северянина В. Никульцева:  «Неологизмы В. Маяковского, идентичные неологизмам И.-С. (Игоря-Северянина – Б.П.), в общей массе имеют заимствованный характер. Из 85 неологизмов, совпадающих в творчестве обоих поэтов, 53 принадлежит И.-С., а В. Маяковскому - 32.».
     Стихи Северянина выделялись и удачными аллитерациями - звукопись его превосходна:

       …Элегантная коляска, в электрическом биеньи,
       Эластично шелестела по шоссейному песку...

       …Чернела, чавкая чумазой нечистью, ночь бесконечная...

       …Шмелит-пчелит виолончель...

       …Вкруг золотеет паутина,
       Как символ ленных пленов сплина...


     Мэтр В. Брюсов, без которого в то время не могла состояться ни одна поэтическая судьба, заметил Северянина ещё в 1911 году, сам написал молодому поэту, с которым не был знаком («Мне первым написал Валерий,/ Спросил, как нравится мне он») и прислал три свои книги. В начале 1912 года Валерий Яковлевич уже пишет стихотворение с посвящением в рукописи «Учителю и вождю Академии эгопоэзии Игорю Северянину» («Строя струны лиры клирной, / Братьев ты собрал на брань…»), в котором называет его «юных лириков учителем» и «вождём отважно-жадных душ». Затем  – «Сонет-акростих  с кодою»:

         И ты стремишься ввысь, где солнце — вечно,
         Где неизменен гордый сон снегов,
         Откуда в дол спадают бесконечно
         Ручьи алмазов, струи жемчугов.
         Юдоль земная пройдена. Беспечно
         Свершай свой путь меж молний и громов!
         Ездок отважный! слушай вихрей рёв,
         Внимай с улыбкой гневам бури встречной!
         Ещё грозят зазубрины высот,
         Расщелины, где тучи спят, но вот
         Яснеет глубь в уступах синих бора.
         Назад не обращай тревожно взора
         И с жадной жаждой новой высоты
         Неутомимо правь конём, — и скоро
         У ног своих весь мир увидишь ты!

     Через шестнадцать лет Северянин признается: «В письме ко мне Брюсова и в присылке им своих книг таилось для меня нечто чудесносказочному сну подобное: юному, начинающему, почти никому не известному поэту пишет совершенно исключительное по любезности письмо и шлёт свои книги поэт, достигший вершины славы, светило модернизма, общепризнанный мэтр, как сказал о нём как-то в одном из своих стихотворений Сергей Соловьёв, — «великолепный Брюсов»! Очень обрадованный и гордый его обращением ко мне, я послал нашедшиеся у меня брошюрки и написал в ответ, что человек, создавший в поэзии эру, не может быть бездарным, что стихи его мне, в свою очередь, тоже не могут не нравиться, что ассонансы его волнующи и остры, и прочее».
     Завязалась переписка. А вскоре – новый сюрприз: Брюсов без предупреждения появляется в петербургской квартире Северянина. Они беседовали около часа. Валерий Яковлевич настоятельно советовал молодому поэту выпустить большой сборник. В конце разговора Брюсов предложил Игорю Васильевичу выступить со стихами в московском литературно-художественном кружке, которым он руководил и даже взял на себя все расходы.
     Забегая вперёд, заметим – позднее дружба оборвётся. После хвалебной рецензии на первый сборник Северянина («Громокипящий кубок»), Брюсов раскритикует второй («Златолира»). Игорь Васильевич в ответ опубликует дерзкое стихотворение, обвиняющее мэтра в зависти.
     В феврале 1917 года Северянин был на гастролях в Баку. Неожиданно в отеле появился Брюсов (в эти же дни он читал в Баку лекции). Игорь Васильевич вспоминал: «До сих пор не знаю, как это произошло и был ли он осведомлён о моём в кабинете присутствии<…> я поднялся с места, сделал невольно встречный к нему шаг. Этого было достаточно, чтобы мы заключили друг друга в объятия и за рюмкой токайского вина повели вновь оживлённую — в этот раз как-то особенно — беседу.
     Чудесно начатое знакомство закончилось не менее чудесно, и я всё-таки склонен больше верить оставшимся на всю жизнь в моих глазах благожелательным и восторженным последним глазам Брюсова, сердечным интонациям его последнего голоса, головокружительности его последних похвал по моему адресу там, в Баку…».
     Появилось стихотворение:
    
       Валерию Брюсову

       Нежны berceuse'ные рессоры –
       Путь к дорогому "кабаку".
       В нём наша встреча, – после ссоры,
       Меж наших вечеров в Баку.

       Я пил с армянским мильонером
       Токай, венгерское вино.
       В дыму сигар лилово-сером
       Сойтись нам было суждено.

       Походкой быстрой и скользящей,
       Мне улыбаясь, в кабинет
       Вошли Вы тот же все блестящий
       Стилист, философ и поэт.

       И вдохновенно Вам навстречу
       Я встал, взволнованный, и вот –
       Мы обнялись: для новой речи,
       Для новых красок, новых нот!

       О, Вы меня не осудили
       За дерзкие мои слова, –
       И вновь певцу лесных идиллий
       Жизнь драгоценна и нова!

       Я извиняюсь перед Вами,
       Собрат, за вспыльчивость свою
       И мне подвластными стихами
       Я Вас по-прежнему пою!

     Пройдут годы, и Северянин, уже эмигрант, в ностальгическом приступе попросит Валерия Яковлевича похлопотать о въездной визе на родину. Брюсов не ответит…
     Точку в их отношениях поставит стихотворение на смерть Брюсова:

       Как жалки ваши шиканья и свист
       Над мертвецом, бессмертием согретым:
       Ведь этот «богохульный коммунист»
       Был в творчестве божественным поэтом!..

       Поэт играет мыслью, как дитя, —
       Ну как в солдатики играют дети…
       Он зачастую шутит, не шутя,
       И это так легко понять в поэте…
       Он умер оттого, что он, поэт,
       Увидел Музу в проститутском гриме.
       Он умер оттого, что жизни нет,
       А лишь марионетковое джимми…
       Нас, избранных, всё меньше с каждым днём:
       Умолкнул Блок, не слышно Гумилёва.
       Когда ты с ним останешься вдвоём,
       Прости его, самоубийца Львова…
       Душа скорбит. Поникла голова.
       Смотрю в окно: лес жёлт, поля нагие.
       Как выглядит без Брюсова Москва?
       Не так же ли, как без Москвы — Россия?…

     Обращённое к Брюсову, это стихотворение высвечивает характер самого Северянина: его добросердечность и редкое умение прощать («виновных нет: все люди правы»). Он не только прощает сам, но и просит об этом Надежду Львову – молодую поэтессу, которую Брюсов подтолкнул к самоубийству.
     Замечает Северянина и Ф. Сологуб, автор нашумевшего «Мелкого беса». Как и Брюсов, он пишет молодому, неизвестному поэту восторженные стихи («Восходит новая звезда»).  Вместе с женой принимает деятельное участие в литературной судьбе Игоря Васильевича, сообщает в писательских кругах об открытии нового таланта. Спустя годы Северянин скажет в автобиографическом романе:

          …Он вместе со своей женою
          Немало приложил забот
          Чтоб выдвинуть меня из мрака
          Безвестности…
 
     По совету Брюсова и «под присмотром» Сологуба Северянин с воодушевлением готовит свой первый большой сборник – «Громокипящий кубок». Книгу берётся выпустить московское издательство «Гриф», и автор включает в неё замечательное стихотворение «Качалка грёзэрки», посвящённое актрисе Л. Рындиной – жене основателя и главного редактора издательства С. Кречетова (С. Соколова):

        Как мечтать хорошо Вам
В гамаке камышовом
        Над мистическим оком — над бестинным прудом!
Как мечты сюрпризэрки
Над качалкой грёзэрки
        Истомленно лунятся: то — Верлэн, то — Прюдом.

Что за чудо и диво! —
То Вы — леди Годива,
        Через миг — Иоланта, через миг Вы — Сафо...
Стоит Вам повертеться, —
И загрезится сердце:
        Всё на свете возможно, всё для Вас ничего!

Покачнётесь Вы влево, —
Королев Королева,
        Властелинша планеты голубых антилоп,
Где от вздохов левкоя
Упоенье такое,
        Что загрезит порфирой заурядный холоп!

Покачнётесь Вы вправо, —
Улыбнётся Вам Слава
        И дохнет Ваше имя, как цветы райских клумб;
Прогремит Ваше имя,
И в омолненном дыме
        Вы сойдёте на Землю, — мирозданья Колумб!

А качнётесь Вы к выси,
Где мигающий бисер,
        Вы постигнете тайну: вечной жизни процесс,
И мечты сюрпризэрки
Над качалкой грёзэрки
        Воплотятся в капризный, но бессмертный эксцесс.

     В книге 138 стихотворений, разделённых на четыре части. В первой («Сирень моей весны») –  традиционные стихи, воспевающие «вечные ценности» Северянина – весну, природу и любовь. Но уже во второй («Мороженное из сирени») явилось то, чего жаждала «офокстроченная» публика. Здесь «струились взоры», «лукавили серьги», «кострили экстазы», «струнили глаза» и, конечно же, виконтесса отдавалась виконту. Автор в комфортабельной карете на эллипсических рессорах заезжал в златодень на чашку чая в женоклуб или же приказывал немедля подать кабриолет, и пьянел вином восторга поощряемый «шофэр»…  По олуненным аллеям проходили изысканные дамы в шумном платье муаровом; другие – присылали с субреткою поэту «кризантемы»… Происходили удивительные события: в бухту заходил бразильский крейсер, капитан рассказывал про гейзер, намекал о нежной дружбе с гейшей, умолчав о близости дальнейшей…
     В третьей части («За струнной изгородью лиры») в несуществующей стране жил царственный паяц, а в четвёртой («Эго-футуризм») прозвучало знаменитое «Я, гений Игорь Северянин…». 
     4 марта 1913 тиражом 1200 экземпляров выходит первое издание «Громокипящего кубка». Книга печаталась с хвалебным предисловием Ф. Сологуба: «Одно из сладчайших утешений жизни - поэзия свободная, лёгкий, радостный дар небес. Появление поэта радует, и когда возникает новый поэт, душа бывает взволнована, как взволнована бывает она приходом весны. <...> Люблю стихи Игоря Северянина. <...> Я люблю их за их лёгкое, улыбчивое, вдохновенное происхождение. <...> Воля к свободному творчеству составляет ненарочную и неотъемлемую стихию души его, и потому явление его - воистину нечаянная радость в серой мгле северного дня. Стихи его, такие капризные, лёгкие, сверкающие и звенящие...».
     Кроме В. Брюсова и Ф. Сологуба «Громокипящий кубок» высоко оценили
А. Блок, Н. Гумилёв, В. Ходасевич, Иванов-Разумник, А. Измайлов и даже будущий большевистский нарком просвещения А. Луначарский. С 1913 по 1918 год книга издавалась 10 раз общим тиражом свыше 31 000 экземпляров! Сборник сметался с прилавков, несмотря на тяготы и лишения мировой войны, революции, затем гражданской войны, невзирая на голод и разруху.
     Книга открыла новый этап творческой биографии Северянина, который продлился до 1918 года.



                Глава 4

                «ВЕЛИКАЯ ФУТУРНАЛИЯ»

     В марте 1913 года Сологуб с Чеботаревской приглашают Северянина в турне. Они выступают в Минске, Вильно (Вильнюс), Харькове, Екатеринославе (Днепропетровск), Одессе, Симферополе, Ростове-на-Дону, Баку, Тифлисе (Тбилиси). Позднее Северянин, любуясь собой, вспоминал:

       Поездки первой по России
       Я покорял толпу впервые
       И зажигал в сердцах огни.
       В тончайшей лекции своей
       Про «Дульцинею» и «Альдонсу»
       Мне из похвал поэт лил бронзу
       И пел меня, как соловей.
       «Блистательнейший изо всех
       Поэтов, здравствующих ныне», —
       Он называл меня. Успех
       Ему обязан мой. О сыне
       Заботится ли так отец,
       Как обо мне старик, певец
       Елисаветы и Маира?
       Ему, поэту, и жене
       Его я вечно благодарен:
       Она всегда лучиста мне,
       Он неизменно светозарен.

     Гастроли прошли успешно. Воодушевлённый первой удачей, Северянин затевает новую поездку. И тут, как нарочно, возникает Вадим Баян (В. И. Сидоров) – провинциальный поэт, увлекавшийся футуризмом. Он рвался обзавестись литературными связями в Петербурге, познакомился с Тэффи,
Ф. Сологубом, а через него и с Игорем Васильевичем. Влюблённый в поэзию, но не отмеченный особым даром, эпигон Северянина, он до конца жизни будет считать себя непризнанным гением («Пёк каждый день, но не калач / А дюжину стихотворений /  И в тайне думал, что он гений»). Баян берётся организовать выступление эго-футуристов на своей родине – в Крыму, обещает найти на это деньги.      
     Первоначально в турне «титанов русской поэзии» должны были участвовать Северянин, И. Игнатьев, В. Богомолов и Баян, но жизнь преподнесла свои сюрпризы. Игнатьев,  в последний момент решивший жениться, не приехал. А Северянин познакомился с Маяковским и сразу пленился его талантом. Тут же отправил Баяну телеграмму: «Я на днях познакомился с поэтом Влад. Влад. Маяковским, и он – гений. Если он выступит на наших вечерах, это будет нечто грандиозное. Предлагаю включить его в нашу группу. Переговорите с устроителем. Телеграфируйте...».
     В. Баян вспоминал: «От предложения Северянина меня залихорадило, тем более что идеолог нашей группы, директор «Петербургского глашатая» Иван Игнатьев, который должен был выступать с докладом «Великая футурналия», косвенно уведомил меня о предполагавшемся самоубийстве (в начале декабря он писал «если я умру, память мою почтите вставанием», а 20 января - зарезался). И, конечно, не пополнить группу такой крупной силой, как Маяковский, было бы непростительной ошибкой».
      Уже в Крыму Маяковский вызвал туда телеграммой Д. Бурлюка. Неожиданно возник недолгий союз кубо- и эго-футуристов.
     С самого начала всё пошло не так, как замышлял Северянин. Кипящий энергией и дерзостью Маяковский, которому тогда было лишь двадцать, немедленно стал «командовать парадом».  Владимир Владимирович предложил выступления назвать «Первой олимпиадой русских футуристов», и участники из поэтов-единомышленников превратились в соревнующихся соперников. Позднее Северянин назовёт всё это «крымской трагикомедией».
     Маяковского смешила скромность Северянина, для себя он потребовал лучший номер в лучшей гостинице. Стыдил Игоря Васильевича: «Чего ты стесняешься? Требуй заморозить бутылку, требуй коньяк, икру и прочее».
     До олимпиады оставалось несколько дней, и поэты провели их весело. Северянин: «Почти ежевечерне мы пили шампанское в «Бристоле». Наши вечера скрашивала некая гречанка Людмила Керем, интеллигентная маленькая шатенка, и кафешантанная певица Британова, милая и приличная. Пивали обыкновенно по шести бутылок, закусывая жжёным миндалём с солью. Владимир (Маяковский – Б.П.)  пил очень мало: иногда несколько рюмок, большей частью вина <…>. Однажды мы предприняли автопоездку в Ялту. Когда уселись в машину, захотели на дорогу выпить коньяку. Сидоров распорядился, и нам в машину подали на подносе просимое. Дверцы машины были распахнуты, и прохожие с удивлением наблюдали, как футуристы угощались перед путём».
     Похожую картину рисует и Д. Бурлюк: «Два лучших номера в гостинице, открытые счета всех магазинов, автомобильный пробег по южному берегу Крыма с остановкой в наиболее блестящих шантанах и отелях сделали своё дело: кошелёк «поэта» Сидорова стал испытывать волнение...». Однажды Баян робко указал на чрезмерные траты. Маяковский, по воспоминаниям Северянина, ответил: « Всякий труд должен быть, милейший, оплачен, и разве не труд — тянуть за уши в литературу людей бездарных? Вы же, голубчик, скажем открыто, талантом не сияете. И кроме того — мы разрешали вам выступать совместно с нами, а это чего-нибудь да стоит. У нас с вами не дружба, а сделка. Вы наняли нас вас выдвинуть, мы выполняем заказ. Предельной платы вы нам не назначили, ограничившись расплывчатым: «Дорожные расходы, содержанье в отеле, развлеченья и проч.» Так вот и потрудитесь оплачивать счета в отеле и вечерами в шантане, какие мы найдем нужным сделать, принимаем в себя только потребное нам, «впрок» запасов не делаем. Вообще выдвиг бездарности уже некий компромисс с совестью. Но мы вас, заметьте, не рекламируем, не рекомендуем — мы даем вам лишь место около себя на эстраде. И это место мы ценим чрезвычайно дорого. И поэтому одно из двух: или вы, осознав, отбросьте вашу мелкобуржуазную жадность или убирайтесь ко всем чертям!».
     В другой раз взывать к совести попытался А. Шнейдеров – один из меценатов олимпиады. С ним Маяковский был миролюбивее: «На мне, деточка, никто не зарабатывает. Так и знайте».
     Наконец, настал день олимпиады – 7 января 1914 года. Симферопольский  Театр таврического дворянства был переполнен. Высший свет города, включая губернатора и вице-губернатора, собрался посмотреть на футуристов. Открыл выступления В. Маяковский, появившийся на сцене в чёрном сюртуке и с хлыстом в руке. Разгромив традиционную старую культуру, будущий «ассенизатор и водовоз»  всю мощь своей критики обрушил   на символистов. Первыми со своих пьедесталов пали Брюсов и Бальмонт. Дошла очередь и до Сологуба, который свой «лысеющий талант выступлениями Северянина украшал <…> как гарниром украшают протухшие блюда». Покончив с «проклятым прошлым», Владимир Владимирович поднял на щит футуризм, рассказал об уже достигнутых успехах и нарисовал светлые перспективы авангарда. В тот вечер он был в ударе. Его революционный порыв, темперамент и искромётный юмор покорили публику. Театр захлебнулся аплодисментами. Маяковского завалили букетами, которые он демонстративно выбрасывал за кулисы. Симпатии публики были раздарены, остальным выступавшим почти ничего не досталось.
     Через день – Севастополь, но здесь поэтов встретили прохладно.  А в Керчи  едва не сорвалось. По дороге на вокзал, уже в экипаже, Маяковский заявил, что влюблён в свою спутницу, останется с ней и никуда не поедет. Бурлюку, Баяну, да и самой спутнице с большим трудом удалось переубедить Владимира Владимировича.
     Утром 12 января поэты приехали в Керчь и с вокзала отправились, как обычно, в лучшую гостиницу города. Г. Шенгели, в то время ещё гимназист выпускного класса, писавший стихи и бредивший поэзией, вспоминал, как он, набравшись наглости, пришёл к знаменитым футуристам в гостиничный номер показать свои стихи. 
     «Обыкновенный «роскошный номер» провинциальной гостиницы. Справа диванчик, перед ним стол, окружённый стульями, слева ширмы. На диванчике сидит человек в коричневой куртке с бронзовыми плоскими пуговицами, украшенными изображением якоря. У человека чрезвычайно длинное лицо. По ту сторону стола, лицом ко мне, сидит другой, в широкополой шляпе, надвинутой на лоб. У него тяжёлая челюсть, нахмуренные брови, тёмные, жёлчные воловьи глаза. Он сидит, отодвинув стул и погрузив на стол ноги; между огромными подошвами — тарелка с остатками яичницы. Третий человек стоит посреди комнаты. На нем расстёгнутый сюртук, бархатный зелёный с рельефными разводами жилет. У него круглая голова, оттопыренная губа. Он смотрит на меня в лорнет. Глаза у него колюче сверкают. Четвёртого в комнате нет.
Я лепечу:
— Могу я видеть г-на Бурлюка?
Человек с лорнетом коротко взлаивает:
— Я.
Называюсь, прошу извинить беспокойство, излагаю — зачем пришёл.
Человек с лорнетом прячет его в карман жилета и протягивает мне руку:
— Очень приятно. Знакомьтесь.
Я поворачиваюсь к длиннолицому человеку. Он деревянно протягивает мне узкую руку и чеканит:
— Игорь Северянин.
...Так вот он какой!..
Человек в шляпе убирает пятки со стола и забирает мою руку в мягкую тёплую ладонь и басом рокочет:
— Владимир Маяковский.
...Так вот он какой!..
Из-за ширмы выходит четвёртый: голубоглазый, востроносый, с пышными вьющимися волосами. На нём щегольская визитка, бриллиантовые запонки в манжетах, жемчужины в крахмальном пластроне, из-под жилетки впродоль выреза голубеет муаровая лента.
— Вадим Баян, — говорит он приветливо, подавая мне вялую, бескостную руку.
...Так вот он какой!..
Бурлюк сразу меняет тон, становится простым, усаживает меня к столу, звонит, заказывает кофе, не внемля моим отчаянным клятвам в том, что я ничего не хочу, — и засыпает меня расспросами о городе, о публике, о молодежи, и её читательских интересах. При нём все безмолвствуют.
Наконец, Северянин прерывает молчание; видно ему наскучила эта беседа:
— Прочтите стихи.
...жизнь определилась в этот миг. Я уверовал, что я поэт и что я прав, любя слово, ритм и звук...».
     В Керчи выступление закончилось скандалом. Публику возмутили нападки Маяковского на традиционное искусство. Несогласие зала с авангардистскими заклинаниями ещё больше повысили градус агрессивности Владимира Владимировича, и свой последний «плевок» он оставил для крымских критиков, назвав их со сцены «бараньими головами». Этим олимпиада и завершилась. Северянин ещё раньше отказался участвовать в совместных выступлениях кроме тех, которые уже были объявлены. Узнав об этом, организаторы  олимпиады вздохнули с облегчением. В. Баян вспоминал: «Устроители были рады такому случаю, так как кипучий Маяковский положительно всех, как товарищей по выступлениям, так и устроителей, измотал физически и разорил материально. Отказывать этому человеку в бесконечном расходовании на него денег не хватало твёрдости, а продолжать такое бесхозяйственное турне не было возможности. Расточительность молодого Маяковского, у которого вообще была жизнь набекрень, прямо запугивала организаторов».
     В Керчи распался недолгий союз «эго» и «кубо». Подпись Северянина под «кубовским» манифестом «Идите к чёрту!» в начале 1914 года уже ничего не меняла. Закончилась и дружба двух ярких поэтов. Причин было несколько, начиная с идейных разногласий. Игорь Васильевич не мог принять отрицания всей дофутуристической поэзии и эпатажные, часто хулиганские формы этого отрицания. Формальным поводом для разрыва стала «боевая раскраска» лиц и одежда Маяковского и Бурлюка на сцене в Керчи – перед выступлением они обещали выйти в «человеческом обличии».
     Северянин и Маяковский почти во всём были антиподами. Томность и артистичность Северянина никак не вязалась с нетерпимостью и грубоватой заносчивостью Маяковского – «В одну телегу впрячь не можно…». Вождь эго-футуризма, деликатный, добрый человек с мягким характером, страдал от хамоватой агрессивности «горлопана-главаря». К тому же Маяковский постоянно изводил Северянина пародиями на его стихи. Направляясь в туалет, Владимир Владимирович непременно издевательски повторял северянинское –  «Душа влечётся в  примитив».
     При этом, Маяковский, зная на память почти все стихи Северянина, многие из них любил, и, по воспоминаниям Л. Брик, часто напевал их на какой-нибудь мотив.
     Вадим Баян: «Помню столкновение. Как известно, Северянин гордился своим прадедом Карамзиным и даже посвятил ему стихотворение, в котором были строки:

И вовсе жребий мой не горек!..
Я верю, доблестный мой дед,
Что я - в поэзии историк,
Как ты - в истории поэт.

Однажды Игорь машинально замурлыкал эти строки. Маяковский тут же почти машинально перефразировал их и в тон Северянину басово «процедил» более прозаический вариант:

И вовсе жребий мой не горек!
Я верю, доблестный мой дед,
Что я в поэзии - асторик,
Как ты в «Астории» - поэт.
Этот намёк на «гастрономическую» поэзию Северянина и на частое посещение поэтом ресторана новой гостиницы «Астория» в Петербурге покоробил Игоря, он нахмурил брови, вытянул лицо и «с достоинством» обратился к Маяковскому: – Владимир Владимирович, нельзя ли пореже пародировать мои стихи? Маяковский, широко улыбаясь, не без издевательства сказал: – Игорь, детка, что же тут обидного? Вы посмотрите, какая красота! Ну, например...»
     В воспоминаниях Баяна есть эпизоды и похлеще. На концертах Северянин часто исполнял стихотворение «Олазорим, легко олазорим / Пароход, моноплан, экипаж!». Как только он доходил до этого места, Маяковский невдалеке начинал гудеть своим внушительным басом: «Опозорим, легко опозорим...» Северянин немедленно сбивался...
     Уязвлённое успехом Маяковского северянинское самолюбие тоже примем во внимание.
     Ещё одна причина разрыва – любовное соперничество. Борьба велась за сердце молодой минской «бесстужевки» Сони Шамардиной, воспетой Северяниным:

       И вся она, блондинка Сонка
       С душою взрослого ребёнка –
       Сплошной живящий фимиам.

     После разлада поэты вели себя по-разному. Северянин, вернувшись в Петербург, «прошёлся» по Маяковскому беззлобно, скорее, с грустью:

И потрясающих утопий
Мы ждём, как розовых слонов
.................................................
Увидел парня в жёлтой кофте –
Все закружилось в голове…
Он был отолпен. Как торговцы,
Ругалась мыслевая часть,
Другая – верно, жёлтокофтцы –
К его ногам готова пасть.
Я изумился. Всё так дико
Мне показалось. Это «он»
Обрадовался мне до крика.
«Не розовеющий ли слон?» – 
Подумал я, в восторге млея,
Обескураженный поэт.
Толпа раздалась, как аллея.
«Я. – Маяковский»,– был ответ.
Увы, я не поверил гриму
(Душа прибоем солона)…
Как поводырь, повёл по Крыму
Столь розовевшего слона.
И только где-то в смрадной Керчи
Я вдруг открыл, рассеяв сон,
Что слон-то мой – из гуттаперчи,
А следовательно – не слон.
Взорлило облегчённо тело, –
Вновь чувствую себя царём!
Поэт! поэт! совсем не дело
Ставать тебе поводырём.

И ещё…

       В господском смысле он, конечно, хам.
       Поёт он гимны всем семи грехам,
       Непревзойдённый в митинговой глотке.
       Историков о нём тоскуют плётки
       Пройтись по всем стихозопотрохам...

     За исключением этих двух стихотворений, Северянин всю жизнь вспоминал о Маяковском с любовью. Ею пронизаны автобиографический роман «Колокола собора чувств» и очень тёплые, сердечные «Заметки о Маяковском»: «...я очень сильно и по-настоящему любил Маяковского. Это я окончательно осознал в 1930 г., сразу же по возвращении из Берлина».
     Маяковский вёл себя иначе. Самые «невинные» высказывания о Северянине – в стихотворении «Вам», где поэт «****ей из бара» ставит выше поклонников Северянина. Или:

       Если б он, приведённый на убой,
       Вдруг увидел, израненный,
       Как вы измазанной в котлете губой
       Похотливо напеваете Северянина!

И ещё:

       А из сигарного дыма ликёрною рюмкой
       вытягивалось пропитое лицо Северянина.
       Как вы смеете называться поэтом
       и, серенький, чирикать, как перепел!
       Сегодня
       надо
       кастетом
       кроиться миру в черепе!

     Эти стихи Владимир Владимирович демонстративно прочитал со сцены на концерте Северянина. Публика приняла их очень холодно. Маяковский расстроился, прямо на сцене закурил...
     Но были высказывания и похлеще. В публикации 1914 года о поэзовечере Игоря Северянина  Маяковский назвал бывшего друга «маркитанткой русской поэзии». Мне кажется, в этой статье проскальзывают нотки зависти: «После вышел «сам». Рукоплескания, растущие с каждым новым стихотворением. Ещё бы: «это — король мелодий, это — изящность сама». Увлекаются голосом, осанкой, мягкими манерами, — одним словом, всем тем, что не имеет никакого отношения к поэзии. Да в самом деле, не балерина ли это, ведь он так изящен, ну, словом —
Летит, как пух из уст Эола:
То стан совьёт, то разовьёт
И быстрой ножкой ножку бьёт».
 
     Но ещё больше чем Северянину от Владимира Владимировича досталось бедному В. Баяну, за счёт которого будущий певец революции барствовал, «ел ананасы и жевал рябчиков» в Крыму на «Великой футурналии». В пьесе «Клоп», поставленной В. Мейерхольдом, Маяковский вывел Вадима Баяна под именем Олега Баяна, который  «ворует стихи у других и за свои продаёт»,  поучает Ивана Присыпкина хорошим манерам и пытается зарабатывать пятнадцать рублей и бутылку водки за проведение его «красной свадьбы».  Но этого Маяковскому показалось мало и он поёрничал над своим героем: «…писатель. Что писал – не знаю, а только знаю, что знаменитый! «Вечёрка» про него три раза писала ...».
     Оскорбленный «злобным пасквилем» Вадим Баян пытался публично защитить свою честь через «Литературную газету», опубликовав 22 июля 1929 года «Открытое письмо В. В. Маяковскому», на что тот в ещё более издевательской манере предложил Баяну сменить фамилию.
     После революции Северянин и Маяковский встретятся в 1922 году в Берлине. К этому времени старые обиды забудутся.



                Глава 5

                ТРИУМФ

     «Громокипящий кубок»  – начало громкой славы Северянина.  Пять лет – с 1913-го по 1918-й ни один поэт не мог состязаться с ним в популярности. Но слава, действительно, была двусмысленной: публика заходилась в восторге от своего кумира, а критики только разводили руками…
     Вслед за «Громокипящим кубком» выходят пять новых сборников: «Златолира» (выдержала 7 изданий), «Ананасы в шампанском» (5 изданий), «Victoria Regia» (4 издания), «Поэзоантракт» (2 издания)  и «Тост безответный». Критика встречает новые книги всё хуже и хуже. Главный упрёк – в них включены ранние, незрелые стихи. Но публике не до критики.  Популярность Северянина растёт с каждым днём. В дополнение к новым книгам Игорь Васильевич постоянно устраивает выступления на эстраде («пэзоконцерты») и гастроли.
     Вскоре после крымской олимпиады В. Баян предлагает Северянину устроить новую поездку, теперь уже без кубо-футуристов. Игорь Васильевич решает пригласить в турне В. Ховина и С. Шамардину.    
     Викор Романович Ховин, критик, издатель, был главным редактором альманаха «Очарованный странник». Позднее редактировал один из самых независимых журналов того времени –  «Книжный угол». В 1924 году эмигрировал и публиковал за границей советских литераторов, в конце войны погиб в Освенциме.
      Северянин, считавший Ховина наиболее чутким «интуитивным критиком» своего творчества, предложил ему по ходу турне выступать с докладами. Соне Шамардиной – той самой, что была предметом соперничества между Северяниным и Маяковским, и в которую Игорь Васильевич в ту пору был влюблён, отводилась особая роль. Хорошая актриса, она должна была читать со сцены его стихи. Сценический псевдоним для неё Северянин придумал  вполне в своём духе - Эсклармонда Орлеанская.
     В феврале 1914-го компания отправилась по южным городам России. Большой успех был в Екатеринаславе (Днепропетровск), Елисаветограде (Кировоград), в Одессе. «Баяну и Эсклармонде много аплодировали, Северянин был встречен овациями» (из одесской газеты).    
      Но Шамардина с каждым днём всё больше впадала в хандру. Не помогали ни восторженный приём публики, ни роман с Северяниным. В конце концов, Игорь Васильевич прервал гастроли. Позднее он писал: «..мы втроём (она, В. Р. Ховин и я) вернулись вместе из Одессы в Питер. С вокзала я увёз её, полубольную, к себе на Среднюю Подьяческую, где она сразу же слегла, попросив к ней вызвать А. В. Руманова (петербургского представителя "Русского слова"). Когда он приехал, переговорив с ней наедине, она после визита присланного им врача была отправлена в лечебницу на Вознесенском проспекте (против церкви). Официальное название болезни— воспаление почек. Выписавшись из больницы, Сонка пришла ко мне и чистосердечно призналась, что у неё должен был быть ребёнок от В. В.(Маяковского – Б.П.). Этим рассказом она объяснила все неясности, встречающиеся в "Колоколах собора чувств» (автобиографический роман в стихах – Б.П.).
     Шамардина – героиня стихотворения «В коляске Экслармонды», ей же адресовано – «Сердцу девьему».
     Этот роман вскоре закончился. Остались воспоминания:

       И с ней расстался так сурово,
       Так незаслуженно, что впредь,
       Не зная, как в глаза смотреть,
       С ней не хотел бы новой встречи,
       Себя другими изувечив,
       Которые в сравненьи с ней, – 
       На протяженьи тысяч дней
       Утерянной, – идти не могут.
       Не могут, ну и слава богу...

     А слава Северянина в эти годы походила на идолопоклонство. Сборники шли огромными тиражами, «поэзоконцерты» – с невероятным успехом. Он неизменно собирал полные залы  в Политехническом музее в Москве, в городской Думе Петербурга, в крупнейших театрах многих городов России. Позднее подсчитал: за пять лет, с 1913 по 1918 год, выступил около 130 раз,  в Петербурге - 55, в Москве - 26, в Харькове — 10,  в Тифлисе — 4...
     Успех Северянину во многом приносил и его артистический дар, особая манера исполнения. Высокий, прямой, с длинным, «лошадиным» лицом, облачённый в чёрный сюртук, с цветком в петлице, Северянин выходил на сцену аршинными шагами. Закладывал руки за спину или скрещивал на груди. Не обращая внимания на публику, смотрел поверх голов. Бесстрастным, мёртвым голосом начинал монотонное чтение, постепенно усиливая распев. У него была своеобразная манера декламации с замираниями, повышениями и резким обрывом на заключительных «щёлкающих» рифмах. В этом было что-то от шаманства. Уже через минуту, словно загипнотизированная, публика впадала в транс. «Смыслы» никого не интересовали – гипнотическая волна подхватывала и уносила.
     Вс. Рождественский: «Из мерного полураспева выступал убаюкивающий, втягивающийся в себя мотив, близкий к привычным интонациям псевдоцыганского, салонно-мещанского романса. Не хватало только аккордов гитары. Заунывно-пьянящая мелодия получтения-полураспева властно и гипнотизирующе захватывала слушателей. Она баюкала их внимание на ритмических волнах все время модулирующего голоса...».
      А. Арго: Закончив чтение, последний раз хлопнув звонкой щеколдой опорной зарифмовки, Северянин удалялся все теми же аршинными шагами, не уделяя ни поклона, ни взгляда, ни улыбки публике, которая в известной своей части таяла, млела и истекала соками преклонения перед «настоящей», «чистой» поэзией».
     Игра продолжалась…
     Сохранились интересные воспоминания К. Паустовского о первой встрече с Северяниным: «Меня приняли вожатым в Миусский трамвайный парк.Миусский парк помещался на Лесной улице, в красных, почерневших от копоти кирпичных корпусах. Со времён моего кондукторства я не люблю Лесную улицу. До сих пор она мне кажется самой пыльной и бестолковой улицей в Москве.
     Однажды в дождливый тёмный день в мой вагон вошёл на Екатерининской площади пассажир в чёрной шляпе, наглухо застёгнутом пальто и коричневых лайковых перчатках. Длинное, выхоленное его лицо выражало каменное равнодушие к московской слякоти, трамвайным перебранкам, ко мне и ко всему на свете. Но он был очень учтив, этот человек, — получив билет, он даже приподнял шляпу и поблагодарил меня. Пассажиры тотчас онемели и с враждебным любопытством начали рассматривать этого странного человека. Когда он сошёл у Красных ворот, весь вагон начал изощряться в насмешках над ним. Его обзывали «актёром погорелого театра» и «фон-бароном». Меня тоже заинтересовал этот пассажир, его надменный и, вместе с тем, застенчивый взгляд, явное смешение в нём подчёркнутой изысканности с провинциальной напыщенностью. Через несколько дней я освободился вечером от работы и пошёл в Политехнический музей на поэзоконцерт Игоря Северянина.
     «Каково же было моё удивление», как писали старомодные литераторы, когда на эстраду вышел мой пассажир в чёрном сюртуке, прислонился к стене и, опустив глаза, долго ждал, пока не затихнут восторженные выкрики девиц и аплодисменты. К его ногам бросали цветы — тёмные розы. Но он стоял все так же неподвижно и не поднял ни одного цветка. Потом он сделал шаг вперёд, зал затих, и я услышал чуть картавое пение очень салонных и музыкальных стихов:
Шампанского в лилию!Шампанского в лилию! —Её целомудрием святеет оно!Миньон с Эскамильо!Миньон с Эскамильо! Шампанское в лилии — святое вино!
    В этом была своя магия, в этом пении стихов, где мелодия извлекалась из слов, не имевших смысла. Язык существовал только как музыка. Больше от него ничего не требовалось. Человеческая мысль превращалась в поблескивание стекляруса, шуршание надушенного шелка, в страусовые перья вееров и пену шампанского». 
     И. Одоевцева вспоминала, как впервые услышала чтение Северянина: « Я продолжаю слушать эти знакомые мне с детства поэзы, над «фантастической безвкусицей, безграничной пошлостью и лакейски-приказчичьими изысками и новаторством» которых Гумилев и все мы привыкли издеваться. Но сейчас они кажутся мне совсем иными. Я как будто впервые слышу их, и они очаровывают меня. Пошлость, вульгарность, изыски? Да, конечно. Но это все наносное, несущественное. В этих, пусть смехотворных, стихах явно слышатся, несмотря ни на что, «вздохи муз, и звоны лиры, и отголоски ангельского пения». В них высокая, подлинная поэзия. И сейчас я в этом не сомневаюсь — Северянин настоящий поэт. Прав был Сологуб, прославлявший его, «большого русского поэта». Да, я сейчас впервые понимаю это.
Я все сильнее подпадаю под власть его необычайного чтения-пения, «гипнотически» действующего и на меня. Я закрываю глаза, я тону, я иду на дно этого искромётного, громокипящего водоворота поэзии.
О, только бы слушать его. Только бы он не замолкал». 
     Особый шарм своему исполнению Северянин придавал, произнося многие слова на иностранный манер – менял «е» на «э». Публика неистовствовала. В зале случались и обмороки.
     Иногда Игорь Васильевич использовал особые «домашние заготовки». Одну из них описал журналист В. Беренштам. Было это в знаменитом кафе поэтов «Бродячая собака». «Подвальную публику интересовало выступление Игоря Северянина. Его вызывали. На эти вызовы он спокойно прошёл мимо всех в буфет. Его снова вызывали. Не шёл. У стола, на эстраде, появился вместо него Толмачев и, томно манерничая, заявил: «Игорь Северянин, прежде чем читать, хочет отдохнуть и выпить лимонаду, для чего просит перерыв на четверть часа...» Ждали...». И никого это не коробило!
     В.Ходасевич, не раз выступавший на поэзо-концертах с докладами, ревниво заметил: «Слишком изучил Северянин, что вызывает аплодисменты, что нет».
     М. Моравская о причинах популярности Северянина: «Все читатели и почитатели Игоря Северянина, все слушатели его поэзо-концертов (какое романтическое слово!), восторженные курсистки и приказчики, всё это — «люди без собственных лимузинов», которые тоскуют по внешней культуре. Они чувствуют, вдыхая стихи Северянина, запах экзотических цветов, запах цветов, которые обычно им приходится видеть лишь за стеклом магазинного окна. Они слышат лёгкую бальную музыку в этих стихах с банальным ритмом. Они, читая Игоря, входят в нарядные будуары и видят зеркала, в которых им никогда не суждено отразиться. И крылатые яхты, и авто, и молниеносные путешествия по всему миру, — все, что доступно лишь немногим, лишь внешним хозяевам жизни, вынес Игорь на улицу. Он — продавец сказочных лубочных картинок, которыми кухарки оклеивают свои сундуки. Но он же бессознательный выразитель тоски по благам внешней культуры, тоски по физически полной жизни, по «нарядной сытости», как клеймят это некоторые».
     Ещё одна причина популярности поэзо-концертов – удивительная напевность, музыкальность стихов Северянина.
     К. Чуковский: «Бог дал ему, ни с того ни с сего, такую певучую силу, которая, словно река, подхватит тебя и несёт, как бумажку, барахтайся сколько хочешь: богатый музыкально-лирический дар. У него словно не сердце, а флейта,словно не кровь, а шампанское! <…> Всё, что увидит или почувствует, у него претворяется в музыку, и даже эти коляски, кабриолеты, кареты, –  ведь каждая в его стихе звучит по-своему, имеет свой собственный ритм, свой собственный стихотворный напев, и мне кажется, если б иностранец, не знающий ни слова по-русски, услышал, например, эти томные звуки:
Я в комфортабельной карете на эллипсическпх рессорах
Люблю заехать в златополдень на чашку чаю в женоклуб, –

он в самом кадансе стиха почувствовал бы ленивое баюкание эластичных резиновых шин. И какой сумасшедшей музыкой в его стихотворении "Фиолетовый транс" отпечатлён ураганный бег бешено ревущего автомобиля. Как виртуозно он умеет передать самой мелодией стиха и полет аэроплана, и качание качелей, и мгновенно мелькнувший экспресс, и танцы...».
     Некоторые стихи Северянина настолько музыкальны, что, читая, невольно начинаешь напевать их про себя на какой-то мотив. Например, знаменитая  поэма-миньонет. Проверьте! –

Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж…
Королева играла – в башне замка – Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил её паж.

