Внезапно мы оказались влюблёнными друг в дружку –
безумно, неуклюже, бесстыдно, мучительно;
я бы добавил – безнадёжно...
Владимир Владимирович Набоков «Лолита»
Нас вдруг не стало в одно мгновение: ни её, ни меня. Мы словно растворились в омуте нашей совместной тихой жизни, которая устраивала нас обоих до какого-то злополучного дня. Не хочу лукавить: мы чувствовали, что что-то уже давно идет не так как нужно, но не придавали этому особого значения, увлечённые игрой в счастливую жизнь. Наши чувства оказались огромным океаном-айсбергом, погружённым в горячее песчаное сердце знойной пустыни чуждости. Он был настолько огромен, что на какое-то время смог даже остудить песок вокруг, продлив, тем самым, свое долголетнее существование, но остановить своё таяние навсегда он не мог, и в определенный момент его не стало, а в то же мгновение не стало и нас... В нас потух огонь, в нас не осталось тепла, мы оказались разочарованными, но ещё, то ли к сожалению, то ли к счастью, живыми. Мы были живы, мы чувствовали боль, но при этом нас уже не было на этом свете.
Я начал осознавать это, открывая дверь в осеннюю квартиру, где было холодно, где давно завяли подаренные ей одним из поклонников цветы, а книги стояли нетронутые в пыли. Квартира была безжизненна и пуста, и на одну каплю пустоты стало больше у меня внутри. Тогда ещё не понимал, что это такое, чем это обернётся для нас. В тот момент я отказался довериться своим чувствам и мыслям, поверить себе, а полностью отдался квартире: уборка, стирка, глажка. Трёхнедельный раздельный отпуск закончился. Я приехал из деревни, где всё это время был практически один наедине с собой, она же ещё была на гастролях. Я знал, что она появится только через пять дней, но и этих дней мне оказалось недостаточно, чтобы понять: это было началом нашего общего конца, который вёл нас к бесконечному раздельному существованию где-то там, но только не в этом маленьком мирке, который мне удалось вымыть, вычистить и разгладить. Но одного его оказалось мало, чтобы мы продолжали быть вместе.
Пять дней я жил один и одновременно с ней: один я ходил на работу, один я бродил между стеллажами с продуктами в огромных супермаркетах, один я пил пиво в баре, коротая какой-то из пяти непогожих вечеров; но с ней я ложился спать и просыпался в сладкой полудреме, будто бы ощущая нежное тепло, с ней я смотрел фильмы в нашем гнёздышке и пил её любимый крепкий турецкий кофе с тремя ложками сахара, с ней я ходил в душ, представляя как струйки воды быстро спускаются по упругой молодой груди и животу, оставляя влажные бороздки мурашек. Она была со мной повсюду в нашем маленьком мирке: в оставленных в книгах закладках и жирных графитовых линиях под интересными мыслями на их страницах; в неловкой кривизне ловца снов, висевшего над нашей кроватью, который она привезла из Черногории; я ощутил её даже в шкафу, где забытая на лето сиреневая кофточка источала неповторимые ароматы её духов. Но в первую же ночь понял, что не могу больше спать в этой квартире один; потому эта кофточка по ночам лежала рядом на кровати, на соседней подушке, создавая незримую иллюзию её пребывания рядом.
Второй день в ожидании наполнился рутинной работой в офисе, стоянием в бесконечной вечерней пробке и лёгком привкусе малинового ликёра, привезённого ею из какой-то поездки. Я добавлял его в чай, пока её не было. Она же всегда меня за это ругала, говорила, что я зря перевожу вкусный алкоголь. Иногда я делал это и при ней ¬¬– она злилась и, как ребёнок, пыталась укусить за руки. Играла со мной. Постоянно играла и без игры не могла жить. Это была её профессия. Ещё она умела писать, но боялась критики, несоответствия и лжи – её отпугивали сроки и контракты, а также постоянный поиск вдохновения, которое регулярно теряла в ворохе репетиций и премьер. По всей нашей квартире можно отыскать десятки листочков и кусков бумаги с отрывками текстов и недописанными четверостишиями. Иногда она собирала их: часть отправлялись тут же в мусорное ведро, а часть перерастали то в страшные истории о девушке-звере, то в небольшую новеллу о безответной любви, а иногда и три-четыре связанные единой мыслью четверостишия образовывали певучие мелодии мыслей молодой девушки. Я всё читал, что писала она, и всегда советовал нести публиковать, но она всё прятала в чёрную папку, хранившуюся за стопкой книг на четвертой полке шкафа, и говорила, что это должно ещё настояться, а иначе кто-то просто испугается её неустоявшихся мыслей. В этом были её и слабость, и сила: слабость – в наивности, сила – в искренности.
Ей не нравился Бодлер. Почему-то в тот вечер меня это беспокоило, даже пришлось достать его томик с дальней верхней полки и снова пролистать. Я видел неровную вязь её почерка с едкими замечаниями по смыслу. Наверное, она была не в духе, когда открыла его для себя, поэтому большинство слов любви были зачёркнуты, а слова мести и смерти – заключены в гладкие графитовые овалы. Я будто бы наблюдал за каждым движением её мыслей, пролистывая страницу за страницей. И всё больше узнавал её, разбирая полустёршиеся буквы мелкого, убористого почерка. Мне показалось, что я начал понимать, почему она не любила Бодлера: он чувствовал то же, когда писал эти стихи, что чувствовала и она в тот момент, а ей никогда не нравилось, что кто-то может понимать её лучше, чем сама себя. Поэтому часто, когда ей было плохо или тоскливо на душе, я просто приносил ей большую чашку кофе в постель и вместе с ней долго молчал, согревая озябшие от уныния ладошки, при этом не произнося ни слова.
Третий день начался с песен «Агаты Кристи» и закончился грустной бутылкой виски в ведёрке со льдом. Она сама когда-то его купила, чтобы я приготовил для неё романтический вечер со свечами, бокалами и лепестками роз, в общем, «как у людей в фильмах». В тот момент подумал, что этому ребёнку уже почти двадцать лет... Но вместо этого мы испекли яблочный пирог с корицей, при этом полностью обсыпав себя и кухню мукой и сахарной пудрой, выпили три бутылки розового шампанского и, не выдержав бури эмоций в своих пьяных головах, заснули на полу, пролив половину бутылки игристого на ковёр. Пирог в тот вечер мы так и не попробовали. Наутро она долго ругала меня и себя, пытаясь вывести пятно и высушить ковёр, что было не самой лёгкой задачей.
Тогда нам ведёрко не понадобилось: теперь же лёд в нём охлаждал наполовину выпитую бутылку. Я ждал её, оттого и пил, а дождаться всё никак не мог – она не приходила. Знал, что до её приезда оставалось ещё несколько дней, но всё равно ждал, как никогда раньше. Пил за нас двоих, точно уверенный, что она где-то там далеко уже выбрала магнитик, нашла новую книгу о Сартре на неведомом языке, как и заказывал, обойдя при этом не один десяток книжных магазинов. Вечером она, скорее всего, также сидела в каком-нибудь тихом старом ресторанчике, где спокойно потягивала крепкий коктейль или местный напиток. Она часто могла пить одна: для неё это не было следствием или причиной алкоголизма – скорее синонимом одиночества, у неё не было никогда ни подруг, ни друзей, только её игра, и я всегда удивлялся, как она пересилила себя, подпустив меня так близко?! В тот вечер мне в голову пришла мысль, что всё было куда прощё, чем мне виделось: она просто об этом не задумывалась, обрекая себя на то, чтобы жить, а рядом просто был я, как вполне определенное составляющее жизни, словно маленький элемент пазла идеально вписывающийся в ту самую конструкцию придуманную ею. Безумно тосковал по ней, и очень хотелось курить, но я не курил...
На четвёртый день проснулся с больной головой. На кухне стояла пустая бутылка, а желание не идти на работу усиливалось с каждым шагом в сторону ванной комнаты. Она тоже болела с утра, когда напивалась, и я хорошо знал об этом, помогая ей иногда даже просто подняться с кровати, чтобы дойти до туалета. Пытался не думать о ней, но всё больше места в голове было занято ею, что сильно мешало мыслям. Он точно должна была уже лететь назад домой. Внутри что-то ёкнуло, когда вдруг ощутил, что она где-то совсем рядом, очень близко, где-то внутри. Но это длилось не дольше трёх секунд, а дальше... ничего. И вновь это странное ощущение, которое я почувствовал, войдя в оставленную на не долгое лето квартиру. Это была ещё одна капля таявшего океана, но кто знал, может, эта капля и была этим самым океаном-айсбергом.
Весь день я смотрел на часы и на телефон: одни – тикали, второй – молчал. Она не звонила уже четыре дня: на неё это было похоже. Мы могли не перезваниваться по нескольку дней к ряду: продукты, которые нужно было купить в магазине, знали наизусть, как и вкусовые предпочтения друг друга в еде, напитках, книгах и фильмах, которые мы часто вместе или читали, или смотрели. Звонить ей тоже было бесполезно: она могла просто не взять трубку, мотивируя это тем, что в этом для неё не было необходимости. Такие доводы меня жутко злили, но что я мог поделать со взрослым ребёнком?! Мы ссорились из-за этого, иногда дрались, пару раз я уходил из дома, четыре раза мы покупали новую посуду, и однажды пришлось вставлять новое окно. Совершенно не узнавали себя в эти минуты, но как всё быстро начиналось, также мгновенно и проходило. Она просто подсаживалась рядом, я приобнимал её, она прижималась к моему плечу и утыкалась носом в шею. Всегда так делала, для неё это было вместо «извини». А я ощущал её влажное дыхание, она же обеими руками обхватывала мой торс. Вот так мы могли сидеть много часов подряд, не уставая и не расслабляясь. За ссоры нас ненавидели соседи, но это была лишь нелепая условность жизни.
Я всё ещё ждал её звонка, но телефон молчал. Когда поздно вечером ложился спать, ощущал, что она набирает мой номер, хочет нажать клавишу вызова, но что-то её останавливает. Третья капля? Нет, наверное. Может просто телефон оказался вне зоны доступа, когда железная дорога забралась слишком далеко в лес? Возможно. Или кто-то просто отвлёк каким-нибудь странным или даже неуместным вопросом? Её часто узнавали, я знал это. Мы редко выходили, так сказать, «в люди»: даже несколько боялся находиться на людях с ней – могло произойти всё что угодно, а в городе было слишком много легко бьющихся стёкол, или ей просто было лень подбирать платье в цвет моей рубашки. Но если мы выходили, то обязательно находились люди, подходившие к ней, узнав в её милом лице своих любимых героинь. Она их ненавидела: и людей, и героинь; а я в эти моменты скучал, потому что мне хватало её в жизни и видеть ещё где-то иссене-зелёные глаза, цвета вечернего моря, и короткие русые волосы мне не хотелось по понятным причинам. В такие минуты отходил на пару метров в сторону, делая вид, что не узнаю её, а она всегда злилась, укоряя меня, что её не спасаю от ненужного, назойливого внимания. Чаще мы уезжали за город, жаря на костре сосиски и лук, обожаемый ею, который могла есть килограммами, пока не становилось плохо. Она часто брала с собой на такие пикники, где были только мы вдвоём, замаринованные кольца лука и немного обжаривала их на костре, а потом ела руками, вечно вымазываясь, и в конце своей аппетитной трапезы всегда просила меня вытереть испачканные руки, губы, щёки и нос. При этом она громко хохотала, игриво сопротивлялась и даже пыталась кусаться, при этом по-детски искренне заливаясь звонким смехом.
