Не из пробирки же он! Главы 19-24

                19
       «Я еду к морю, еду… Я еду к ласковой волне. Счастливей встречи нету на всей земле». Эта песня в исполнении «Добрых молодцев» несётся из моего магнитофона под названием «Весна», подаренного мне мамой по случаю окончания школы. Где она его нашла при давно наступившем жутком дефиците всего, что называлось тогда товарами народного потребления – ТНП, для меня осталось тайной навсегда.
      «Жигули» седьмой модели катят нашу семью на юг, к Азовскому морю. Мы там ещё ни разу не были. А вот поездом к Чёрному морю – ездили. По-моему, в Сочи. Или в Гагры. В общем, на Кавказ. На этот раз решили на Азовское море – на собственной машине. Побольше повидать всего. Я так понимаю, отцу хотелось подольше поездить на долгожданном автомобиле. Конкретного места мы не выбирали. Приедем – разберёмся. Это отец так решил: коль мы на машине, то ничего не стоит прокатиться вдоль азовского побережья и выбрать себе место – какой-нибудь небольшой посёлок у моря.
 
     И через день после моего приезда уже катили по шоссе.
     Подготовились к этому путешествию мои родители основательно. Было упаковано и уложено в собственно багажник «семёрки» и в багажник на крыше всё, как у людей, едущих в отпуск к морю на собственной машине: множество и необходимых, и совсем ненужных вещей для проживания и в частном жилом секторе, и на берегу моря в палатке.
Был конец первой декады августа. В наших краях погода была обычной для этого времени – солнечной и сухой. Отец уже немного обкатал «семёрку», но всё же не превышал скорости семидесяти километров. «А куда торопиться?» – говорил он. И, наверно, правильно делал. Хотя мне очень хотелось побыстрее оказаться на новом для меня море.

     Я сидел на переднем сиденье рядом с отцом, и, конечно, был горд всем: и отцом, и такой замечательной машиной – «семёркой»,  и своим положением пассажира, и магнитофоном, лежащем у меня на коленях, и мамой, подарившей мне такую игрушку, и тем, что я студент московского института, и всем, всем, всем – в общем, такой жизнью. К тому же сначала интересно было рассматривать проносящиеся мимо пейзажи, в основном, степные просторы с лесополосами и редкими поселениями: то ли деревни, то ли посёлки – все они были похожими друг на друга набором стандартных зданий, как жилых, так и производственных. Понемногу такое однообразие начинало надоедать, тем более что и в красках-то преобладала светло-рыжая палитра с редким вкраплением утомлённых зноем зеленоватых островков степных посёлков. Хотя, какие ещё краски можно наблюдать в последнем месяце лета в южных степях.

     Мы едем уже довольно долго. Мама просит отца остановиться на очередной площадке отдыха – пора уже размяться и перекусить. До намеченного пункта ночлега ехать ещё столько же, если не больше, поэтому разумно будет передохнуть в пути. Мама, как всегда, говорит всё разумно и убедительно. Я уже успел немного ознакомиться с правилами дорожного движения, в особенности с дорожными знаками, и внимательно следил за ними, пока мы ехали – я нашёл это интересным занятием. И примерно через час, заметив знак места отдыха, радостно сообщил об этом отцу. Он сделал вид, что обрадовался моему сообщению, и мы оба рассмеялись. Вскоре мы остановились на площадке для отдыха. Она оказалась на краю лесополосы, которая хорошо защищала таких автосчастливчиков как мы, от солнца. Перекусив и размявшись от длительного сидения, поехали дальше.

     Через полчаса я начал клевать носом. Наверно сказалось длительное нервное напряжение последних дней – всё же, как ни говорите, а оно было: и сама по себе поездка в Москву и обратно, и экзамен, и собеседование, и пребывание в столице. Отец свернул машину на обочину, и мы поменялись местами с мамой. Я оказался один на всём заднем сиденье, умудрился улечься на него, и начал возноситься куда-то ввысь – легко и приятно. Тому способствовало, наверно, лёгкое покачивание машины.
      – Спит, Аня? – донесся до меня голос отца.
      – Да уж умаялся наш студент, – ответил ему голос матери.
      – И хорошо, пусть поспит. То-то радость предстоит хлопцу, – это опять отец.
    Голоса то ли смолкли, то ли я уснул. Вот не помню. 


                20
      Работа, которую нашему институту послал сам Господь Бог, вернула нас, работавших в нём, в творческое состояние, когда весь смысл твоей жизни заключается в достижении поставленной цели – решении какой-то конкретной задачи. Решая её, ты окунаешься порой в неизвестную тебе область, которую, казалось бы, нужно «пройти» как можно быстрее, чтобы оказаться ближе к цели. Но именно прохождение этой области неизведанного становилось в то же время самым главным условием успешного решения задачи. И тут надо было не ошибиться, не отмахнуться от вдруг засевшей в твоей голове мысли «не по делу» – именно она-то чаще всего и оказывалась ключом к решению задачи. Вот тогда ты и почувствуешь, что чего-то стОишь как учёный. Тогда ты будешь далёк от тех сомнительных способов вынужденного добывания хлеба насущного, чтобы, грубо говоря, не подохнуть с голоду человеку из недавнего советского прошлого, попавшему в совершенно немыслимый, «перестроенный» перестройкой, мир. Этот новый мир очень быстро изменил людей. Тесно сплочённые вокруг коммунистической партии трудящиеся чуть ли не все разом потеряли работу, точнее, не работу, а вознаграждение за неё. Деньги-то им выплачивали, да вот только они обесценивались, ещё не попав в руки трудящихся. Но даже и на те деньги, что попадали на руки, купить продукты и самые необходимые вещи было часто невозможно – их попросту не было в открытой продаже. Развернулся во всю силу чёрный рынок, а вместе с ним – тёмные личности со столь же тёмными делишками. Исчезла сплочённость – каждый выживал, как мог: и продавали, и воровали.
 