Было все очень просто, было все очень мило:
Королева просила перерезать гранат;
И дала половину, и пажа истомила,
И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.

А потом отдавалась, отдавалась грозово,
До восхода рабыней проспала госпожа…
Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа.

     Не случайно мы так часто встречаем у Северянина ритмическую паузу (цезуру) посередине строки – типичный приём русской романсной  лирики XIX века. Он придаёт стихам особую напевность:

  От грёз Кларета — в глазах рубины,
  Рубины страсти, фиалки нег.
  В хрустальных вазах коралл рябины
  И белопудрый, и сладкий снег.

       Даже в названиях стихов отразилось всё многообразие музыкальных жанров  – тут и «увертюра», и «ноктюрн», и «интермеццо», и «прелюд», и «интродукция». И дело не только в названиях. Некоторые стихи своим ритмом стилизованы под вальс, марш, миньонет.
     Многие композиторы, включая  С. Рахманинова и С. Прокофьева, положили на музыку стихи Северянина. Прокофьев отмечал музыкальный дар поэта, видел в нём «композиторское начало».

     Г. Иванов, вспоминая о временах зенита славы Северянина, писал, что бюро газетных вырезок присылало ему  пятьдесят штук  в день, сплошь и рядом целые фельетоны, что его книги имели небывалый для стихов тираж, громадный зал городской Думы не вмещал всех желающих попасть на его «поэзо-вечера». «Тысячи поклонниц, цветы, автомобили, шампанское, триумфальные поездки по России … это была самая настоящая, несколько актёрская, пожалуй, слава».
      В Петербурге перед «поэзо-концертами» перекрывали движение. Во время гастролей купчихи в экстазе срывали с себя и бросали на эстраду к ногам кумира драгоценности. В одном из городов поклонники распрягли лошадей и сами везли поэта!
     Сбылось предсказание Брюсова: «...и скоро у ног своих весь мир увидишь ты!».
     Передовая критика ополчалась на Северянина всё сильнее. Он отвечал презрительными дерзостями («Ах, поглядите-ка! Ах, посмотрите-ка!/
Какая глупая в России Критика...»). В эти перепалки включились и многие поэты – все они оказались в тени северянинской славы, отошли на второй план. Никто не мог сравниться с ним в популярности. И не скрывали зависти. Вот лишь некоторые эпитеты:
     «Добрая» З. Гиппиус («И я, такая добрая ... как ласковая кобра я»): «Брюсовская обезьяна народилась в виде Игоря Северянина». 
     М. Моравская: «Плебейская поэзия может быть ничтожной и великой. Игорь — худшая часть плебейской поэзии».
     Л. Фортунатов: «Куплетист на Парнасе».
     Р. Гуль: «Капитан Лебядкин».
     И. Бунин: «Игоря Северянина знали не только все гимназисты, студенты, курсистки, молодые офицеры, но даже многие приказчики, фельдшерицы, коммивояжёры, юнкера, не имевшие в то же время понятия, что существует такой русский писатель Иван Бунин».
     Н. Гумилёв: «Вульгарность и безграмотность переносимы лишь тогда, когда они не мнят себя утончённостью и гениальностью».
     В 1916 году в Петрограде отдельным томом вышла книга критических разборов творчества Северянина. Никто из знаменитых современников – ни Брюсов, ни Бальмонт, ни Блок не удостаивались такого. Тогда же наиболее прозорливые критики догадались о тайном соперничестве между Северяниным и
М. Кузминым за звание «Русского Уайльда».
     Северянин обижался: «Люди, уверяющие меня, что  я  похож  на  Оскара  Уайльда,  говорят  мне дерзость: я очень люблю Уайльда, но с меня достаточно быть похожим на себя». В этом было некоторое кокетство и лукавство – эстетика раннего Северянина впитала в себя основные идеи Уайльда. Слова «Я трагедию жизни претворю в грёзофарс» – лаконичное изложение идеи «Блистаттельного Оскара» о том, что искусство совершенно равнодушно к фактам, оно изобретает, фантазирует, грезит, и между собою и реальностью ставит высокую перегородку красивого стиля. По Уайльду, эстетское движение в искусстве – «защитная реакция против первобытной грубости нашей эпохи».
      От ужасной действительности в прекрасный утопический мир, сотворённый таким искусством, за «струнную изгородь лиры», в свою Миррэлию Северянин убегал по проторённой Уайльдом дороге:

       О ты, Миррэлия моя! —
       Полустрана, полувиденье!
       В тебе лишь ощущаю я
       Земли небесное волненье...
       Тобою грезить упоенье:
       Ты — лучший сон из снов земли,
       И ты эмблема наслажденья, —
       Не оттого ль, что ты вдали?..

      Да и другие мысли Уайльда, например, о том, что законы красоты выше законов морали, не расходились с убеждениями молодого поэта. В посвящённом Уайльду ассо-сонете портрет знаменитого ирландца имеет сходство с Северяниным:

       Его душа — заплёванный Грааль,
       Его уста — орозенная язва...
       Так: ядосмех сменяла скорби спазма,
       Без слёз рыдал иронящий Уайльд.

       У знатных дам, смакуя Ривезальт,
       Он ощущал, как едкая миазма
       Щекочет мозг, — щемящего сарказма
       Змея ползла в сигарную вуаль...

       Вселенец, заключённый в смокинг дэнди,
       Он тропик перенёс на вечный ледник, —
       И солнечна была его тоска!

       Палач-эстет и фанатичный патер,
       По лабиринту шхер к морям фарватер,
       За красоту покаранный Оскар!

     Начавшаяся Первая мировая война мало изменила жизнь Игоря Васильевича. На волне всеобщего патриотизма он сотворил несколько стихотворений «на злобу дня». Весьма неудачных. Позднее был призван в армию, но выяснилась полная его непригодность к военной службе. Северянина занимали на хозяйственных работах в лазарете, разрешая при этом гастрольные поездки. Купаясь в лучах славы, поэт не видел ничего предосудительного в прогулках по Невскому, когда другие литераторы героически сражались на фронте – В. Катаев и М. Зощенко заслужили по Георгиевскому кресту, Н. Гумилёв – даже два!
     О первых армейских днях Игоря Васильевича сохранились воспоминания писателя Л. Борисова:  «Рядовой Игорь Лотарёв случайно, или так и должно было быть, из 5 выпущенных пуль в цель попал 3 раза. Дважды пульки легли кучно. Батальонный командир похвалил Лотарёва:
     - Молодец, солдат!
На что Северянин, он же солдат Лотарёв, чуть повернувшись в сторону   
батальонного командира, небрежно кивнул:
     - Мерси, господин полковник!
Батальонный застыл в позе оскорблённого изумления. Кое-кто из солдат,
стоявших подле стрелка и его поощрителя, прыснул в кулак, кое-кто побледнел, 
чуя недоброе за этакий штатский и даже подсудный ответ, когда полагалось 
гаркнуть: «Рад стараться, ваше высокоблагородие!»
Наконец батальонный разразился отборной бранью и, призвав к себе 
ротного, взводного и отделённого, назидательно отчеканил:
     - Рядового с лошадиной головой, вот этого, впредь именовать по-новому, а 
именно, как я скажу: Мерси. Понятно? Рядовой Мерси!
Так на весьма короткое время и призвали Северянина».
И. Одоевцева – о воинских подвигах Северянина (со слов сотрудника
рижской газеты «Сегодня»):  «Я это достоверно знаю от моего приятеля, капитана полка, в который был направлен Северянин, с хохотом рассказывавшего мне о новобранце Лотарёве-Северянине, бывшем посмешищем полка. Не поддавался никакой муштровке. Фельдфебель из сил выбивался, никак не мог заставить его не поворачиваться налево при команде направо, до хрипоты орал на него, разбивавшего весь строй: «Эй ты, деревня! Куда гнёшь опять? Сено-солому тебе, что ли, к сапогам привязать надо? А ещё образованный!» Целый месяц с ним возился безуспешно. В конце концов определили его в санитары на самую чёрную работу — по уборке и мытью полов — на другую у него способностей и смекалки не хватало. Я специально ездил к моему приятелю в полк полюбоваться на «принца фиалок» с ночной посудиной в руках».
     Зимой 1915 года – очередное турне по городам России. В Харькове поэт знакомится с Марией Волнянской (Домбровской), с которой проживёт шесть лет. В восьмом издании «Громокипящего кубка» появится посвящение: «Эта книга, как и все моё Творчество, посвящается мною Марии Волнянской, моей тринадцатой и, как Тринадцатая, последней. Эст-Тойла. Лето 1915 г.». Лариса Рейснер по достоинству оценила посвящение: «Никто не увидел пошлости в этом посвящении, не нашёл её в фиалково-лимонном гареме, которым Северянин окружил свою Тринадцатую».
      Мария будет исполнять стихи Северянина на его «поэзоконцертах».  Сценический   псевдоним – Балькис Савская – имя героини романа Мирры Лохвицкой «На пути к Востоку».
     Теперь в гастрольных поездках часто выступал поэт Алексей Масаинов. Игорь Васильевич вспоминал о фуроре, который произвёл его доклад «Поэты и толпа»: «И надо было видеть, как обыватель, называемый им «Иваном Ивановичем», неистово рукоплескал ему, боясь, очевидно, быть похожим на... обывателя, которого Масаинов разносил с эстрады за тупоумие, равнодушие и отсталость!.. Это было так весело наблюдать».
     О «поэзоконцерах» сохранилось воспоминание  Ю. Олеши, который семнадцатилетним юношей был покорён Северяниным в Одессе в мае 1916 года.
     Подлинным триумфом Игоря Васильевича стало избрание его «Королём поэтов» в московском Политехническом музее 27 февраля 1918 года.    
     Воспоминания современников об этом противоречивы, но позволяют восстановить общую картину.
     Объявление в газете и расклеенные по Москве афиши сообщали:
«Поэты! Учредительный трибунал созывает всех вас состязаться на звание короля поэзии. Звание короля будет присуждено публикой всеобщим, прямым, равным и тайным голосованием.
     Всех поэтов, желающих принять участие на великом, грандиозном празднике поэтов, просят записываться в кассе Политехнического музея до 12 (25) февраля. Стихотворения не явившихся поэтов будут прочитаны артистами.
     Желающих из публики прочесть стихотворения любимых поэтов просят записаться в кассе Политехнического музея до 11 (24) февраля. Результаты выборов будут объявлены немедленно в аудитории и всенародно на улицах.
     Порядок вечера:
1) Вступительное слово учредителей трибунала.
2) Избрание из публики председателя и выборной комиссии.
3) Чтение стихов всех конкурирующих поэтов.
4) Баллотировка и избрание короля и кандидата.
5) Чествование и увенчание мантией и венком короля и кандидата".
     Всего в конкурсе участвовали двадцать семь поэтов. Сначала артисты читали стихи отсутствующих: И. Бунина, В. Брюсова, Ф. Сологуба, А. Ахматовой,  А. Блока. Затем выступали сами поэты: К. Бальмонт, Северянин, В. Каменский, Д. Бурлюк, В. Маяковский...
     Северянин, видимо, прочитал три поэзы: «Весенний день», «Это было у моря» и «Встречаются, чтоб разлучаться».
     Из воспоминаний писателя С. Спасского: «Зал был забит до отказа. Поэты проходили длинной очередью. На эстраде было тесно, как в трамвае. Маяковский читал «Революцию» (по другим сведениям - отрывок из поэмы «Облако в штанах» - Б.П.), едва имея возможность взмахнуть руками. Он швырял слова до верхних рядов, торопясь уложиться в отпущенный ему срок.
Но «королём» оказался не он. Северянин приехал к концу программы. Здесь был он в своём обычном сюртуке. Стоял в артистической, негнущийся и «отдельный».
- Я написал сегодня рондо, - процедил он сквозь зубы вертевшейся около поклоннице.
Прошёл на эстраду, спел старые стихи из «Кубка». Выполнив договор, уехал. Начался подсчёт записок. Маяковский выбегал на эстраду и возвращался в артистическую, посверкивая глазами. Не придавая особого значения результату, он всё же увлёкся игрой. Сказывался его всегдашний азарт, страсть ко всякого рода состязаниям.
- Только мне кладут и Северянину. Мне налево, ему направо.
Северянин собрал записок немного больше, чем Маяковский».
     Похожие воспоминания оставил другой поклонник Маяковского – актёр и режиссёр вахтанговского театра Р. Симонов: «Зрительный зал был переполнен. Поэты один за другим читают свои стихи. Маяковский в своей обычной манере, красивым низким голосом, доходящим до последнего ряда балкона. Северянин немного в нос, скорее напевает, чем читает. Василий Каменский очень задушевно, грудным голосом, с большим обаянием читает отрывки из «Степана Разина». Зрительный зал разделился на партии. Каждый поэт имеет своих почитателей. Особенно много их у Маяковского.
По окончании чтения начинается голосование. Каждый из присутствующих опускает в ящик билет, где надписывается фамилия поэта, за которого он подаёт голос. Я опускаю свой билет с фамилией Маяковского. Проходит полчаса. Бюллетени подсчитаны — королём поэтов избран Игорь Северянин. На голову поэта возлагается лавровый венок. Его чествуют поклонники. Я ухожу огорчённый. Почему не Маяковский?».
     Футуристы, ставившие на Маяковского, попытались затеять скандал, изменить итоги конкурса. Не получилось – победа Северянина была очевидной. Тогда они наскоро придумали новый революционный лозунг: «Долой всех королей!». Маяковский остался вторым. Третье место досталось В. Каменскому (по другим данным – К. Бальмонту).
     Северянин относился к своему триумфу благоговейно. Внушённая когда-то
К. Фофановым мысль о собственной гениальности  давно и прочно укоренилась в его сознании. Пройдут годы, и убеждённость в исключительности своего таланта сыграет с поэтом злую шутку, станет одной из причин  творческой трагедии...
     Через несколько дней после коронации вышел сборник «Поэзоконцерт», с фотографией и величавой надписью: «Король поэтов Игорь Северянин» Тут же появилось и стихотворение «Рескрипт короля»:

Отныне плащ мой фиолетов,
Берета бархат в серебре:
Я избран королём поэтов
На зависть нудной мошкаре.

Меня не любят корифеи —
Им неудобен мой талант:
Им изменили лесофеи
И больше не плетут гирлянд.

Лишь мне восторг и поклоненье
И славы пряный фимиам.
Моим — любовь и песнопенья! —
Недосягаемым стихам.

Я так велик и так уверен
В себе, — настолько убеждён, —
Что всех прощу и каждой вере
Отдам почтительный поклон.

В душе — порывистых приветов
Неисчислимое число.
Я избран королём поэтов —
Да будет подданным светло!

     Великое событие было отмечено  придворным балом «Короля поэтов Игоря Северянина» 8 марта 1918 года в Политехническом музее. Маяковский, обиженный поражением в борьбе «за корону», попытался сорвать концерт. В антракте он взгромоздился на сцену и начал читать свои стихи. Но «под громкий свист публики был изгнан с эстрады» -  ехидно сообщала газета "Мысль" в номере за 11 марта 1918 года.
     Двадцать шестой, по подсчётам новоизбранного короля, «поэзоконцерт» в Москве окажется последним его выступлением на родине...



                Глава 6

                ДАЧНИК

     Зимой 1918 года Северянин перевёз мать в Эстонию – в рыбацкий посёлок Тойла на берегу Финского залива. Наталия Степановна хворала, ей было уже за семьдесят. В марте Игорь Васильевич и сам перебрался в Тойлу. Эти места были ему знакомы ещё с 1912 года. Здесь снимал дачу Ф. Сологуб, к которому молодой поэт часто приезжал. В 1914 и 1915 годах он и сам был здесь дачником. С Северяниным переехала старая прислуга семьи – Мария Неупокоева и бывшая возлюбленная Елена Яковлевна Семёнова с их четырёхлетней дочерью. Девочка родилась в 1913 году и в честь Брюсова была названа Валерией. Вскоре Семёновой с дочкой придётся покинуть Тойлу – туда приедет «Тринадцатая» – Мария Волнянская.
     Игорь Васильевич надеялся переждать в Эстонии смутное и голодное революционное время. К осени он помышлял вернуться в Петербург, но вышло иначе. Эстляндскую губернию оккупировали немецкие войска, а в начале 1920 года Эстония стала независимым государством. Северянин оказался в эмиграции.
     Его отношение к большевикам было противоречивым:

       Бывают дни – я ненавижу
       Свою отчизну – мать свою.
       Бывают дни – её нет ближе.
       Всем существом её пою.

     Верующий Северянин не мог примириться с «безбожностью» советской власти.

       Позор стране, в руинах храма
       Чинящей пакостный разврат!
       Позор стране, проведшей хама –
       Кощунника меж царских врат!..

     Антиурбанисту Северянину пришлась по душе окружённая озёрами приморская деревушка Тойла. Гуляя по лесам, взморью, на рыбалке он чувствовал себя счастливым:

  Эстония, страна моя вторая,
  Что патриоты родиной зовут,
  Мне принесла всё достоянье края,
  Мне создала безоблачный уют,
  Меня от прозы жизни отрывая,
  Дав сладость идиллических минут.