Вечером, придя с работы, уставший, я вспомнил, как нашёл её разговаривающую с берёзой в глубине парка. Меня это позабавило, а её задело моё язвительное замечание по поводу проглатываемого ею «эль». Я был метрах в пяти от неё, и она запустила в меня своим рюкзаком, который был забит лекционными тетрадями и заранее купленным пакетом молока, который разорвался и залил всё содержимое рюкзака. Вытащив размокшие тетради, с расползшимися в разные стороны строчками, она оценила масштаб потерь. Её досаде не было предела, а мне – очень стыдно. Предложил ей свою помощь, но она сказала, что и так уже ей достаточно помог, и лучше бы мне уйти, пока ещё себя контролирует. Мне ни оставалось ничего другого, кроме как подчиниться. Я встретил её потом, наверное, через полгода в том же парке, успев, порядком, забыть о подробностях нашей предыдущей встречи. Она читала и, увидев меня, тут же подошла и пожаловалась: ей пришлось неделю восстанавливать конспекты. После той встречи мы стали видеться часто и закружились в безумном беспорядке дней, будто две снежинки в вальсе вьюги, или две капли дождя в порывах ветреного танго. Но в любой из ипостасей мы были только водой и уже тогда утекали в неизвестном направлении.
Мы сняли квартиру и накупили много-много книг, большую половину из которых даже никогда не открывали. Она отказалась проводить интернет и смотреть телевизор – они оцифровывали любовь, упорядочивали её, чего нельзя было категорически делать, часто любила повторять. Смысл этой фразы был понятен только ей, но она ею очень гордилась, как философ, написавший новое оригинальное философское эссе. Я в то время ещё работал в магазине бытовой техники, а она играла в каком-то малоизвестном театре. Часто приходила за полночь, но запрещала встречать её и грезила тремя детьми и большим загородным двухэтажным домом, который уже мысленно обставила невесомой, в цвет деревянных стен, мебелью, а детские должны были быть непременно комнатами алхимика, звездочета и принцессы. Мне нравились её мысли и полёт фантазии, которые были очень реалистичными, детально прорисованными; это подкупало, вселяло веру и заставляло меня идти на работу, осознавая, что со временем они должны будут обязательно материализоваться, и я буду иметь к этому прямое отношение. И так несколько лет непрерывных фантазий, надежд и желаний.
Буквально сразу после начала нашей совместной жизни, она стала ездить в другие города, а затем и страны; я быстро продвигался по карьерной лестнице, мог не видеть её по несколько недель, скучая, напиваясь, ревнуя (чаще всего к самому себе), но продолжая идти к цели, её цели, которую сделал своей маленькой мечтой.
Уснул с мыслью, что нужно кольцо и её «да», что только так три оторвавшиеся капли смогут вернуться на место, заполнив образовавшуюся пустоту. Но я даже не осознавал, что уже упала и четвёртая: впервые не подумал на ночь о ней самой, а только представлял её платье, кольца, машины, фату и тысячи других материальных мелочей, которые никак не связывали нас, но были почему-то важны во всей этой церемонии. Впервые забыл о ней, полностью отдавшись вещам и символам, которые так важны людям. В итоге, я только спустя несколько лет понял, что произошло у меня внутри в тот вечер.
А на пятое утро в дверях появилась моя любовь: громко прошуршала ключами в замочной скважине, с двумя гигантскими чемоданами, бессонная и уставшая. Я даже не успел сообразить, что происходит, как она потребовала кофе, желательно с коньяком, чтобы поскорее уснуть; сумки решила отложить до вечера, когда вернусь с работы и разбужу её.
Но возвращаться тем вечером мне не хотелось. Освободившись довольно рано, практически не стоял в пробке, но, подойдя к дому, несколько часов бродил вокруг него: что-то во мне было не так, чего-то остро не хватало, а я так и не смог понять, чего конкретно. Ещё работали ювелирные, ещё было светло, очень хотелось есть, но при этом совсем не тянуло в нашу квартиру. Было странное острое ощущение того, что скоро всё должно измениться, что должно пойти не так, как было задумано нами.
Часов в восемь вечера всё же заставил себя войти в квартиру. Она мирно спала, тихо посапывая в ворохе нескольких одеял и семи подушек. Ей так нравилось, и по-другому просто не могла уснуть дома. Даже когда мы только переехали, первым её заявлением было: «Дом там, где много-много подушек», и пошла в ближайший магазин за ними. Тогда она вернулась с непонятным мешком, в котором было восемь подушек – на десять у неё не хватило денег. Семь она оставила себе, а восьмую отдала мне, сказав, что я тоже должен соответствовать ей. В то время в квартире ещё стоял старенький потёртый диван. Из-за подушек мы его не смогли больше собрать – благо к нам вообще не ходили гости, а, если и появлялся кто-то в дверях квартиры, то мы их старались побыстрее увести в ближайшее кафе. Это было наше место, только наши вещи, и никто не смел нарушать этот сложившийся покой и порядок. После первой ночи в душной тесноте (ткани и перьев было явно больше, чем нужно), она взяла у меня ещё денег и пошла в магазин за вторым одеялом – одного ей на нас двоих не хватало. И с той поры, а прошло уже несколько быстрых лет совместной жизни, мы так и спали в горе подушек и под разными одеялами. Со временем и я привык к такому положению вещей.
Я сел на край большой кровати (диван мы выбросили буквально через полгода – он не выдержал нашей страсти, и норовил в любой момент вообще рассыпаться на части), мне не хотелось тревожить её сон, но точно знал, что если сейчас не разбудить, она проспит до самой ночи, проснётся и будет греметь кастрюлями, пытаясь что-то приготовить, потом начнёт уборку в квартире (и это где-то в час-два ночи!), при этом танцуя со шваброй некое подобие вальса и бурча себе под нос песню, играющую в плейере. Я легонько пощекотал ей ступню, выглядывающую из-под одеяла; тут же заползла в свой тёплый кокон. Не останавливался, и моя рука поползла за ней; она начала копошиться, переворачиваться, но спрятаться не удавалось, и в бессилии, издав какой-то непонятный звук, резко подскочила и бросила в меня одну из своих подушек и залилась весёлым хохотом. Я заулыбался и подвинулся к ней, чтобы обнять её, и она полностью поддалась моим движениям и эмоциям. На несколько секунд почувствовал, что она как-то по-особому ко мне приблизилась, как-то очень нежно меня обняла, но ещё толком ничего не успел сообразить, как уже подскочила и в одних трусах помчалась к своему чемодану с радостным криком: «Подарки!». Достала магнитики, которые я ждал, несколько книг, чётки и трубку, которые заказывал, и бутылку ракии, и всё это пыталась унести, но не получилось, поэтому, как маленький ребёнок, несколько раз бегала туда-сюда. Когда последний подарок оказался у меня в руках, играючи спросила: «Я умничка?», на что я её поцеловал, и она снова крепко-крепко меня обняла. Её сердце билось очень часто, будто готовое вырваться из груди от переполнявших её эмоций, а потом начала очень много говорить о том, как съездила и что и кого видела. Мне был не интересен её рассказ: она говорила сумбурно, не успев рассказать одну историю, тут же переключалась на другую, и так они накапливались, будто снежный ком, и уже было не разобрать, где начало одной и конец другой. Но я сидел и слушал. Спустя полчаса я предложил сходить поесть, и она не отказалась, добавив, что мы обязаны распить бутылочку ракии.
После ужина, сытые и пьяные, мы рухнули на кровать. У меня было лишь одно желание – закопаться поглубже в одеяло и там заснуть мёртвым сном – завтра снова нужно было идти на работу, ей же совершенно не хотелось упускать возможности подразнить меня, пользуясь моей сытой слабостью довольного мужчины. Она была переполнена диким, совершенно первобытным желанием, а я чувствовал её неутолимую жажду обладать, владеть во что бы то ни стало. Ей хотелось не только меня, но и мою душу, чтобы разорвать её на куски в порыве дикой животной женской страсти, а потом вновь собрать по маленьким частям, будто мозаику из фрагментов высшей материи. При этом я мог обладать ею не меньше, заставляя подчиняться любому движению моего тела, стонать от силы рук, искренне хотеть абсолютно любое моё желание. Ей это очень нравилось. Я знал, точнее, всегда был уверен, что в этом обладании тел и душ кроется истинная природа любви и чувств: соблазнять, владеть, подчинять, любить – нехитрая цепочка синонимов понимания сути любых чувств сложилась много лет назад в моей голове. Но в этот раз что-то было не так...
Уже лёжа во влажной неге потных тел, почувствовал острый недостаток чего-то, что должно быть внутри, у меня в голове. Задумался, что ничего, вроде бы, не изменилось внешне: мы также лежали в обнимку, она положила голову мне на плечо и обвила тело правой ногой, я же крепко сжимал её плечи – всё было точно так же как и раньше, но чего-то не хватало. Я отчётливо чувствовал внутри себя пустоту...
Однажды мы гуляли по старой части нашего города, в трёх-четырёх кварталах от того места, где жили. Она любила эти одинокие прогулки по старым мощёным дорогам, где редко ездили автомобили, и можно было ходить по самому центру улицы. Была похожая осень: мелкий дождь, достаточно тёплая погода, лёгко-прохладный ветерок. Она, как обычно, вела себя по-детски наигранно: раскинув руки, представляя, что летает, расстегивая пальто и поднимая его полы, бегала навстречу случайным прохожим, которые шарахались от неё, считая ненормальной, а в ответ их пальцам у висков – просто смеялась; подходила к каждой витрине, прикладывала руки к холодному стеклу и обводила их контуры горячей испариной своего дыхания, периодически рисуя сердечки или ставя свой автограф. Мы заходили чуть ли не в каждую булочную или кофейню, что попадались нам по дороге; она набивала рот сладкими пирожными, зефиром или круассанами, не думая о том, что уже вечером, становясь на весы, будет умолять прирезать и пустить на котлеты «эту жирную корову». Периодически, то затихал, то вновь начинался мелкий моросящий дождь, заставлявший меня проделывать раскрывающе-закрывающие манипуляции с зонтом, который больше меня устраивал в качестве трости, производя чёткий металлический звон, соприкасаясь с камнями. Ей же зонт был совершенно не нужен; даже не мешало отсутствие шляпы: с открытым ртом она ловила мельчайшие дождинки. На нас очень странно смотрели прохожие, некоторые с важным видом пытались делать замечания, но ей было всё равно на них, а я уже привык к подобным чудачествам.
