Пов. Страт-х. 59 рд. гл. 55. Перевод

Служба моя началась незаметно и буднично, как у всех лейтенантов. По прибытии в дивизию представился командиру части и принял должность. Это было недолго и несложно. Личного состава немного и техника новая. Перед моим приездом «промышленники» установили на командный пункт аппаратуру боевого управления следующего поколения. Она пока была полностью укомплектована, и документация несекретная еще не растеряна. Так что служба началась ровно, без рывков и переподготовки.
Однако уже через несколько месяцев армейское однообразие начало меня доставать. Вызывать некоторое отупение. С одной стороны, это нормально и закономерно, но с другой стороны, плохо уживалось с природной натурой. Непонятно почему, но постоянно хотелось чего-то нового и позитивного. Вместо этого постоянная нелепая суета, а из нового — только неприятности и разносы по поводу и без повода.
Как-то после очередной непривычной нервотрепки, незаслуженной обиды и горечи написал рапорт о переводе в Афганистан. Там уже воевал мой одноклассник — штурман. Забрасывал грузы продовольствия и боеприпасов на отдаленные укрепленные пункты в горах. А пока летел — тоже не скучал. Через открытые двери своего транспортного вертолета «поливал» из автомата или пулемета назойливых душманов, которые временами мелькали среди скал и норовили сбить его вертолет.
Вот такая служба представлялась более интересной, живой и разнообразной.
Думалось, что на реальной войне тупости и бюрократии должно быть меньше. Однако начальство меня резко осадило.
— Слишком много знаешь. Хорошо если убьют, а если в плен попадешь? Нам таких проблем не надо. Служи здесь.
Тем не менее, психологический кризис и неприятие особенностей службы углублялись. Старшие товарищи успокаивали:
— За тупость не переживай, привыкнешь — станешь не хуже других.
«То есть буду таким же тупицей», — думал я.
Не имея еще опыта виртуозно лечиться от всех болезней, в том числе и нервных, водкой или спиртом, я пошел в госпиталь в неврологическое отделение. Заведующий — молодой майор — был моим партнером по спаррингу в спортзале и давно зазывал меня к себе «гайки подтянуть».
Он дал мне какую-то пилюлю, я проспал три дня и проснулся здоровым. Может быть, я, конечно, сам стал в какой-то мере идиотом, но с тех пор армейский идиотизм меня донимал меньше.
Однако трехсуточные радужные сны в неврологии натолкнули меня на философские размышления о смысле жизни, то есть службы в нашем гарнизоне. Хотя со временем удалось как-то приспособиться, влиться в коллектив, освоить сложную технику и найти попутные развлечения, но повседневная рутина меня все-таки окончательно достала. И произошло это событие уже через два года моей службы в дивизии.
Тут я серьезно задумался о своей дальнейшей карьере. Возможно, немного ошибся в выборе профессии. Слишком романтично представлял военную службу, которую выбирал еще в детстве. Она никак не укладывалась в яркие художественные образы: «Бьют барабаны, звенят фанфары, сверкают золотом мундиры, гремят сражения, делится большая военная добыча». Вместо этого денно и нощно тупое высиживание в нарядах, на дежурствах, караулах, партийных собраниях и совещаниях. Бессмысленное заполнение формуляров, конспектов и журналов. Потные кроссы и утомительные марш-броски. Многочасовые стояния на плацу на разводах и смотрах. А еще круглосуточный выпас бойцов и перепалки с политработниками. Ни тебе славы, ни тебе доблести. Даже всласть пострелять на стрельбище редко удавалось.
Особенно меня поражал странный институт «ответственных». Никакими уставами или инструкциями он не предусмотрен и введен неизвестно кем. Помимо дежурной службы в казарме, как призраки, всю ночь бродили ответственные за что-то офицеры. За что — непонятно, то ли одеяльце на спящих бойцах поправлять, то ли книжки читать, то ли кроссворды разгадывать. Официально они должны были бороться с неуставными отношениями и дедовщиной. Звучало забавно и со смыслом: неуставные «ответственные» борются с неуставными отношениями. Хоть и забавно звучало, а дополнительно торчать в казарме было муторно, осознавая свое глупейшее положение.