      Позднее поэт начнёт тосковать по России. В 1930 году его навестит полпред СССР в Эстонии Ф. Раскольников, и Северянин будет убеждать его: «... я не эмигрант и не беженец. Я просто дачник. С 1918 года».
     Спустя много лет Ю. Шумаков описал кабинет поэта. В тойловском домике не было электричества. Северянин любил керосиновую лампу, изливающую мягкий приветливый свет. На стенах кабинета – портрет Федора Сологуба, фотографии актрисы Ольги Гзовской и певицы Лидии Линковской с автографами. В шкафу, за стеклом, репродукции портретов Пушкина, Тютчева, Блока, Ахматовой. На полке, что ниже, – фотографии тех, с кем Игорь Северянин дружил в Эстонии. Здесь же рубашка, в которой крестили поэта.
     Северянин быстро вошёл в литературную жизнь Эстонии. Уже осенью публикуются первые его стихотворения, переведённые Х. Виснапуу. Вскоре издательство «Одамес» в Юрьеве (Тарту) выпускает три книги стихов: «Creme des Violettes», «Puhajogi» и «Вервена. Поэзы 1918—19 гг.». Весной 1919 года – первые выступления поэта в русском театре Таллина.
     Появились новые друзья. Осенью 1918 года – молодой священник Сергей Положенский, который позднее станет Настоятелем русской Православной Церкви в Париже, затем в Берлине. Игорь Васильевич принял его в свою «свиту короля поэзии», пожаловав сан Принца Розы. К этому времени экзотические титулы имели ещё трое:  Принц Нарциссов — Борис Васильевич Правдин, Принц Сирени — Борис Николаевич Башкиров и Принц Лилий — Александр Карлович фон-Эссен. 
     Принц Нарциссов –  Б. Правдин – поэт, переводчик, филолог, преподаватель, позднее  – заведующий кафедрой Тартусского университета, родился в семье рижских интеллигентов. Вокруг него группировалась вся русская литературная молодёжь Эстонии. Правдин по примеру Н. Гумилёва создал «Юрьевский цех поэтов». Приезжая в Тарту, Северянин всегда жил в его квартире по улице Якоби № 58 (в этом доме, по преданию, останавливался Василий Андреевич Жуковский).
      Принц Нарциссов :

       С тех пор, как Игорь Северянин
       Наш тихий город посетил,
       Грущу о нём, раздумьем ранен,
       Как я давно уж не грустил…

     Их дружба продлится до смерти Короля поэтов.
     С Принцем Сирени – Б. Башкировым, Северянин был знаком ещё в Петербурге. Богач, меломан, поэт и меценат, Башкиров (псевдоним – Борис Верин) читал свои стихи на северянинских поэзо-концертах, которые сам же и финансировал. Приятельствовал со многими поэтами Серебряного века, но самая близкая дружба была с композитором С. Прокофьевым. Блестящий шахматист, Башкиров на пару с Прокофьевым однажды выиграл партию у самого Алёхина!
     Вс. Рождественский в своих мемуарах писал о нём: «Хорошо образованный, знающий несколько языков, юрист по своему университетскому диплому, он под чисто европейской внешностью сохранил черты некоторого самодурства и необычайных пристрастий. Считая себя поэтом утончённого «декадентского склада», этот странный человек принуждён был делить своё существование между деловыми интересами «высокой коммерции» и богемной средой северянинских «поэзо–концертов» <…> Этот странный человек известен был в литературных кругах – поэтических, разумеется, тем, что на свой счёт и себе в убыток выпустил немало тощих стихотворных сборников той поры, оказывая бескорыстную помощь неимущим авторам. Был он в высшей степени доброжелателен и независтлив. И хотя сам и не отличался ни талантом, ни строгим поэтическим вкусом, его любовь к поэзии, наивная и слепая, была по–своему трогательной, хотя и несколько комической».
     Северянин посвятил Башкирову свой сборник «Соловей» и несколько стихотворений.

       Вы – Принц Фиолевой Сирени
       И друг порхающей листвы.
       Весенней осени, осенней
       Весны нюанс познали Вы ...

     Уезжая в Тойлу, Король поэтов оставил своему Принцу на хранение часть архива, вещи, которые были дороги как память. Борис Николаевич всё это бросил в Петербурге, эмигрировав в Финляндию. Северянин очень расстроился.
Внезапное бегство Башкирова из России было вынужденным. Он был причастен к подпольной боевой организации Тоганцева и фигурировал в расстрельном деле поэта Николая Гумилёва. Потом судьба забрасывала его то в Нью-Йорк, то в Берлин (там у Бориса Николаевича был короткий, но бурный роман с поэтессой Ириной Одоевцевой). В конце концов Башкиров осел в Париже, где работал ночным таксистом и публиковался в эмигрантских изданиях.
     «Король» и «Принц» в последний раз встретятся в 1922 году в Берлине. В одном из писем Северянин напишет: «Мой верный рыцарь — Принц Сирени — поэт Борис Никол<аевич> Башкиров-Верин — 8-го приехал из Ettal (около Мюнхена), — где он живёт с композ<итором> С. Прокофьевым, чтобы повидаться со мной. Он пробыл в Берлине 8 дней, и мы провели с ним время экстазно: стихи лились, как вино, и вино, как стихи».
     В июле 1920 года – первая и последняя встреча Северянина и
К. Д. Бальмонта. Константин Дмитриевич, много месяцев ожидавший разрешения выехать из Советской России, на месяц застрял в Ревеле (Таллине), теперь уже в ожидании французской визы. «Невозвращенца» Бальмонта потом многие обвиняли: якобы из-за его антисоветских выступлений за границей не выпускали из России остальных – Вяч. Иванова, А. Белого, Ф. Сологуба...  Это не совсем справедливо. Когда Константин Дмитриевич начал «сечь большевиков», ситуация изменилась. К этому времени уже выпустили почти всех желающих.
     Северянин приехал в эстонскую столицу, и поэты с радостью общались три дня. Договорились об ответном визите в Тойлу, но Бальмонт не смог. Причину объяснил в письме: «Я очень жалею, что так и не удалось нам поехать к Вам. Поистине ни одного дня здесь не было без хлопот, и лишь вчера я окончил все необходимые дела. Хочу думать, что мы встретимся снова — в более счастливых условиях, и будем петь, и будем светло-весёлыми».
   В те дни Северянин написал «Сонет Бальмонту»:

В гирляндах из ронделей и квинтин,
Опьянены друг другом и собою
В столице Eesti, брат мой Константин,
На три восхода встретились с тобою.
Капризничало сизо-голубою
Своей волною море. Серпантин
Поэз опутал нас. Твой «карантин»
Мы развлекли весёлою гульбою…
Так ты воскрес. Так ты покинул склеп,
Чтоб пить вино, курить табак, есть хлеб,
Чтоб петь, творить и мыслить бесконтрольно.
Ты снова весь пылаешь, весь паришь
И едешь, как на родину, в Париж,
Забыв свой плен, опять зажить корольно.

          Круг друзей Северянина пополнили эстонские поэты – Хенрик Виснапуу, Аугуст Алле, Вальмар Адамс, Мария Ундер, Алексис Раннит. Игорь Васильевич – один из первых переводчиков эстонской поэзии на русский язык. В Москве в 1922 году вышел сборник Х. Виснапуу в переводе Северянина, несколько сборников издали в Эстонии, а в 1929-м в его переводах увидела свет антология «Поэты Эстонии».
     В 1921 году он дал несколько концертов в Эстонии, Латвии и Литве вместе с Марией Волнянской. Но отнощения их шли на спад. Развязку ускорило знакомство поэта с дочерью местного плотника Фелиссой Круут. На литературном вечере девушка читала стихи эстонского поэта Ф. Тугласа и отрывки из произведений Н. В. Гоголя на русском языке. О новом этапе своей жизни Северянин написал своей давней знакомой – А. Барановой: «...эстийская поэтесса Фелисса Крут, моя невеста. Она — девятнадцатилетняя очаровалка. М<ария> В<асильевна> (М. Волнянская – Б.П.), за семь лет не пожелавшая меня понять и ко мне приблизиться, снова одинока. Я жалею её, но виноватым себя не чувствую. Вы знаете сами, что давно уже все шло к этому. Жить с поэтом — подвиг, на который не все способны. Поэт, пожертвовавший семью годами свободы своей во имя Любви и её не обретший, прав прекратить в конце концов принесение этой жертвы, тем более, что никому она и не нужна, ибо при «нужности» была бы признательность и более бережное отношение. Я благодарен Балькис за все её положительные качества, но одно уже отрицательное — осуждение поэта — изничтожило всё хорошее.
Да, я пережил честно боль, — я имею право на успокоительную отраду. Возможны новые разочарования, — я очарован сегодняшним, и что мне до завтра!».
    
     13 ноября 1921 года умерла мать поэта. Он похоронил Наталию Степановну в Тойле, а уже в конце декабря женился на Фелиссе Круут. Девушка приняла православие, и венчание состоялось в православном Успенском соборе в Тарту. Это был единственный официальный брак Игоря Васильевича.

  Ты совсем не похожа на женщин других:
  У тебя в меру длинные платья,
  У тебя выразительный, сдержанный стих
  И выскальзывание из объятия.

  Ты не красишь лица, не сгущаешь бровей
  И волос не стрижёшь в жертву моде.
  Для тебя есть Смирнов, но и есть соловей,
  Кто его заменяет в природе.

  Ты способна и в сахаре выискать «соль».
  Фразу – в только намёкнутом слове…
  Ты в Ахматовой ценишь бессменную боль,
  Стилистический шарм в Гумилёве.

  Для тебя, для гурманки стиха, острота
  Сологубовского триолета,
  И, что Блока не поцеловала в уста,
  Ты шестое печалишься лето.

  А в глазах оздоравливающих твоих –
  Ветер с моря и поле ржаное.
  Ты совсем не похожа на женщин других,
  Почему мне и стала женою.

     В. Шульгин через девять лет: « По внешности они очень подходили друг к другу, так как являлись полнейшим контрастом. Она была льняная блондинка с гладко зачёсанными волосами. Красивой её нельзя было назвать; но она была изящна. И иностранный акцент, от которого она не могла освободиться, не делал её смешной; он скорее придавал ей некоторую изысканность. Она была хорошего роста, стройная. Она была в стиле Ибсена…
     В его наружности не было ни одной северной черты. Как есть южанин!..
     Она была младше его и вместе с тем очень старше. Она относилась к нему так, как относится мать к ребёнку; ребёнку хорошему, но испорченному.
     А он был совсем скромный! Да, в частной жизни он был скромный, тихий, молчаливый. Но не угрюмый. Он молчал, но слушал внимательно и охотно; и на губах его была добрая улыбка. В этой улыбке обозначалось одновременно и что-то детское, и что-то умудрённое... на этих улыбающихся с добротой, на этих слушающих губах был ещё и оттенок некой печали. Печаль его мало сама себя сознавала; потому и была трогательна. Она, печаль, я думаю, была «вообще» и «в частности». «Вообще» объяснять не приходится. Достаточно сказать: он был эмигрантом. Можно ещё добавить, что он, став эмигрантом, остался поэтом. Никакого другого занятия у него не было. Птичка Божия!..
     Да, она была поэтесса; изысканна в чувствах и совершенно не «мещанка». И была она, хоть и писала русские стихи, телом и душой эстонка. Это значит, что в ней были какие-то твёрдые основы; какой-то компас; какая-то северная звезда указывала ей некий путь. А Игорь Васильевич? Он был совершенно непутёвый; 100%-ая богема; и на чисто русском рассоле.
         Она была от балтийской воды; он - от российской водки».

 Фелисса Круут (теперь уже Лотарёва) стала участвовать в концертах поэта.
Псевдоним, который ей придумал Игорь Васильевич – классика северянинского жанра – Ариадна Изумрудная. Молодая жена помогала ему в творчестве – Северянин не знал эстонского, и Фелисса делала подстрочники.
     В ту же пору Северянин становится постоянным сотрудником двух русских газет – таллинской «Последние известия» и знаменитой рижской – «Сегодня».  Пётр Пильский – «Золотое перо русской журналистики Латвии», друживший с А. И. Куприным, беседовавший с Л. Н.Толстым и А. П. Чеховым,– откроет для рижан эстонский период творчества поэта. Газета, печатавшая Бунина, Бальмонта, опубликует большинство лучших стихотворений из позднего сборника Северянина – «Классические розы». Редактор М. Мильруд, знавший, что поэт нуждается и отчасти живёт за счёт тестя, назначил ему небольшую постоянную ставку, которая не зависела от числа публикаций.
     Отношения Игоря Васильевича с отцом Фелиссы, действительно были неловкими: «Подумать страшно, — я живу нахлебником у простого эстонца-мыйжника. Только оттого, что женился на его дочери. Я для него не знаменитый поэт, а барин, дворянин, сын офицера. За это он меня и кормит. Ему лестно».
     В 1921 году ещё два важных события. В Берлине тиражом 3000 экземпляров вышла книга «Менестрель. Новейшие поэзы», и объявилась юношеская любовь Северянина – Злата.
     Евгения Гуцан (теперь – Евгения Менеке) жила в Германии. Овдовела,
воспитывала двух дочерей. Отцом одной из девочек был Северянин. Злата полагала, что Игорь Васильевич, как и многие его ровесники, погиб на войне, пока не наткнулась в газете на его стихи. Через редакцию ей удалось узнать адрес.
     Письмо Златы ошеломило Северянина. Он словно заново пережил свою первую любовь. Появился автобиографический роман в стихах «Падучая стремнина», где поэт словно возвращается в 1905 год.

       Спустя семь лет, в Эстонии, в июле,
       Пришло письмо от Златы из Берлина...
       О, Женечка! Твоё письмо — поэма.
       Я положил его, почти дословно,
       На музыку, на музыку стихов...


      Началась переписка, и бывшие любовники условились о встрече в Берлине –   поэту вскоре предстояло туда поехать.
     О жизни Северянина в Тойле с Фелиссой дают представления его письма
А. Барановой: «Целые дни провожу на реке. Это уже со 2-ого мая. 5-ый сезон всю весну, лето и осень неизменно ужу рыбу! Это такое ни с чем не сравнимое наслажденье! Природа, тишина, благость, стихи, форели! Город для меня не существует вовсе. Только крайняя необходимость вынуждает иногда меня его посещать. С 10 янв<аря> я в городе не был. Это очень благотворно на меня повлияло в смысле продуктивности творчества, и в результате — много новых рукописей. За это время прибавилось 4 книги: т. XV («Утёсы Eesti» — антология эстийской лирики за 100 лет, т. XIV («Предцветенье» — книга стихов Марии Ундэр, королева эст<ийских> поэтесс), т. XVII («Падучая стремнина» — роман в 2-х частях белыми стихами) и т. XVIII («Литавры солнца» — стихи) <…> Итак, я сижу в глуши, совершенно отрешась от «культурных» соблазнов, среди природы и любви. Знакомств абсолютно никаких, кроме племянника в<ице>адм<ирала> Эссена — Александра Карловича, инженера-техн<ика>, служащего в 18-и вёрстах от Тойлы в Jarve архитектором на заводе. Он приезжает к нам почти еженедельно. Большой мой поклонник, тончайший эстет. Переписываюсь только с Мадлэн, Златой, Башкировым, Северянкой и братом Эссена, живущ<им> теперь в Америке. Вот и все знакомые. С местными — шапочное знакомство. Да ещё в Dorpat'e есть чуткая изящная душа — Борис Васил<ьевич> Правдин, прив<ат>-доц<ент> Юрьевск<ого> универс<итета>, поэт, чудный человек. <…> Мария Вас<ильевна> служит в Ревеле в кабарэ — поёт цыг<анские> песни, хорошо зарабатывает. Мы не виделись с нею с ноября. Жена моя — хорошая, добрая, изящная. Боготворит меня и моё творчество, сама пишет стихи по-эст<ийски> и по-русски».
     1 августа 1922 года у Фелиссы и Игоря Васильевича родился сын. Имя мальчику дали весёлое – Вакх. Священник, крестивший ребёнка, впал в недоумение, но отец доказал, что наряду с античным богом вина, есть и мученик Вакх, упомянутый в святцах.
     В октябре поэт с женой приехал в Берлин. Уже подкрадывались времена безденежья и нужды. Северянин вспоминал, что прибыл в Германию в рабочей заплатанной куртке, а Фелисса – в пальто, сшитом из одеяла. Через шестнадцать лет Игорь Васильевич вновь встретился со Златой. Она заранее подыскала жильё, хлопотала об издании в Берлине книг Северянина. Здесь впервые Игорь Васильевич увидел свою дочь Тамару. Сохранились её поздние воспоминания, в которых на уже плохом русском языке описаны подробности этой встречи. По словам Тамары Игоревны Шмук (Гуцан), в то время ей было семнадцать лет, по другим данным – тринадцать.
     Ещё одна волнующая встреча – с Маяковским. Увиделись как старые друзья, словно и не было размолвки, обид.

       Мы шатались по берлинским кабакам,
       Удивлялись исполинским дуракам,
       Пьющим водку из ушата и ведра,
       Рвущим глотку, что хоть сжата, да бодра.

     В этом, написанном как будто по случаю стихотворении, – настоящая карусель из рифм – семь в одном четверостишьи вместо традиционных двух.