На исходе второго часа нашей прогулки, силы её начали потихоньку покидать: она всё дольше шла, обхватив мою руку, неловко прильнув мокрыми волосами к плотной ткани пальто, и совсем не реагировала на дождь. Во второй руке помимо зонта каким-то неведомым мне образом образовался пакет с множеством разных сладостей, которые «уже не лезли, но их обязательно, всенепременно нужно, нет, даже необходимо съесть дома». Вдруг увидела совсем неприметную вывеску на стене довольно старого здания, которое немного не вписывалось в антураж окружающего его квартала: все дома вокруг были одноэтажными, маленькими, сложенными из красного кирпича, реже белого, и покрыты мшистой черепицей; этот же – был на голову выше (ещё один этаж и высокая крыша, где также помещалась жилая комната), первый этаж был кирпичным, а вот второй – деревянный, оббитый небольшими дощечками, краска на которых давно обшарпалась от времени. На крыше, поверх почерневшего шифера, росли пара-тройка деревьев и густые заросли бархатного мха. Мне показалось, что здание это пустует, но по еле брюзжащему свету из его окон я понял, что в нём не только живут, но и находится какой-то небольшой магазинчик. Мы обязаны были в него войти.
Внутри располагался небольшой антикварный магазин. На первый взгляд показалось, что в нём нет продавца, но его без труда удалось отыскать в одном из выставленных на продажу кресел-качалок за букинистическим томиком Артюра Рембо в оригинале. И, стоит сказать, что он нас удивил: обычно в таких магазинах (мы обошли их почти все в нашем городе в поиске реквизита для неё, и, очень странно, что до этого добрались только сейчас) продавцы – небольшого роста, худощавые старички в очках с огромными линзами. Здесь же было всё в точности до наоборот: пред нами предстал средних лет высокий молодой человек, одетый в модную приталенную рубашку и молодежные джинсы. На его лице даже не было очков. Он мгновенно встал, увидев нас, и по выражению наших лиц тут же понял всю неожиданность данной встречи. Представившись не запомнившимся мне именем, порывался провести что-то вроде экскурсии по своему магазину, но она его оборвала на полуслове радостным восклицанием: на полке, висевшей на стене чуть выше ее головы, были расставлены разноцветно-однотонные японские вееры. Не спрашивая разрешения, тут же устремилась к ним, начала вертеть в руках, закрывая лицо и сверкая меткими искрами огня в глазах. Продавец сразу понял, что он нам не нужен и поспешил удалиться подальше в глубину магазина.
Разобравшись с веерами, ей вдруг стали интересны фарфоровые чайные сервизы, расположившиеся в платяном кухонном шкафу, вырезанном из чёрного дерева в стиле ампир. Достаточно быстро своей участи дождались и прочая мебель, и редкие книги, и старые изумрудные гобелены, и даже робкие чёрные шляпки, которые были в моде у второго пола лет восемьдесят назад. Её глаза горели неестественным пожаром при виде всего этого изобилия антикварного хлама, который был так необходим для её новых образов. Она себя успела представить английской домохозяйкой воскресшей из мёртвой пыли девятнадцатого века, присевшей отдохнуть на минуточку в глубокое мягкое кресло; японской гейшей, пытавшейся соблазнить пришедшего к ней самурая (эту молчаливую роль я сыграл великолепно мимикой лица и движениями глаз); молодым солдатом-знаменосцем, бесстрашно идущим в бой с полковым знаменем наперевес. Возможно, героев и героинь было бы куда больше, если бы не суетливая торопливость продавца, который принялся делать замечания по поводу тишины (он, видимо не привык к таким посетителям), и моя усталость (у неё же, наоборот, утомление как рукой сняло, и она готова была носиться мимо старых вещей и вместе с ними без остановки ещё несколько часов), заставившие немного поумерить её пыл и уже, наконец, остановить свой выбор на чём-то конкретном. В тот момент мне показалось, что для неё выбор был сложнее, нежели когда поступала в театральный (об этом немного позже). Она металась от полки к шкафу, от шкафа к столу, от стола к стенам и так по кругу. В её глазах даже промелькнул небольшой лучик страха, когда поняла, что всё купить мы не сможем.
В итоге, выбор затянулся ещё на полчаса, заставив меня присесть на мягкий резной стул с поцарапанной спинкой, а продавца – практически непрерывно озвучивать цены. Она пробовала торговаться, пытаясь выманить из сонной полутьмы этого дома как можно больше вещей и перетянуть в нашу маленькую квартирку. Мне было интересно наблюдать за скорыми, немного сумбурными её жестами, когда она пыталась объяснить, что веер с видом Фудзи и какими-то иероглифами её не устраивает, ей нужен с дерущимися на катанах самураями. Лицо продавца от таких капризов перекашивалось в удивлённо-туповатой гримасе: ему искренне хотелось помочь, видимо она ему понравилась, но удовлетворить её капризы явно не мог, за что получал очередную гневную тираду. В конце концов, она, выжав из него все соки, выбрала три веера (с видом Фудзи был в их числе), кимоно, найденное где-то в лабиринтах шкафов, бронзовую литую вешалку для одежды, опутанную таким же бронзовым, но очень тонким и почти невесомым плющом, чёрную мужскую шляпу и пару старых книг, названий и авторов которых не увидел.
Выходя из магазина, с новыми вещами в руках, я на долю секунды обернулся, чего обычно никогда не делал. Только сейчас заметил всю убогость внутренностей дома: не прикрытые вывешенными на продажу тяжёлыми плюшевыми шторами и гобеленами стены были обшарпаны, а во многих местах давно отсутствовала какая-либо отделка, большинство ступенек лестницы, ведущей на второй этаж, были либо залатаны плохо обработанными досками и гвоздями, либо вовсе были проломлены и выставляли напоказ свои чёрные несуществующие внутренности; окна в доме не мылись так давно, что со стороны улицы на них налипали куски грязи. Удручающее состояние, почему я не заметил всего этого когда входил?! И что больше всего удивляло, что здесь делает этот молодой продавец, который своей жизнью никак не вписывается в медленную смерть дома от раковой опухоли времени...
Домой мы вернулись, когда уже начало темнеть. Я принялся прикручивать новую вешалку, а она отправилась на кухню, сплошь заставленную разными кастрюлями, сковородками, жаровнями и прочей кухонной утварью, создававшей объём этой маленькой комнатке три на три метра. Нашей общей неудержимой страстью была любовь к кулинарии. Мы всегда сходились с ней во мнении, что процесс приготовления пищи очень схож с любовными утехами: иногда всё делается наспех, будто по одолжению, а иногда в блюдо вкладываешь всю душу, с упоением раскрывая новые грани его вкуса. Она первой уловила это достаточно точное сравнение, в котором были и тонкая нотка разврата, и щепотка романтики, и даже легко уловимый привкус меланхолии и скрытых тайн наслаждения. На кухне она творила такие же чудеса как и в постели: отдавала всю себя блюду, которое готовила, с удивительной точностью подбирала приправы, добавляла в давно знакомые вкусы новые ощущения, порой несколько преувеличивала значение той или иной специи, отчего блюдо могло выйти или очень острым, или чрезмерно сладким, но всегда, исключительно всегда, и за годы совместной жизни ни разу не было по-другому, – изумительно вкусным. Даже обыкновенный суп из повседневных картошки, макарон, лука, моркови и мяса восхитительным образом преображался в шедевр, способный покорить сердце практически любого гурмана.
В тот вечер она решила побаловать меня болгарской кухней, готовя мусаку: пряную баклажановую запеканку с мясом. Я тоже любил готовить, но вот у меня это получалось лучше с утра, а у неё – в любое время. Легко разделав баклажаны, она, игриво пританцовывая в такт какой-то модной мелодии, которая крутилась у неё в голове, перекрутила застывшие куски полузамороженного мраморного мяса в фарш, нарезала овощи, немного заострив своё внимание на луке, пытаясь не заплакать, соединила ингредиенты и отправила всё в духовку залив томатным соусом. Буквально через пятнадцать минут по квартире разлетелся перченый запах тушившихся овощей и мяса. Я давно разделался с вешалкой и мирно читал де Бовуар лёжа на диване. Когда же аромат готовой пищи полностью заполнил всё пространство квартиры, не оставив и маленького глотка чистого воздуха, я пошёл к ней на кухню, где она превращала варёную картошку, молоко и сырое яйцо в пюре. Мусака уже стояла на столе, богато посыпанная рваными петрушкой и базиликом. Я достал из бара бутылку вина и два бокала.
Ужин сопровождался бурным рассказом о её будущей роли, который я уже слышал пару раз, но слушал с тем же умилением и упованием, как и в первый. «Ограбление банка как социальный протест», «жуткая правда о нашей молодёжи», «дикая погоня с перестрелкой», «главная героиня, то есть я, до последнего была верна ему» – всё, что я запомнил из того длинного монолога, который поглощал меня скорее темпераментностью её мимики и умением весьма причудливо выводить разные звуки: мыльно-пузырчатое «б», которое взрывалось при лёгком касании малиново-алых губ; или атласное «я», которое с лебяжьей лёгкостью скользило вдоль языка, быстро вырываясь из влажного интимного плена её рта. Она умудрялась играть одновременно каждым уголком лица, каждым движением, и даже (слишком много «ж», которое ей удавалось выводить пёстрым узором воздушных колебаний) слегка пьяные лишние жесты придавали ей и вечеру вальяжный шарм умиротворения. Хорошо помня эту нашумевшую историю, спрашивал, что она думает по этому поводу: ради чего они пошли на это? Но её совершенно не интересовала их судьба; какое может быть дело до их откровенно сумасшедших, но чертовски притягательных бредней, ведь суть была в другом: они смогли, у них получилось пойти против себя и системы, и, разве, это уже не прекрасно?!
Мне нравилось, как она играла со столовыми приборами и бокалом: вилка в её руках превращалась в тонкую дирижерскую палочку, с помощью которой она создавала гармоничную композицию звука, нанизывая необходимые продукты и отправляя их в рот. Облизывала губы после каждой октавы мелодии вкуса, несколько эротично и небрежно проводя языком по верхней губе. В другой руке – держала бокал, играя с ним, то кончиками ногтей, то основаниями пальцев, то просто обхватывала его ладонью, отдавая своё тепло.
Мне не хотелось прерывать её перебивая, поэтому весь вечер молчал. Она этого даже не заметила, увлечённая рассказом и тонкой игрой наших скользящих и увлечённых взглядов.