     Меня мучил вопрос: кто сделал такой странный налёт на мою квартиру? Анализ событий последних месяцев, пока мы работали над заказом в институте, мне ничего не дал. Впрочем, анализом это было назвать трудно. На него просто не оставалось времени. Я пытался анализировать, укладываясь спать, но каждый раз мне не удавалось найти зацепку, чтобы продолжить ход рассуждений – быстро засыпал. Я выматывался на работе, и мозгу требовался отдых. А как только просыпался – мысли были направлены только на то, как решить ту или иную проблему на работе. Ничего другого для меня в то время не существовало.
Но однажды, перед тем как заснуть, в голове прозвучало: «Пока можете быть спокойны…». Почему «пока»? Не это ли слово является ключевым к разгадке того, что произошло? И как связать то, что произошло в моей квартире, с моими какими-то поступками на протяжении того времени, которое прошло после визита ко мне субъекта со странно знакомым голосом? Вот на этом ощущении знакомого голоса я и сосредоточился. И через какое-то время в моей голове раздался всё тот же голос с такой же снисходительно-насмешливой интонацией: «Ну-ну, молодец. Давай, штурмуй свой храм науки».
     Вадим?!
     Да, конечно, это был его голос.
     Чего же он хотел, какую цель преследовал, когда нанёс свой первый визит ко мне? И если второй, уже не визит, а налёт на квартиру, сделал он со своими подельниками, или эти последние по его указанию, то – что же они искали? Надо будет повнимательнее осмотреть квартиру. С тем и уснул.
      Проснулся чуть раньше обычного времени, оттого что снился сон, не досмотренный до конца. Обычно не удаётся досмотреть сон, когда достигается кульминация сновидения: тебе угрожает опасность или ещё какое-нибудь чрезвычайное событие – ты пробуждаешься с учащённым сердцебиением.
      Мне приснилась Эля. Или девушка, похожая на Элю?
      Я не помню, забыл, с чего начался сон. В памяти остались какие-то обрывочные картинки: я брожу по известным местам Москвы, но места эти мне совершенно незнакомые, вернее, я знаю, где я нахожусь, но это место не похоже на действительное, хорошо мне знакомое. Наконец, я оказываюсь, то ли в вестибюле учебного корпуса МГИМО, то ли в актовом зале моего московского института, – как вдруг среди веселящейся студенческой массы появляется Эля, или девушка, похожая на Элю. Она весела и прекрасна. Я вижу её, мне хочется пробраться сквозь толпу к ней, но мои телодвижения настолько слабы, что я не могу растолкать локтями себе путь, а она не смотрит в мою сторону и смеётся; я хочу позвать её, тяну руку вверх, чтобы она увидела меня, и, наконец, мне огромным напряжением сил удаётся поднять руку, и Эля, или девушка, похожая на Элю, замечает меня. В её глазах я вижу удивление и укор, хотя мы и далеко друг от друга. Потом она начинает смеяться, в руках у неё появляется хлопушка с конфетти, какие бывают обычно на новогоднем празднике, и Эля, а, может, девушка, просто похожая на Элю, выстреливает из хлопушки вверх. Конфетти взлетают вверх, распускаются белыми листами бумаги,  и листы медленно падают вниз. Их расхватывают руки. Один лист падает мне на лицо, и пока он опускается, я успеваю разглядеть свой почерк – это одно из моих  писем Эле… Я просыпаюсь, еле переводя дух. Да что же это такое? Письма, чьи письма? Письма Эли?! Меня внезапно озаряет. Я бегу к своему письменному столу. В одном из его ящиков в коробке, заваленной множеством бумаг в папках и вразброс, хранятся все письма Эли и несколько её кубинских фотографий. После того разгрома, который мне тут учинили таинственные посетители, я как-то не обратил внимания, была ли на месте коробка, когда приводил  в по-рядок разбросанные вещи.

     Коробка была на месте. Но она была пуста.
     Я тщательно перебрал все вещи, бумаги, которые были в квартире, осмотрел все укромные уголки, но писем так и не нашёл. Не успев даже выпить чаю, помчался в институт. В голове ничего не удерживалось, кроме одной мысли: кому и для чего понадобились письма Эли? Этот рабочий день стал самым бесполезным за всё время моей работы в институте, даже в самые тяжёлые безработные месяцы. Сотрудники заметили мою рассеянность и самоуглублённость; один из них, Витя, спросил, что со мной. Сослался на неважное самочувствие. Да никто не поверил. Но осторожное отношение к себе «товарищей по цеху» чувствовал. Спасибо им – не лезли в душу. Хорошие ребята. Тут бы и рассказать про них много чего хорошего, да сейчас не до этого. Нет, в самом деле: общая цель, общие задачи сплачивают людей не только вокруг коммунистической партии, которая, скорее всего, и не причём в таком тонком межчеловечьем деле.
      Придя домой после работы, ещё раз устроил обыск в собственной квартире, но писем так и не нашёл.

 
                21
  Проснулся оттого что машина остановилась. Мы стояли перед зданием, напоминавшем гостиницу, и это, действительно, была гостиница за городом для автотуристов, именовавшаяся редким тогда названием «мотель». Отец отправился оформлять ночлег. На наше счастье, в мотеле оказались свободные места, что, вероятно, объяснялось не таким уж большим количеством автотуристов в то время вообще и концом лета, в частности.
 