     Тепло приняли Северянина в Берлине и другие старые знакомые и друзья: поэты Борис Пастернак, Александр Кусиков, Борис Башкиров (Верин) и Хенрик Виснапуу, актриса Ольга Гзовская, художник Иван Пуни, литераторы Виктор Шкловский, Николай Минский (Виленкин) и его жена Зинаида Венгерова. Обидел только «мерзавец Алексей Толстой» – в ресторане «Медведь» хлопнул поэта по плечу, и, передразнивая, издевательски заголосил его строчки военных лет  –  «Тогда ваш нежный, ваш единственный, я поведу вас на Берлин!»; заоралал на весь ресторан:  «Молодец вы, Северянин! Не обманули! Сдержали слово — привели нас, как обещали, в Берлин. Спасибо вам, наш нежный, наш единственный! Спасибо!» И шутовски поклонился в пояс...
     Издательские дела складывались удачно: Маяковский и Кусиков помогли поправить финансы: устроили в издательство «Накануне» четыре книги: «Трагедия Титана», «Соловей», «Царственный паяц» и «Форелевые реки». Деньги Северянину выплатили авансом за всё, выпущено же было лишь две книги.
     В других издательствах напечатали книги «Миррелия», «Фея Eiole. Поэзы 1920—1921 гг.», «Падучая стремнина». С триумфом прошло выступление в большом зале Филармонии:  «Успех был грандиозный, «полицейский час» был нарушен, в зале погас свет, а я всё читал «на бис» (при свечах!), хотя высший полицейский чин стоял рядом со мною на эстраде, предлагая окончить вечер, но публика не отпускала. Я выпустил на своём вечере Бориса Верина-Башкирова и А. Кусикова. Оба были противоположных взглядов, но стихи у них были добротного качества».
     Но праздничное настроение поэта портили ссоры с женой. Сначала она начала ревновать мужа к Злате. Запретила ему встречаться с бывшей возлюбленной и дочерью. Поссорилась с Евгенией и отстранила её от участия в выступлениях и «посиделках».  Потом возникли и политические разногласия. 7 ноября Северянин вместе с В. Маяковским, А. Толстым и А. Кусиковым выступал в полпредстве СССР в Берлине на концерте, посвящённом пятой годовщине Октябрьской революции. Это послужило поводом для очередного семейного скандала.
     Маяковский просил Северянина дать несколько стихотворений для «Известий», «обещая гонорар по 1000 марок за строку (времена инфляции). — Я так рад, что и без денег дал бы, но моё окруженье (Фелисса Крут – Б.П.) препятствует. Довод: если почему-либо не вернётесь на родину сразу же, зарубежье с голоду уморит».
     Ностальгический приступ Игоря Васильевича совпал с уговорами друзей не возвращаться в Эстонию, а ехать из Берлина прямо в Москву. Эту идею поддерживала и Злата – член немецкой компартии. Новая ссора: « Ф. М. ни за что не соглашалась, хотя вся её семья была крайне левых взглядов. Брат её, Георгий, ушёл в январе 1919 г. вместе с отступившей из Эстонии Красной Армией и ныне заведует колхозом в Саратовском районе,сёстры (Линда и Ольга) были посажены в том же январе белой сворой в тюрьму, где и просидели два месяца. Ф. М. мотивировала своё нежелание ехать причинами личного свойства: «В Москве вас окружат русские экспансивные женщины и отнимут у меня. Кроме того, меня могут заставить работать, а я желаю быть праздной». Я, сошедшийся с нею всего год назад, каюсь, не хотел её тогда терять. Шли большие споры».
     Перед отъездом из Берлина на прощальном застолье споры эти закончились новым скандалом. Незадолго до смерти Северянин напишет: «Жаль, что не нашёл тогда в себе силы с нею расстаться: этим шагом я обрёк себя на то глупое положение, в котором находился все годы, без вины виноватый перед Союзом».
     Но у жены помимо ревности и политических разногласий, были и другие поводы для недовольства.  Три месяца, проведённые в Берлине, стали, по признанию Игоря Васильевича, временем « гомерического питья… Как следствие — ослабление воли, легчайшая возбудимость, легкомысленное отношение к глубоким задачам жизни».
     И. Одоевцева, вспоминая о визите к ней Северянина с женой в сопровождении верного Принца Сирени  Башкирова, расскажет об этом подробнее:
     «В четверть седьмого они, наконец, появляются. Северянин входит с папиросой в зубах, за ним перекошенный от волнения Башкиров и не менее взволнованная «принцесса». Я, скрывая своё недовольство, любезно здороваюсь с ними и, не дожидаясь объяснений, отчего они так опоздали, предупреждаю их, что, к моему большому сожалению, мне самой придётся уехать через полчаса. Но чай мы всё же успеем выпить.
     — Садитесь, пожалуйста!
«Принцесса» робко садится на край стула. Северянин, продолжая стоять, скептически осматривает стол.
     — А вино? Вино у вас есть? — резко спрашивает он.
     — Вина у меня нет, — говорю я.
     — Чая не пью, — отчеканивает он. — Пошлите за вином! На мой счёт!
Я удивлённо оборачиваюсь к растерянному Башкирову. Он торопливо и сбивчиво объясняет, что Северянин по дороге ко мне заходил в разные кафе и бары подкрепиться — для храбрости, для вдохновения.
     — И вот... Ради Бога, не сердитесь. Простите. Поймите...
Нет, я не сержусь. Я пододвигаю пирожные «принцессе», и она испуганно кладёт одно из них на свою тарелку, но прикоснуться к нему или к чаю, принесённому ей горничной, не решается.
     — Едем в ресторан! — требует Северянин. — Едем! Что тут сидеть и киснуть? Скучища!
Тут сидеть ему действительно ни к чему. Я шепчу Башкирову:
     — Уведите его скорее! Башкиров берёт его под руку.
     — Правильно, едем в ресторан! Едем! — И ведёт его к двери.
«Принцесса», красная от стыда, встаёт, протягивает мне руку лодочкой и шепчет:
     — Простите, ах, пожалуйста, простите! Северянин останавливается на пороге и поворачивается ко мне.
     — А вы? Одевайтесь скорее! Я без вас не уйду. Без Одо-евце-вой не уйду! Живо! Не копайтесь! Башкиров тащит его.
     — Одоевцева придёт прямо в ресторан. Честное слово, придёт! Через пять минут придёт, — уверяет Башкиров.
     — Только не копайтесь, — снова повелительно кидает мне Северянин. — Без проволочек! Терпеть не могу ждать! — И наконец даёт себя увести.
«Принцесса» чуть ли не плача уходит с ними.
     — Простите. Ради Бога, простите! — всё повторяет она.
Я запираю за ними входную дверь и облегчённо вздыхаю. Слава Богу, ушёл! Ведь он мог начать бить посуду, скандалить. А так всё обошлось благополучно.
Впрочем, не совсем. Спускаясь по лестнице, он звонил во все квартиры».
     В Тойлу Северянин и Фелисса вернулись накануне Рождества. После Нового года Игорь Васильевич, в надежде заработать и погасить накопившиеся долги, ездил в Юрьев и Ревель. Вместо ожидаемого дохода поездка принесла убытки. Поэт писал А. Барановой: «Я съездил в Юрьев, оттуда в Ревель, — третьего дня вернулся в нашу любимую мною глушь, вернулся обескураженный людской чёрствостью и отчуждённостью, вернулся со станции пешком, восемь вёрст неся чемодан с концертным костюмом и проч., изнемогая от усталости…
     Никто и нигде не может теперь же устроить ни одного вечера — вот результат моих хлопот. Один не имеет средств для начала, другой не имеет времени, третий не имеет желания, четвёртый… Одним словом — удачей моя поездка не сопровождалась».
     В ответ поклонница таланта поэта, жившая в Швеции, прислала немного денег. Её помощь станет постоянной.
     Поддержать Северянина попыталась и его бывшая муза – Анна Воробьёва, которой посвящены многие стихи, в том числе знаменитое «Это было у моря». В Финляндии, куда она эмигрировала после революции, Воробьёва организовала три концерта Северянина в Гельсингфорсе (Хельсинки) в зале Русского купеческого общества. Местная газета «Русские вести» писала: «Так же, как и раньше, Игорь Северянин имел большой успех, его чтение захватывало аудиторию, но её малочисленность говорила за то, что жестокая школа последних лет жизни увела русскую молодёжь от увлечения поэзотворчеством, живущим «острым и мгновенным», к другим запросам и другим ценностям».
     Да, время изменило и людей, и запросы и ценности. Понимая это, Северянин пытался перестроить своё творчество, отказывался от «экстазных» стихов, принёсших ему славу.
     Встречи в Берлине со старыми друзьями участили ностальгические приступы. Всё чаще поэт вспоминал Россию.

     Мой взор мечтанья оросили:
     Вновь – там, за башнями Кремля, –
     Неподражаемой России
     Незаменимая земля.

     В ней и убогое богато,
     Полны значенья пустячки:
     Княгиня старая с Арбата
     Читает Фета сквозь очки...

     А вот, к уютной церковушке
     Подъехав в щёгольском «купе»,
     Кокотка оделяет кружки,
     Своя в тоскующей толпе...

     И ты, вечерняя прогулка
     На тройке вдоль Москвы-реки!
     Гранатного ли переулка
     Радушные особняки...

     И там, в одном из них, где стайка
     Мечтаний замедляет лёт,
     Московским солнышком хозяйка
     Растапливает «невский лёд»...

     Мечты! вы – странницы босые,
     Идущие через поля, –
     Неповергаемой России
     Неизменимая земля!

     Об этом периоде творчества Вс. Рождественский справедливо писал, что кругозор мировосприятия Северянина не расширился. Поэт оставался в сфере своих поверхностно-идеалистических представлений о добре и зле. О том, что лирик должен стоять выше всякой злобы дня и что его духовный долг – воспевание красоты (вообще) и порицание зла и насилия (тоже вообще). Эта наивная вера поддерживалась в нём особым отношением к России, которая казалась ему воплощением самых высоких моральных идеалов.
   Одно из лучших «ностальгических» стихотворений – «Тишь двоякая». Мне в нём слышится что-то мандельштамовское:

       Высокая стоит луна.
       Высокие стоят морозы.
       Далёкие скрипят обозы.
       И кажется, что вам слышна
       Архангельская тишина.

       Она слышна,– она видна;
       В ней всхлипы клюквенной трясины,
       В ней хрусты снежной парусины,
       В ней тихих крыльев белизна –
       Архангельская тишина.

     В 1923 году в Юрьеве выходит альманах, в котором напечатаны три пьесы Северянина – «Плимутрок», «Вакханка из Кальяри», «Аэро-фарс». В Берлине тиражом 10 000 экземпляров публикуется сборник «Соловей. Поэзы 1918 года». Поэт работает над новым автобиографическим романом в стихах – «Роса оранжевого часа» (гонорар за него в Эстонии будет смехотворным). Позднее напишет ещё один –  «Рояль Леандра». В этом же году у Игоря Васильевича обнаруживают болезнь сердца.
     В августе 1924 года Северянин на два месяца уезжает в большое турне по Германии, Чехословакии и Польше. Выступления были удачными, поэт вернул кредиторам большую часть долгов – 36 тысяч крон. Через месяц выступает с концертом в Риге, в театре Русской драмы. Газета «Сегодня» откликнулась рецензией: «Северянин всё тот же, несмотря на то, что страна <...> от Северянина улетела и корчится теперь под пьяные песни Есенина и Маяковского. И потому грустно. Хорошие стихи, из них несколько, что безусловно останутся навсегда. Живой русский поэт, правда, запутавшийся в красоте напрасной».
     Весной 1925 года Игорь Васильевич вновь на два месяца отправился в Берлин и Прагу. Итог плачевный – два концерта и... 110 марок.
    


                Глава 7

                ДЕФЕКТ МИРОЗДАНИЯ


       Как жаль, что из вздора и чуши
       Порой вырастают страданья.
       Но так наши созданы души,
       И в этом — дефект мирозданья.

     Эти строчки навеяны любовными переживаниями, но с середины 20-х годов Северянин не мог отделаться от мысли, что мир устроен неправильно, человечество идёт ложной дорогой, культура гибнет. Этот «дефект мироздания», помноженный на нужду и бытовые невзгоды, всё больше усиливал разлад поэта с миром, отравлял жизнь.

       Да, сухи дни, как сухи души,
       А души сухи, как цветы,
       Погибшие от знойной суши…
       В чём смысл культурной суеты?
       В политике вооружений?
       В удушье газовых сражений?
       В братоубийственной вражде?
       В партийных спорах и грызне?
       В мечтах о равенстве вселенском?
       С грозящим брату кулаком?
       В нео-философах с их злом?
       В омужественном поле женском?
       В распятьи всей земли Христа?
       За мир закрывшего уста?

     Десять лет назад  Северянин пел гимн новому веку, прославляя «Стрёкот аэропланов, беги автомобилей, ветропросвист экспрессов, крылолёт буеров». Теперь пушкинские строки «Всяк суетится, лжёт за двух, / И всюду меркантильный дух» он переделывал на современный лад:

       Америка! злой край, в котором
       Машина вытеснила дух,
       Ты выглядишь сплошным монтёром,
       И свет души твоей потух.
       Твой «обеспеченный» рабочий,
       Не знающие грёзы очи
       Раскрыв, считает барыши.
       В его запросах – для души
       Запроса нет. В тебе поэтом
       Родиться попросту нельзя.
       Куда ведёт тебя стезя?
       Чем ты оправдана пред светом?
       В марионеточной стране
       Нет дела солнцу и луне.
       Но, впрочем, ныне и Европа
       Америке даст сто очков:
       Ведь больше пользы от укропа,
       Чем от цветочных лепестков!
       И, уж конечно, мистер Доллар
       Блестит поярче, чем из дола
       Растущее светило дня –
       Для непрактичных западня...

     А ведь ещё недавно Северянин гордился своей отстранённостью от политики, за версту обходил гражданские темы!
     Поэт понимал, что и сам приложил руку к созданию «дефекта мироздания».       Последним прибежищем оставались природа, рыбалка и поэзия.

       Сам от себя – в былые дни позёра,
       Любившего услад дешёвых хмель –
       Я ухожу раз в месяц на озёра,
       Туда, туда – за тридевять земель…

     Верный друг Северянина  А. Баранова, прислала деньги на покупку лодки. Сбылась мечта Игоря Васильевича – теперь он мог рыбачить с собственного ялика, названного им «Ингрид».      
     Представление о жизни поэта в середине 20-х годов даёт публикация варшавской эмигрантской газеты «За Свободу»:
     «Нами получены сведения о чрезвычайно тяжёлом положении Игоря Северянина. Поэт болен. Живёт он в Эстонии, далеко от города. Средств у него нет даже на оплату доктора.
     У Игоря Северянина имеется пять готовых к печати книг в рукописях, но ни в Эстонии, ни в Германии ничего издавать нельзя из-за издательского кризиса.
     Супруга Игоря Северянина также больна, у неё на руках трёхлетний ребёнок.
     Ревельская русская колония ничем, повидимому, помочь больному не может. Помочь же Игорю Северянину необходимо. На это мы и обращаем внимание союзов русских писателей и журналистов за границей и русской эмигрантской общественности.
         Адрес Игоря Северянина - Esthonie, Toila, Postkontor Ig. Severjanin».
     Зимой 1925 года Северянин отметил двадцатилетие литературной деятельности. «Юбилей прошёл более, чем тихо. Этот день провёл в Тойле. Служили на могиле мамы панихиду и молебен. Никого из городов не приглашал. Тем более своих «односельчан». Получил пять телеграмм и семь писем, в четырёх газетах меня вспомнили немного. Вот и всё. Да, впрочем, иначе и быть в наше время не может… Офокстротились все слишком».
     В те годы критики заметили эволюцию в творчестве поэта: «Время наложило свою печать на характер его творчества, поблекла его пресловутая эстетность, утихомирилась самовлюблённость, не слышно нарочитых словечек. Лирика его новых стихов посвящена мотивам гражданским: душа поэта скорбит об умученной родине, тянется к ней, верит в её близкое освобождение; поэт утверждает, что Россию мало любить, надо её и «заслужить». Эти мотивы встретили у собравшейся в большом количестве публики тёплый отклик, но наибольший успех всё же выпал на долю нескольких старых "эстетных" стихотворений, которые поэт прочёл в конце вечера» (газетный отчёт о концерте в Берлине).
     Поэзия Северянина и вправду стала другой, но не только из-за ностальгических строк о России. Ранние стихи – та самая эстетская «салонно-парфюмерная» поэзия, которая принесла Игорю Васильевичу всероссийскую славу. Мысль там не блистала – поэзия для поэзии в её чистом виде.

        Я – соловей: я без тенденций
        И без особой глубины...
        Но будь то старцы иль младенцы,–
        Поймут меня, певца весны.
 
        Я – соловей, я – сероптичка,
        Но песня радужна моя.
        Есть у меня одна привычка:
        Влечь всех в нездешние края.
 
        Я – соловей! на что мне критик
        Со всей небожностью своей? –
        Ищи, свинья, услад в корыте,
        А не в рулладах из ветвей!
 
        Я – соловей, и, кроме песен,
        Нет пользы от меня иной.
        Я так бессмысленно чудесен,
        Что Смысл склонился предо мной!

     В позднем творчестве мы видим уже совсем другого Северянина.
Меняется всё: стиль, лирические герои, техника стихосложения. Главными темами становятся природа, любовь. Стихи наполняются воспоминаниями о прошлом, философскими размышлениями о жизни. Исчезают лишённое смысла жонглирование словами, вычурные «красивости». Жеманные «Грёзэрки» и «Марионетки проказ» уступают место «земным» женщинам.
Поэт стремится к простоте, свойственной подлинному искусству:

       Величье мира – в самом малом.
       Величье песни – в простоте.
       Душа того не понимала,
       Не распятая на кресте...

     С годами Северянин приходит к выводу:

       Чем проще стих — тем он труднее...

     Спустя десятилетия эту мысль почти дословно повторит И. Бродский...
     В послереволюционном творчестве Северянин постепенно избавляется от    искусственных «словесных выкрутасов», ищет способ продолжить классическую традицию русской поэзии.  Он стремится, мне кажется, уберечь классику от так называемой, «массовой культуры». Но «простые» стихи не всегда давались поэту. И муза  его часто сбивается на уже проторённый русской поэзией путь.
     Кто-то из современных критиков даже высказал такую необычную мысль: «Как только Северянин отходит от фирменной своей «галантерейности» – тотчас же попадает в плеяду заурядных, традиционных поэтов. А, может, выход в этом и был – остановиться на славе «парфюмерщика» и не пытать залезать в «Лермонтовы»?».
     Но яркие, талантливые стихи по-прежнему встречаются. Особенно в двух лучших книгах того времени –  «Классические розы» и «Медальоны».
     В  поздней лирике – разнообразие мотивов, образов, стилистическая многоплановость. Его поэтические картины – упоительны:

       Целый день хохотала сирень
       Фиолетово-розовым хохотом...

(через много лет О. Мандельштам откликнется строчками «Художник нам изобразил / Глубокий обморок сирени»).
     А. Раннит отмечает: поэт, наконец, нашёл свой новый путь. «Правда, благодаря этому потерялся прежний образ Игоря-Северянина, образ перебирателя гитарных струн, но он добился в своих произведениях прочности и красоты, достижимых только при соединении трёх условий: глубокого бессознательного порыва, строгого его осознания и могучей воли при его воплощении. <…> Это новые книги Игоря-Северянина, вышедшие в зарубежье -"Классические розы" <...>, "Адриатика" <... > и "Медальоны", на которые я хочу обратить внимание читателя, чтобы он мог корригировать своё прежнее понятие о Игоре-Северянине. В этих книгах - законы и предметы реального мира вдруг становятся на место прежних, насквозь пронизанных мечтою, в исполнение которой он прежде верил. Но сила жизни и любовь в нём так сильна, что он начинает любить своё сиротство, постигает красоту боли и смерти. Людям, которым суждено дойти до такого превращения, или людям, обладающим кошачьей памятью, привязывающейся ко всем пройденным этапам духа, новые книги Игоря-Северянина покажутся волнующими и дорогими. Северянин, наконец, заговорил своим подлинным и, в то же время, художественно-убедительным языком».
      С русской эмиграцией в Эстонии отношения у поэта были сложными. От него ждали громких проклятий в адрес Советской России, а он заявлял о своей аполитичности и всё чаще писал ностальгические стихи о родине. Больше того – сочинял презрительные памфлеты на соотечественников:

       В этой маленькой русской колонии,
       Здесь спасающей от беззакония
       Свои бренные дух и тела,
       Интересы такие мизерные,
       Чувства подленькие, лицемерные,
       Ищут все лишь еды и тепла.

       Все едят – это очень естественно
       И тепло в наше время существенно
       С этим спорить не будет никто.
       Но ведь кроме запросов желудочных
       И телесных, есть ряд мозгогрудочных
       Кроме завтраков, дров и пальто.

       Есть театр, есть стихи, есть симфонии.
       Есть картины и если в Эстонии
       Ничего нет такого для вас,
       Соотечественники слишком русские,
       Виноваты вы сами, столь узкие,
       Что теряете ухо и глаз.

       Если здесь в деревушке подобного
       Ничего не найти, кроме сдобного
       Хлеба, можно давать вечера
       Музыкально-поэзо-вокальные,
       Можно пьесы поставить лояльные
       И, пожалуй, плясать до утра.

       Можно вслух проштудировать Гоголя
       (Ах, сознайтесь, читали вы много ли
       Из него в своей жизни, друзья!..)
       Можно что-нибудь взять из Некрасова,
       Путешествие знать Гаттерасово,
       Если Ницше, допустим, нельзя...

       Но куда вам такие занятия,
       Вызывающие лишь проклятия, –
       Лучше карты, еда и разврат!
       Лучше сплетни, интриги и жалобы,
       Что давно де войскам не мешало бы,
       Взять для ваших удобств Петроград!..

     От Северянина доставалось не только эмиграции, но и собратьям по перу. Например, А. Ахматовой и О. Мандельштаму:

       Стихи Ахматовой считают
       Хорошим тоном (comme il faut...)
       Позёвывая, их читают,
       Из них не помня ничего!..

       «Не в них ли сердце современной
       Запросной женщины?»  – твердят
       И с миной скуки сокровенной
       Приводят несколько цитат.

       Я не согласен, – я обижен
       За современность: неужель
       Настолько женский дух унижен,
       Что в нудном плаче – самоцель?

       Ведь, это ж Надсона повадка,
       И не ему ль она близка?
       Что за скрипучая «кроватка»!
       Что за ползучая тоска!