Посуду после ужина мыл я, пока она принимала душ, всё также, по всей видимости, пританцовывая и мурлыча себе под нос очередную легко запоминающуюся и не менее легко забывающуюся песню. Из душа вышла разомлевше-уставшей и повалилась на кровать, раскинув в стороны руки. Полотенечный тюрбан развязался и мокрые волосы, словно растревоженные змеи, разбежались по её спине, плечам и одеялу. Пролежав в таком положении не шевелясь минут десять, и уже подумал, что уснула, но с той же быстротой, с которой рухнула в мягкую негу кровати, она вскочила и, схватив неведомо откуда взявшуюся расчёску, принялась расчёсывать свою немного кудрявую от воды русоволосую шевелюру.
Когда мы легли спать, от неё успокаивающе пахло эвкалиптом. И хоть я не мог обнять её из-за бесконечного вороха одеял и подушек, она была ближе ко мне, чем когда бы то ни было. Я точно знал, что люблю...
Наутро после её возвращения, ощущение пустоты несколько притупилось в начале чувством голода, затем ароматным кофе с двумя щепотками корицы и ложкой коньяка, а потом и вовсе бесконечным ритмом обычного рабочего дня. Я старался не думать о той пока ещё маленькой пропасти, что образовалась между нами буквально, как мне казалось, на пустом месте, только из-за моих непрерывных раздумий о наших долгих отношениях. Но чем больше я погружался в свои рабочие обязанности, тем всё более отчётливо вырисовывалась явно футуристическая картина переплетения наших душ. Знакомые образы приобретали совсем другие очертания у меня в голове, выводя дивные линии иносказательности сюжетных перипетий наших жизней. Весьма экстравагантным выходило наше первое свидание, обрезанное в моей голове корректором-памятью, но сохранившим чёткость излагаемых мыслей.
Это произошло через два дня после второй встречи в парке. После условного смс-сообщения вечером: «Разбуди меня в семь утра, иначе я просплю», и дежурного уже в дороге: «Я еду. Встреть», мы отправились на небольшое возвышение, которое было увенчано скромным немного полысевшим от времени парком, располагавшееся недалеко от моего дома. Это была самая высокая точка города, открывавшая невероятно красивый пейзаж и на старую, и на новую его части. В те дни она увлекалась рисованием. Это было заметно по грязным от угля ногтям и выпачканным в масляные краски волосам. Она выглядела в то утро весьма чудаковато: замшевые мягкие тапочки несколько не сочетались с коротким лёгким платьем, едва доходившее до колен и раздувающееся в разные стороны от даже лёгкого порыва ветра, несколько десятков различных браслетов, брелочков, цепочек, ниток и фенечек на обеих руках, пестрый матерчатый рюкзак за плечами и обыкновенный карандаш в волосах вместо заколки. На мгновение я её и не узнал, только белозубая улыбка и ярко-ярко индиговый цвет глаз выдавал в ней одну из тех немного сумасшедших и задумчивых девушек, которых я видел во время прошлых встреч. Она послушно проследовала за мной по вечно зелёным от моха старым переулкам и улочкам, ведшие вкривь и вкось к холму. Когда мы оказались на месте, её удивила запущенность этого места, несмотря на довольно удачное расположение: сюда не доходили ни дворники, ни садовники, ни флористы: буйство диковинных для городской жизни красок привело её в восторг. Она тут же сняла свои тапочки и босиком помчалась наискось через каменистые тропинки, заросшие разнотравьем и самосадными цветами клумбы, иногда спотыкаясь о мелкие сухие сучья медленно умирающих деревьев. Я неспешно следовал за ней, находя удивительно прелестными её голые ноги. Она остановилась на самом краю холма не более чем в полуметре от обрыва. Впереди была бесконечная голубовато-зеленая пустота неба, внизу извилистые лабиринты нового города и излучина широкой реки, протекавшей через него. Её заворожила эта картина. «Почему я раньше здесь никогда не была?!», – этот вопрос адресовала себе, в это мгновение мне захотелось взять её за руку, и она поддалась моему тихому прикосновению.
Мы стояли на краю обрыва молча минут двадцать: она – заворожённая красками, я – опьянённый туманом невинной близости, готовые не раздумывая прыгнуть вниз, непременно умерев то ли от внезапно возникших чувств, то ли от удара о землю. Только сейчас, спустя столько лет, я понял весь подтекст, весь скрытый смысл нашего первого свидания: отношения наши зародились на краю обрыва, они же там и остались балансировать на тонкой грани между ощущением одухотворённого полёта неудержимой фантазии любовной игры и твёрдостью устоявшихся сплетений бьющихся в унисон родных сердец, от которых веяло повседневной затхлостью буржуазных союзов. Мы уловили эту грань и не двигались, чтобы не очутиться на какой-то из сторон, тайком от себя условившись сохранять это довольно устойчивое сердечное согласие. Но вечно балансировать на этой неуловимой грани, словно цирковому гимнасту, было невозможно. И что же разрушило это равновесие...
Она принялась рисовать, достав из портфеля планшет, несколько больших разворотов ватмана и чёрный кусок угля. Её тонкие, вымазанные в идеальный чёрный уголь пальцы, игриво следили за движением каждой линии, которые будто по волшебству появлялись от каждого прикосновения незамысловатого инструмента. Выводя контуры открывавшегося пейзажа, она заостряла внимание на мелочах: лёгком облачке, стайке голубей, луче ещё не набравшего силу солнца. Не было лишних движений, и в каждом была гармония, стройная мелодия таланта. И с каждым новым контуром, движением пальцев, я понимал, как остро чувствую её настроение, отражавшееся в этом ещё незаконченном пейзаже: лёгкая игривость на грани с беззаботной мечтательностью и сумасшествием. Ни больше, ни меньше.
Я сел на траву немного в стороне, чтобы лучше разглядеть весь процесс творчества, но никак не мог насытиться им: оно завораживало своей невообразимой простотой движений рук. Она была напряжена и сосредоточена, несмотря на казавшуюся лёгкость выводимых ею линий. Её глаза играли с чёрным цветом угля, который поддавался малейшему их движению, ложась на ватман чётко-размытыми силуэтами домов вдалеке, ближе к горизонту. Она выводила каждый сине-голубой оттенок неба, заменяя их серо-чёрными разводами угольной пыли. На первый рисунок потратила двадцать минут, отложив его в сторону. Затем принялась за второй, воскрешая на нём былые узоры: вместо домов вдалеке были жалкие лачуги, в излучине реки вырисовывались сотни небольших лодок, растворяясь в брюзжащих отражениях угольной воды. Она рисовала те же виды, но только из прошлого, что меня удивило. На мой молчаливый вопрос, не поднимая глаз, ответила: «Я знаю, что так было. Я всё сейчас вижу». Мне стало немного не по себе. Потом узнал, что она всегда представляет, как выглядели бы те или иные места в прошлом. Этот дар меня завораживал не меньше, заставляя задуматься: кого пытаюсь впустить в свою жизнь? А, может, всё-таки она впустила меня тогда в свою?!
В ней было что-то волшебное, юное, что я так старательно пытался рассмотреть, и что убегало от меня с каждым новым движением пальцев и взмахом длинных, не накрашенных ресниц. То было удивительное утро. После того, как она закончила второй рисунок, я предложил прогуляться по парку, и она согласилась. Собрав свои вещи и перекинув рюкзак через плечо (отдать его мне наотрез отказалась), мы пошли по мощёной тропинке вдоль обрыва, которая вела вниз, к реке. Взяла меня за руку: столько теплоты никогда не чувствовал. Ей было немного страшновато идти по краю обрыва, поэтому её хватка становилась сильнее. Пройдя половину пути к реке, вдруг остановилась и попросила вернуться обратно. Удивился: в чём дело? Оказалось, просто ей было страшно спускаться дальше и, несмотря на перилла, защищавшие нас от падения, её не отпускала мысль о том, что мы можем сорваться и полететь кубарем вниз. Сказала, что совсем недавно, пару месяцев назад, уговорила какую-то несостоявшуюся самоубийцу не прыгать, и как было бы смешно умереть при похожих обстоятельствах. Подъем был более тяжёлым, она отдала свой рюкзак, а сама стала убегать от меня, быстро поднимаясь вверх. Наверху снова стала на край обрыва и посмотрела вниз; на секунду я увидел её глаза: в них не было ни капли страха, только уверенность в том, что умеет летать, стоит только оторваться от земли.
Мы бродили по закоулкам старого города всё утро: я рассказывал, кто жил в этих домах, какие бои здесь проходили, когда были страшные войны, что находилось сейчас под этими пушисто-мшистых крышами. Её увлекали эти истории не меньше, чем меня, погружая в пелену витиеватого прошлого, наполненного некой неисправимой тоской разных людских судеб. Но её куда больше волновали иные картины прошлого, где, словно на старинных дегеротипах, с неизменной точностью изображались безлюдные пейзажи, переполненные молчаливой тоской прошлого. Её мало интересовали сами люди, куда большее наслаждение доставляли вещи, предметы из тех далёких времён, которые хоть и хранили человеческий дух, его невидимое, таинственное присутствие, но всё же виделись и понимались отдельно. Уже тогда мне пришла в голову мысль, что она несомненно предпочтет потрогать какой-нибудь булыжник, вынутый из многовековой мостовой или пыль на переплёте редкой книги, чем заговорит со старожилом, который в подробностях будет помнить, как замащивалась эта мостовая, или как в действительности создавалась книга.
Всё это я вспоминал сидя за своим рабочим столом и понимал, что она ни капли не изменилась: спустя недолгие пару лет, она по-прежнему предпочитала общество людей книгам, кухне и ватману. И только я был в этом вещественном, материальном мире помимо неё живым. Несколько странная чувственная исключительность...
Я помню, как она впервые рассказала мне о своём прошлом: незамысловатом, застенчивом, юном. В нём не было лукавства взрослости, а только привлекательная эротичность обнаженной правды, переплетавшейся с вечной неразборчивостью в сюжетных линиях.
Начала она в тот вечер с того, как она попала в город. Была не местной, точнее всю жизнь прожила в дальнем пригороде, из которого ей до семнадцати лет вообще не приходилось выбираться. В старой части города она оказалась в тот день, когда сдавала вступительные экзамены в школу актёрского мастерства. Зачем-то она принесла все свои двойные рисунки с угольными узорами прошлого и настоящего, но приемная комиссия, внимательно рассмотрев их, попросила всего лишь удивить их. И она не нашла ничего лучше, чем попросить у курящего за столом экзаменатора спички, и поджечь шторы в аудитории. Её приняли с тем условием, что новые сошьет сама, на что потратила дальнейшие две недели своей жизни, бегая по магазинам и ателье в поисках подходящей ткани.
Обучение давалось ей легко, смущала лишь медлительность времени, бесконечно долго тянущееся за толстыми учебниками и, наполненными крючковато-длинными словами, тетрадями. Она сетовала мне, что ей не хватало игры, что их слишком часто заставляли зубрить, выучивать, переучивать в тысячный раз уже давно известные тексты. И, сидя со мной в кафе, маленькими глоточками потягивая чай с мятным ликером, указывала на свою сумку, в которой томились тетради с невыученными конспектами и лекциями. Напомнила о пакете молока и нескольких бессонных ночах, тем самым, лукаво выманивая из моего кошелька несколько купюр на потраченные кофе и ручки.
