Кому сейчас легко?

Я ходил по своему кабинету: по сути, уже бывшему кабинету, от одной стены к другой, как тигр или волк в клетке. Несколько шагов до двери, несколько - до окна, и обратно. Как по камере. Июль клонился к закату, начались первые холода. За окном целый день стеной шел сильнейший дождь: не летний ливень, а какой-то осенний, беспросветный.  На улице было градусов десять тепла, да и в помещении не намного теплее. Временами гремел гром и налетали сильные порывы ветра, гнали струи воды чуть ли не параллельно земле, как поземку. Из окон тянуло холодом, сыростью,  а не топили у нас уже с февраля месяца. Крыша протекала, и мне приходилось подставлять большие тазы, найденные у заведующего хозяйственной частью. На потолке начал разрастаться грибок, воздух в помещении был сырым и затхлым, от этого кашель возникал, горло болело. Просто кто-то так решил:  чтобы этого предприятия не стало, и как можно быстрее. Кто-то вынес  приговор, и  в ближайшие месяцы организация была подобно больному, который знает, что обречен, которому объявили безнадежный диагноз. Работы давно уже не стало, а всех сотрудников перевели на «голый» оклад: стали платить по шесть тысяч рублей в месяц, на которые я и выживал в последнее время. В организации когда-то работали двести человек, но к концу лета их оставалось не больше двадцати. Предприятие было создано еще до революции, и простояло весь советский период. Вот только нынешней "стабильности" не выдержало. Его специалисты подготавливали программы развития целых территорий, индустриальных комплексов районов Сибири и Дальнего Востока, Северного морского пути. "Я же известный картограф"! - кричал на собрании один из старых сотрудников, когда его увольняли. "А какой сейчас век на дворе? Все карты в компьютере есть", - отрезали в ответ.

За пару дней до этого мне звонила старая сотрудница, которая раньше работала в нашем бывшем отделе. Она была в числе тех, кто разрабатывал последнюю советскую пятилетку на 1991 – 1995 годы, отмененную в связи с развалом СССР. Она тяжело болела, и понимала, что жить ей осталось совсем недолго. Но боялась  больше не за себя, а за предприятие, которому она посвятила половину своей жизни. Я успокаивал ее, врал, говоря, что проблемы есть, но всё решается в рабочем порядке…

В коридорах было пусто. Лишь иногда заглядывал ко мне последний оставшийся еще айтишник  и говорил свою фирменную шутку, должно быть, казавшуюся ему смешной: «Привет лучшим людям Лондона, Нью-Йорка и Парижа!» и проходил дальше мимо опечатанных кабинетов. На первом этаже нашего  некогда большого научного комплекса уже открыли какое-то кафе, звучала музыка. Скоро, говорили, должны были открыть и вовсе какую-то сауну. Что ж, так и работает эффективный менеджмент: нужно только то, что приносит немедленный доход. Аналогично погиб книжный магазин «Буква» на Парке Культуры, где позже были расположены десятки ресторанчиков.

Надвигался вечер, и уже становилось совсем темно из-за непроницаемых свинцовых туч. Я от нечего делать уныло листал страницы разных девушек Вконтакте, время от времени писал какой-нибудь со статусом «в активном поиске»: «Привет!» в надежде немного поговорить или познакомиться, хотя сам не знал, нужно ли мне это или нет. И тут я себя поймал на мысли: что же я делаю? Ведь я выбираю девушку как товар, по определенным параметрам: возраст, рост, положение. Даже и в бесплатных соцсетях люди стали товаром, «проектами»: вся информация о тебе есть,  пользуйся, кто хочешь. Большой Брат следит за тобой.  В  любом, даже самом интересном паблике, -   реклама, и на ютубе реклама, без этого существовать ничего не сможет. И по телевидению ролики рекламные уже по десять минут стали.