       Когда ж читает на эстраде
       Она стихи, я сам не свой:
       Как стилен в мёртвом Петрограде
       Её высокопарный вой!..

       И так же тягостен для слуха
       Поэт (как он зовётся там?!)
       Ах, вспомнил: «мраморная муха»
       И он же – Осип Мандельштам.

       И если в Лохвицкой – «отсталость»,
       «Цыганщина» есть «что-то», то
       В Ахматовой её «усталость»
       Есть абсолютное ничто.

    
     И уж совсем непонятно, даже с поправкой на «дефект мироздания»,  – чем провинился перед Северяниным А. Вертинский:

       Душистый дух бездушной духоты
       Гнилой, фокстротной, пошлой, кокаинной.
       Изобретя особый жанр кретинный,
       Он смех низвел на степень смехоты.

       От смеха надрывают животы
       И слезы льют, смотря как этот длинный
       Делец и плут, певец любви перинной,
       Жестикулирует из пустоты.

       Всё в мимике его красноречиво:
       В ней глубина бездонного обрыва,
       Куда летит Земля на всех парах.

       Не знаю, как разнузданной Европе,
       Рехнувшейся от крови и утопий,
       Но этот клоун мне внушает страх.

     У меня эти стихи вызывают недоумение. А ещё – вновь напоминают о Саше Чёрном. Сравните первую строчку Северянина

     Душистый дух бездушной духоты

со строкой Саши Чёрного:

      Безглазые глаза надменных дураков...

     В декабре 1927 года умер столь почитаемый Северяниным Ф. Сологуб, которому поэт посвятил несколько стихотворений. К трём статьям о творчестве Фёдора Кузьмича («Сологуб в Эстляндии», «Эстляндские триолеты Сологуба», «Салон Сологуба») добавилась новая: «Умер в декабре».
     В  конце 20-х годов – новая серия европейских турне. Сначала в Польшу и  Финляндию. В Варшаве в Пен-клубе Северянин прочитал доклад об эстонской поэзии и свои переводы (иногда на таких концертах вслед за поэтом Фелисса, одетая в народное платье, повторяла прочитанные стихи на эстонском). А на вечере в Русском доме поэту устроили овации за стихи, посвящённые русским писателям и России.
     В конце 1930 года началась поездка по Югославии, затянувшаяся на два с половиной месяца.  В Русском научном институте при Палате Академии наук Северянин прочитал две лекции: «О творчестве К. Фофанова» и «Эстляндские триолеты Сологуба». Дважды выступал в Белградском университете, на вечере памяти А. Блока, на концерте Музыкального общества.  Принимали тепло. Державная комиссия попросила Игоря Васильевича выступить со своими стихами в русских учебных заведениях – кадетских корпусах и женских институтах. Северянину вручили бесплатный билет первого класса по всей стране, он объездил около десятка югославских городов. Наконец, Державная  комиссия по хорошей цене купила три новые книги поэта: «Классические розы» «Медальоны» и «Рояль Леандра».
     В Югославии Северянин подружился с двумя яркими представителями русской эмиграции, горячими поклонниками его поэзии, – А. В. Сливовским и В. В. Шульгиным. В Дубровнике на вокзале чету Лотарёвых встретил господин среднего роста, очень похожий на Наполеона, представился полковником Генерального штаба Александром Владимировичем Сливовским. Пояснил: «Узнал из газет, что сегодня утром вы приезжаете в Дубровник, счёл своим долгом вас и вашу спутницу встретить и просить оказать мне и моей жене честь остановиться у нас в доме. Мы живём по правому берегу моря в трёх километрах отсюда. Моя машина — в Вашем распоряжении». Так Северянин с Фелиссой оказались на вилле «Флора мира».
     Александр Владимирович Сливовский (настоящая фамилия –  Слива) родился в 1886 году. Учился в кадетском корпусе, с отличием закончил Николаевское военное инженерное училище и Императорскую Николаевскую военную академию (Академию Генерального штаба). Воевал, был награждён Георгиевским крестом и Георгиевским оружием. С 1918 года служил в армии Украинской Народной Республики, созданной на основе украинизированных частей российской армии и отрядов добровольцев. Дослужился до должности начальника Генерального штаба. Позднее участвовал в Белом движении. После поражения армии барона Врангеля эмигрировал в Югославию, затем в Германию, Канаду.
     Сливовский и его жена Мария Андреевна приняли гостей сердечно, и в следующий свой приезд Северянин вновь остановится на вилле «Флора мира».
     Здесь Лотарёвы познакомились с другим гостем Сливовских – Василием Витальевичем Шульгиным. За свою долгую, почти столетнюю жизнь этот человек прославился во многих сферах. Замечательный журналист и литератор,с редким даром оратора; был депутатом Государственной Думы и снискал громкую политическую известность. Убеждённый монархист и националист, фанатичный патриот России.  В 1917 году, когда эти убеждения столкнулись, сделал выбор в пользу патриотизма – вместе с А. И. Гучковым Шульгин вёл переговоры с Николаем II об отречении, готовил документы и присутствовал при подписании императором манифеста об отречении от престола.
     Примкнул к Белому движению, стал одним из его идеологов. После поражения Врангеля в Крыму, Шульгин эмигрировал с остатками Белой армии. За границей активно участвовал в подпольной контрреволюционной организации «Трест», дважды нелегально ездил в Россию. В тридцатых годах отошёл от политики и поселился в Югославии. Здесь и произошло знакомство с Северяниным.
     Игорь Васильевич дружил с Василием Витальевичем много лет. Они переписывались, а в 1934 году поэт во время очередного турне по Югославии жил у Шульгина в Белграде. Ему же Северянин посвятил сонет:

       В нём нечто фантастическое: в нём
       Художник, патриот, герой и лирик,
       Царизму гимн и воле панегирик,
       И, осторожный, шутит он с огнём...
       Он у руля – спокойно мы уснём.
       Он на весах России та из гирек,
       В которой благородство. В книгах вырек
       Непререкаемое новым днём.
       Его призванье  –  трудная охота.
       От Дон-Жуана и от Дон-Кихота
       В нём что-то есть. Неправедно гоним
       Он соотечественниками теми,
       Кто, не сумевши разобраться в теме,
       Зрит ненависть к народностям иным.

     Пройдёт много лет, и Шульгин  напишет воспоминания о Северянине и Фелиссе. Эти записки появятся  в ... камере Владимирского централа! После освобождения в 1944 году советскими войсками Югославии Виталия Васильевича арестуют и отправят в СССР. За контрреволюционную деятельность приговорят к двадцати пяти годам тюрьмы (расстрел к этому времени в Советском Союзе будет уже отменён). Советская власть поступит с ним «по-вегетариански»: через двенадцать лет Шульгина освободят по амнистии, разрешат писать, и кое-что опубликуют. Будет даже снят документальный фильм «Перед судом истории», главный герой которого –  Виталий Васильевич, размышляет над событиями революции и гражданской войны. Плёнку, правда, почти сразу изымут из проката.
     Доживал свою жизнь Шульгин под присмотром КГБ в однокомнатной «хрущёвке» во Владимире, принимая постоянных гостей, стремящихся поговорить со свидетелем и участником поворотных моментов российской истории. Были среди них А. Солженицын, И. Глазунов, М. Ростропович, И. Ильинский, В. Солоухин, Л. Никулин.
     Из Югославии «Северяне»  (так звал поэта и Фелиссу Шульгин) отправились в Париж. На одном из перегонов поезд врезался в упавший со скалы на рельсы огромный камень. Случилась тяжёлая катастрофа. К счастью, ни поэт, ни его жена не пострадали. Северянин приписывал это талисману – иконке, которую всегда носил с собой. С ней Игорь Васильевич связывал избавления и от других напастей тех лет – во время гастролей в Бухаресте произошло землетрясение, в Кишинёве какая-то психопатка пыталась заколоть его ножом. 
     Париж... Многочисленные встречи со старыми друзьями и знакомыми –  литераторы А. Ремизов, Тэффи (сестра кумира Северянина – Мирры Лохвицкой), Н. Оцуп, с художником П. Костановым. Северянина и Фелиссу несколько раз принимали Юсуповы – князь Феликс Феликсович и Ирина Александровна , которая  приходилась по материнской линии внучкой Александру III, а по отцу — правнучкой Николаю I. Встречался Северянин и с легендой петербургского бомонда О. Глебовой-Судейкиной – едва ли ни главным персонажем знаменитой ахматовской «Поэмы без героя».
     Парижские выступления прошли с успехом. На одном из них была
М. Цветаева. О своём впечатлении она написала одной из самых ярких женщин Серебряного века – С. Андрониковой-Гальперн: «Единственная радость (не считая русского чтения Мура, Алиных рисовальных удач и моих стихотворений) – за всё это время – долгие месяцы – вечер Игоря Северянина. Он больше чем поэт: остался поэтом, он – стал им. На эстраде стояло двадцатилетие. Стар до обмирания сердца: морщин как у трёхсотлетнего, но – занесёт голову – всё ушло – соловей! Не поёт! Тот словарь ушёл. При встрече расскажу всё как было, пока же: первый мой ПОЭТ, т. е. первое сознание ПОЭТА за 9 лет (как я из России)».   
     Сохранилось и неотправленное письмо Марины Ивановны самому Северянину:
     «Игорю Северянину
<28-го февраля 1931 г.>
Начну с того, что это сказано Вам в письме только потому, что не может быть сказано всем в статье. А не может – потому, что в эмиграции поэзия на задворках – раз, все места разобраны – два; там-то о стихах пишет Адамович, и никто более, там-то – другой «ович» и никто более, и так далее. Только двоим не оказалось места: правде и поэту.
От лица правды и поэзии приветствую Вас, дорогой.
От всего сердца своего и от всего сердца вчерашнего зала – благодарю Вас, дорогой.
     Вы вышли. Подымаете лицо – молодое. Опускаете – печать лет. Но – поэту не суждено опущенного! – разве что никем не видимый наклон к тетради! – всё: и негодование, и восторг, и слушание дали – далей! – вздымает, заносит голову. В моей памяти – и в памяти вчерашнего зала – Вы останетесь молодым.
Ваш зал... Зал – с Вами вместе двадцатилетних... Себя пришли смотреть: свою молодость: себя – тогда, свою последнюю – как раз ещё успели! – молодость, любовь...
     В этом зале были те, которых я ни до, ни после никогда ни в одном литературном зале не видала и не увижу. Все пришли. Привидения пришли, притащились. Призраки явились – поглядеть на себя. Послушать – себя.
Вы – Вы же были только той, прорицательницей, Саулу показавшей Самуила...
Это был итог. Двадцатилетия. (Какого!) Ни у кого, может быть, так не билось сердце, как у меня, ибо другие (все!) слушали свою молодость, свои двадцать лет (тогда!) Двадцать лет назад! – Кроме меня. Я ставила ставку на силу поэта. Кто перетянет – он или время? И перетянул он: Вы. Среди стольких призраков, сплошных привидений – Вы один были – жизнь: двадцать лет спустя.
     Ваш словарь: справа и слева шёпот: – не он! Ваше чтение: справа и слева шёпот: – не поэт!
     Вы выросли, вы стали простым. Вы стали поэтом больших линий и больших вещей, Вы открыли то, что отродясь Вам было приоткрыто – природу, Вы, наконец, разнарядили её...
     И вот, конец первого отделения, в котором лучшие строки:
     – И сосны, мачты будущего флота...– ведь это и о нас с Вами, о поэтах, – эти строки.
     Сонеты. Я не критик и нынче – меньше, чем всегда. Прекрасен Ваш Лермонтов – из-под крыла, прекрасен Брюсов... Прекрасен Есенин, – «благоговейный хулиган» – может, забываю – прекрасна Ваша любовь: поэта – к поэту (ибо множественного числа – нет, всегда – единственное)...
     И то, те!.. «Соната Шопена», «Нелли», «Карета куртизанки» и другие, целая прорвавшаяся плотина... Ваша молодость.
     И – последнее. Заброс головы, полузакрытые глаза, дуга усмешки, и – напев, тот самый, тот, ради которого... тот напев – нам – как кость – или как цветок...
      – Хотели? нате! – в уже встающий – уже стоящий – разом вставший – зал.
Призраки песен – призракам зала».
     Почему письмо осталось неотправленным неизвестно. Одна из версий – Цветаева обиделась за нелестные стихи о ней:

Блондинка с папироскою, в зелёном,
Беспочвенных безбожников божок,
Гремит в стихах про волжский бережок,
О в персиянку Разине влюблённом.

Пред слушателем, мощью изумлённым,
То барабана дробный говорок,
То друга дева, свой свершая срок,
Сопернице вручает умилённой.

То вдруг поэт, храня серьёзный вид,
Таким задорным вздором удивит,
Что в даме — жар и страха дрожь — во франте...

Какие там «свершенья» ни верши,
Мертвы стоячие часы души,
Не числящиеся в её таланте...

     Какой бес толкал Северянина к таким вот неуёмным и дерзким нападкам?! Мне кажется, в этом тоже была какая-то игра, поза. «Зубодробительные» стихи об Ахматовой, а вместе с тем – безусловное  признание её таланта. Разве не он называл Анну Андреевну одним из своих любимых поэтов, посвятил ей уважительный сонет, вошедший в сборник «Медальоны». В кабинете поэта висела её фотография...
     Безденежье продолжало преследовать Северянина. Летом 1931 года редактор газеты «Сегодня» Михаил Мильруд сообщил, что из-за экономического кризиса газета больше не может выплачивать поэту постоянное жалование. В попытках
заработать на жизнь Северянин совершает турне – дважды в Югославию,  Болгарию, Латвию, Польшу. Надежду вселяла и новая книга стихов – «Адриатика», вышедшая в Эстонии летом 1932 года.
     Игорь Васильевич знакомится с молодым поэтом Алексисом Раннитом (настоящее  имя — Алексей Константинович Долгошев). Северянин будет переводить его стихи на русский, напишет благожелательное предисловие к сборнику, статью о его творчестве. Раннит, в свою очередь, станет автором статьи «Новый Игорь Северянин (К 35-летию литературной деятельности)».            
     В Эстонии заработков не было, и с весны 1933 года Игорь Васильевич с Фелиссой больше года прожили за границей. Северянин выступал с концертами, читал лекции в Румынии, Болгарии, Югославии. Это было последнее турне поэта. В Белграде выпустили новую книгу сонетов – «Медальоны». В необычный по жанру сборник вошло сто сонетов о писателях, поэтах , композиторах. Большинство было написано ещё в Тойле в 1925-1927 годах, часть добавилась позднее из неизданного сборника «Очаровательные разочарования». В Бухаресте вышел роман в стихах «Рояль Леандра».
     В Югославии Игорь Васильевич написал «Теорию версификации» – исследование о стихосложении. Здесь Северянин неузнаваемо скромен – большинство иллюстраций – из чужих стихов. А ведь сам он чего только не перепробовал: много экспериментировал со словом, рифмой, размерами. Увлекался ассонансами и диссонансами. Из-под его пера вышло несколько «Пятицветов»  – пятистиший, в которых через одно и то же сочетание согласных пропускались пять гласных звуков:

       В двадцать лет он так нашустрил:
       Проституток всех осёстрил,
       Астры звездил, звёзды астрил,
       Погреба переестрил.
       Оставалось только – выстрел.

      Казус случился с признанным мэтром отечественного стиховедения
М. Л. Гаспаровым. В предисловии к своей работе «Русские стихи 1890 – 1925 годов в комментариях»  он предупредил читателей, что для иллюстраций будет использовать стихи только малоизвестных поэтов. Однако в нескольких сложных случаях Михаил Леонтьевич был вынужден приводить строчки Северянина – у других авторов нужных примеров просто не нашлось. Вряд ли учёный делал это с большой охотой – Северянина он ценил невысоко, считал его «вульгаризатором Бальмонта».
     Игорь Васильевич испробовал разные, в том числе редкие жанры: рассказы в ямбах, романы в строфах, автобиографические романы в стихах, портреты в цикле «Медальоны». Не зная ни одного иностранного языка, постоянно вводил в свои строки французские, английские, итальянские слова. К. Чуковский иронично замечал, что эта странная смесь французского с нижегородским окрашивала стихи Северянина «в те пёстрые международные краски, какими отличается речь метрдотелей, коммивояжёров, куафёров и гидов больших международных городов, на ярмарках, курортах, в казино и в кафе». Однако Корней Иванович подметил и другое: этот приём открывал дорогу огромному количеству новых рифм.
     Но творчество Северянина неоднородно, многие стихи небрежны. Он не мучился подолгу над словом – перенял уверенность Фофанова – «Если я сразу же не сжёг новое стихотворение – значит оно гениально». Северянин не сжигал...
     Любимые стихотворные формы поэта – рондо и сонет, но он много экспериментировал и с другими. Считается, что Северянин открыл и использовал в своей поэзии десять новых строфических форм, до него не встречавшихся: дизэль, миньонет, кензель, секста, рондолет, перекат, перелив, переплеск, квинтина, квадрат квадратов. Сам Игорь Васильевич, правда, в «Теории версификации» не претендует на авторство во всех десяти.
     1 февраля 1935 года Северянин отметил тридцатилетие творческой деятельности. Особого внимания это событие не привлекло. В Таллине организовали банкет и концерт поэта, а П. Пильский в газете «Сегодня» поместил статью «Странствующий рыцарь».
     «Этого поэта угадаешь по каким-нибудь трём-четырём строкам, – больше не надо, –  ценная черта. Это и есть настоящая литературная сила. В этом единственное право быть и жить в литературе, считаться писателем, с честью носить это прекрасное звание.
     Северянина нельзя смешать ни с кем другим. Он – сам. Правда, у него совсем мало "точек зрения". Это определение следует пояснить. Северянин не поворачивает предмета  разными сторонами. Его взгляд ловит одну грань, примечает какую-нибудь одну особенность, эту черту обобщает, от неё слепнет, от неё глохнет, и уже не ищет ничего больше в этом предмете, – ни в озере, ни в человеке, ни в море, ни в полемизирующем враге. Северянин – впечатлителен. Его глаз схватывает и тотчас же останавливается.
     Последние годы Северянин много разъезжает, устраивает свои вечера в Польше, Югославии, Чехословакии, Болгарии, Париже. В этих скитаниях он представляется странствующим рыцарем: хламида, гордость и песни. Когда-то я о нём писал: "Если даже иногда он кажется босым, то за плечами у него плащ". Носить эту эффектную наружность умеет не всякий. Сейчас он спешенный воин, но это – воин.
     За 30 лет литературной работы Игорь Северянин много написал, много издал. Такого количества книг нет ни у кого из поэтов. Вместе с дореволюционными выпусками, цифра сборников Игоря Северянина достигает внушительной цифры, – их 25. Но и это не всё, потому что до сих пор не вышли и покоятся в рукописях, напр., "Литавры солнца", "Предцветение", переводы стихов эстонской поэтессы Марии Ундер, затем "Взор неизмеримый", "Рассказы в ямбах", статьи об искусстве – "Спутники солнца", ещё и ещё. Плодовитость необычайна. Игорь Северянин неутомим.
Пусть не все страницы этих книг заслуживают вашей похвалы – несомненны два вывода. Первый: в лице Игоря Северянина мы видим и чувствуем настоящего поэта. Второй вывод: это многописание Северянина свидетельствует о том, что только здесь его единственное жизненное призвание. Это можно сказать не обо всех. Для других литература – только случайность. В их экипаже она скачет пристяжной, – коренником несёт эту упряжку иная сила. Какая? Во всяком случае не литературная».
     Этот юбилей ещё походил на праздник. Следующий будет совсем грустным.