Она жаловалась на вечно пьянствующих соседей за стеной, шум за окном (общежитие, где коротала свои первые студенческие годы было у самого края оживлённой магистрали в новой части города). Иногда ей удавалось поймать ритм вдохновения в звоне стаканов за стеной, придумывая себе новые образы для предстоящих постановок или вселяя совершенно иные, несвойственные виражи характеров в давно знакомые трагедии судеб героев различных пьес. Она начинала представлять Инес в роли добродетельной хозяйки-матери, а Катерину как самую развратную проститутку в своём городе. Ей нравились подобные перевоплощения героинь, которых намеревалась играть в будущем, заучивая наизусть их монологи, иногда меняя местами слова в предложениях, таким образом, перечёркивая весь прежний смысл. Со временем, по её признанию, перестали отвлекать соседи, стал неслышим шум улицы, и даже капающий кран помогал улавливать настроение предметов в комнате, от которого зависело и её настроение.
В конце первого года обучения ей дали первую роль: она играла Белого Клоуна. Это её несколько расстроило, но дьявольский образ маньяка-убийцы, которого даже не играла – он будто жил в совсем юной девушке, просто поразил всех, кто пришёл на премьеру. Это был триумф, признание и первый подписанный контракт, кстати, за несколько дней до этих скромных посиделок в бульварном кафе. Я был польщен, узнав об этом одним из первых, и предложил отметить. Коньяк развязал ей язык, заставив признаться в любовных неудачах, мало волновавших меня; узнал о разводе её родителей, о том, что отец ушёл к молодой художнице, и что она просто ненавидит рисовать, но не может без этого жить. Ей его не хватало, а матери было не до неё – слишком разными были их взгляды на жизнь, чтобы они могли понять друг друга. Когда она уехала из дома, то стало жить легче всем, только не ей: приходилось обходиться только завтраком, перестать есть мясо и полностью отдать себя учёбе, чтобы как можно меньше думать о еде и одиночестве. Иногда выручала соседка, одалживая денег до стипендии и делясь своей едой. Мне стало не по себе от услышанного – слишком сильно было похоже на правду. У меня возникло желание накормить её, но она отказалась, сказав, что когда пьяная, не ест. Я предложил пройтись, и на этот раз получил согласие.
Помню тот вечер: заботливо-трогательный, когда с одной стороны нависли трезвые звёзды, заключённые в необъятной пустоте Вселенной, а с другой стороны на моей руке повисла юная, немного пьяная восемнадцатилетняя девушка, которой хотелось разговаривать, разговаривать, разговаривать... Улавливая потоки невидимой энергии ночного города, она всё глубже погружалась в свой рассказ, ведая мне о детстве, когда они с отцом ходили на рок-концерты, коллекционируя виниловые пластинки старых групп. Ей нравились их поездки на море, наполненные витиеватыми прихотями её детских морожено-лимонадных желаний в сочетании со стойким вкусом сочной южной дыни. Воспоминания эти были тёплыми, немного влажными, отчего у неё слезились глаза. Ей не хватало его заботы, сотканной из нитей отцовской любви и невосполнимо утраченного супружеского счастья, которого уже тогда не существовало. Переплетаясь с настоящим, она всё глубже уходила в детство, оставляя красными метками ситуации настоящего, видя в них зеркальное отражение былого: нынешнее своё состояние она напрямую выводила из истории о игрушке-кораблике, которая потерялась во время грозы, заставившей её и отца быстро ретироваться с ярко-солнечного загорелого пляжа. Признавалась, что рыдала из-за этой потери навзрыд, отчего игрушка снилась в страшно-угрожающих фиолетово-тёмных тонах надвигавшегося урагана. Отец был единственным, кто пытался по ночам её успокоить. «Не хочешь ли ты сказать, что сейчас видишь его во мне?», – прервал её мысли мой вопрос. Она пьяно посмотрела на меня снизу вверх: «Я только это и имела ввиду, коварный». С того момента только так меня называла.
Вечерние улицы переполнялись сумерками, разбухая от тысячеголосых толп. Мы неспешно шли в русле одной из них, всё дальше удаляясь в её детство, которое она скармливала моему пытливому уму воспоминание за воспоминанием, словно приносила в жертву, а взамен получала кусочки моей души. Мне непременно хотелось знать о ней всё, чтобы чувствовать, понимать её. Ощущать перепады настроения, ловить каждую искру характера, отдаваясь во власть этого милейшего, немного пьяного и совершенно бесстыдно откровенного существа. Она в те минуты была всем – всем миром, всем пространством, всем временем. Мы были частью толпы, но так вожделенно упивались мыслью о том, что больше никого, кроме нас нет...
Мы – Вселенная...
Незаметно подошли к дому, где снимал свою старую квартиру: я даже не заметил, как это случилось в перипетиях и извилинах городского лабиринта. Предложил остаться на ночь – она не раздумывая согласилась, сославшись на сильно уставшие ноги. Квартира была маленькой и совсем неопрятной – мне одному был чужд домашний уют: везде валялись раскрытые книги, кое-где грязные вещи, а рабочий стол был заставлен не мытыми чашками и тарелками с плесневеющими остатками еды. Она хмуро на меня посмотрела исподлобья, фыркнув: «Мужлан», и принялась наводить чистоту. С моим многомесячным бардаком справилась не дольше, чем за час, после чего устало села на кровать. «Завтра ты начнёшь искать новую квартиру. Здесь пахнет сыростью и одиноким мужиком, ноги моей тут больше не будет». Я переспросил её. «Ну не вечно же я буду вот так приходить к тебе в гости», – уставшим голосом, но очень весело сказала она, обхватив меня за шею обеими руками и впервые крепко поцеловав. Это было неожиданно, но с такой нежностью и страстью, что устоять было невозможно. Всё началось слишком внезапно, чтобы я успел понять, что был покорён неудержимой искренностью внезапно нахлынувших чувств этого малознакомого, но такого родного и близкого человека.
Уже через неделю мы жили вместе в новой квартире.
Вернувшись вечером домой, я застал её сидящей в горе подушек с открытой книгой в руках: читала Сафарли, очень внимательно, словно пыталась найти неведомый код в порядке слов и строк романа. Обычно она задерживалась на странице не дольше чем на две – три минуты, но тут всё внимание было сосредоточено на книге. Последний раз она была так занята словами на листах бумаги, покрытыми ровными рядами чернил, когда заучивала очередную роль, но тогда её переполняли эмоции и чувства: бегала по комнате, махала руками, выкрикивала отдельные фразы; глаза её горели неестественным огнём творческой страсти, разбрасывая в разные стороны жаркие искры вдохновения; сейчас же в квартире царила гробовая тишина и абсолютное спокойствие. Меня это очень удивило. Сел рядом. Попытался заглянуть в книгу – не дала. В чём дело? «Не для тебя такое. Просто не для тебя. Иди, поешь». Редко меня встречали подобным равнодушием, меняя на чтение книги. Интересно, о чём этот роман?!
Я разогрел ужин, заварил чая, выпил рюмку коньяка. Обычно, слыша звук открывающейся бутылки, прибегала на кухню и отбирала её у меня; в этот раз репрессий не последовало. Поужинал и уже допивал свой чай, когда она, кутаясь в шерстяной свитер, зашла на кухню и, игриво проведя рукой по моей голове, села ко мне на колени. О чём книга? «Об одиночестве... Но это не важно. Давай, куда-нибудь сходим, пожалуйста?», – словно шаловливый котёнок упрашивала, растягивая воздушное «а». Знала, как меня упрашивать, поэтому я не раздумывая согласился. Услышав положительный ответ, невероятно быстро переоделась, надев свои любимые джинсы и вязаный свитер.
Последнее время нам редко удавалось выходить: работа, гастроли, усталость, но сегодня на улице под стать был довольно тепло, и не подышать свежим воздухом было непростительным преступлением. Мы дошли до ближайшего парка, где в небольшом открытом кафе продавали свежее сваренный кофе, купили по стакану и решили сделать несколько кругов по аллеям. Листья ещё не начали желтеть, но от деревьев веяло осенним холодком, который вводил их в полусонное оцепенение предстоящей долгой зимы. Мы не разговаривали, лишь редко обменивались дежурными фразами о работе, быте, времяпровождении. Чувствовалось, что она хотела что-то сказать, но не решалась, будто боялась нарушить наше полупарящее равновесие. Я её хотел подтолкнуть, спросив, о чём думает. «О нас», – два отрывистых слога нервно прозвучали в шуме листьев парковых деревьев, подхваченные гулом проезжающего по соседней улицы транспорта. Её невозможно было не разговорить. Что-то тревожит? «Только работа, слишком много её, а я устала. Сегодня была в театре – новая роль, скоро начнутся репетиции, а у меня нет никаких сил. Даже Балканы не помогли... Ты отдохнул этим летом без меня?» Мы не виделись всего три недели, зачем такие выводы? «Просто, у меня нет настроения, извини», – она швырнула свой стаканчик с кофе в урну. Беспокойство. Я приобнял её, сопротивляться даже не думала, заползая ко мне под руку: ей не хватало ласки и тепла. С ней такое случалось в первые дни осени: театрально-наигранная депрессия, нежелание работать, но раньше она охотно делилась всем этим. Неужели пустота?!
Её мрачное спокойствие меня несколько настораживало своей отчуждённостью и налётом холода. Обычно, когда ей всё надоедало, она срывалась в небольшое путешествие за город, где могла часами бродить среди чёрно-белого столпотворения стройных колон березовых стволов, которые держали на себе зелёно-жёлто-оранжевые крыши храмов-лесов или блуждать по бесконечно ровным, покрытым острой щетиной жнивья, бывшим пшеничным полям. Она обычно срывалась одна, или же подхватывала с собой меня, оставляя на какой-нибудь железнодорожной станции наблюдать за рычащими локомотивами и слушать постукивание каблуков о перроны. Но сейчас не стала убегать, а просто находилась рядом, делясь со мной своей грустью, и мне показалось, что именно она (грусть) стала заполнять пустоту, занимая её место в глубине души.
Прогулка немного развеселила её; придя домой, принялась возиться на кухне: что-то резать и варить, потом занялась уборкой. Мне нравилась её повседневная заботливая суета, которая буквально за секунды распространялась по всей квартире, воплощаясь во вкусном запахе еды, чистых окнах, влажных полах и беспыльных полках. Со всем справлялась обычно сама, но в этот раз не отказалась от моей помощи: я чистил картошку, резал лук, а потом драил пол на кухне. Ей была приятна эта небольшая поддержка, а для меня её мурчащие объятия, когда она подходила сзади и обнимала за плечи, были высшей степенью наслаждения.
