Язык мой - враг мой. 1-я часть

                                                
  Было мне лет шесть и жил я у бабы Горпины, родной сестры бабушки моей Марики. Дома у нас народу было много, а баба Горпина жила одна, как «пень», по её же выражению. Сыновья её Петро и Алёша погибли на войне. Была у бабы Горпины еще девочка, но та и недели не прожила после рождения. Муж вернулся с Первой мировой отравленный газом, и тоже не зажился на этом свете.  "Всё крынькал, крынькал да и помер" - вспоминала  баба Горпина.   Так что мальчишек ей пришлось  поднимать одной.  Вынянчила, вырастила, а что с  того - все равно на старости  лет  осталась одна. Вот и отправляла меня  баба  Марика к родной  сестре, чтоб не так одиноко ей было. Редкая, удивительная привязанность и  нежность существовала между сёстрами.               
               
  Баба Горпина  была невысокого  роста, сутулая, с лицом простецким и ничем не примечательным.  Синеватая  нижняя губа у неё чуть провисла, будто она  что-то узнала и удивилась, но не сильно, а так, немножко - и с этим выражением так и осталась.  Человек она была не конфликтный, обычно со всеми  соглашалась - всё кивала головой и поддакивала. Хотя всё  прекрасно  понимала. Бывало, распушит  павлиний хвост, вконец заврется очередной гость, а баба  все  поддакивает да головой кивает. А только тот за порог, она тут же наложит резолюцию: «Брехун да хвастун. Всегда таким был». 
               
  Ходила она с гожувом - длинной палкой,  которой размешивала корм корове. Перед каждым "выходом в люди" бабушка  очищала  нижний конец палки от присохшей к ней картошки с отрубями, но внимательно приглядевшись, всё - таки можно было заметить, что палка эта двойного назначения. Случалось, когда мы шли огородами или полем, она  говорила:  «Кость, ну - ка глянь: никто там не идет?» Я знал, что надо отвернуться. Я и отворачивался, а баба в это время бралась руками спереди и сзади за свою широкую  юбку, оттягивала её на необходимое расстояние, расставляла  ноги шире и справляла малую нужду.  Стоя. Как наша корова Галка.               
               
  Время от времени  Баба Горпина  надевала праздничную юбку, сверху - нарядный белый фартук с вместительным кармашком - это в обязательном порядке, брала гостинцы - это тоже обязательно, брала гожув,  и мы отправлялись через все село к нам домой,  проведать сестру Марику. Друг без дружки они сильно  скучали, а баба Марика уже далеко ходить не могла.  Были они родные сестры, но называли друг дружку «на вы».  «А вы слышали, Марико, что  Лисавета опять учудила?..»  «Ой, да что вы говорите! Нет, не знала. А вам, Горпино, кто рассказывал?».

  Так они между собой и беседовали. И не было в этом выканье никакой манерности. Так было положено. Баба Горпина крестила мою маму, и значит, они были кумовьями. А кумовья - только «на вы». А когда уже и баба Горпина  не могла до нас дойти, жили мы далеко друг от друга - в разных концах села, то мы со старшим братом Славкой усаживали бабу Марику на свои санки, укутывали большим тёплым платком и везли её к  сестре. Конечно, нам не очень хотелось. Но баба Марика так просила! К тому же ещё и денежки нам обещала, что, видимо, и решало вопрос.  Да и была она худенькая, стройная до глубокой старости, совсем не тяжелая.  Нам вдвоем  тащить ее было  хоть бы хны.

  Не могли они друг без друга. Везли мы свою бабушку на санках, а люди останавливались и расспрашивали: «Куда это мы едем, да таким интересным манером?» Бабушка охотно рассказывала, что едем мы навестить Горпину. Узнав что к чему,  нас со Славкой все очень хвалили.  Мы же с брательником то ли от похвал, то ли ещё от чего вдруг решали прокатить бабушку "с ветерком", и дружно переходили на резвую рысь. Бабушка пугалась и просила нас притормозить, но нас её испуг только раззадоривал, и мы ещё больше поддавали и, конечно,  всё заканчивалось тем, чем и должно было закончиться: бабушка оказывалась в сугробе. Совершенно неожиданное  ДТП, наконец, приводило нас в чувство, и мы с братом - такие виноватые, стояли и смотрели на опрокинутые пустые санки и барахтающуюся в сугробе бабушку. Она  же не ругалась, как мы ожидали, а  даже  совсем  наоборот, шутила! Ей, видимо, самой понравилось прокатиться "с ветерком" да поваляться в снегу; и когда бабушка попросила нас помочь ей выбраться из сугроба, то мы  наперегонки бросились ей помогать.  Но это все было позже, а пока что мне шесть лет, и живу я у бабы Горпины.  Ей со мной веселей, и мне у неё нравиться. Ещё бы мне не нравилось. К примеру,сажает баба Горпина картошку.
               