    Мы устроились в номере, отец поставил «Жигули» на стоянку, и хотя время было уже близко к вечеру, мои родители почему-то не торопились накормить своё изрядно оголодавшее дитя хотя бы и обедом в придорожном кафе-ресторане, стоявшем тут же, в комплексе мотеля. Я уже открытым текстом выразил желание отобедать бы, но и мать, и отец как-то неуклюже начали суетиться, объяснять, что вот, дескать, надо бы и душ принять, и то, и сё, и машину отцу бы осмотреть, как она там, бедняжечка, после такого пробега себя чувствует – в общем, вели себя как-то странно. Я что-то там нашёл в корзине с остатками снеди – сел, жую. Но всё же поочерёдно приняли душ, потом мы с отцом пошли осматривать машину, а мать осталась в номере, готовиться к столу, как она сказала.
 
      И вот мы с отцом, открыв капот, уставились в мотор «Жигулей», как заправские «дальнобойщики». Закрытые спереди поднятым капотом, сзади кузовом, мы погрузились, каждый со своей стороны, в нутро машины, рассматривая, нет ли потёков масла, ощупывая, что и как сильно нагрелось – это отец всё командует, а я с удовольствием исполняю его команды. Конечно, это очень увлекательное занятие для семнадцатилетнего парня. Да и отцу, по всему видно, тоже не просто оторваться от машины: надо всё проверить, пощупать своими руками, может, подкрутить там надо чего-нибудь – да мало ли чего? Я, конечно, задаю ему вопросы, он отвечает, рассказывает и показывает, что к чему. Хороший у меня отец! Если уж что делает, то очень досконально. Ладно, в своём строительстве – всё-таки учился в институте. А когда и где он изучил автомобиль? Но он такой, мой отец.

     Мы так увлеклись «Жигулями», что не обращали внимания ни на что и не заметили, как недалеко от нас остановилась машина. Так только, бросили взгляд – «Волга». Но это я бросил взгляд просто так. Отец же оторвался от «Жигулей», и лицо его выразило радость. 
     – Ну, ты прямо как по расписанию! – закричал он, и тогда я тоже оторвался от «Жигулей» и взглянул в ту сторону, где уже обнимались отец и дядя Жора!

   Вот тут-то я и обомлел, потому что чуть поодаль стояли мама, тётя Нина и… и… и девушка, которую я никогда ещё не видел, как мне показалось в первую минуту. Но через несколько секунд, которые мне показались минутами, я понял, что это девушка – Эля! Однако я врос в землю, оторваться от которой, родимой, не было никакой возможности. Я был перепуган, обескуражен, растерян, оглушён – в ушах звенело; я не видел и не слышал никого и ничего, кроме лица Эли, превратившегося в яркое пятно, и, кажется, приближавшегося ко мне. Или нет, это я начал двигаться к нему. Наверно, движение, предпринятое мной, помогло восстановить другие жизненно важные функции моего организма, в том числе и способность мозга соображать и что-то отмечать, запоминать, почему я это и рассказываю сейчас так, как будто это было вчера вечером. Подойдя к Эле, я остановился, уже хорошо видя её лицо.       
      – Эля, Эля… – запинаюсь я. – Здравствуй, Эля!
      Эля смущена не меньше моего.
      Так и стоим мы друг напротив друга, глядя друг на друга, и узнавая, и не узнавая друг друга.
      Какие сплетения мыслей разламывают сейчас наши головы?! Сполохи каких только переживаний не отражаются на наших лицах: восторженно-счастливые, удивлённо-недоумевающие, несчастно-разочарованные – как только мы ещё живы! Так, наверно, думают наши родители. Они умилённо любовались этой сценой. Я каким-то шестым, седьмым или восьмым чувством – не знаю, каким – чувствовал реакцию и моего отца, и моей матери, и дяди Жоры, и тёти Нины. Но я не чувствовал реакции Эли! Я её видел: реакция нейтрализации…
     Моих глаз коснулся лёгкий всполох промелькнувшей мимо ласточки – это вспорхнула моя любовь, ещё не сформировавшаяся, маленькая, трогательная до умиления, до слёз, но такая верная – собачья до могилы – любовь.
     Конечно, в тот момент я не думал так. Это я сейчас, спустя много лет, так вижу нашу встречу с Элей после ужасно долгой разлуки. Три года в отрочестве – это целая вечность. Всё, что случается с человеком в этом возрасте, остаётся с ним навсегда. Детство, юность, отрочество – первым человеком, который глубоко понял, что означают эти коротенькие отрезки жизни для любого человека, был Лев Толстой. Кто-нибудь поучился уму-разуму у этого гения?
     Вот то-то же.
     Всё же я протянул к ней свои руки. Нет, не обнять, просто это был порыв души, выразившийся таким движением рук. Она протянула свою. Её душевный порыв выразился сдержаннее моего, он был просто ответом вежливости. Возникла неловкость, и это, по-видимому, заметили родители. Дядя Жора весело предложил перейти в следующую фазу встречи: на семь часов вечера мама, оказывается, заказала столик уже в ресторане – в семь часов вечера кафе легко и непринуждённо превращалось в ресторан, и надо было только что прибывшим подготовить себя к этому моменту. Мы-то уже были готовы.