Разговорить её удалось только после ужина и совместного душа, когда мы лежали обнявшись под одеялом, расслабленные и до предела откровенные. Оказалось, что её больше беспокоило и волновало то, что мы как-то отдалились, стали меньше разговаривать, а только ели и спали вместе, а я – ещё ходил на свою работу. Спросил, когда она пойдёт в театр, когда заканчивается её отпуск. «Через два дня, у меня небольшие выходные. Мы начинаем репетировать “Мух”». У вас будут ставить Сартра? Я приду на премьеру! «Почему ты так редко интересуешься моей работой?». Никогда не задумывался над этим: мне практически не были интересны театр и кино, я больше любил читать. Видеть её на экране мне не нравилось: образов её мне хватало в нашей реальной жизни, когда с утра мог видеть в ней само воплощение спокойствия и умиротворения, а к вечеру легко мог разыграться сносящий всё, особенно посуду, ураган. Видеть такие перевоплощения ещё и на экране – выше моих сил. Мне нельзя было её огорчать этим, тем более в такой интимной обстановке. Пришлось сослаться на усталость, работу, даже на то, что её театр был на другом конце города от моего офиса. Не знаю почему, но её этот ответ устроил. Видимо, достаточно лишь было слов, а каких именно – вопрос третьестепенной важности. Порой мне казалось, что ей в жизни нужны были только звуки: она умела их ценить, умела правильно понимать и расставлять нужные акценты по своим местам. Так и сейчас, она лишь услышала пару слов и успокоилась, нежно прильнув к плечу, уткнувшись в него носом.
Впервые за долгое время мы спали в обнимку; подушки просто окружали нас, но не разъединяли. От неё веяло любимым ароматным теплом: её естественный запах был похож на смесь благовоний летних солнечных лучей и пёстрой палитры осеннего многовкусия, с нотками зимней снежной свежести и капризного цветения весны. Я никогда не мог надышаться ею: всё будто плыло перед моими глазами, когда этот запах пропитывал каждый миллиметр окружающего пространства. Она долго не могла уснуть, постоянно шевелясь и пытаясь поудобнее устроиться полулёжа на мне, но при этом дыхание её было спокойным и усыпляющее тихим...
Я же заснул почти сразу, впав в одурманивающую пелену, сотканную из ночной темноты, мерного городского шума и её влажных вздохов. Разнеженное теплом тело впало в сонный анабиоз, отдаваясь в дурманящие грёзы морфея, который словно опиум овладел моим сознанием, создавая полуреальные сюжеты сновидений. Я погрузился в туманно-серый мир, пропитанный угрюмостью полупрозрачных тёмных тонов с бесконечной дорогой, играющей зигзагами в обозримом пространстве. Всё вокруг было в странной дымке, а свет словно шёл не от солнца, а от огромных софитов, окружавших этот небольшой пятачок моего разума. Пространство вокруг казалось мне несоизмеримо огромным, практически непостижимым, несмотря на то, что видеть я мог лишь только совсем малую его часть, освобождённую от мглистого плена. В руках у меня был старый велосипед с рамой, который я не знал куда деть: то ли ехать на нём, то ли толкнуть в кювет. Всё вокруг было пугающим, и только неровный сероватый свет, струившийся будто из неоткуда почему-то успокаивал. Я услышал голоса: две фигуры медленно выплыли из тумана, ехавшие на точно таких же велосипедах, как и тот, что был у меня в руках. Они остановились около меня: это были две девушки. Почему-то не могу разглядеть их лица: одна вообще осталась в тени, а другая заговорила со мной: «Едешь с нами?». Куда? «Прямо», – она встряхнула свои длинные тёмно-русые волосы и покатилась в туман. Развернувшись, помчался за ними, пытаясь догнать: они очень быстро крутили педали, поднимаясь на какую-то гору, вершины которой невозможно было рассмотреть. Что-то кольнуло в груди: почувствовал настоящую физическую боль. Мне внезапно захотелось извиниться перед той девушкой с длинными волосами. За что – это было давно известно, но совершенно непонятно. Я что-то ей говорил, пытаясь привлечь внимание, но она только крутила педали, изредка обращая внимание на свою безликую подругу. Довольно скоро мы оказались в каком-то странном посёлке, с маленькими домишками: на его улицах не было асфальта, а земля под ногами была мокрой, нам пришлось слезть с велосипедов, чтобы продолжить путь вглубь абсолютно одинаковых кирпично-шиферных домов, окружённых деревьями, кустами и паутинами виноградных лоз, на которых висели огромные, налитые фиолетовой спелостью гроздья. Я сорвал несколько ягод и предложил их ей, она не отказалась. Затем сорвал тёмно-красную вишню, томившуюся от бродившего в ней сока; бросив её к себе в рот, почувствовал вяжущую жгучесть переспелой ягоды. Потом предложил ей со словами: «Прости меня за всё». «Чтобы извиняться, нужно понять вину, а лучше пережить её или ощутить сполна...», – промолвила она, беря из моей руки вишню, и в мгновение растворилась в темноте, наверное, реального мира. Я проснулся, почувствовав, что она легко толкнула меня рукой...
Она всё также мирно спала, укутанная в одеяло и мои объятия. Очень странный сон. За что я должен извиняться? Что он предрекал мне? В спокойствии ночного дурмана, освещённого искусственным цветом безликого фонаря, я лежал на нашей кровати во власти пожирающих меня мыслей об этом сне. Неужели он предостерегал меня от какой-то не сделанной ещё ошибки, заранее предупреждая и отводя от непродуманных решений. Более чем странное ощущение непонятного присутствия какой-то силы, имеющей определённую власть над моим разумом. Снова заснуть у меня не получалось: сонное состояние развеялось без следа, заполнив голову совершенно бесполезными вещами, не имеющими ничего общего с моим привычным миром.
Вновь подумал о кольце для неё. Мы никогда не разговаривали о свадьбе: не приходилось к слову, да и наша жизнь нас вполне устраивала привычным ходом неторопливого влюблённого времени. Пару раз эта мысль посещала меня до этого, но я не относился к ней серьёзно – боязнь обязательств чрезвычайно тяготила меня, обременяя повседневной тоской бытовых проблем. Но сейчас думал по-другому: за последние годы, несмотря на крайнюю её небережливость, у меня скопилась небольшая сумма, чтобы не только можно было провести церемонию, но и съездить куда-нибудь: я не выбирался из города ещё со времен университета. А, может, лучше спросить её? Вдруг не захочет, расценив моё предложение, как ограничение своей свободы: она будет не вольна распоряжаться своей жизнью как хочет. Но это было полнейшим вздором – я её никогда ни в чём не ограничивал, позволяя иногда даже флиртовать с поклонниками, чего, естественно, не делала. Может, стоит её разбудить и поговорить с ней сейчас?! Это плохая идея... Этот милый русый ангел спал практически на мне, не давая даже пошевелиться, со всех сторон окружив меня своими теплом и лаской, мерно посапывая, наблюдая свои интересные цветные сны.
Не знаю, как долго я пролежал, думая об этом, но когда очнулся от роя этих мыслей, было уже светло. Начало рассветать. Тихонько выбрался из-под неё; она тут же машинально обхватила руками подушку, ещё глубже нырнув в дивный океан снов. Надев халат, прошёл на кухню, закрыв за собой дверь, где поставил на плиту чайник, а сам вышел на балкон. Город досыпал последние минуты своей недолгой осенней ночи: потягивались где-то на горизонте первые лучи солнца, разгоняя серовато-синими оттенками неба серебряный свет ночных созвездий, объёмнее и громче стал шуршать листьями изредка поднимающийся ветер. Осень приходила в город вместе с этим утром, заполняя улицы свежестью и серо-чёрной тоской длинных плащей. Я снова чувствовал пустоту внутри, но...
... Но не понимал, что порождало это ощущение пустоты. И что такое пустота...
Иногда, раскрывая расхваленную критиками или друзьями книгу, понимаешь, что внутри неё пустота: что за напечатанными типографской краской буквами ничего нет, да и быть не могло изначально. Эта пустота понятна. Бывает, что едешь куда-то, к примеру, на работу, а внутри ощущение, что ехать туда вовсе и не хочется, это лишь формальное обязательство, за которым стоит тоже пустота. В конце концов, пустой холодильник тоже пустота, но как объяснить самому себе, что пустотой становишься ты сам?!
Однажды она спросила у меня: «А как ты будешь жить, когда меня не станет в твоей жизни?». Не понимаю?! «Ну, вдруг, я умру или погибну в автокатастрофе...». Тогда я сказал, чтобы она не думала об этом, не забивала себе голову всякой ерундой, но через некоторое время я задумался – а что же действительно будет? Ведь всё, что было вокруг меня, было создано нами, а иногда и вовсе только ей одной, её неудержимой фантазией и игрой в жизнь. Неожиданно для себя понял, что весь мой мир ограничивается нашей небольшой квартирой, где буйство молодой жизни сочетается с гармонией окружающих нас вещей. В квартире всегда царил порядок, но он был только для нас: подушки, разбросанные по кровати вперемешку с несколькими одеялами – это гармония нашего сна, а десятки тюбиков, баночек, флаконов с разными скрабами, шампунями, кремами – бесконечное продолжение гармонии отношений. Иногда поддерживать порядок удавалось с трудом, потому, что приходилось следить за сотнями предметов, переполнявших наше жилище. Например, порядок в ванне достигался только с появлением новой полки, на которой размещалась очередная омолаживающе-моющая когорта тех же, но уже с другим наполнением, тюбиков, баночек, флаконов.
Практически каждая вещь в квартире была куплена ею, или, во всяком случае, получила её одобрение. Даже такая повседневная мелочь, как коридорное зеркало выбиралось ею три дня и мы, наверное, объехали все магазины, где есть зеркала. Все вещи были подчинены её воли: они знали своё место, знали, когда можно пылиться, а когда следует просто спрятаться, чтобы не быть уничтоженными безжалостными штормами приступов гнева и ярости. Удивительное воплощение вездесущей женской суеты, зачастую не замечаемая вовсе.
И когда я понял, что весь мой мир был окружён ею, был создан из её мыслей и их воплощений, наконец, задумался: а что же будет без неё? Без её вещей. Ведь вместе с ней уйдут и они, оставшись только напоминаниями в материальной оболочке своих разнообразных искусственных форм.
Я стоял и наблюдал за осенью, когда эта мысль посетила меня. Ничего нет, кроме неё. Вдруг понял, что ровным счётом ничего не знаю об окружающем меня мире: он был пуст, полон людей, предметов, явлений, событий, но пуст. Даже если пытаться рассмотреть поближе, сразу возникают десятки вопросов: кто я? чем я занимаюсь? кем работаю? какие у меня обязанности? как провожу свободное время? И, самое удивительное, – не могу ответить ни на один вопрос, если в ответе не будет её. Как будто она универсальная математическая постоянная, заранее установленная константа моей жизни.