  Я ей помогаю, бросаю в лунки проросшие картошины. И вдруг чувствую: не охота мне больше сажать эту картошку. Я еще только подумал, как бы мне сказать об этом бабе, а она сама спрашивает:               
  - Что, не хочется?               
  - Да, чё-то неохота.               
  - А если неохота, то иди поиграй.               
  - Я на вишню залезу.               
  - А и залезь,- соглашается бабушка.  - Только лезь аккуратно, смотри, чтоб не упал.               
  - Не упаду!                               
 
  Я взбираюсь на  высокую, с мощными раскидистыми ветвями вишню. Немного страшновато, но я все равно лезу. Через какое-то время я сижу на толстой ветке, рукой обнимаю ствол и потихоньку  привыкаю к высоте. Страх уходит, а приходит какое-то удивительное чувство. Чувство победы. Где-то там внизу баба Горпина,  возле бабы копошатся куры.

  Справа  внизу - люшнИк: пристройка в торце  хаты в виде шалаша. Только шалаш этот высокий и длинный. Внутри он сколочен из жердей, а покрыт снопами соломы. Люшник служит для хранения всякой утвари, инструментов, и еще там несутся куры. У нас куры живут и несутся в сарае, там же у нас и поросята, и корова, и даже ласточки под самым потолком. Ну, ласточки, конечно, только летом.

  У нас, правда, есть еще один сарай. Там - погреб, доски всякие,  и ещё хранится  уголь на зиму. А у бабы Горпины совсем нет сарая. Да чё  там сарая - у неё даже полов в доме нет.  Вернее, пол - то есть, но он не из досок, а из глины, которую мы с бабушкой сами и принесли из разрытых карьеров, что за селом. Глина эта очень тяжёлая, так что мы с бабой Горпиной намучились, пока домой её донесли.  А ещё эта глина  бывает белая, которой белят хаты. А бывает - рудая. Вообще - то она красноватая, но у нас она называется - рудая. Вот ею и красят пол в избе, и ещё  пол в сенях, и завалинку на улице.

  Через сени, в правой половине избы, у бабушки находится хлев,  где живут:  корова, свиньи и куры.  Так что бабушкина корова  ходит через сени, как и мы. Только она время от времени пытается в этих сенях лепёху уронить. Тут, конечно, надо быть начеку, надо успеть  прижать хвост к тому месту, откуда лепехи появляются, и быстро гнать её на улицу.

  Я как - то приловчился и всегда успевал  предотвратить неприятность, мне даже было интересно побороться с её упрямым, таким живым хвостом, никак не желающим закрывать опасную брешь. Бабушка же не всегда успевала,- и тогда приходилось ей брать  в руки  совок, веник - и  собирать в старое железное ведро  тёплую жидковатую лепёху. Затем она мокрой тряпкой затирала глиняный пол в сенях, замывала брызги на стенках, и всё ругала глупую, вредную корову, которая "делала всё на зло".   
 
  Бабушкины сени... Много чего там происходило - и смешного, и грустного. 

   Здесь зимним вечером, как раз под Рождество, в этих  сенях мы с бабушкой из последних сил сдерживали дверь,  которая тряслась, содрогалась и в любой момент грозила слететь с петель под мощным напором, рвущегося в дом опасного  злодея. Бабушка, задыхаясь, прохрипела: "Кость, кричи караул, зови на помощь! Людей клич!  Кричи, а то у меня духу(воздуха) не хватает..." Бандита, который ломился в дверь, я конечно боялся. Очень боялся. Но я молчал. Я сопел, упирался, изо всех моих детских силёнок сдерживал дверь от напора страшного бандита, но закричать  "караул", как того просила бабушка, я не мог. Что - то во мне не позволяло это сделать. Я мальчишка, я не могу кричать "караул". Так тётки кричат. Видать, больше бандита я боялся позора.