                Глава 8

                «ОКАЯННЫЕ ДНИ»

     С 1935 года начался самый мрачный этап жизни поэта. От лёгкости и солнечной радости молодых лет не осталось и следа. К невыносимой нищете добавлялись нищета духа и горькие раздумья. Большую часть жизни Северянин прожил, как крыловская «попрыгунья-стрекоза». Оглядываясь мысленно на те годы, он признавал: «Мешали мне моя строптивость и заносчивость юношеская, самовлюблённость глуповатая и какое-то общее скольжение по окружающему. В значительной степени это относится к женщинам. В последнем случае последствия иногда бывали непоправимыми и коверкали жизнь, болезненно и отрицательно отражаясь на творчестве».
     Теперь многие эпизоды молодости виделись уже по-другому. Например, роман с младшей сестрой Златы – Лизой. В тяжёлые времена молодая женщина обратилась к Северянину с просьбой о помощи – ей не на что было содержать их маленького сына. Игорь Васильевич отказал. Сослался на то, что содержит свою дочь Валерию – её родила Е. Семёнова в 1913 году. Сведения о судьбе Лизы и мальчика противоречивы, но по одной из версий они умерли от голода в послереволюционном Петрограде.
     Были и другие «скелеты в шкафу», терзавшие совесть поэта.

Он сник, услад столичных демон,
Боль причинивший не одну…

   Северянин критически оглядывался на раннее творчество:

       И что скрывать, друзья-собратья:
       Мы помогали с женщин платья
       Самцам разнузданным срывать
       В стихах внебрачную кровать
       С восторгом блудным водружали
       И славословили грехи, –
       Чего ж дивиться, что стихи –
       Для почитателей скрижали,–
       Взяв целомудрия редут,
       К фокстротным далям нас ведут?

     В. Шульгин: «В эту свою пору, он как бы стыдился того, что написал в молодости; всех этих «ананасов в шампанском»; всего того талантливого и оригинального кривлянья, которое сделало ему славу. Славу заслуженную, потому что юное ломанье Игоря Северянина было свежо и ароматно».
         
     Ещё в молодости Северянин подчёркивал особое отношение к Пушкину:
      
       Для нас Державиным стал Пушкин...

В эстонские годы поэт обращается к Пушкину всё чаще. Здесь для него, оторванного от России, привычной литературной среды,  друзей, почитателей, Пушкин становится символом утраченной родины. Ему посвящено немало стихов – «Былое»(1918), «Пушкин» (1918), «О том, чьё имя вечно ново» (1933), «Пушкин – мне» (1937). Самые пафосные строчки  строчки  посвящены великому предшественнику:

       Есть имена как солнце!
       Имена –
       Как музыка! Как яблони в расцвете!
       Я говорю о Пушкине: поэте,
       Действительном в любые времена.

Или:

       Он – это чудное мгновенье,
       Запечатлённое в веках.
       Он – воплощенье Вдохновенья,
       И перед ним бессилен прах.
   
     Имя Пушкина Северянин поместил в ряд своих высших ценностей:

       Любовь! Россия! Солнце! Пушкин!..
    
     У него часто встречаются пушкинские мотивы, стилистические реминисценции. Поэма «Роса оранжевого часа» от начала до конца написана онегинской строфой, роман в стихах «Рояль Леандра» – аллюзия на «Евгения Онегина» – самое любимое пушкинское сочинение.
     В душе поэта, как и его отца, «бродил русский бес», и с К. М. Фофановым его роднил общий порок. Фелисса, как только могла, боролась за мужа. Безуспешно! К пятидесяти годам Игорь Васильевич выглядел дряхлым старцем.
     Прежде был спокойным, душевным человеком. В кругу друзей и близких держался просто. По воспоминаниям Ю. Шумакова – только ««на людях», <…> особенно в окружении «меценатов», стремившихся угостить знаменитого поэта, продемонстрировав этим свою близость к нему <…>  явно исполнял «роль гения», держался надменно, принимал как должное оказываемые ему почести». Преобразовывался и «фасонил»  «в группе девушек нервных, в остром обществе дамском». В обычной жизни был неприхотлив. Поэт П. Антокольский в молодости, оказавшись в ресторане вместе с Северяниным, был поражён, когда Игорь Васильевич вместо «ананасов в шампанском» или «мороженого из сирени» заказал штоф водки и солёные огурцы.
     Теперь характер изменился: поэт не всегда держал себя в руках, случались приступы бешенства.
     Ю. Шумаков: «Игорь Васильевич подчас казался нервным, взвинченным, как бы готовым к удару. Мне думалось: Северянин страдает не только манией величия, но и манией преследования».
     Загадочно и странно повела себя Фелисса – вдруг отказалась от их сына Вакха: «Я от него отреклась. Это сын Игоря Васильича!<...>Это трудно понять. Но это так. <...> И живёт он у бабушки. Я его не хочу видеть». Понять такое, действительно, трудно. Возможно, какие-то ответы можно было найти в семейном архиве, но Вакх Игоревич Лотарёв в своём завещании запретил публиковать находившиеся у него документы и часть переписки родителей.  В 1944 году он эмигрировал в Швецию, русского языка почти не знал и принял такое решение, опасаясь, что в документах могут оказаться какие-то интимные сведения. Сын Игоря Васильевича и Фелиссы умер в 1991 году. Внуки и правнуки  и сейчас живут в Швеции.
     Последнюю попытку изменить свою жизнь Северянин предпринял весной 1935 года – ушёл от жены и переехал к новой музе – В. Б. Коренди (Кореневой, в девичестве Запольской). Вера Борисовна уже в юности была фанатичной поклонницей поэта. В 1931 году написала ему. Игоря Васильевича поразило стилистическое совершенство письма. Началась переписка.
     Жизнь с Верой Борисовной была кочевая – в Пюхайыги, Сааркюле, Таллине, Пайде, Нарва-Йыэсуу (Усть-Нарва).
     За весь 1935 год удалось провести всего три концерта: в Печорах, Валке и Нарва-Йыэсуу. Поэт скоро разочаровался в своей новой избраннице. Засыпал жену (официально брак не был расторгнут)  мольбами о возвращении, но Фелисса осталась непреклонной. Приступы тоски по родине повторялись:


       От гордого чувства, чуть странного,
       Бывает так горько подчас,
       Россия построена заново
       Другими, не нами, без нас.
       Уж ладно ли, худо ль построена,
       Однако построена всё ж:
       Сильна ты без нашего воина,
       Не наши ты песни поёшь.
       И вот мы остались без родины.
       И вид наш и жалок и пуст,
       Как будто бы белой смородины
       Обглодан раскидистый куст.

     Разочарованный в жизни, во второй половине 30-х годов Северянин почти перестал писать стихи, занимался переводами. Свою «немоту» объяснял карой за прошлые грехи:

       И вот – в душе очерченным стихам
       без письменных остаться начертаний.
       И эта кара, – кара по грехам, –
       Одно из самых жутких наказаний...

     В январе 1937 года Игорь Васильевич обращается с открытым письмом к известному  польскому поэту Каземежу (Каземиру) Вежинскому, поклоннику его творчества:
    «Светлый Собрат!
    Сама Святая интуиция диктует мне это письмо. Я искристо помню Вас: Вы ведь из тех отмеченных немногих, общение с которыми обливает сердце неугасимой радостью. Я приветствую Ваше увенчание, ясно смотрю в Ваши глаза, крепко жму руку. Я космополит, но это не мешает мне любить и чувствовать Польшу. Целый ряд моих стихов — тому доказательство. На всю Прибалтику я единственный, в сущности, из поэтов, пишущих по-русски. По русская Прибалтика не нуждается ни в поэзии, ни в поэтах, Как, впрочем, — к прискорбию, я должен это признать, и вся русская эмиграция. Теперь она готовится к юбилею мёртвого, но бессмертного Пушкина. Это было бы похвально, если это было сознательно. Я заявляю: она гордится им безотчётно, не гордясь отечественной поэзией, ибо если поэзия была бы понятна ей и ценима ею, я, наизаметнейший из русских поэтов современности, не погибал бы медленной голодной смертью.
     Русская эмиграция одной рукой воскрешает Пушкина, другою же умерщвляет меня, Игоря-Северянина.
     Маленькая Эстония, к гражданам которой я имею честь принадлежать уже 19 лет, ценя мои переводы её поэтов, оказала мне больше заботливости, чем я имел основания рассчитывать. Но на Земле всё в пределах срока, и мне невыносимо трудно. Я больше не могу вынести ослепляющих страданий моей семьи и моих собственных. Я поднимаю сигнал бедствия в надежде, что родственная моему духу Польша окажет помощь мне, запоздалому лирику, утопающему в человеческой бездарной бесчеловечности. Покойный Брюсов сказал Поэту:
       Да будет твоя добродетель —
       Готовность взойти на костёр!
Я исполнил его благой совет: я уже догораю, долгое время опаляемый его мучительными языками. Спасите! Точнее, затушив костёр, дайте отход безболезненный.
     Верящий в Вас и Вашу Родину.
P. S. Предоставляю Вам все полномочия на перевод и помещение в печати польской этого моего письма».
     Через пять месяцев, накануне своего пятидесятилетия, Северянин молит о помощи свою давнюю благодетельницу А. Баранову:
     «Не может быть речи и о творчестве: больше года ничего не создал: не для кого, это во-первых, а во-вторых — душа петь перестала, вконец умученная заботами и дрязгами дня. Живу случайными дарами добрых знакомых Белграда и Бухареста. Конечно, все это капля в море, но без этой «капли» и жить нельзя было бы. И всегда хронически ежемесячно не хватает, т. к. самая убогая даже жизнь стоит денег, а их, увы, очень немного присылают.<...> Если бы от<ец> Сергий Положенский и Вы могли бы собрать какую-нибудь сумму среди знакомых для меня, сына и Ф<елиссы> М<ихайловны>, мы были бы так светло Вам признательны, всегда дорогая Августа Дмитриевна! Неужели никто не поможет гибнущему поэту в уже погибшем мире? Есть же люди, хочется верить!».
     К столетию со дня смерти А. С. Пушкина Король поэтов написал стихотворение «Пушкин – мне»:

       – Сто лет, как умер я, но, право, не жалею,
       Что пребываю век в загробной мгле,
       Что не живу с Наташею своею
       На помешавшейся Земле!
       Но и тогда-то, в дни моей эпохи,
       Не так уж сладко было нам
       Переносить вражду и срам
       И получать за песни крохи.
       Ведь та же чернь, которая сейчас
       Так чтит «национального поэта»,
       Его сживала всячески со света,
       Пока он вынужденно не угас...

     На официальные мероприятия, посвящённые смерти Пушкина, Северянина не пригласили...
     В надежде на помощь поэт жаловался на безденежье знакомым, в том числе и отцу Сергию Положенскому: «... два года не писал ни строчки;<...>Я большой грешник, но больше по легкомыслию, чем злонамеренно». Принц Роз в ответ посоветовал Игорю Васильевичу найти какую-нибудь службу. Король поэтов оскорбился: скорее погибну от голода, чем поступлюсь своей свободой.
     С грустью вспоминал Северянин своё благополучное дворянское детство:

       Какая жизнь была! Собачка,
       Последняя из барских сук,
       Жила, я думаю, богаче,
       Не говоря уже о кляче,
       Чем я, поэт, дворянский внук...   

     Лето 1937 года Северянин провёл отшельником в деревне, вблизи Нарва-Йыэсуу. Не имея денег, ел пойманную рыбу, ягоды и грибы. Единственным доходом в то время был небольшой заработок В. Коренди в школе и субсидии эстонского правительства – 8 долларов в месяц. Этого недоставало даже для погашения долгов. Сначала пытался заработать на жизнь, предлагая богатым дачникам свой рыбацкий улов. Потом дошло и до того, что расспрашивал швейцаров отелей о заезжих знаменитостях – в надежде продать свои книги с автографами. Ю. Шумаков поведал историю, рассказанную его отцу известным актёром и театральным деятелем Михаилом Чеховым: «В номер, где я остановился, постучал незнакомец и предложил купить сборник стихов Игоря Северянина с автографом. В посетителе я с трудом узнал поэта, в своё время гремевшего на всю Россию. Неужели это автор «Громокипящего кубка»? -- подумал я».
     Весной 1938 года случилась встреча Северянина с И. Буниным. Иван Алексеевич, нобелевский лауреат, направлялся в Таллин с лекцией. Северянин захотел послушать. Они оказались в одном поезде. Бунин ехал во втором классе, Северянин – в третьем. Перешли на нейтральную территорию – в вагон-ресторан. Иван Алексеевич предложил выпить вина. Денег у Игоря Васильевича, не было. Пить за счёт попутчика  не пожелал. Попросил чаю. Бунин развеселился: «Чаю?! Северянин?! Ха-ха-ха! Однако…».  Так за чаем и доехали до Таллина. Разговаривали вежливо, но вряд ли тепло. Северянин высоко ценил Бунина, особенно как поэта. Отношение же Ивана Алексеевича к Королю поэтов было ревнивым, с оттенком фирменного бунинского презрения.
     Игорь Васильевич был и на лекции, и на банкете (даже прочитал там своё стихотворение), провожал Бунина в Париж. Вскоре появятся строки:

       Стала жизнь совсем на смерть похожа:
       Всё тщета, всё тусклость, всё обман.
       Я спускаюсь к лодке, зябко ёжась,
       Чтобы кануть вместе с ней в туман...
    
     Зимой 1939 года Игорь Васильевич пишет композитору Сергею Рахманинову, с которым был хорошо знаком:
     «…В 1918 г. я уехал с семьёй из Петербурга в нашу Эстляндскую губ., превратившуюся через год в Эстонию. До 1934 года я объездил 14 государств, везде читая русским, везде кое-что зарабатывая. Конечно, очень скромно, но всё же жить можно было. А с 1934 г. - н и ч е г о: ни заработков, ни надежд на них, ни здоровья. Ехать не на что; ехать некуда: везде ограничения, запреты, одичание. Кому теперь до поэзии?! На неё смотрят свысока, пренебрежительно; с иронией и изумлением. И даже с  н е г о д о в а н и е м   <...> Я живу чудом, Сергей Васильевич: случайными даяньями. Их всё меньше и меньше. Они прекращаются, ибо люди уходят, а   ч е л о в е к и   не признают. Я живу в глухой деревне, на берегах обворожительной Россони, в маленькой, бедной избушке с женой и дочерью. Мы все больные, умученные, у х о д я щ и е.   Помогите же нам <...> «уйти» более или менее безболезненно. Невыносимо, свыше всяких сил обессиленных - умирать без конца! И не странно ли, не поразительно ли? - чем ужаснее жизнь, тем больше жить хочется, тем больше цепляешься за жизнь, всё во что-то несбыточное веря и надеясь... без надежд!»
     Рахманинов прислал поэту 35 долларов. Северянин ответил письмом:
     «Светлый Сергей Васильевич,
я благодарю Вас от всей души за присланные мне $ 35. Этот Ваш дар явился для меня весьма существенной поддержкой. В моём домике под Россонью висит несколько портретов обожествлённых людей, мною боготворимых; среди них Н.А.Римский-Корсаков работы Серова. Сделайте радость мне - пришлите свой с подписью. Вы даровали мне три месяца жизни в природе: это такой большой срок по нашим временам!»
     Композитор, высоко ценивший Северянина, подарил ему свой портрет с дарственной надписью. Игорь Васильевич в ответ отправил посвящённое Рахманинову стихотворение «Все они говорят об одном», написанное ещё в конце 20-х годов:
            
       Соловьи монастырского сада,
       Как и все на земле соловьи,
       Говорят, что одна есть отрада
       И что эта отрада — в любви...

       И цветы монастырского луга
       С лаской, свойственной только цветам,
       Говорят, что одна есть заслуга:
       Прикоснуться к любимым устам...

       Монастырского леса озёра,
       Переполненные голубым,
       Говорят: нет лазурнее взора,
       Как у тех, кто влюблён и любим...