Я стоял и думал: а что будет в моей жизни без неё, если вдруг её по каким-либо причинам не станет?! Она ведь может просто исчезнуть, мелькая лишь случайно на экране телевизора, соблазняя взглядом с полустёршейся афиши на автобусной остановке или просто проходя мимо, делая вид, будто не знает. Без неё всё теряло установленный порядок, своё привычное положение, оставаясь пустым и не более того.
Мир с ней... Мир без неё... Возможен ли мир в таком случае?!
Между тем солнце поднималось всё выше, и утро становилось светлее – можно было варить кофе, делать тосты и будить её. Наблюдая за таявшим на сковороде сливочным маслом, думал, что также таю и сейчас, обдумывая свою жизнь без неё. Ведь вполне могло стать, что уже завтра я буду готовить завтрак только для себя, не спеша собираясь на работу, или же обойдусь глотком сладкого чая. Может, совершаю преступление, думая обо всём этом?
Тосты покрывались хрустящей корочкой, шкварча на горячей основе сковороды, в турке варился свежий кофе с двумя щепотками корицы, а в холодильнике ждали своей очереди малиновый сироп и ванильное мороженое. Удивительное сочетание лёгкости, ароматов и вкусов. Ей нравились такие завтраки вкусом и незамысловатостью в приготовлении. Когда всё было готово, я пошёл будить её, нежно щекоча губами ухо, отчего быстро просыпалась и, не сопротивляясь, сонно потягивалась. Набросив на плечи шёлковый халат, она устремилась на кухню, где с радостью маленького ребёнка принялась хрустеть тостами, эротично облизывая вымазанные в сиропе и мороженом пальцы. Она сидела на табурете подогнув свои загорелые колени, словно маленький воробушек, удобно устроившейся на самом краю крыши. Ароматы жареного хлеба и кофе завладели кухней, окружая каждый её предмет и нас аурой влюблённой безоблачной идиллии...
В который раз она уезжала на гастроли, оставляя меня одного, среди одушевлённых ею предметов, живущих без неё совершенно иной, своей жизнью. Я замечал, что стоит ей покинуть квартиру дольше чем до вечера, как самым невероятным образом привычные вещи перемещаются в совершенно непривычные места. Каждый предмет был на своём месте и играл свою роль, как музыкант в оркестре, а она была дирижёром; стоило дирижёру исчезнуть, как тут же начиналась какофония. Когда возвращалась, ругала меня за то, что был слишком неряшлив, но как я мог уследить за её вещами?! Её... Вещами... Это было невозможно.
Она уехала через три дня после нашего милого завтрака, словно почувствовала, что мне нужно какое-то время, чтобы обдумать все мои мысли. Она не планировала эти гастроли, поэтому это было очень неожиданно: вернувшись домой после утомительного и чрезвычайно длинного рабочего дня, я нашёл на кухонном столе записку: «Я уехала, мне нужно сняться в короткометражке на море. Съемки будут в Питере. Вернусь через пять – шесть дней». В комнате царил беспорядок: шкаф был настежь открыт, вокруг него валялась вперемежку её и моя одежда, в ванне тоже царил беспорядок. Она собиралась очень быстро, и времени прибрать не оставалось. За десять минут навёл порядок в квартире, затем поужинал и лёг отдыхать, погружённый в мысли о нас...
Все эти дни, пока её не было, пытался осмыслить одну вещь: а кто же я в её жизни? Она была моей жизнью, а был ли я её жизнью?! Я буквально плавал в океане догадок и домыслов. Да, она всегда и всюду была со мной, поддерживала, помогала, кормила, а с другой: принадлежала ли мне её душа, мог ли полностью заполнить её собой. Ответов, естественно на все эти вопросы не было. Она рисовала нашу жизнь, я был вдохновителем и поставщиком красок, но картина же принадлежала только художнику, который её написал... Странная последовательность логики моих мыслей, в итоге, привела к тому, что она мне не принадлежит, что она по-прежнему живёт своей, практически независимой от меня жизнью. Но что за бред?! Мы спали вместе, ели вместе, проводили время тоже вместе, как она может жить своей жизнью без меня. И, тем не менее, сорвалась и уехала, не предупредив меня, на несколько дней.
Лавина сумбурных мыслей накрывала мой разум, окончательно погребла под собой всякую способность логически мыслить. Я утопал в зыбучих песках ревности. Но к кому? К ней! Это было болезненное желание безраздельно владеть, только спустя какое-то время понял. Владеть... Только у рабов могут быть такие мысли, только рабы желают владеть другими людьми, а я был не свободен, полностью принадлежал ей: безраздельно и беспредельно преданно повинуясь кистям и краскам её желаний и характера. И в таком порядке вещей видел дикую несправедливость по отношению к себе: она использовала меня, чтобы строить счастье. Наше счастье... Нет, только её, счастье должно быть взаимным, а тут только слепое подчинение чужой, пусть и до боли в сердце родной, воли. В одиночестве я начинал сходить с ума, заливая свои мысли литрами крепкого алкоголя, отчего становилось только хуже...
Мне снились страшные сны, где она являлась то в образе смерти, которая была безумно в меня влюблена из-за досадно допущенной ошибки в хронологии событий, то представлялась умирающей девушкой с водяной лилией в груди, опутывающей сердце и лёгкие. Я каждое утро просыпался в холодном поту; разум требовал разговора, фантазия – близости, организм – алкоголя. Бесконечно замкнутый круг больного воображения. Отвратительное состояние, скорее более близкое к животному, чем к человеческому: инстинкты, страхи, борьба. Но с кем? С собой! И только с самим собой...
Вдруг я резко проснулся. Вытер пот со лба. Где реальность, а где сон? Может, я ещё сплю?! Нет. Она лежала рядом и снова крепко спала у меня на груди. Сколько снов мне приснилось, и с какого момента они начались? Последнее, что было точно реальным – ужин, прогулка, мы ложились спать вместе... Сердце очень сильно билось, буквально заглушая барабанными ударами все звуки вокруг. Я точно не спал. Что за странный сон? Такого ещё никогда не было: я буквально прожил целую жизнь, погружённый в царство Морфея, словно опиумный наркоман в лабиринтах своих бессмысленных видений. Но нет, все сны были логичными, а тот, что их объединял, даже немного зловещий. Странные перипетии нереальных метаморфоз. Я не просто проснулся: я очнулся, не заметив за самокопанием и беспробудным пьянством её возвращения. Дней без неё будто бы не существовало...
От моего частого дыхания и военно-барабанного боя в груди проснулась она, наградив меня поцелуем. Я крепче обнял, пытаясь впитать в себя нежный сладковато-бархатный аромат её кожи, словно панацею от чудовищного сновидения. Ей хотелось ласки, поэтому она всё настойчивее шептала мне на ухо милые пошлости, переплетённые с эротичными фантазиями. Её удивительная способность легко менять моё настроение, и уже через пару минут я и не вспоминал о своём ужасном кошмаре...
Реальность была другой, нежели во сне. Она располагалась по другую сторону наших отношений, рассчитанная на нашу абсолютную трезвость во взглядах на жизнь, но всё было не так, совсем не так. Мы были до полусмерти опьянены друг другом, погружённые в друг дружку с головой, бесконечно наслаждаясь лёгкостью отношений и совместной жизни: всё текло само собой, и мы к этому течению не прилагали никаких усилий. Мы просто были рядом, позабыв, что за пределами нашей квартиры вообще кто-то живет и что существует хоть какая-то жизнь. А о наличии любви вне нас двоих не могло быть и речи – любили только мы. Величайшее из всех человеческих заблуждений, но самое устойчивое, в котором больше всего надежд и слёз. А всё прочее, особенно дни без неё, – лишь сон.
Как-то осенью я взял напрокат автомобиль. Мы погрузили на заднее сиденье пару старых пледов, корзину с приготовленными нами бутербродами, пирожками и кексами, три термоса с чаем и отправились в небольшое загородное путешествие, понаблюдать за красно-жёлтым дождём, льющимся из серо-коричневых туч крон полуголых деревьев. Дорога была извилистой, вся в ухабинах, но вокруг был захватывающий мир осени, хоронившей останки лета под опавшими листьями, плотным одеялом лежащих на седой траве, уставшей за свою недолгую, но очень яркую и солнечную жизнь. Мы неспешно колесили по хорошо накатанным просёлочным дорогам в поисках уютного местечка, где-нибудь в редкой тени лысеющих деревьев. Нашли небольшую поляну на берегу тихой речки, мерно протекавшей мимо совсем юной рощи из молодых стройных берез, усыпанных золотом надвигающихся холодов.
Было довольно тепло, от речки веяло свежестью. Нам практически не о чем было говорить, но в молчании было больше слов, чем в самых нежных влюблённых диалогах. Мы просто смотрели друг на друга, играя смущённо-мечтающими взглядами, переполненными искренностью долгих отношений. Ей очень шёл вязаный махровый свитер с высоким горлом, в который она закутывалась. Он был ей немного великоват. Загадочный взгляд, ослепляющей проницательностью, сверкал поверх натянутого до самого носа горла, игриво заманивая в свою аквамариновую бездну. Она улыбалась, я знал, хоть и не видел её улыбки, и улыбался ей в ответ, очарованный ею. Мы обнимались, крепко взявшись за руки, пили крепкий чай, кормили друг друга приготовленными вкусностями, проживая нашу молодость, наши лучшие влюблённые часы, дни, годы.
Мы и не заметили, как нагрянул вечер с длинными пепельно-лёгкими полосами на небе и холодным ощущением утраты прожитого счастливого дня. Стали появляться сначала по одной, а потом неисчислимой россыпью звёзды, водившие ночные хороводы, зачарованные бесконечностью пространства вокруг себя. Удивительной красоты было ночное небо. В термосе оставалось ещё немного чая, а плед надёжно согревал нас, поэтому мы решили побыть ещё немного, понаблюдать за бесконечностью.
Я обнимал её со спины, полностью укутав в плед, согревая её холодные ладошки. Она немного зябла, но пару глотков горячего чая, крепкие поцелуи и плитка шоколада творили чудеса, – к ней вновь возвращалось тепло, заполняя всё тело до самых кончиков пальцев. Заворожённая, наблюдала за ночным небом, рисуя собственные созвездия, создавая свои миры, что было обыденным, обыкновенным для неё. Ей не терпелось полететь к звёздам, ощутить бесконечность бытия в бескрайнем пространстве Вселенной, наполненной духом её фантазий и желаний. Ей было безразлично, что она всего лишь человек, что ограничена своим телом и пространством земли, но её неоспоримое преимущество было в том, что умела и могла мечтать, уносясь к звёздам. Далёким звёздам. Она безудержно сожалела, что родилась слишком рано для того, чтобы побывать в космосе и постигать иные миры.