Мои размышления прервал звонок из отдела кадров. Я спустился по лестнице, и мне объявили, что через 2 недели (крайний срок) помещение надо будет освободить, здание продают под коммерческий сектор. Разговорились. Кадровичке около пятидесяти лет, до пенсии ей далековато. По внешности - типичная советская учительница или завуч, слегка полная, интеллигентная, опрятная.
- Куда Вы теперь? - спрашивает меня.
- Да я еще подумаю, - отвечаю, -  в бизнес точно нет. Может быть, в ГБУ, в Жилищник пойду.
-А я наверное в школу методистом. Да, времена тяжелые наступают.
-Вот раньше все-таки лучше было, - говорю. Была Партия, комсомол был. Партийный человек не мог быть одиноким. Даже в старости, на пенсии он знал, что у него есть Партия, что подадут ему руку, не оставят в беде. Он чувствовал себя нужным.  А теперь каждый сам за себя. Никому, кроме близких мы не нужны. Да и с близкими при такой жизни у многих плохие отношения.
- Ну конечно, Вы только проснулись что ли? В стране давно капитализм, возвращайтесь в семью, в частную собственность, никто никого сейчас не волнует. Проблемы рабов хозяев не волнуют,  - улыбнулась кадровичка.

- Семейные ценности, говорите? Да это только на словах сейчас семейные ценности, - отвечаю, - а на деле если родители в 10 вечера домой приходят злые каждый день, работают по 12 часов в сутки, а потом становятся больными,  то какие же тут семейные ценности? Если дед у меня лежит в больнице, и за всё надо платить, вплоть до того, чтобы его переворачивали с боку на бок, иначе пролежни будут до кости, а просто так никто ничего не делает, - это  семейные ценности?! Может быть, если бы социализм остался в каком-то виде, был бы пятичасовой рабочий день сейчас. Надо было хорошее оставить, что было раньше, а плохое отбросить. А отбросили всё. Мы теперь машины для зарабатывания денег, причем не для себя по большей части, не в свой карман. Даже в бюджетных учреждениях этот вот «академический капитализм» вводят. Подсиди другого, пусть другого уволят, лишь бы ты остался… «Критерии результативности», «индексы Хирша» всякие.
- Ну хватит демагогии. Раньше такие же критерии эффективности были у предприятий. А сейчас хорошо, что совковых Жориков Алферовых всяких тормошить начали засижевшихся, и на их место молодых ученых приглашать.
- Такие же – не такие же, а банкротств как таковых не было. Не было института банкротства. Если предприятие не справлялось, то людей просто переводили на другое. А теперь банкротят одно за другим, и переходят они «эффективным собственникам». А если в СССР и закрывалось предприятие – через забор перелез – вот тебе и новая работа, там такой же завод раньше стоял. А теперь выпускница МГУ, лингвистка, работает кассиршей в Пятерочке. А учителей сколько уволили: и всё под надуманными предлогами. Одну знакомую уволили за то, что у нее 5 лет назад условная судимость была: любовницу мужа она ударила. Вот такие законы принимают, такого и при Сталине не было, кажется.
- Да что толку теперь говорить. Я вон такая же максималистка была в Вашем возрасте. Но потом жизнь потрепала. И дочь у меня такая же, примерно то же говорит, что и Вы. Кому сейчас легко? Но я думаю, отправь вас в советские времена, вы бы сами взвыли. Килька в томате только в магазинах была, которую есть невозможно. И магазины в Совке в 11 утра открывались. Очереди такие выстраивались, электрички из всех городов приезжали. В нашем Серпухове есть нечего было, одежды не купишь, сапоги только солдатские…А сейчас надо работать и зарабатывать.

- Это уже под самый конец. И есть данные, что дефицит восьмидесятых был искусственно спланирован бандитами, сросшимися с властью, с комсомольцами, с КГБ. Продукты в магазинах портили специально, товары не давали завозить, грузовикам мешали разгружаться. А у бандитов, братков этих первых откуда вдруг так резко у всех автоматы и пулеметы появились? В советское время даже обычный пистолет был - нонсенс, а тут вдруг такое. Ну еще понятно, если пистолет украли, у милиционера отобрали. А автоматы откуда у них объявились в то время?!- кипятился я.
- Да ну! – устало махнула рукой кадровичка, - Вам бы в Китай с вашими речами. Вот там соединили лучшее, что было при социализме, с лучшим при капитализме.
- Ничего там не соединили. Пенсий как таковых нет, китайцы нищие к нашим нищим нанимаются в батраки на Дальнем Востоке. А нам что делать: тем, кто не хочет в бизнес идти или на панель? Кто не хочет с каждым днем «коммерциализироваться» и приобщаться ко всем этим «коучингам», «оптимизации расходов», «ко-вокингам», и этой, как ее…. «коммерциализации», будь она трижды и десять раз проклята до седьмого колена. В своей стране уже нам места нет? «Всё теперь против нас, будто мы и креста не носили»…