Понятно, что институт «ответственных» — это продукт деградации внутреннего армейского порядка. Когда фальшивая идеология заменяла нравственность, партбюро — совесть, услужливые бюрократы — полководцев, а боевую работу — отписки. Накопившиеся несоответствия формы и содержания требовали дополнительных компенсационных элементов контроля и принуждения в разбалансированной военной системе. Конечно, это было присуще всему застойному периоду в стране, когда идеологические призраки коммунизма начали тихо и бесследно растворяться. Официально признать всякую дополнительный контроль и ответственность не могли. Это означало показать всем, что призраки все-таки растворяются, и после бесчисленных жертв и побед большевистская утопия оказалось и на самом деле утопией.
Но все это — пустое сетование на действительность той поры, а ситуация требовала не ворчания, а какого-то действия. Спасительный выход для сознания нашелся в давней детской мечте о научных открытиях. И в этом нет ничего нового. Еще Наполеон, когда проиграл последние битвы и разочаровался в военных походах, решил заняться научными географическими открытиями и там реализовать свое честолюбие и жажду приключений. Но замешкался с отплытием и поэтому попался англичанам.
Мне тоже не следовало мешкать, если решение сменить обстановку уже плотно застряло в голове. Найдя выход, психика сразу успокоилась. Появился свет в конце туннеля. Осталось только реализовать свой замысел и, наконец, стабилизировать восприятие жизни.
К тому же, издалека казалось, что в науке меньше очковтирательства, склоки, нервотрепки, а главное, тупого высиживания в нарядах и дежурствах. Если и высиживаешь что-то в библиотеках, то с пользой для научно-технического прогресса. Однако насчет отсутствия ревности, склоки и соперничества — это я погорячился. Оказалось, в науке это все имело место. А в армейской даже дедовщина хорошо уживалась с передовыми открытиями. Но, к счастью, об этом я узнал потом. А пока идеализировал свой выбор и самоотверженно бился за него. Пытался поступить либо прямо в адъюнктуру* , либо косвенно в соискательство** , через перевод в военное учебное заведение на любую должность.
Теперь я начал доставать командиров и начальников рапортами и устными просьбами о переводе. И по-хорошему просил, и по-плохому. Не хотели отпускать. Отделы кадров нашей дивизии и нашей ракетной армии тоже регулярно беспокоил, как умел. Даже ездил в Москву в ГУК — главное управление кадров министерство обороны. С этого момента у меня уже не было ни одного полноценного отпуска. Каждый год часть времени отдыха я посвящал посещениям различных военных организаций, пытаясь изменить характер своей службы. Не знаю, что обо мне думали военные бюрократы, но везде натыкался на стену неприятия и непонимания. Сослуживцы меня тоже не понимали и не поддерживали. Считали, наверное, что вырваться из дивизии таким образом невозможно, а мое упорство — странная прихоть.
Со временем кадровики дивизии меня уже настолько узнали и оценили мою осведомленность и компетенцию, что отправляли ко мне на консультацию младших офицеров, желающих поступить в академию или в адъюнктуру. А через несколько лет я кадровикам уже настолько надоел, что они решили от меня избавиться оригинальным способом. Вместо науки предложили в Академию Советской Армии ехать поступать по разнарядке. На нашу дивизию выделили одно место. Хотя, может быть, это был хитрый ход. Чтобы я поехал, не поступил в эту малодоступную для простого смертного академию и потерял еще один год. А потом бы завели песню, что уже, мол, старый для академии, и прилепили бы к дивизии до пенсии. Я сначала не мог понять, откуда такое рвение у армейских бюрократов в плане «держать и не пущать».
Пытаясь разгадать эту загадку, я обнаружил неожиданное явление или, так сказать, скрытую особенность, о которой даже не все военнослужащие знали, тем более гражданские лица. Это так называемая негласная кастовость. Вот в Индии касты известны, с ними вроде борются и признают как пережиток. А у нас касты негласные, их и не признают и, соответственно, не борются с ними. Но наших каст было всего две. Они носили простые названия: «белая кость» и «черная кость».