  Но тут выяснилось, что за дверью - не злой бандит, а совсем даже наоборот - "добрейшей души человек"  баба Катерина: соседка и подружка бабушки Горпины, к тому же наша дальняя родственница.  Бабушка любила Катерину за её добросердечность, искренность и простоту, и всегда говорила, что та -"добрейшей души человек". Ввиду праздника, Катерина находилась в весёлом расположении духа и решила пошутить. Это она грубым голосом рычала: "Отвори!" и атаковала своей мощной тушей хилую бабушкину дверь. Была наша родственница очень большая, массивная, как гора. А ещё у неё в груди постоянно играли свистульки. Бабушка Горпина говорила, что у неё "ядуха", потому всё там и свистит. Бабушка на подружку обиделась, строго её отчитала и какое - то время вообще не хотела с ней разговаривать, чему Катерина очень огорчилась, винилась и каялась. Но, конечно, со временем они помирились, и вспоминали этот случай с большим удовольствием. Хохотали. Сам я ничего смешного в этом происшествии не видел.

  А как - то я ночью проснулся от холода. Я лежал на полу, в сенях, полностью раздетый. Дверь на улицу была распахнутой. Голубоватый лунный свет освещал заснеженный двор - была зима. Голова, грудь - всё было мокрое. Возле меня сидела баба Горпина в ночной сорочке, она ковыряла пальцем соленый огурец, и кусочки совала мне в уши. Рядом с ней стояла трёхлитровая банка с огурцами. Тут  же стояло ведро с водой. Видимо, бабушка пытаясь меня оживить, поливала водой - потому и лежал я весь мокрый, можно сказать, в луже.  Мы с ней угорели. Но она, на наше счастье, как - то почувствовала угарный газ, выползла в сени, подышала свежим воздухом и принялась спасать меня. Когда всё благополучно закончилось, баба Горпина попросила меня не рассказывать родителям об этом случае. Я и не рассказывал. Я вообще, если что обещал, то всегда выполнял.               

  Совсем освоившись на вишне, я продолжаю обследовать окружающую местность. Мне ещё видна часть двора.  На подворье валяется немецкая  каска, старорежимная, ещё с Первой империалистической. В ней бабушка размешивает варёную картошку с отрубями и кормит кур. Но сейчас каска с картошкой кур не интересует.  Их сейчас интересуют червячки, которых бабушка иногда выбрасывает вместе с землёй, когда копает лунки.

  За огородами, по соседней улице, едет подвода; возница, стоя на телеге, погоняет лошадей вожжами. 

  Это Сашко Кэмчик. Лихой, развесёлый, с блестящими  металлическими коронками на двух передних зубах 
   Кэмчик - большой любитель пошутить, и  сам же первый заходится в счастливом
  смехе от своих шуток.   Как увидит нас на улице, притормаживает лошадей и кричит:               
 – Хлопцы! А вы хлопцы,  или казаки?               
 - Казаки! – Кричим мы в ответ с ударением на последний слог.               
 – Казаки?  Суньте в ж… языки!  - Кэмчик хохочет и несется дальше. В следующий раз на его вопрос: хлопцы мы, или казаки,мы, ученые, дружно кричим:  хлопцы!
 
 - Съешьте г…на по коробке!- кричит нам  в ответ Кэмчик, и опять заходится в счастливом смехе. 
  Никогда не сидит в телеге, как другие.   Всегда едет стоя. И не падает!?

  Мне  с вишни все видно. И я замечаю, что сверху,  всё кажется  каким-то другим, не знакомым. И баба Горпина другая, и люшник другой, и даже куры.

  Из соседнего дома в огород выбегает мальчишка. Это Володька,  младший брат Нинки, моей одногодки. Ему года четыре. Он приспускает штаны на резинке и  пускает струю в огород, пытаясь попасть по  тыквенным листьям, при этом - что - то жует. Рядом с ним, гремя цепью, появляется серый, с рыжими заплатами, пёс Пират. Пёс явно надеется на угощение. Он старательно и неутомимо виляет хвостом и предано смотрит в глаза юного хозяина, но тот вместо гостинца - направляет на него струю. Пёс поджимает хвост, и всё так же, позвякивая цепью, прячется в будку. У Володьки струя закончилась,  он подтягивает штаны и тоже лезет в собачью будку.