Спор продолжался еще какое-то время, и тут я решил, что мне пора ехать домой, все равно толку не будет. Я вновь поднялся к себе, чтобы выключить компьютер. На мониторе как раз высветился лист книги «Архипелаг ГУЛАГ», которую я перечитывал в который раз, каждый раз открывая для себя что-то новое: «...Огонь, огонь! Сучья трещат, и ночной ветер поздней осени мотает пламя костра. Зона - тёмная, у костра - я один, могу еще принести плотничьих обрезков. Зона - льготная, такая льготная, что я как будто на воле - это райский остров, это "шарашка" Марфино в её самое льготное время. Никто не наглядывает за мной, не зовёт в камеру, от костра не гонит. А она - который уже час стоит на ветру, руки по швам, голову опустив, то плачет, то стынет неподвижно. Иногда опять просит жалобно: - Гражданин начальник!.. Простите!.. Простите, я больше не буду...»

«Талантливо написано, ничего не скажешь.  Видишь написанное как наяву, настолько правдоподобно, в этом вся наша суть. Вот кто у нас народ-то уничтожил», - думаю, - всех таких, как та девчонка в расход пустили, остались одни «гражданины начальники», которые в 1991 году решили стать господами, и успешно стали, а мы по-прежнему руки по швам, и ничего от нас не зависит. Те же, кто семнадцатый год сделали, сделали и девяносто первый, их потомки. Где-то наверху решают, какой завод убить, кого уволить… А все-таки, если в 1918 году я был бы, наверно, за белых, то в 1991 году принял бы сторону коммунистов, красных. Ибо даже плохое, кривое государство лучше, чем никакое, и предательства нельзя прощать. Все эти диссиденты, пусть и из благородных намерений, а сколько всего натворили. Они свою лепту внесли в развал страны. Правда, в чем-то и при Ельцине даже было лучше – тогда хотя бы демократия была, в Думе много коммунистов сидело, яблочников. Законы некоторые хорошие принимались, было много льгот. А теперь всё с каждым годом «коммерциализируется»…

С такими мыслями я выключил компьютер, закрыл кабинет, сдал ключи на вахту, открыл зонт, и побрёл к станции на свою электричку. Я жил один в Жулебино, на самой окраине города, в двухкомнатной квартире в пятиэтажке. Ее который год уже собирались под снос, но годы шли, и пока ничего не менялось. В вагон входили грязные, злые после рабочего дня люди, в вагоне пол был мокрый, на полу была вода, стекла запотели, на улице висела сплошная непроницаемая туманная мгла. Электричка тронулась, я немного задремал, и вот уже спустя полчаса – моя станция. Я сошел, городской шум остался позади. Начинался частный сектор, местность почти сельская, с невысокими домами, редкими магазинами и неасфальтированными дорожками. Пахло мокрой землей и травой, горели редкие фонари. Вот знакомый разоренный частный дом, забор повален, сарай давно подожгли, и с тех пор он так и стоял почерневший, из дома вынесли всё что можно было... Дождь почти кончился, но морось висела в воздухе, стало еще более зябко, казалось, вот-вот пойдет снег.  Где-то вдалеке раздавалось карканье ворон, устраивавшихся на ночлег.  Я думал о своей непростой судьбе, о жизни в нашей капиталистической реальности, где я был никому не нужен. Семьи у меня нет, скоро не будет и работы. В этом мире я, кажется, абсолютно лишний, такие как я не нужны ни на частных, ни уже, видимо, и на государственных предприятиях. Голову в песок на время спрятать можно, но только на время.