Вроде бы в стране Советов все равны и равноправны, но социалистическая действительность все-таки не смогла искоренить извечное тщеславное стремление быть немного равнее среди равных.
В царской России было проще. «Белая кость» или «Голубая кровь» — это графья и князья — гвардейские или привилегированные офицеры, легко делающие карьеры под прикрытием своего титула. И хотя большевики благородное сословие поголовно истребили и в землю закопали, но, как видно, потребность в «Белых костях» оказалась неистребимой и возродилась под брендом уже новых «благородных» пролетариев.
 «Белая кость» — это как бы блатные офицеры. Не в смысле, что они «по фене ботали», а в смысле, что их родственные связи обеспечивали им облегченное прохождение службы в вузах, промышленности, военкоматах, в крупных городах в штабах объединений*** . Суть состояла в том, что живут комфортно и неспешно, почти как гражданские лица, но пользуются всеми льготами и почетом, как военные.
А «сладких» должностей в армии меньше, чем «достойных» претендентов — отпрысков партийной или советской номенклатуры. Поэтому многие с огорчением вылетали в войска за незначительные проступки. То выпил не с тем, или развелся не с той женой, или просто «крыша протекла», то есть покровитель «растворился». Таких неудачников, согласно правилам игры, кадровики радостно и безжалостно выдергивали из теплого места, как созревшую морковку, и отправляли служить как простых тружеников в погонах на окраины империи. Движение из «белой кости» в «черную» было более оживленным, чем наоборот. Этим правилом и объяснялось бескомпромиссное старание удержать любого офицера в дыре до бесперспективного возраста, если он не имел протекции для смены места службы. Кадровики понимали и строго выполняли негласные правила, чтобы самим не загреметь в тундру начальником строевой части какого-нибудь стройбата.
«Черная кость» — это нормальные офицеры, которые служат там, куда Родина пошлет, то есть кадровики направят. Они скитаются все жизнь по углам, потом уволенные в запас на пенсии, вернувшись в родные места, еще годами ждут обещанное Родиной жилье. Они не помышляют о блате или не имеют таких широких советских возможностей.
Переместиться в теплое местечко из «черной кости» теоретически можно, но только на склоне лет, с букетом профессиональных болезней или полной непригодности к строевой службе. Но чтобы в расцвете лет без «волосатой лапы»  перейти в перспективное направление еще не до конца выжатым лимоном — это нонсенс для кадровика, его полный профессиональный провал. И этот провал они допустить не могли.
Что только не выдумывали кадровики, чтобы меня держать подольше в дивизии. То личное дело спрячут «под сукно», а заявят, что отправили по назначению, то половину документов изымут и дело отправляют обратно в дивизию. То позвонят дружкам в Москву, чтобы они попридержали мои документы до окончания срока рассмотрения. Так и шли год за годом. Чтобы ускорить результат, я начал делать по две попытки в год, и не мытьем так катанием добиться своего.
И вот, неожиданно и любезно предлагают мне такой неожиданный ход. А Военная Академия Советской Армии — это еще та организация. Кадровики мне доверительно объяснили, что там готовят представителей армии для службы за рубежом, вроде как военных атташе. И лицо у меня хорошее, стандартное. Меня часто с кем-то путали. Была, правда, одна особая примета. Она до времени меня не очень беспокоила. Приятель-хирург из нашего госпиталя хотел потренироваться, предложил убрать.
Я ему говорю:
— Это же не чирий на заднице вырезать. У тебя опыт лицевой пластики есть?
Опыта не было, и я решил не рисковать.
— Если ты не жулик и не шпион, то какая тебе разница, есть у тебя на лице особая примета или нет, — успокоили меня врачи. — Захочешь стать шпионом, тебя специалисты быстро отполируют.