     К этому времени В. Коренди потеряла работу учительницы. Остались совершенно без средств …
     Летом 1939 года в Усть-Нарву, где тогда жил Северянин, приехала Евгения Тимофеевна Менеке –  Злата. Словно предчувствовала  близкий конец поэта и хотела попрощаться. Привезла подарки и Игорю Васильевичу, и Вере Борисовне Коренди, и её дочери. Увидев бедственное положение поэта, уговаривала его переехать с Верой Борисовной к ней в Берлин. Злата к этому времени имела своё ателье мод, неплохо зарабатывала и была готова содержать бедствующую пару. Она гостила в Усть-Нарве около двух месяцев, но визит омрачился скандалом. По воспоминаниям В. Коренди, Северянин к этому времени уже совершенно не переносил алкоголь. От одной рюмки терял контроль над собой, впадал в бешенство. Такое случилось и при Злате. Очень быстро она простила Игоря Васильевича, и дружба вроде бы восстановилась. Но после возвращения в Берлин, по свидетельству самого Северянина, «писала редко и невразумительно».
     Зимой 1940 года отмечали 35-летие литературной деятельности поэта.
П. Пильский откликнулся в газете «Сегодня»:
     «…С этим именем связана целая эпоха. Игорь Северянин в предвоенную пору, в годы войны был символом, знаменем, идолом петербургского надлома. Можно привести длинный ряд слов с этим корнем: «излом», «надлом», «перелом».
Что-то оранжерейное, тепличное вырастало, зацветало на российской тёмной земле, — барствовало, изгибалось, кокетничало. Взлетали и кружились «грёзерки», манили «ананасы в шампанском», «мороженое из сирени», — далёкая отзвучавшая весна сумасшедших лет. Петербург умирал, как чахоточный, с больным румянцем на лице. С необычайной жаждой жить, трепетно и свирепо приникал ко всем истокам мимолётных радостей и опьянялся, как юноша, впервые прикоснувшийся к хмельному вину, к сладчайшим ядам.
     Но умер Петербург, и переродился Игорь Северянин. Промчались столичные наваждения, погас гримасничающий город, всё оказалось минутным призраком. Теперь город Северяниным проклят. Для него это — «нелепость», жить в городах, — «запереться по душным квартирам» — для поэта «явный вздор». Современность Северянина раздражает. Ему претит её пошлость. Новый век променял «искусство на фокстрот», взрастил «жестоких, расчётливых, бездушных и практичных».
     Когда-то окружённый толпой поклонниц, теперь он чувствует свою отчуждённость и от женщин: «Ты вся из Houbigant. Ты вся из маркизета! Вся из соблазнов ты! Из судорог ты вся». Возмущают «лакированные кавалеры», злит чарльстон, отталкивает вся Европа - «рассудочно-чёрствая», чуждой и обманчивой кажется сама культура. («Культура, Культура! — кичатся двуногие звери»). Все последние годы поэт находит утешение в сельской тишине.
     Долгое время Северянин прожил в живописной Тойле, потом в замершем Гуптенбурге, предавался своему любимому занятию рыболова, влюблён в мюнхенскую удочку, отдал себя ночным мечтам и книгам. <…> Он — поэт, в лучшем и полном смысле этого слова, поэт в своих книгах, в чувствованиях мира, в своих днях и всей жизни. Он её приемлет только преображённой, отдавая себя её существующим и несуществующим прельщениям. Игорь Северянин — личность и самостоятельность. Если иногда он может казаться даже босым, то за плечами у него плащ. Носить эту эффектную ненужность умеет не всякий. Сейчас он, — волею судеб, — спешенный воин. Но это – воин».
     Таллинская газета «Вести дня» публикует интервью: «Игорь-Северянин беседует с Игорем Лотарёвым о своём 35-летнем юбилее»:    
     «Нарва-Йыезу. Начало улицы Свободы. Маленький домик. Из окон продолговатого кабинета-столовой видна зимняя Нарова. Окон — три, и через них открывается влекущий ландшафт: широкая зальдённая река, луга, рощи, дальние крыши Вейкюла. Низкий, ослепительно-белый потолок делает всю комнату похожей на уютную каюту. Комната выдержана в апельсиново-бежево-шоколадных тонах. Два удобных дивана, маленький письменный стол, полка с книгами, несколько стульев вокруг большого стола посередине, лонг-шэз у жарко натопленной палевой печки. На стенах — портреты Мирры Лохвицкой, Бунина, Римского-Корсакова, Рахманинова, Рериха; в углу — бронзовый бюст хозяина, работы молодого эстонского скульптора Альфреда Каска. Игорь Северянин сидит в лонг-шэзе, смотрит неотрываемо на Нарову и много курит.
Я говорю ему:
     — Итак, уже 35 лет, как вы печатаетесь.
     — Этими словами вы подчёркиваете мой возраст, — смеясь отвечает он. — Пять лет назад я справлял 30-летие. Сегодня я постарел на пять лет. Почему не принято справлять пятилетнего юбилея? Воображаю, с какой помпою и восторгом моя петербургская молодёжь тогда приветствовала бы меня! За такой юбилей я отдал бы с радостью все последующие 30 лет жизни! Тогда меня боготворили, буквально носили на руках, избрали королём поэтов, сами нарасхват покупали мои книги. Тогда мне не приходилось — дико вымолвить — рассылать их по квартирам почти и вовсе не знакомых людей, предлагать их и навязывать.
     Голос поэта резко повышается. На лице его — презрение, гнев и боль.
     — Вы теперь что-нибудь пишете? — спрашиваю я, стараясь переменить тему.
     — Почти ничего: слишком ценю Поэзию и своё имя, чтобы позволить новым стихам залёживаться в письменном столе. Только начинающие молокососы могут разрешить себе такую «роскошь». Издателей на настоящие стихи теперь нет. Нет на них и читателя. Я теперь пишу стихи, не записывая их, и потом навсегда забываю.
     — И Вам не обидно?
     — Обидно должно быть не мне, а русским людям, которые своим равнодушием довели поэта до такого трагического положения.
     — Однако же они любят и чтут Пушкина, Лермонтова...
     — О, нет, они никого не любят, не ценят и не знают. Им сказали, что надо чтить, и они слушаются. Они больше интересуются изменами Натальи Николаевны, дурным характером Лермонтова и нецензурными эпиграммами двух гениев. Я как-то писал выдающемуся польскому поэту Казимиру Вежинскому: «Русская общественность одною рукою воскрешает Пушкина, а другою умерщвляет меня, Игоря Северянина». Ибо равнодушие в данном случае равняется умерщвлению.
     — Но у вас так много поклонников, вы получаете, вероятно, столько писем и телеграмм...
     — Если бы каждый поклонник давал мне всего-навсего по 10 центов в год, — но, понимаете, обязательно каждый, — я чувствовал бы себя совершенно обеспеченным человеком, мог бы вдохновенно писать и, пожалуй, бесплатно раздавать неимущим свои книги. Но таких поклонников или я не знаю, или их вовсе нет. Судя по количеству поздравлений, я не заработал бы больше кроны, — с неподражаемой язвительностью отчеканил поэт.
     — Вы довольны статьями и фотографиями, помещёнными в газетах в связи с Вашим юбилеем?
     — В особенности фотографиями. Некоторые из них бесподобны и являются, по-видимому, воистину юбилейными. На некоторых из них я снят с женой, с которой расстался вот уже пять лет. Представляете, как было приятно мне и моей новой подруге, женщине самоотверженной и заслуживающей глубочайшего уважения, лишний раз взглянуть на такую карточку, да ещё в газете, да ещё в юбилейные дни!
     — Ещё один вопрос, — сказал я, поднимаясь, — и, извините, несколько, может быть, нескромный. Вы изволили заметить, что больше почти не пишете стихов. На какие же средства вы существуете? Даже на самую скромную жизнь, какую, например, как я имел возможность убедиться, вы ведёте, ведь всё же нужны деньги. Итак, на какие же средства?
     — На средства Святого Духа, — бесстрастно произнёс Игорь Северянин».
     В марте – официальный вечер чествования Северянина в Таллине. Выступал Валмар Адамс, артисты читали стихи на эстонском в переводах Х. Виснапуу и А. Раннита. Зал был полон. Среди зрителей и сотрудники советского полпредства. Вскоре Игорь Васильевич серьёзно заболел – пневмония в тяжёлой форме. Когда температура «зашкаливала», поэт впадал в беспамятство. В. Коренди вспоминала, что в бреду его посещали Пушкин, Гоголь, Маяковский, Брюсов... Словно что-то предчувствуя, накануне болезни, которая продлится около трёх месяцев, Игорь Васильевич составил завещание в пользу Веры Борисовны Коренди.
     Летом 1940 года Эстония вошла в состав СССР. Северянин воспринял это с невероятным воодушевлением. Вновь загорелись глаза, снова стал писать стихи. Но это был уже другой Северянин и другие стихи:

       Прислушивается к словам московским
       Не только наша Красная земля,
       Освоенная вечным Маяковским
       В лучах маяковидного кремля
       А целый мир, который будет завтра,
       Как мы сегодня – цельным и тугим,
       И улыбнётся Сталин, мудрый автор,
       Кто стал неизмеримо дорогим.
       Ведь коммунизм воистину нетленен,
       И просияет красная звезда
       Не только там, где похоронен Ленин,
       А всюду и везде и навсегда.

     В самом начале осени 1940-го Игорь Васильевич пишет Г. Шенгели:
     «…я очень рад, что мы с Вами теперь граждане одной страны. Я знал давно, что так будет, я верил в это твёрдо. И я рад, что произошло это при моей жизни: я мог и не дождаться: ранней весной я перенёс воспаление левого лёгкого в трудной форме. И до сих пор я не совсем здоров: постоянные хрипы в груди, ослабленная сердечная деятельность, усталость после небольшой работы.
     Капиталистический строй чуть не убил во мне поэта: последние годы я почти ничего не создал, ибо стихов никто не читал...
     Давным давно нужно было вернуться домой, тем более, что я никогда врагом народа не был да и не мог быть, так как я сам бедный поэт, пролетарий, и в моих стихах вы найдёте много строк протеста, возмущения и ненависти к законам и обычаям старой и выжившей из ума Европы. Я не ответил Вам сразу оттого, что ездил в Таллин по делам, побывал в полпредстве и там справился о возможности поездки в Москву, дабы там получить новую работу и повидать вас и некоторых других своих друзей...
   Положение моё здесь из рук вон плохо: нет ни работы, ни средств к жизни, ни здоровья. Терзают долги и бессонные ночи».
     В этом письме было всё: и  надежда спасти безнадёжную жизнь, и вера в иллюзорную возможность вписаться в советскую литературу, и давняя мечта вернуться на родину, и желание понравиться властям. Всё, что только может воскресить угасающее сердце человека, стоящего на краю гибели. Уверен, это было так же искренне, как прежние суждения о неприятии им обеих систем – и капитализма, и социализма.
     Северянин отсылал Шенгели стихи, просил своего ученика напечатать их. Тот устроил первые публикации в советской печати.
     Вера Михайловна, жена А. И. Круглова, врача, лечившего Игоря Васильевича, вспоминала:
     «Казалось, к Северянину вернулась молодость. Помню его сияющим от радости, когда он получил письмо из Москвы. Первым вспомнил о нём Корней Иванович Чуковский. Игорь Васильевич почувствовал снова свои корни, которые связывают его с Родиной. Его помнят, о нём не забыли. Было напечатано его стихотворение в журнале «Огонёк». Он обращается к Родине со словами: «...твоему я кланяюсь могучему, солнцесияющему лику». Приехали, чтобы взять интервью у поэта корреспонденты газеты «Известия»…».
     Вера Борисовна вновь получила работу в школе. Стали приходить письма из 
разных городов СССР от поклонников, которые помнили поэта и по-прежнему любили его стихи. Мир уже не казался таким ужасным, крепла надежда на новую жизнь. Северянин торопился – писал мемуарные очерки (в том числе и воспоминания о Маяковском), отобрал несколько десятков лучших стихов (большей частью из сборника «Классические розы»), отправил их и книгу переводов эстонских поэтов Г. Шенгели. Надеялся опубликовать всё это в СССР.
     Г. Шенгели поддержал своего друга и учителя: «Я не мог не порадоваться, читая Ваши стихи. Прежняя певучесть, сила, прежняя «снайперская» меткость эпитета. Какой вы прекрасный поэт, Игорь Васильевич. И я больше чем уверен, что Вы ещё направите «колесницу Феба зажечь стопламенный закат»! вспомните Тютчева, который лучшие стихи написал под старость, а Вам до старости далеко: 53 года всего…». Они замышляли  выпустить новый сборник Северянина, но грянула война…
     А судьба готовит поэту новое испытание – тяжёлую болезнь, приковавшую на месяц к постели. Сердце уже никуда не годилось, Игорь Васильевич задыхался, не мог выполнять никакую физическую работу. Из письма к Г. Шенгели: «у меня кашель, насморк, бессонница, и сердце таково, что ведра поднять не могу: задыхаюсь буквально». Северянин пишет второе завещание, вновь в пользу В. Б. Коренди.
     В апреле 1941 года обострение сердечной недостаточности. Опять месяц в постели. 25 мая – тяжёлый сердечный приступ. После этого Игорь Васильевич двигался очень мало, почти всё время сидел или лежал.
     С началом войны летом 1941 года Северянин принялся хлопотать об эвакуации в Ленинград. Обращался ко всем,  кому только мог. Передвигаться  уже был не в состоянии и просил прислать за ним машину. Писал Вс. Рождественскому, вроде бы и в советское правительство – М. И. Калинину. В августе А. И. Круглову, лечащему врачу Игоря Васильевича, позвонил доктор Хион, в то время народный комиссар здравоохранения Эстонской ССР (советское правительство Эстонии ещё находилось в Нарве). Он расспрашивал о состоянии поэта, может ли тот перенести эвакуацию. А. И. Круглов рассказал об этом Северянину, зародив в его душе новую надежду.
     В те дни у Игоря Васильевича жили его давние знакомые – семья Шумаковых, бежавшие из Тарту, уже занятого немцами. Вскоре после звонка наркома, они по фальшивым эвакуационным документам спешно выехали в Ленинград. Наутро кто-то сказал Северянину, что за ним присылали машину, но её перехватили другие люди. Игорь Васильевич, Вера Борисовна, их друзья виновниками объявили Шумаковых. Скорее всего это миф. Но Шумаковы сами придали ему правдоподобие – уехали от Северянина без предупреждения, не попрощавшись. Из воспоминаний Ю. Шумакова: «Уходили до света. Будить Игоря Васильевича я не решился, даже записочку не успел оставить, думал, поймёт". 
     С осени поэт уже не вставал с постели. Помимо сердечной недостаточности врачи установили у него туберкулёз лёгких. С большим трудом В. Коренди перевезла его в Таллин, в квартиру своей семьи. 19 декабря 1941 года врач, осмотрев поэта, посоветовал Вере Борисовне ночью не оставлять его одного. Просидев ночь у постели, утром она пошла в аптеку за лекарствами. Когда вернулась, всё было кончено – Игорь Васильевич умер в 11 часов утра на руках у сестры В. Б. Коренди – Валерии Борисовны Запольской. Северянин прожил всего 54 года. 
     В рукописях поэта остался набросок незавершённого стихотворения:

        Во мне всё русское соединилось:
        Религиозность, тоска, мятеж,
        Жестокость, пошлость, порок и жалость,
        И безнадёжность, и свет надежд. 




                Глава 9

                МОЙ СЕВЕРЯНИН

    
     Судьба Северянина – история фантастического взлёта и невероятного крушения. Картина его неуклонного угасания, нищеты, болезней и забвения – душераздирающая.
        Но трагедия не только в этом. С середины 30-х годов поэтический дар стал иссякать.  В. Брюсов ещё в 1922 году заметил: «Северянин чрезвычайно быстро «исписался», довёл, постоянно повторяясь, своеобразие некоторых своих приёмов до шаблона, развил, в позднейших стихах, недостаток своей поэзии до крайности…». Во второй половине 30-х годов угасание таланта стало очевидным, но Король поэтов так свято веровал в свой Гений, так сжился со своей короной, что не замечал, как она «сползает». Лишь раз Северянин признался себе:

       Я растратил свой дар — мне вручённое богом наследство, —
       Обнищал, приутих и душою расхищенной пуст…

     Признался... и тут же вернулся в звёздные иллюзии. Продолжал свято верить в свой титул Короля поэтов, не замечал, как рушится «королевство», и обвинял в неудачах весь мир даже тогда, когда стихи совсем уже не давались ему.
      Поэзия Северянина никого не оставляет равнодушным. Либо  восторгаются, либо начисто отвергают. Я Северянина люблю, и чувство это необъяснимо. И в творчестве Игоря Васильевича, и в его личности немало такого, чего не простил бы другому поэту. В творчестве  – изъяны вкуса, пошловатая эстетика, небрежность, иногда даже неряшливость в поэтике. В личности – мягкотелость, запредельное самовосхваление и бахвальство, а главное – полное отсутствие мужественности. Но берёшь в руки томик его стихов, и забываешь обо всём этом, очаровываясь волшебной магией строк, мелодией их звучания.
     Работая над рукописью,  обнаружил, что не один я люблю Северянина этой «странною» любовью. Вот что говорил  его современник, строгий критик
А. Бурнакин: «Читаю эти взбалмошные экстравагантные стихи, и где моя придирчивость, где моя желчь и брезгливая гримаса?».
     Как пристрастны и упоительно безрассудны мы бываем в своей любви!

     Любовь — беспричинность. Бессмысленность даже, пожалуй.
     Любить ли за что-нибудь? Любится — вот и люблю.
     Любовь уподоблена тройке, взбешённой и шалой,
     Стремящей меня к отплывающему кораблю.
     Куда? Ах, неважно… Мне нравятся рейсы без цели.
     Цветенье магнолий… Блуждающий, может быть, лёд…
     Лети, моя тройка, летучей дорогой метели
     Туда, где корабль свой волнистый готовит полёт!
     Топчи, моя тройка, анализ, рассудочность, чинность!
     Дымись кружевным, пенно-пламенным белым огнём!
     Зачем? Беззачемно! Мне сердце пьянит беспричинность!
     Корабль отплывает куда-то. Я буду на нём!

     Так может быть прав был М. Гаспаров в своей еретической для учёного-стиховеда мысли: не бывает стихов хороших или плохих; бывают стихи, которые мы любим или не любим.
      Пётр Вайль написал замечательную книгу – «Стихи про меня». Книгу о поэзии Северянина я, пожалуй, мог бы назвать – «Стихи для меня». 
     Поэзию Северянина любили и те, кого никак не заподозришь в плохом вкусе.      
     В. Шаламов: «Я утверждаю, что хорошее знакомство с Игорем Северяниным более полезно для молодого поэта, чем, например, с творчеством Василия Каменского, Хлебникова и даже Маяковского. Игорь Северянин – поэт абсолютно одарённый, голос которого абсолютной поэтической чистоты при всей его вычурности. Игорь Северянин научит поэта краткому, совершенному русскому стиху, тогда как Каменский и Хлебников, сломав русский стих, ничем его практически не заменили».
     Б. Окуджава: «Нынче мне очень близок и дорог Игорь Северянин. Сущность этого большого поэта, как всякого большого поэта, – в первооткрывательстве. Он рассказал мне то, что ранее не было известно. Мой путь к нему был труден и тернист, ибо был засорён нашим общим невежеством, и я поминутно спотыкался о ярлыки, которыми поэт был в изобилии увешан. Над памятью его смеялись, его освистывали, называли пошлым и салонным, и всё это оскорбительное месиво звучало ещё при его жизни. К счастью, во мне всё-таки нашлись силы, чтобы разобраться во всём этом. И я постепенно стал его приверженцем. И я увидел, что это поэт, безрасчётно преданный Евтерпе <…> что пошлость, в которой его упрекали и, есть не что иное, как стилистическое своеобразие и угол зрения, свойственные этому поэту; что слово «салонный» – пустой уничижительный ярлык, придуманный пролетарскими критиками, страдающими множеством специфических комплексов, придуманный ими в уподобь кратковременному официальному духу. <…>  И вот, когда по воле различных обстоятельств это мне открылось, я понял, я почувствовал, что Игорь Северянин – мой поэт, поэт большой, яркий, обогативший нашу многострадальную поэзию, поэт, о котором ещё предстоит говорить, и у которого есть чему учиться».
     Игорь Северянин – мой поэт… Уверенно подписываюсь под этими словами Б. Окуджавы.
     Перу Северянина принадлежит сонет, посвящённый М. Кузмину. В начальных  строфах – очень точный портрет Михаила Алексеевича. А в заключительных я отчётливо вижу уже самого автора. Короля поэтов. МОЕГО Северянина...

     Запутавшись в эстетности сетях,
     Не без удач выкидывал коленца,
     А у него была душа младенца,
     Что в глиняных зачахла голубках.
     Он жалобен, он жалостлив и жалок.
     Но отчего от всех его фиалок
     И пошлых роз волнует аромат?
     Не оттого ль, что у него, позёра,
     Грустят глаза — осенние озёра, —
     Что он, — и блудный, — всё же Божий брат?…

  *    *    *      

      Северянин не только недооценённый, но и один из наименее изученных русских поэтов. Мы мало знаем об его творчестве, даже биография пестрит белыми пятнами. Причина в том, что поэт был выброшен из советской литературы как эмигрант и представитель «декадентского, салонного буржуазного искусства, глубоко чуждого советскому человеку». После революции о нём если и вспоминали, то только негативно – с позиций классового подхода к искусству, оценивая его мерками социалистического реализма, используя идеологические клише. 
     Первая книга стихов Северянина в СССР вышла в Ленинграде с предисловием Вс. Рождественского только в 1978 году – через 61 год после революции! Во второй половине 80-х годов на волне перестройки появились многочисленные, но зачастую поверхностные публикации о поэте. Серьёзно жизнь и творчество Игоря Васильевича много лет изучает его таллинский биограф М. Петров, автор нескольких книг, множества статей и специального сайта, посвящённого поэту (http://www.hot.ee/m/mvp/). В 1977 году вышла книга М. Шаповалова «Король поэтов Игорь Северянин»,  в 2005-ом –  В. Терёхиной и Н. Шубниковой-Гусевой «Игорь Северянин. Царственный паяц», в которую вошли автобиографические материалы, письма, многие из которых публиковались впервые, полная переписка с А. Барановой, прижизненная критика творчества поэта. Книга, наряду с другими материалами, помещена на сайте, посвящённом Северянину (http://www.poet-severyanin.ru/). В наше время исследованиями творчества поэта занимались Ю. Бабичева, А. Марченко, М. Гаспаров, В. Кошелев, К. Волохова, В. Сапогова, С. Исаков, Р. Круус, некоторые другие авторы. Ряд публикаций посвящены языку Северянина. С начала 2000-х годов защищено несколько диссертаций.  Мне кажется, отечественное литературоведение в долгу перед поэтом. Но вернуть этот долг непросто: дореволюционный архив Северянина, как мы помним, исчез после отъезда Б. Башкирова за границу. Большая часть эстонского архива сгорела при пожаре в доме поэта. Документы, хранившиеся у Вакха Игоревича Лотарёва, запрещены к публикации его завещанием.
        Северянин оставил огромное поэтическое наследие – около 1500 стихотворений, многие из которых не были напечатаны при жизни, а часть – не опубликована и сегодня. Мы по-прежнему почти ничего не знаем о Северянине-переводчике… Общий тираж его изданий около 200000 экземпляров. Он переведён на французский, английский, испанский, польский, еврейский, чешский, болгарский, румынский, сербский, хорватский, литовский, латышский, эстонский, языки и даже на эсперанто.

Обложка - М. Тумарёва, фото из нтернета.