И тут я увидел на проселочной улице впереди девушку с парнем. Они вели себя как-то странно, хватали друг друга за руки, девушка время от времени вырывалась, отталкивала парня, и у девушки в глазах, кажется, стояли слезы. Но с такого расстояния по темноте не было видно точно. Она что-то взволнованно говорила, плакала, парень то грубо хватал ее за руки, удерживая и пытаясь прижать к себе, то резко отталкивал и что-то орал ей в лицо. Когда я подошел ближе, я начал различать отдельные слова. Девушка кричала, всхлипывая, что-то вроде "Из-за тебя я потеряла ребенка!... А тебе все равно, ты мне даже ни разу не звонил…  я от тебя ни одного слова ласкового не слышала"!

«Вероятнее всего, он уговорил девчонку сделать аборт. А она хотела ребенка. Либо накричал на нее или побил, и у нее начались преждевременные роды, и ребенок родился мертвым», - соображал я, - «а неродившийся ребенок – это худшее, наверно, что может случиться у женщины в жизни. Это ведь на всю жизнь»… Внезапно я взбесился, ярость нахлынула на меня и комом стояла в горле. «Что же делать: тут я вспомнил, что я совсем не умею драться. Последний раз я дрался аж в школе, классе в девятом. А за последние годы в основном держал в руках только ручку: какой из меня боец? Ну что ж… значит, все равно буду драться как девчонка. Можно вцепиться в волосы ему, расцарапать лицо. Можно связкой ключей дать ему по глазам, по носу, да у меня еще ручка шариковая есть в портфеле, которую можно в горло всадить, да и сам портфель тяжелый, плечо отдавливает, можно и его задействовать», - размышлял я. Но только не пройти мимо, хотя и хотелось бы малодушно не вмешиваться. И наверное, многие бы не вмешались. И может быть, это рационально.

Вспомнилось, как пишут многие в интернете: «зачем нарушать "семейную идиллию". Девки же сами пишут: если бьет, значит, не хлюпик какой-то. Если девка за помощью не обратится, то влезать и не стоит»… Но всё же вот он: тот самый момент, когда в жизни надо принять важное решение, и из таких моментов наша вся жизнь и складывается. Сколько раз каждый из нас моделировал в уме такие ситуации, представляя, как бы он поступил, и вот она случилась со мной на практике. А может, просто долбануть ему кирпичом в голову? Если быстро ударить, риск получить в ответ будет меньше. А если девушка в самом деле меня же и обвинит потом? Потому что время сейчас такое: все с ума посходили. Но я отогнал от себя эти мысли.

Когда я поравнялся с ними, я угрюмо глянул исподлобья и хрипло спросил: «Что это у вас тут происходит»? Я приготовился к бою, просчитывая варианты, но парень посмотрел на меня, и внезапно бросив девушке что-то вроде «мы с тобой еще поговорим», - пошел прочь. Видимо, настолько потерянный и мрачный был вид у меня, что он решил не связываться. Девушка посмотрела на меня с непонятным выражением лица, в котором, однако, угадывалось что-то вроде облегчения, но и неуверенности. Я смущенно отвернулся, и пошел дальше, попытавшись убыстрить шаг. Но, пройдя метров двадцать, я, прямо как в известной песне, оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она. И действительно: она тоже тихонько пошла в противоположную сторону, но периодически останавливалась и смотрела мне вслед. Так повторилось раза четыре, пока наконец она окончательно не пропала в сгущающемся ночном сыром тумане.

Очередная человеческая трагедия, короткий эпизод из чьей-то жизни проплыл, прошелестел  мимо, слегка задев меня своим крылом. Окончательно стемнело, предметы потеряли в темноте свою четкость и очертания, и я побрел дальше по песчаной дороге среди мрачных старых сосен и елей. Левый ботинок зачерпнул изрядно воды из незамеченной в темноте холодной лужи и теперь досадно хлюпал. Через пару дней, стало быть, я заболею. Будет сильно болеть горло, как минимум несколько дней, стало быть. В последнее время что-то очень часто я стал болеть, иммунитета никакого... Угас холодный, можно сказать, даже больной день, в черном небе не осталось ничего, кроме ледяной, висящей в воздухе влаги. И еще осталась в сознании эта постылая, глумливая фраза: «А кому сейчас легко»?