Так вот, тезис про лицо меня несколько насторожил. Шпионом мне что-то расхотелось быть. Лейтенантом бы с удовольствием пошел. Мало ли глупостей по молодости не сделаешь. А я был уже «старым» капитаном, и в 28 лет немного научился понимать жизнь. Шпионаж — это муторная, скучная, рутинная работа, к тому же постоянно под колпаком и своих, и чужих спецслужб. Никакой романтики, свободы и инициативы, ковыряешься в ненужных мелочах, пытаясь собрать крупицы непонятной информации. При этом используешь посторонних людей коварно и беспринципно. Или, как мальчик на побегушках в разных ипостасях, обеспечиваешь прикрытие чужих тайных операций. Чтобы эта деятельность не выглядела для общества слишком подловато и неприлично, постоянно снимают фантастические фильмы про лихих, развеселых шпионов типа Джеймса Бонда или тонких интеллектуалов вроде Штирлица.
Но даже если ты готов на рутину под дипломатическим прикрытием, нужно трезво понимать, что в секретных организациях покровительство может быть еще более секретным, чем просто в армии, значит, еще более значимым, чем это можно представить.
Помощником военного атташе в Голландию поедет тот, у кого родственники способны этому посодействовать. А если посодействовать некому, то можешь легко поехать внедрять марксизм-ленинизм в какую-нибудь Эфиопию. То есть под видом торговца бананами служить тайным военным советником вождю местной партии с дипломом института имени Патриса Лумумбы. И это еще не худший вариант для выпускника этой хитрой академии без покровительства сверху. Точно, конечно, ничего не известно, но можно осторожно предположить, что можешь оказаться и бледнолицым командиром партизанского отряда какой-нибудь народно-освободительной армии. И довеском к революционной романтике Че Гевары столкнуться с неприятными особенностями первобытной классовой борьбы. В лучшем случае, тебя могут просто убить твои же бойцы, когда ты научишь их действовать штыком прикладом. И это естественное желание человека, который вчера сидел на пальме, а сегодня получил в руки автомат Калашникова и ощутил свою значимость в этом мире. Завтра он должен угонять скот и женщин чужого племени, но для этого нужно стать вождем. Как стать вождем, любой местный колдун объяснит — нужно убить бледнолицего вождя, то есть меня, и съесть его печень. Печень уцелеет, если случайно убьют в перестрелке с другим партизанским отрядом под командой какого-нибудь такого же не блатного цэрэушника.
Но гораздо хуже получить какую-нибудь хроническую заразу тропического климата или серьезное ранение. Ты, конечно, вернешься домой в ореоле тайной славы борца за мир и коммунизм во всем мире. И гордиться тобой смогут некоторые твои коллеги. Но ты уже калека, а из-за секретности можешь не получить ни денежной компенсации, ни нормальной медицинской помощи, ни, тем более, пенсии на Гавайях, как твои американские оппоненты.
Почему-то партийные бонзы считали, что каждый советский человек только и мечтает повоевать где-нибудь за угнетенных, но, конечно, не их дети. Может быть в 30-х годах они еще пылали огнем мировой революции Лейбы Бронштейна**** , и охотно посылали своих сыновей воевать в Испанию или Китай. Но в 80-х годах, судя по всему, революционный запал давно потух, а марксизм-ленинизм превратился в сборник заклинаний, который обеспечивал безбедное существование и социальный статус жрецам и адептам этой псевдонаучной религии.
Но такая мрачная картина вырисовывается, если ехать на экзамены и поступать.
«А если не ехать в эту академию, то не все так безнадежно, — размышлял я возле карты европейской части Советского Союза. — Куда бы еще поехать поучиться, пока не кончился энтузиазм борьбы с бюрократией?»
За прошедшие семь лет службы в дивизии я уже сделал семь попыток перевода в высшие военные заведения или прямого поступления в адъюнктуру. И с каждым разом во мне все больше росла уверенность, что я добьюсь своего. И что последний рывок приближается.
Харьков, Ростов, Ставрополь — это отпадает. Туда я уже ездил. Пытался попасть в расположенные там ввузы РВСН. В Москву не пробиться. В ней генерал на генерале сидит. А у генералов и маршалов свои дети есть, и их тоже надо «распихать» по академиям. А вот в Ленинграде я еще не бывал. Правда, там как таковых ракетных войск нет, но имеются родственная космическая академия имени Можайского и академия связи имени Буденного.