     В кафе-ресторане нас с Элей посадили рядом. Я испытывал неловкость, даже какой-то страх, похоже, из-за того, что впервые сидел в ресторане и должен был оказывать знаки внимания почти незнакомой девушке. У меня даже возникло сожаление, что нас не посадили по разные стороны стола – так нам было бы лучше видеть друг друга и скорее привыкнуть.
      Эля была совсем не такой, какой я её представлял. На тех фотографиях, что хранились у меня, она была ближе и понятней мне – там она была ещё похожа на ту девочку-семиклассницу, которую я так хорошо знал три года назад. Сейчас же рядом со мной сидела очень красивая – просто невероятно красивая! – девушка, в которой я только отдельными штрихами начинал узнавать ту самую, свою Элю.
     Мало-помалу мы разговорились – это когда наши родители после второго бокала шампанского перешли на оживлённые взаимные расспросы. Под их шумок и нам стало проще, хотя шампанского нам и не предлагали. Конечно, как и наши родители, мы больше вспоминали то общее, что осталось у нас в памяти о годах учёбы в нашей школе, об одноклассниках и учителях. Поговорили и о том, что будем оба учиться в Москве, и как это хорошо будет для нас. В общем, к концу ужина нам было уже почти легко, хотя и немножечко стеснительно. Не было того единения, которое было три года назад, мы не перетекали друг в друга, как сообщающиеся сосуды. 
     Из кафе-ресторана мы пошли погулять, хотя особо разгуляться негде было: мотель был расположен возле лесополосы, которую пересекало шоссе, слева и справа от лесополосы по обе стороны шоссе расстилались окончательно выгоревшие на солнце скошенные пшеничные просторы с ещё неубранными валками соломы, и этот безграничный пейзаж в сгущающихся сумерках как-то не очень располагал путешественников к романтичным прогулкам. Наши родители предложили вернуться в мотель: завтра нужно пораньше выехать к цели нашей поездки. Нам с Элей хотелось ещё побыть вместе, между нами уже начали восстанавливаться те, прерванные трёхлетней разлукой чувства друг к другу, тогда ещё полудетские, но теперь наполняемые другими, робкими, но уже волнующими росточками. Эти-то новые росточки развивались очень уж стремительно в глубине наших сердец, в моём – так точно. Но и родители были правы, предлагая пойти на отдых: завтра предстоит неблизкая дорога. Мы простились, как когда-то прощались в школе до завтра – это была нажитая за долгие совместно прожитые годы привычка: завтра увидимся, никуда мы друг от друга не денемся, нам предписано откуда-то свыше быть вместе.   


                22
     Конечно, мне было очень жаль, что пропали Элины письма, да ещё и с фотографиями. Мысль, кто их «увёл», в мою голову пришла довольно быстро: я почему-то связал пропажу писем с тем давним посещением гостей во главе с Вадимом, но я не имел ни малейшего представления, для чего они могли понадобиться ему. Потому и не стал обращаться с заявлением об ограблении в милицию – она-то откуда бы всё узнала? Это, во-первых. А во-вторых, какой смысл был обращаться в пропитанную уголовщиной милицию, да ещё с таким «пустяковым» делом? Ввязываться в пустые хлопоты не хотелось. Тем более что и времени на это совершенно не было. Работа жадно поглощала его, а ведь надо было ещё и в библиотеке посидеть, проследить за состоянием, так сказать, научной мысли в той области науки, в которой мы варились.   
Вот в таком режиме моего времяпрепровождения прошло несколько месяцев, может, с полгода – я ведь времени не наблюдал.
      Однажды мне в директорате сообщили, что намечается командировка в министерство – надо будет «позаседать» на совещании «по вопросу дальнейшего восстановления и укрепления отношений с бывшими партнёрами из неприсоединившихся стран и поиску новых партнёров в развивающихся странах». После успешной реализации проекта, о котором я уже рассказал, на наш институт министерство заимело особые виды. Ему-то ведь тоже надо было выживать. Моя роль в институтской делегации сводилась к оценке чисто технических вопросов в случае принятия какого-либо решения. Надо было подготовиться к такому случаю. Ушло на это недели две. Да нет, больше.

   И вот я, спустя несколько лет, снова в Москве. Впечатление она произвела на меня совсем не то, когда я приехал поступать в институт – прямо противоположное. Тогда Москва  ещё была важной, спокойной, хотя и переполненной озабоченным приезжим людом в поисках чего бы купить – да хоть всего, что продавалось в Москве. Сейчас же уже москвичи были похожи на приезжих, и носились так же, как и они, и вместе с ними; в воздухе резонировали тревожные волны человеческого мышления: сгустки мыслей многомиллионного города вызывали их физическое ощущение. Энергия этих мыслеформ действовала на человека, воспринимавшего Москву такой, какой она когда-то воспевалась в песнях, показывалась в кино, – отрицательно.

За время, прошедшее после смены места учёбы и переезда в свой город, я неоднократно бывал в Москве по делам института – да и защищался-то я в Москве – и никогда не замечал изменения «московской атмосферы», она была привычна для меня, а то, к чему привык, чаще всего и не замечаешь. В этот мой приезд всё было не так. Даже думалось по-другому. Впрочем, возможно, что и сам я был источником отрицательного «мысленного излучения». Причиной тому были общая морально-психологическая обстановка, царившая на развалинах рухнувшей перестройки.
      Впрочем, ближе к делу.
      А дел-то оказалось не так уж и много. В смысле – для меня. Решение по нашему институту, о котором у нас так много говорили, конечно же, было уже принято и без нашей делегации. Надо было соблюсти видимость принятия коллегиального решения, заключавшегося в подписании соглашения о продолжении технического сотрудничества с тем же заказчиком из дружественной страны. Наметился ещё один крупный проект, от выполнения которого зависела судьба нескольких предприятий, подчинённых министерству. Заказчик был заинтересован начать работу как можно скорее и был готов к подписанию контракта.

