Поговорить охота

        Конец мая, а солнце печет вовсю. Сумки тяжелые, каблуки  высокие, спина болит, есть  хочется. До дома рукой подать, так что усталость  усталостью, а домой плетись и утешай себя мыслью, что ты  роза, только плетущаяся.

      На лавочке сидит старая-престарая баба Варя, закутанная в  большой цветастый платок – полушалок, так раньше говорили. Подставляет  морщинистое лицо солнцу, морщится еще больше и улыбается.
- Посиди со мной, поговори… Отдохни…
      
      Надо бы   сварить-убрать-постирать-отругать и все срочно, но ноги, услышав заветное «посиди», сами направились к лавочке. Жирный рыжий котяра и не подумал подвинуться. Кое-как умащиваюсь на краешке лавочки.
- И не жарко вам, баба Варя? Вредно ведь на такой жаре сидеть.
- Эх, милая! Мне уже ничего не вредно. 83 годок идет, а холода мне и в земле хватит. Скоро уже…
- Да живите, баба Варя! Вы вот  на своих ногах, никому не в тягость…
- Ну уж нет! – решительно так отказалась, - Все мои уж убрались, а я тут с вами застряла. Да и какие это ноги! Вот я в девках бывало…

      Понятно, что «в девках бывало» - это надолго, поэтому бесцеремонно спихиваю нагло развалившегося кота и усаживаюсь поудобнее. «Приготовить-убрать-отругать» подождет. А старикам много ли надо? Немного. Ей – со мной поговорить, мне – ее выслушать.
      
     … Бывало корову утречком подою, бидоны назад-наперед свяжу, узелок с грушами или там яблоками захвачу и в город  побегу. На базаре все продам и ободенкой назад. Мы ж с малолетства к  работе приучены, баловства не видали, вот как  щас-то. А когда и  баловать было. Я вот вроде и  маленькая была, когда отца забрали на войну, а  все помню. Вот про вчера не вспомню, а про то про все помню… 

     От голода мы с  матерью и братьями на хутора  ближние бежали. А немцы все равно  туда добрались. Из  избы нас выгнали, пришлось землянку рыть. Еду, какая была, всю поотбирали, и дрова. Вот мы, детишки,  принесем из лесу хворост, сколько сможем, а они его отбирают и смеются, хохочут над  нами. В лес ходили, ягоды какие собирали, грибы, силки ставили на птиц. 
      
      Потом немцы ушли, тихо стало, спокойно. А  рано утречком выстрелы, крики. Оказалось, венгры пришли, мадьяры какие-то. Вот те  еще страшнее немцев были. Всех оставшихся собак для смеха постреляли, а потом стали за детьми охотиться. Для смеха убивали. Соседских мальчишек-погодков ихний офицер из пистолета  застрелил. Нас мамки в лесу в овраге прятали, все ждали, когда немцы придут. Те все ж получше венгров, подобрее.  Ну, некоторые были очень жестокие, «обижали» детей, пугали, а еще я помню  немца, который подарил мне шоколадку.  Я не знала, что это такое. Думала, что  он хочет меня отравить, расплакалась. Он откусил кусок, показал, что это надо  есть.
      
     Она  молчит, шевелит  морщинистыми губами, вытирает  скупые старческие слезы, гладит кота, снова забравшегося на лавку.
      
    … А потом на хуторе появилось много-много немцев, они согнали нас в колонну и  отправили  всех  в лагерь, в Курск, как взрослые говорили. Мать с братьями гоняли каждый день рыть  окопы, а меня она привязывала на веревку рядом, чтоб не ушла. А то я один раз потерялась, искали меня, а я  плакала-убивалась, женщина какая-то помогла…

    Из ворот выходит ее невестка, пожилая женщина, неодобрительно смотрит на наши посиделки и строго говорит:
- Жарко вам, мама? Вредно ведь на такой жаре сидеть, пойдемте, мама, в дом.

    Старуха не возражает, лишь вздыхает и, кряхтя, поднимается с лавки. Невестка бережно подхватывает ее под руку и  уводит. Уже в воротах баба Варя оборачивается.
- А и спасибо, что  посидела, послушала. Поговорить охота…