Городок мне этот понравился еще со времени моей курсантской производственной практики на заводе имени Козицкого. Мы там передатчики для флота собирали. И я начал «вострить лыжи», то есть готовиться к экзаменам в какую-нибудь местную академию.
Но для начала нужно было провести разведку и подготовку. Найти, куда поступать, и, самое главное, повысить вероятность поступления до максимума. Знания — это, конечно, важно, но административный ресурс еще важнее. В спорных случаях берут своего. А чаще вообще только своих и берут, а чужих валят. Так что феноменальные знания на экзамене нужны, когда ты и не чужой, но и не окончательно свой в доску. Тогда экзаменаторы с удовольствием, потому что не надо кривить душой, ставят тебе заслуженные пятерки. Это я познал на практике. В 1985 году ездил я поступать в адъюнктуру в Ростовское училище РВСН. И экзамены сдал прилично, отремонтировал и наладил им аппаратуру АСУ «Вьюгу», благо у себя в дивизии такую же легко собирал, и все хвалили меня, и все напрасно. Приняли своего с кафедры — генеральского зятя. Видно, с самого начала такая установка была. А приехавшие из войск кандидаты из «черной кости» только зря суетились, создавали видимость правильного конкурса.
То есть нужна была подготовка не только с учебниками, но и организационная.
Исходя из собственного негативного опыта, в отпуске отправился в Ленинград налаживать связи и пообщаться с руководством академий.
В «Можайке» генерал — заместитель по научной работе — прямо сказал, что у них масса талантливых курсантов выпускается, и отупевшим от службы в войсках кандидатам будет нелегко конкурировать при поступлении в адъюнктуру. Это означало — «берем только своих». Однако рекомендовал в академию связи пробовать. Там одни офицеры с мозгами не первой свежести — так что шансы будут равными. В общем, за неделю в Ленинграде наладил кое-какие контакты и настроился поступать в следующий сезон в Академию связи.
Вернувшись из отпуска, я решил еще и уменьшить количество экзаменов, а заодно и сразу повысить средний балл. Для этого разумно заранее где-нибудь сдать кандидатские минимумы. Их потом засчитывают за некоторые вступительные экзамены.
Не мудрствуя лукаво, в выходной день просто поехал в ближайший город, в котором мог существовать вуз с ученым советом, полномочный принимать кандидатские экзамены. Это оказался Магнитогорск. Приятный, чистый городок со странной особенностью. Уровень комфорта жизни строго зависел от розы ветров. Металлургический комбинат, расположенный на противоположном берегу реки, мог легко завесить весь город смогом, если ветер начинал дуть оттуда.
В политехническом институте несколько удивились моим пожеланиям сдать у них экзамены. Видно, такого еще не бывало, чтобы из дивизии, расположенной в ста километрах, кто-то приезжал пообщаться с ученым советом.
Через некоторое время преподаватели французского с гордостью и доброжелательностью приняли у меня язык, на котором, благодаря моему приятелю Паше, я уже как-то говорил. Потом еще за месяц, сидя на боевом дежурстве, я подготовил философию и тоже достаточно легко сдал ее с высшим баллом.
Конечно, не все было так безобидно и просто. Каждая поездка в Магнитогорск на экзамен или консультацию была небесплатной. Если про нее узнавало руководство, она обходилась мне в выговор или строгий выговор с занесением в учетную карточку. Так сказать, за несанкционированное покидание пределов гарнизона. Что ж, я, дурак, что ли, просить разрешение командиров на сдачу кандидатских минимумов. Это только в книжках приветствуют самообразование военных. Дюже умными труднее командовать. А кандидатские минимумы — это вообще знак, что я собрался покидать застойный гарнизон раньше непосредственного начальника. Кто ж потерпит такую наглость. Вот если бы я с компанией укатил на рыбалку или на охоту за тысячу километров — это нормально, все как у людей. А сдавать кандидатские минимумы — звучит как вызов и оскорбляет своей дерзостью.