Технические вопросы были неплохо проработаны в задании – здесь пригодились мои занятия английским языком. Экспертная группа, в которую входил и я, одобрила с некоторыми поправками и дополнениями техническое задание, и на том моя работа была закончена. Дальнейшее предстояло делать по возвращении в институт. Теперь же следовало согласовать на совместном заседании рабочей и экспертной групп в присутствии представителей компании, осуществлявшей заключение международных договоров на товары и услуги, окончательный документ с тем, чтобы представить его на утверждение правительства. Собрались в конференц-зале министерства.

    И что же?
    Среди представителей компании я вижу… Вадима! Да, того самого Вадима, с которым более десяти лет назад ехали в одном вагоне московского поезда в столицу «штурмовать вершины науки». И того самого, голос которого я вспомнил после визита в мою квартиру субъекта в тёмных очках.
    Он не узнал меня, а может, сделал вид, что не узнаёт. Я решил тоже не узнавать его, лучше подождать, что он предпримет. Впрочем, вблизи друг друга мы не оказывались. Но краем глаза я всё же видел, что он посматривает на меня. Вполне возможно, что и он перехватывал «край моего глаза», но прямого контакта мы так и не установили. Ну и чёрт с ним, решил я. Посмотрим, что будет дальше.
 
    А дальше так ничего и не было, чтоб посмотреть. На согласование ушёл практически весь рабочий день с перерывами «на кофе» – это уже входило в моду в верхах – и на обед. В процессе согласования мне пришлось-таки выступать – давать кое-какие пояснения и расчёты времени исполнения своей части проекта, предложить коррективы по времени смежникам, чтобы увязать конечные сроки выполнения программы. Не обошлось без жарких споров, но в итоге предложения были приняты.
    
    После завершения работы был, опять же, фуршет с шампанским и коньяком. С Вадимом мы так и не пересеклись, похоже, он не хотел встречи со мной. В обстановке, когда «кончив дело – гуляй смело», не составляло труда найти повод подойти друг к другу. Мне - так точно не хотелось.

     Небольшой «загул» нашей делегации по поводу благополучного завершения согласования технического задания  и экономического обоснования будущего проекта привёл к тому, что у меня оставалось ещё почти сутки свободного времени, и я решил навестить Кондрашовых – Георгия Васильевича и Нину Ивановну – родителей Эли. То есть я хотел, конечно же, увидеть Элю, но это если и должно было произойти, то случайно, как побочный результат посещения старых добрых друзей моих родителей: я зашёл, а она как раз у них в гостях – одна. 
     Хотел ли я встречи с Элей после того, как она отказалась встретиться со мной после моего возвращения из первых зимних каникул? С того момента прошло почти десять лет – срок приличный для того, чтобы переосмыслить многое в своих отношениях к другому человеку и даже кое-что забыть. Да вот что-то не меняется ничего в моём отношении к Эле, и забыть даже кое-что никак не получается. Сам-то я тоже – хорош! Эля, конечно, мало чего знает про меня: мы не общаемся очень давно. Но ведь и я не знаю много чего про неё. Поздравления по случаю я получал регулярно от дяди Жоры и тёти Нины – теперь всё больше Георгия Васильевича и Нины Ивановны – очень тёплые и искренние, но не больше того. Темы наших взаимоотношений с Элей они не касались даже в те редкие случаи, когда я навещал их, бывая в Москве. Эля умела воздействовать на родителей? Нет, скорее, они сами не хотели меня тревожить.
 
    Я позвонил им около семи вечера, надеясь, что они уже дома. Трубку взял Георгий Васильевич: «Ты где, здесь в Москве? Давай быстренько сюда! Не забыл ещё адрес? Нина, Нина! – позвал он жену, – Юрий здесь, в Москве!». И тут же трубку перехватила Нина Ивановна: «Юра! Юрочка! Приезжай прямо сейчас! Ты где находишься? Далеко? Ой, так это ж совсем близко, мы ждём, ждём!».
    Понятно, что после такой эмоциональной пригласительной атаки мне ничего не оставалось делать, как продолжить мысленно начатое путешествие по известному мне адресу.
    Через полчаса в прихожей знакомой мне квартиры меня уже восторженно обнимали дядя Жора и тётя Нина. Конечно, в такой ситуации они были именно такими.
    Эли в квартире не было.
Опускаю первую часть «марлезонского балета» – ужин прошёл в душевной атмосфере, которую всячески поддерживали хозяева. 
    Что чувствовал я, находясь в гостях у родителей Эли? Да, я был здесь в качестве сына хороших друзей её родителей – это ощущение нарастало у меня пропорционально времени нахождения у этих замечательных людей. Надо было прощаться: подошла пора и честь знать. И тут Георгий Васильевич и Нина Ивановна стали горячо уговаривать меня остаться ночевать у них. Вот уж чего мне меньше всего хотелось! Но оба так искренно, трогательно просили, что у меня что-то не выдержало внутри, и я согласился, после чего позвонил в гостиницу предупредить коллег, что прибуду завтра утром.
 