Буквально вжималась в меня, стараясь сильнее прижаться, будто ощущала беспредельную холодность и пустоту того, что она видела и что ощущала всем сердцем. А я старался подарить ей больше тепла, чтобы заполнить эту вселенскую тоску по звёздам и их магической притягательности.
Мы уехали глубокой ночью, когда совсем продрогли, а ночь окутала лесок, реку, поляну, нас невидимым ситцем холодной непроглядной темноты, в которой таились доисторические, непостижимые человеческому разуму чудовища: страхи, фобии, любовь – эти ночные жители кошмарных снов, разбитых сердец и детских бессонниц. Мы не боялись темноты, нас не страшили эти чудовища, но ощущать их невыносимое присутствие рядом, словно они стоят за спиной, тяжело дыша, готовятся проглотить нас, было тяжело. Они безобидны только в закрытом мире квартир, домов, городов, где всегда есть шанс включить свет, но на природе – безраздельные хозяева ночи. Поэтому мы и решили умчаться к себе домой, не дожидаясь леденящего осеннего серовато-оранжевого рассвета...
Какая удивительная аллюзия на нашу жизнь лишь в одном дне, закончившемся жаркими объятиями, переполненными совсем юной, искренней взаимностью двух влюблённых... В миг, когда я проснулся, почему-то вспомнил именного его.
Когда именно почувствовал разлад в наших отношениях – не помню. Даже не помню конкретную причину, почему всё так произошло, будто это было не с нами, мимо нас, но в конце уже без нас, но, впрочем, я повторяюсь.
Недели полетели вереницей серых будней, за которые невозможно было зацепиться, но их выматывающе-напряжённая бесконечная череда убивала напрочь своей обыденной рутиной, единственным отвлечением от которой были выходные, но без неё... Она работала по выходным – играла в театре, и мне ничего не оставалось делать, как встречать её вечерами у запасного выхода или ждать со стаканом виски в каком-нибудь кафе. Иногда я покупал билеты и смотрел постановки, как же было невыносимо видеть, что её, пусть и наигранно, театрально, целуют на сцене. Поэтому предпочитал ждать. Пить и ждать. В одиночестве, как сейчас... Тогда я был бы рад видеть её хоть каждый час своей жизни, проводя дни в совместном чтении, ласках, долгих прогулках, но наши судьбы не давали этой возможности. Возникала пропасть, заполняемая упомянутой уже рутиной и пустотой... Отдаляющей. Невыносимой. Обременяющей своей безысходностью. Как мы её выносили прошлые годы?! Не замечали...
Кафе недалеко от театра стало для меня местом, где моё одиночество несколько уходило, вытесняемое алкоголем и подслушанными разговорами о других судьбах. Здесь были разные люди: кто-то приходил просто напиться, кто-то поговорить с барменом о жизни, были и влюблённые, и у каждого была своя жизнь. Настоящая, единственная, а у многих была и любовь. Чаще всего я тайком слушал истории об уже умершей любви, но она была... Неужели любить могли не только мы?! И тот парень, который сидел за барной стойкой, рассказывая о своей попытке суицида из-за банальной нелюбви, и тот бородатый мужчина, который разводился с женой по своей глупости, а извиниться не хватало духа, и милая девочка-неформалка, терпевшая унижение и насилие, но просто обожествлявшая в глазах своей скучной подруги «всем сердцем любимого» молодого человека. Удивительно, что они все были способны на точно такие же чувства. И, наверное, у каждого были свои уютные миры-квартиры, свои странности, прелести и загадки, и каждый точно также жил. Получается, мы были не уникальны?! Не одни... Трудно осознавать одиночество, но осознать удивительную однообразную похожесть ещё сложнее, тем более, когда никогда до этого даже не подозревал, что такое может быть на этой планете. И чем больше времени я проводил в этом кафе в ожидании её, тем меньше мне хотелось ждать, ведь раньше вся эта жизнь была только на страницах книг, а теперь книжные герои превратились в живых людей: вот они, ходят рядом, реальные Анри Перрон и Надин Дюбрей, сидящие за соседним столиком, обсуждающие, как будет выглядеть кроватка их будущего малыша; а вот Равик и Жоан, неспешно идущие к выходу: они не держатся за руки, стараясь скрывать свои обречённые чувства от посторонних, только взгляды выдают их; а на смену им появляются совсем юная Магда Петерс и уверенный в себе, сияющий от настигшего его рокового счастья, Бруно Кречмар. Все они были живыми, реальными людьми, которых мы с ней в упор не замечали, поглощённые только в свои страницы любви, потому замкнутые и ограниченные в себе...
И с каждым новым субботним вечером всё больше убеждался в этом... Я просто был одинок без неё, и стоило ей появиться рядом, как всё менялось, точнее, становилось на свои места: вновь были только мы одни и наши жизни принадлежали только нам, переплетенные неровными линиями наших почерков. Но ожидание каждый раз становилось всё дольше и невыносимее. Нет, она приходила практически сразу после окончания постановки, – мне было тяжелее выносить эти долгие часы без неё. Было пусто внутри, отчего мой стакан наполнялся до краёв вновь и вновь, и было всё равно, что алкоголизм мой был уже систематическим. Но самое страшное – встреча с ней перестала приносить мне утешение, а только убеждение, что жизнь моя начала скатываться к ожиданию, постоянному ожиданию, что переросло в потенциальное желание попробовать иную жизнь, отважиться на новые горизонты и совершенно незнакомые миры, завершить эу картину, написанную в одних тонах...
Всё было довольно случайно и до пошлости банально: лёгкое прикосновение духов, а следом шершавый шелест серого платья, и голос спросил меня: «Скучаешь?». Я поднял глаза: серым было не только платье, но и она, хоть и старалась выглядеть весёлой и жизнерадостной. Удивительно, как может расцвести девушка, когда хочет непременно понравиться. «Присяду?», – я указал рукой её место и заказал порцию виски для неё, которую она выпила одним глотком, что несколько сбило меня с толку. Назвала своё имя – типичное, в прочем ряде бы и не замеченное, но для меня в тот момент оно показалось каким-то особенным: я явно перепил в тот вечер. Ей хотелось болтать, а мне просто пить, поэтому мы были идеальными собеседниками. За полтора часа я узнал многое о её жизни, о желании учиться, о невозможности нормально устроиться из-за семейных проблем, о множестве неприметных жизненных мелочей. Но что-то меня задело: это была первая девушка за много лет, которая сама со мной познакомилась. Я не придал этому значения и, уже изрядно пьяный, прервав её на полуслове, попрощался, оставив под пустым стаканом крупную купюру и свою визитку, пошёл встречать свою актрису.
Смс пришла на следующий день: просьба встретиться и ожидание ответного шага. Не раздумывая, согласился. Я не испытывал ни угрызений совести, ни каких-то душевных терзаний, просто, ничего не объясняя ушёл сразу после завтрака, а вернулся ближе к ночи: снова пьяный, обошедший несколько торговых центров и дважды сходивший в кино. Она встретила меня молча. Её взгляда я не ощущал, но он мне снился потом: она стояла у входа в большое серое здание с лакированной массивной дверью. В её руках были мои любимые книги. Шёл снег, и снежинки, задерживаясь на её волосах, превращали причёску в небольшой сугроб. Она стояла грустно улыбаясь, делая вид, будто ничего не произошло, прижав книги к груди. Я разговаривал с кем-то, чьего лица не помню, был очень весел и если бы не её протянутые ко мне руки, в которых были заветные книги, точно прошёл бы мимо не заметив. Она смотрела на меня с удивительной нежностью, которой никогда до этого не видел в её глазах, словно разрывалась изнутри, разлеталась на бесчисленное множество осколков. Неба не хватило бы, чтобы вместить на своих сводах столько звёзд, рождённых в тот миг беспредельной глубиной умоляюще-любящего взгляда. Но я был не умолим: забрав книги (это был Маркес «Любовь во время чумы» и «Глаза голубой собаки»), лишь бросил укоризненный взгляд в её сторону, будто упрекая в том, что она здесь стоит. Потом долгие годы я тщетно искал скрытые послания между их страницами. И каждый раз их не оказывалась вовсе.
Это было одно из последних воспоминаний о ней, ещё не стёршихся в моей больной голове. С тех пор прошло почти три года. С ней мы разошлись мирно, без скандалов: просто забрали свои вещи из квартиры и разъехались в разные стороны, кто куда, оставив все вещи, не нужные нам, будущим хозяевам, которые, возможно, смогут построить на этих обломках новый мир. Ведь это так закономерно, когда на могиле вначале просто растёт трава, потом про неё забывают, и на ней вырастают деревья, а потом и вовсе через много лет на этой земле будет колоситься рожь, дающая жизнь для новых людей.
Тогда я отправился к новой, с которой пытался заново построить один на двоих мир, но всё провалилось с треском, закончившись обвинениями во взаимном предательстве, шантажом беременностью и другими малоприятными нелепостями. Затем была другая: те же попытки, но также тщетно, а затем счёт стал близиться к бесконечности потому, что считать было бессмысленно: не было лиц, трудно запоминались или вовсе не знались имена, а говорить о каких-либо следах в жизни вообще не приходится – безликие, безымянные, бесследные.
Да, на какое-то время я забыл о ней, увлечённый игрой в ощущения любви, но потом снова вспомнил. Несколько раз видел её, совершенно случайно: оба раза она стояла на остановках в ожидании транспорта, и оба раза я малодушничал, боялся и не выходил, хотя точно знал, что это была она. Просто исчезла, растворившись в разноцветной пене дней, окружённая той самой пустотой, появившейся на свет той далёкой осенью...
Я искал её, но не нашёл: не было её ни в театре, где она играла роли самой себя, она больше не появлялась на экране в кинолентах, она просто исчезла, не оставив даже возможности связаться с ней, хотя бы просто поговорить.
Поэтому и пишу: только тратя бумагу и чернила, я могу связаться с ней, вспомнить её бесконечно морские глаза, мягкие волосы и скользяще-ровное дыхание, томящееся в моих объятьях среди беспорядочного вороха подушек и одеял. Точно уверен в том, что в аду приговор на вечные муки, который нам зачитывают, написан на бесполезно потраченной нами же бумаге. Я буду страдать больше других, но мне плевать. И сейчас, сидя в том самом кафе, где когда-то вечерами ожидал её, запивая эти строчки рюмкой ликёра из черноплодной рябины, наблюдая за тем, как полыхающая безупречной молодостью девушка, уводит за собой пьяного вдрызг парня со смятой фотографией в руках, понимаю, что не весь айсберг растаял в зыбучей пучине жарких песков пустыни одиночества и чуждости. Его маленький осколок застрял во мне, всё также тая по капле, исчезая навсегда, бесследно растворяясь в океане прошлого, но всё-таки заполняет, пусть и совсем ничтожно-невидимую часть, пустоты.
Глава 2. Гризайль
© Copyright: Олег Аргунов, 2018
Свидетельство о публикации №218032302099
Свидетельство о публикации №218032302099
Рецензии