Вот за это меня и недолюбливали в части. За вольнодумные устремления вразрез с линией командования. Хотя подразделение мое почти всегда было отличным, ни медалями, ни грамотами меня никогда не награждали, только в качестве поощрения снимали ранее наложенные взыскания. Меня это никак не смущало и не огорчало. Все равно все было подчинено одной задаче — вырваться в науку.
Тем не менее, начальство, по возможности, старалось достать меня своей властью и вовремя наказать. Но так как в моей служебной карточке, как и у большинства моих сослуживцев, в среднем всегда держалось около двух десятков взысканий — это не особенно портило картину.
Количество взысканий было не признаком твоей несостоятельности, а, скорее, нормой для некоторых частей ракетных войск. В них командиры-начальники часто выполняли невыполнимые задачи и, соответственно, за невыполнение невыполнимого их и настигало справедливое наказание.
Однако пока я безуспешно боролся за право своего дальнейшего образования, прогресс не стоял на месте — ушел без меня вперед. А от прогресса отставать было нельзя, особенно в вычислительной технике. Если курсантом я писал диплом на перфокартах на передовом компьютере «Минск-32», который занимал целую комнату, то на нашем вычислительном центре (ВЦ) в дивизии уже монтировалась новейшая техника для расчета баллистических задач и оценки траекторий полета ракет. Из-за секретности меня туда не пускали для ознакомления, поэтому я решил официально вынести оттуда часть оборудования для изучения на месте. Просто написал большой и пространный рапорт командованию о неэффективном использовании вычислительного центра из-за непривычных для дивизии задач. И пока вычислители и высокое руководство долго отлаживают взаимопонимание в прикладных проблемах, предложил часть оборудования разместить на командном пункте дивизии, естественно, в моей аппаратной, для повышения уровня боевого дежурства прямо сейчас.
Мой рапорт, конечно, попал в нужную струю. Я хорошо понимал психологию высокого руководства — всеми силами отторгать все новое и непонятное. Возникала обычная дилемма. Строительство ВЦ на площадке в дивизии давало некоторые преимущества и ресурс. Повышало статус дивизии. Но создавало проблему освоения сложного оборудования ослабевшими мозгами. Однако бесконечно тянуть с запуском новой техники начальство не могло, так как ВЦ должен был делать расчеты для всей армии, а, может, и для всех ракетных войск. А БД — это привычно, и вычислительная техника на командном пункте не должна была вызывать ужас непонимания у персонала.
Конечно, мне предоставили не все, что я запрашивал, а только устройство подготовки данных. Но готовились они уже на клавиатуре, и это был явный прорыв после перфокарт. Вот это устройство я и смонтировал у себя в аппаратной. В цветном пластике оно смотрелось свежо и современно на фоне молотковой эмали штатной громоздкой аппаратуры. Из него я сделал этакий электронный справочник для дежурных на командном пункте, облегчающий общение с верхними звеньями управления.
Была такая неприятная процедура — внезапный телефонный опрос на теоретические знания. Среди ночи звонят тебе, например, с центрального командного пункта ракетных войск и начинают по засекреченной связи выпытывать особенности инструкций и параметры техники. Невозможно все знать, да и лень изучать бесчисленные параграфы, а найти ответы в конспектах и секретных брошюрах не всегда успеваешь. Оттого реально получить в рамках комплексной ночной проверки жирную двойку за устный опрос. А тут, пока тебе задает вопрос дежурный клерк в погонах из Москвы, ты его уже набираешь на клавиатуре и получаешь ответ на экране. Огромный стимул для всех дежуривших лентяев осваивать новую технику и быстроту набора данных. Однако, если в Москве и представить себе не могли наличие такой электронной шпаргалки в периферийной дивизии или не поверили бы, то на командном пункте армии быстро про это прознали и возжелали завести себе такую же под видом роста собственной творческой мысли. Армейцы частенько приезжали инспектировать дивизию и долго рассматривали незнакомый крутящийся барабан с магнитной лентой под красивым пластиком.