    Постелили мне в кабинете Георгия Васильевича. Непременный кабинетный атрибут – диван – был очень удобен, как для дружеской беседы тет-а-тет, так и для вполне комфортного сна заезжего гостя. Впрочем, хозяева подобных кабинетов иногда тоже пользовались диванным комфортом, засиживаясь допоздна за решением какой-либо  срочной задачи – такая, знаете ли, служебно-семейная прерогатива государственных служивых людей.
    Мы с Георгием Васильевичем посидели ещё некоторое время в его кабинете – Нина Ивановна ненавязчиво намекнула нам на возможность второго акта «марлезонского балета» в сугубо мужском составе. Мы и продолжили.
После второй Георгий Васильевич спросил напрямик:
    – Ну, так как тебе живётся, Юрий?
    – Как видите, Георгий Васильевич, живу.
    – М-да… Давай-ка, ещё по одной.
    Коньяк был хороший. Очень хороший коньяк. Откуда-то оттуда. Не армянский, не грузинский – эти-то мне были знакомы.
    – А что, Георгий Васильевич, кубинский ром, наверно, уже забыли?
    – Да ладно, Юра, к чёрту – ром! Зови лучше меня дядя Жора. Мне так больше нравится.
    Выпили за дядю Жору.
    – Ну? – напомнил мне дядя Жора об ответе на его вопрос.
    – Дядя Жора, мне и добавить-то нечего к тому, что я уже вам с тётей Ниной рассказал. Вот, потихоньку вылезаем из той ямы, в которую все мы угодили на пути в коммунизм. Начинаем учиться работать, а не делать вид, что работаем. Это нечто другое, совсем не похожее на то, как работали раньше. А ведь тогда казалось, что работаем очень хорошо. Ну, по крайней мере, нам так казалось.
    – Вам – это кому? Всем нам или…
    – Нет, нам – сотрудникам института. Может, не всем одинаково казалось, но многим так же, как и мне.
    – Да, тут ты, пожалуй, прав. Многим казалось правильной наша работа, что тут кривить душой. И даже тем, кто особенно не напрягался, казалось, что так и надо: пусть напрягаются те, кому нравится везти, а я и без напряга вместе со всеми, потихоньку, в этот самый коммунизм как-нибудь доковыляю. И ведь верили, что доковыляли бы! Как дума-ли, так и ковыляли. И всем вроде бы хорошо было.         
     – Чушь, конечно: коммунизм, социализм – всё это не для нашего времени, не для нашего сознания. Не готовы мы были ни тогда, в семнадцатом, к таким резким историческим поворотам, ни сейчас, и долго ещё не будем готовы. Я понял вот что: мы работать не умеем. Нам надо учиться очень долго – хорошо работать. А хорошо работать можно научиться, работая на себя. Так?
Дядя Жора в ответ на мою горячую тираду рассмеялся, но сразу же посерьёзнел.
     – Да, Кирюшка, бывало, часто говаривал точно так же, но только он считал, что и в то время тоже можно было научиться хорошо работать. Он всегда хорошо думал…
     – А, кстати, на Кубе работали лучше нашего? Вы же там строили много чего, видели.
     – Видел, Юра. Строили именно мы. Кубинцы нам помогали. На Кубе наши работали лучше, чем здесь. А почему? Платили больше. Вот сейчас мы практически прекратили Кубе помощь ту, которую мы им оказывали, и – что? Всё остановилось на той точке, на которой мы оставили все стройки и некоторые производства. Так что когда надо, а главное, можно было – работали наши люди очень хорошо. Просто ты не сталкивался с такой обстановкой, которая способствовала хорошей работе.
      – А, что, на Кубе другая обстановка была?
      – Политическая обстановка. Надо было показать и кубинцам, и всем, кто тяготел к социализму, как работают при социализме: и работают хорошо, и получают хорошо, а стало быть, и должны жить хорошо. Вот такой подход к труду и его оплате и способствовал хорошей работе. Ну и, конечно, набирали туда на работу  высококвалифицированных и хорошо проверенных рабочих и специалистов. Вот и вся нехитрая политика.
     Меня, конечно, это откровение дяди Жоры не удивило: я и раньше слышал о хороших заработках за границей. Зря, что ли, магазины под названием «Берёзка» были почти во всех областных городах – в них продавали товары, которые отсутствовали в широкой продаже, а продавали их за так называемые чеки – сертификаты, которые выдавали взамен валюты нашим людям, работавшим за границей.
     Георгий Васильевич предложил сменить тему, и мы перешли на события текущего момента, как говорится.
     Хорошо посидев ещё некоторое время, и, хотя было ещё совсем не поздно, начали расходиться. В этот момент в дверь позвонили. Георгий Васильевич пошёл открывать.
    Я был совершенно уверен, что пришла Эля.