В общем, прислали приказ отправить им такое же устройство и специалиста для установки на командном пункте армии. Это был мой шанс усилить собственные позиции в поединке с командованием части. Поэтому я всячески отбивался от командировки в Оренбург в штаб армии, пока командир не дал слово отпустить меня на экзамены в Ленинград.
Однако в командировке я чуть не получил еще одно препятствие. Офицеры управления войск связи вальяжно пытались меня осчастливить, оставить служить на «сладком месте» при штабе объединения и двигать здесь рационализацию. Но я скромно отвечал:
— Нет спасибо. Пока недостоин такой чести.
А про себя думал: «Мне только этих армейских тормозов не хватало, когда на горизонте последний рывок».
За неделю я благополучно установил аппаратуру на командном пункте ракетной армии и вернулся домой дожидаться вызова на экзамены в Академию связи. Но когда пришел вызов, меня ожидал еще один сюрприз. Руководство решило выдать мне честную и правдивую характеристику. То есть на экзамены, как обещало, отпускало, но выдавало такие объективные служебные оценки, которых в академиях никогда не видывали.
Для тех, кто не знает, академия — это такой отдельный «сливочный мир», плохо представляющий реальную жизнь в войсках. И этот «сливочный мир» содержал в себе в основном концентрированные сливки армейского сообщества. Может быть, не все, но очень многие «сливочные военные» проходили там службу от лейтенанта до генерала. Там все изящно и возвышенно, чопорно и тонко. Самое большое воинское преступление — это, наверное, плохо начищенная бляха поясного ремня на строевом смотре, а получение банального выговора — уже вселенская катастрофа. Чтобы как-то соединить реальный войсковой и нереальный академический мир, нужно писать документы на их поэтическом языке в превосходных розовых тонах. Это руководство знало и лукаво вздыхало. Мол, не можем покривить душой, а можем только отобразить сермяжную войсковую правду, про твою службу и невыполнение невыполнимых задач. В целом вырисовывалось этакое изысканное воинское свинство.
Я понял, что у моих соратников не хватает духу отпустить меня от себя. Вот задержать навсегда — тут духу хватает. То ли зависть, то ли помутнение в мозгу. Наверное, никто не ожидал, что все-таки пробьюсь. Наверное, посмеивались за моей спиной, наблюдая безрезультатные попытки. А тут получилось. Меня вызывают на экзамены. Сначала я пару дней был в шоке, когда мои товарищи, а с начальниками у меня тоже сложились товарищеские отношения, начали прятать глаза и невнятно бормотать казенные фразы, что я не достоин, мне надо еще набираться опыта. Тогда я спросил напрямую:
— В чем дело?
— Ты уедешь, а нам в этом дерьме оставаться, — с горечью заявляли мои боевые соратники, с кем я столько лет хлебал казенные щи и пил спирт в жару и холод.
— Так пробуйте, пробивайтесь, не сидите на месте.
Вот на пробовать ничего сказать не могли. Видно, лень или трудно.
То есть помогать, порадоваться за меня не получалось. Получалось только позавидовать и помешать.
Оторопь моя сразу прошла и сменилась холодной злостью. Я понял, что служебную и партийную характеристику мне дадут такую, что и к экзаменам в академию не допустят. А так как терять мне было нечего, то я решил пробивать эту тупую гнилую стену крайними методами. Или, как говорил председатель ВЧК товарищ Дзержинский: «Революцию в белых перчатках не делают». А ситуация, можно сказать, была если не революционная, то уж точно неординарная. Вопреки воле и желанию непосредственного начальства, я пытался выскользнуть из категории «черная кость» досрочно.
Так и случилось. Выданная мне служебная характеристика содержала массу правильных недостатков. На мой вопрос:
— Почему столько правильных недостатков?
Ответили:
— Мы же тебя не на орден представляем.