                23
    Неблизкая дорога завершилась в середине следующего дня – мы приехали в приазовский город, известный своими песчаными пляжами, рыбой и арбузами. Довольно быстро мы устроились в Доме отдыха на великолепной песчаной косе – это ещё заранее постарался дядя Жора. Через небольшое время, слегка перекусив, мы уже купались в море.
     В нашем распоряжении было десять дней. Мы полностью посвятили их морю, ослепительной песчаной косе, тёплым августовским вечерам в кафе, расположенном здесь же, в здании дома отдыха, и прогулкам после кафе. Мы гуляли вдвоём с Элей, не нарушая уговора с родителями возвращаться в назначенное время.
     Мне было интересно знать, как прошли эти три года жизни Эли на Кубе, и я всё расспрашивал её, а она охотно рассказывала, лишь иногда задавая мне вопросы, если в её рассказе события переплетались по времени с тем, что происходило у нас в стране или с тем, что было в это время со мной.
Мы с Элей продолжали привыкать друг к другу. Наши отношения становились всё теплее, мы, кажется, становились ближе друг другу, но… Но вот то мгновенное ощущение пролетевшей между нами ласточки при встрече во дворе придорожного кемпинга не улетучивалось, а, наоборот, возрастало. Мы не затрагивали эту тему – она, тема любви, ещё не осмысливалась, по крайней мере, мною. Да и по поведению Эли я чувствовал, что она не касалась её сердца.
     Что же тогда было между нами?
     Расставаясь три года назад, мы были равными. Мы бы-ли одинаковыми, то есть у нас были одинаковые детские души: был я, Юрий, и была она, Эля – единое душевное целое с малых лет. Вот что это было. Но по прошествии трёх лет я увидел девушку потрясающей красоты, очень похожую, правда, на ту девочку Элю, которую я продолжал любить той самой детской любовью, какой, вероятно, любила и меня Эля. Сейчас же в её поведении, в отношении ко мне в ней проступала… старшая сестра. Да, уже через два-три дня я начал чувствовать, что Эля – это моя старшая сестра: добрая, внимательная, любящая, но – сестра. Старшая. В ней проступала такая милая сестринская снисходительность ко мне, вряд ли контролируемая ею, но делавшая меня всё ещё восьмиклассником.
      Эля стала старше меня.
      Она не только казалась мне такой: уверенной в себе, раскрепощенно-свободным человеком – она была им. Наверно, три года, проведённые на Кубе, так изменили её. Живи и учись она вместе со мной здесь, в нашем родном городе, она была бы такая, как и мы все. А Куба, действительно, остров Свободы – вот и результат.
    Дни у моря летели очень быстро. Разумеется, нам их не хватило для того чтобы как-то изменились наши отношения с Элей – мы оставались друзьями детства. Того далёкого уже детства, которое остаётся с человеком навсегда таким понятным, добрым, неповторимым и недосягаемым. Да, мы стремительно уходили из детства: наши беседы были направлены в будущее, мы много говорили о том, как будем скоро учиться в Москве, что будем там часто встречаться, и, кажется, оба говорили об этом с удовольствием, поэтому, уезжая из курортного городка, мы не расстраивались: через несколько дней мы встретимся в Москве.
Выехали мы из города с таким расчётом, чтобы снова переночевать в уже знакомом нам кемпинге. Утром следующего дня, простившись на пересечении двух шоссе, отправились: Эля с родителями в сторону Москвы, я со своими – в родной город.
     Обратная дорога мне была уже неинтересна; в окно я уже почти не смотрел – меня занимали мысли об Эле. После расставания оставалась некоторое время горчинка. Поэтому ехали молча, лишь изредка обмениваясь короткими репликами. Отец с матерью, видимо, понимали моё состояние и не задали мне ни одного вопроса по поводу Эли. Они всё видели и, возможно, чувствовали то же, что и я. А я всё никак не мог прийти в себя от образа Эли. Она была та и не та: не чужая, но и – прекрасная незнакомка. «Как же так получилось» – думал я. «Ведь я остался прежним, я совсем не изменил своего отношения к Эле, я люблю её…» – и поймал  себя на слове.
     «Люблю?»
     «Вот вопрос!»
     «Что – это и есть любовь?»
     «А что же тогда?»
     На меня нашло умопомрачение. Хотелось выскочить из машины и бежать назад, догнать «Волгу», что стремительно уносилась вместе с той, которую, как только что меня озарило, я люблю.
     – Может, остановимся? – спросил отец, заметив моё состояние в зеркале заднего вида – я сидел на заднем сиденье.
     – Нет, нет, не надо, – попросил я. – Потом, попозже.
     – А то давай остановимся, передохнём малость, поговорим, – предложил отец. Но я запротестовал, сказал, что надо ехать быстрее, а поговорим лучше дома. Мать согласилась со мной, и отец чуть увеличил скорость.
     Открытие, которое я сделал для себя, меня и взволновало, и успокоило. Взволновало новым, ещё неизведанным  мною чувством, и это волнение заглушило мои мысли о том, что мы как-то не так встретились, не так разговаривали с Элей – теперь я был во власти того, что это была моя Эля, и я люблю её. Я закрыл глаза, отдавшись грёзам, и, укачиваемый «Жигулями», уснул, умиротворённый.


                24   
      Да, это пришла она, Эля.
      Не могу утверждать, кто из родителей сообщил Эле, что я нахожусь у них, но что ей позвонили – в этом я был почти уверен.
      Сказать по-правде, я был немного ошарашен появлением Эли, хотя и очень хотелось увидеть её.
      Георгий Васильевич позвал меня в гостиную – я вошел. Да, сердце билось, тут я ничего не мог поделать с ним, хотя старался быть спокойным.
       Но как можно было напустить на себя спокойствие, когда перед тобой возникла всё та же, потрясшая меня во дворе придорожного кемпинга, моя Эля! Какое же было это испытание для меня! Зачем я остался на ночь у её родителей? Зачем вообще я позвонил и потом поехал к ним? И, потом, я же…, я же… мстил ей – да, мстил! – тем, что затеял весь этот свой позорный, пусть и вынужденный, пусть и спасший от другого позора, принятый в состоянии отчаяния и безысходности, «бизнес». Но в основе принятия этого решения лежало неосознанное желание отомстить ей, Эле.
     Вот с таким лицом я предстал перед этой совершенной красоты девушкой. Девушкой – это для меня. Женщиной.
    Не могу утверждать, что чувствовала или угадывала Эля, увидев меня таким, но думаю, что она хорошо поняла моё состояние, хоть я и делал лицо непроницаемым. Вряд ли это мне удалось с такой гаммой чувств в душе. Да и рука моя была горячая, когда я чуть сильнее, чем следовало бы, сжал её ладонь, тёплую и доверчивую.
     Георгий Васильевич, пояснив нам обоим, как я оказался здесь, и как здорово получилось, что заглянула на огонёк к родителям дочка и, побыв самую малость с нами, удалился, сославшись на завтрашний ранний подъём.
     Мы остались в гостиной вдвоём.
     Эля начала разговор так, как будто мы расстались сегодня утром, а вечером, как обычно, встретились. Меня это обескуражило, но и тотчас же успокоило – мне так хотелось именно такого духа разговора.
    – Ну, как дела? На докторскую уже материала назапасил? Небось, с лихвой? Ты у нас молодец, – начала она.
    – А почему бы и нет? – поддержал я тональность. – Мне это – раз плюнуть, дел-то всего: начать и кончить.
    Эля рассмеялась. Стало, и впрямь, легко и непринуждённо. Исчезло напряжение, так внезапно овладевшее мной, когда я вошёл в гостиную.
    – Ну вот, у тебя всегда так – всё просто и ясно, и никаких забот.
    – А у тебя, можно подумать, сплошь одни заботы, – предположил я.
    – О, да! Серьёзно, полон рот!
    – И что же за заботы терзают вашу душу, Элина Георгиевна? Можно так вас называть в связи с заботами не менее чем государственной важности?
    Эля рассмеялась.
    – Вот же, как всегда в точку! Именно государственные интересы или, если угодно, заботы, волнуют мою душу и занимают мысли. Нет, серьёзно.
    Теперь уже я не удержался от смеха. Правда, смех мой мне не понравился, и я тут же исправился:
    – Впрочем, готов помочь всеми силами и средствами, которые найдутся в моём распоряжении.
    – Ладно, Юрий Кириллович, не будем дурачиться. Просто меня направляют на работу в Южную Америку, – она назвала латиноамериканскую страну.
    – А почему не на Кубу? – ляпнул я.
    – Да, было такое предложение. Только я попросилась в другую страну. Вот, подобрали тут же, не отходя от кассы, как говорится. Вторым секретарём посольства.
    – И надолго? – почему-то спросил я, как будто мне было очень важно это обстоятельство. – То есть я хочу сказать, а …
    – А как же муж?
    Мне стало чуть жарковато. Зачем мне знать что-то про её мужа? Да чёрт с ним! Мне-то какое дело до него? Но сказал:
    – Нет, нет. Я хотел сказать, что ты тоже, по-моему, насобирала материала на диссертацию, ты же в аспирантуру после МГИМО пошла, – быстро проговорил я первое, что пришло в голову.
     Эля бросила быстрый взгляд на меня:
     – Да, но я же оттуда скоро ушла. Ты должен был знать, наверно.
     – Наверно? От кого же? От тебя?
     Кажется, приближался момент истины. И, удивительно, я стал совершенно спокоен. Эля это почувствовала. Хотела ли она такого разговора – выяснения истины? Но мне было  уже всё равно. Я был готов к тому, чтобы понять, наконец, мучающую меня столько времени тайну превращения Эли из той девочки, от которой меня буквально оторвали на вокзале много лет назад, – как оказалось, навсегда, – в совершенно непохожую на неё, подчёркнуто равнодушную бывшую подругу детства.
      Но вместо ответа на мои, должно быть, чуть злорадные вопросы – я не хотел злорадствовать, но именно так они, наверно, прозвучали – Эля внимательно посмотрела на меня, и на несколько мгновений закрыв глаза руками и резко оторвав их от лица, посмотрела затем на свои часы и сказала озабоченно:
      – О, мне пора. Я ведь заскочила сюда по пути домой. На работе немного задержалась по причине, о которой ты уже знаешь. Хотела своих дорогих предков озадачить новостью. Ладно, пусть поспят сегодня ещё спокойно.
     Я глупо стоял.
     Так, значит, никто ей не звонил? Или это так здорово Эля меня разыграла? Нет, не похоже. Да и Георгий Васильевич с Ниной Ивановной вели себя натурально. Впрочем, родители Эли были людьми натуральными всегда.
     – Я провожу тебя, – вырвалось у меня, когда Эля про-тянула мне руку.
     – Нет, нет, не надо. Ты разбудишь родителей: дверь-то тебе кто-то должен открыть?
     – Папа, наверно, ещё не спит…
     – Нет, не стоит, доберусь сама. Я, ведь, на машине.
     – Тогда незачем дверь на замок. А? Внизу же дежурная…
     Эля опять внимательно посмотрела на меня.
     – Ладно, пошли.
     Мы вышли во двор мимо дежурной – привратницы, что ли, – которая учтиво попрощалась с Элей  и почему-то остро посмотрела на меня. Эля сказала ей, что гость вернётся тотчас же.
     Мы подошли к машине. Эля открыла водительскую  дверь, обернулась ко мне. Мы оказались так близко – лицо в лицо, – и смотрели в глаза друг другу. Вдруг Эля обхватила моё лицо руками, притянула к себе и поцеловала в губы быстрым, решительным поцелуем.
     – Всё, – сказала она и юркнула в машину. Мягко хлопнула дверца, машина тут же заурчала и тронулась…
     …И остался со мной только тёплый сентябрьский вечер; такие вечера, говорят, выпадают в Москве в сентябре, как правило…
     Я не помню, сколько простоял, оглушённый её поцелуем – это был вообще наш первый поцелуй! Нет, это был её поцелуй, поцелуй страдающей женщины – я просто не успел на него ответить.
     Затем медленно пошёл в квартиру по лестнице на четвёртый этаж. Консьержка или привратница – как тут у них? – проводила меня изучающим взглядом, пожелав, правда, спокойной ночи.
Войдя в квартиру, обнаружил в гостиной Георгия Васильевича.
     Он не стал расспрашивать меня ни о чём, только спросил:
     – А ты знаешь, что Эля разводится с мужем?

                Продолжение: http://www.proza.ru/2018/03/23/779