Больше я не стал спорить и добиваться справедливости. Сказал, что сам отнесу бумагу в штаб, поставить печать. Взял эту злосчастную характеристику и пошел. И пошел, пошел вместо штаба домой. Дома я в спокойной обстановке написал себе новую блестящую характеристику, как и положено для поступления в академию или для полета в космос. Перепечатал текст на заранее припасенном бланке на своей портативной пишущей машинке, на которой печатал стихи местным желанным красавицам. Расписался очень похоже за командира и только после этого продолжил свой путь в штаб.
В строевой части мне спокойно поставили печать. Все знали, что уезжаю на экзамены, но никому и в голову не могло прийти, что я так быстро и беззастенчиво переделаю исходящий документ.
Теперь оставалась партийная характеристика. В бюро заседали все те же завистливые товарищи по оружию, а для «родной» партии подходила только тактика аппаратных игр партийной бюрократии, широко популярная еще со времен товарища Сталина. Чтобы протолкнуть нужное решение как бы большинства, члены как Политбюро, так и мелких партийных бюро, создавали временные союзы единомышленников и сговаривались за спиной у других. Разово это всегда срабатывало. А постоянно лавировать и интриговать мне и не требовалось. Это не каждому под силу, только старым матерым функционерам типа политического долгожителя Микояна.
Проанализировав список членов партийного бюро, я выделил своих друзей и сторонников. Их оказалось немного. Мой друг Витька был членом бюро и уже капитаном, как я, но валялся в госпитале. Его я заставил написать заявление секретарю партбюро и отдать свой голос за меня. Это еще плюс один. Кроме того, я понимал, что замполит будет топить меня до конца, припоминая старые обиды, поэтому надо было оставить его в меньшинстве. И перед самым заседанием бюро по моему вопросу в выходной день я пошел по квартирам членов бюро, которые могли голосовать против. Перед самым заседанием — это чтобы не успели опомниться и переменить свое переменчивое мнение.
Каждому ставил прямой вопрос:
— Что он имеет против меня?
В домашней обстановке и в одиночестве коллективное лукавство не проходило. Партийный соратник начинал метаться в поисках выхода из логической ловушки. Я понимал, что каждый мой сослуживец, естественно, считает себя глубоко порядочным человеком, но поддается соблазну безнаказанно насолить мне на уровне бытовой зависти. А безнаказанно не получалось, потому что я доставал его неудобными вопросами прямо на дому. Он-то надеялся спрятаться за спины товарищей на бюро и просто проголосовать против моей положительной характеристики. Но тут лицом к лицу в домашней обстановке никому не хотелось выглядеть откровенным негодяем или лжецом. Каждый вынужден был выложить все заранее придуманные аргументы против меня, получить внятные ответы и согласиться с моими доводами.
Так что и заседание бюро тоже прошло гладко. Я сразу поставил вопрос: либо голосуют за отрицательную характеристику, либо за блестящую. Словесный коктейль из положительных качеств и недостатков мне не нужен. Это все равно для академии непроходная бумага. Замполит краснел, нервничал и требовал принципиального подхода, но основная масса членов бюро молча проголосовала за меня. Ржавые скрипучие двери военной бюрократии, наконец, приоткрылись и выпустили меня наружу. Я двигался в Ленинград  в последней попытке прорыва.
Итого: несокрушимая дубовая твердость, приобретенная за время службы, а, может быть, непотопляемая деревянность, а, может быть, упорство или упрямство позволили за восемь лет сделать восемь попыток перевода или поступления на учебу. А заодно таки поставить своеобразный рекорд не только в дивизии, но и во всей нашей Оренбургской Ракетной армии.

*Адъюнктура — аспирантура вузов и научно-исследовательских учреждений Вооруженных Сил.
** Соискательство — заочное обучение в адъюнктуре
*** Объединение — общее название крупных формирований: фронтa, округа, регионального командования, армии.
****Работавший в России под псевдонимом Лев Троцкий, близкий друг и соратник Ульянова (Ленина). Пламенный пропагандист утопической мировой революции или мировой революционной войны, главная скрытая цель которой физическое уничтожение русского народа в бессмысленной бойне, как носителя православия — ненавистной для масонов религии