7. Класс

                КЛАСС

    В десятый и одиннадцатый классы я ходил как пушкинский денди в оперу или аглицкий клоб – убивать время, надо же как-то оправдывать своё присутствие на земле. Ходил повидаться с друзьями, обсудить новости, наметить планы на вечер, себя показать, на людей посмотреть. А учёба – какая там учёба, она надоела хуже горькой редьки. Отвращение к школе достигло того предела, за которым тебя уже не волнуют ни двойки, ни пятёрки, ты равнодушно переступаешь через них, как через лужи, нотации учителей и родителей отскакивают горохом от стенки, в голове одно – господи, когда же закончится эта каторга? Временами казалось, что те же чувства испытывают и наши педагоги, мы взаимно осточертели друг другу и нетерпеливо ожидаем часа расставания. Учителя разочаровались нас чему-либо научить, мы разочаровались чему-нибудь научиться. Не покидало ощущение бессмысленности самого процесса посещения школы. Про свихнувшихся моряков говорят – «переплавал», я точно «переучился», вид здания школы повергал в тоску.
Впрочем, я опять ударяюсь в субъективность. Далеко не все из моих одноклассников изнывали от подобных чувств. Некоторые относились к учёбе вполне добросовестно, самоотверженно добывали положительные оценки, зубрили, заглядывали в рот учителям, надеясь услышать злато слово, которое укажет им дорогу в светлое будущее, верили в благодетельность учёбы. А я не учился, а мучился. Внутри жило, неотступно грызло ощущение, что поступаю неправильно, нечестно по отношению к родителям, к тем же самым педагогам, но остановиться, перемениться уже не мог. Меня уносило мощным течением, куда – я не знал. Страха не было, потому что думал – хуже не будет, пускай уносит, лишь бы вырваться отсюда. Конечно, внешние приличия соблюдал: - уроки прогуливал редко, к доске выходил и что-то там отвечал – выручали хорошая память и подсказки – учителям не дерзил, разве по привычке вставлял иногда шпильки Клавдии Васильевне, а та, так же по привычке, выгоняла меня из класса. Но к Джаге уже не водила, видимо, получив соответствующие указания. Учебники использовал как альбомы в светских гостиных, заполняя их шаржами, карикатурами, эпиграммами, с иной целью не раскрывал. Короче, школу посещал, но отнюдь не ради получения знаний. Так и быть, отбуду срок, куда деваться.
    Слияние мужского девятого «б» с девчачьим девятым «а» в единый десятый класс я встретил, мягко говоря, неодобрительно. Опять наш монолитный мужской коллектив разбавляют этими попрыгуньями и стрекотухами, на кой ляд они нужны, от них одни раздоры и головная боль. Не дадут устроить великолепный скандал, наябедничают, заверещат любую героическую инициативу, загубят своими ничтожными достижениями спортивную славу класса, не матюкнёшься при них от души, наконец. Ну и не надо забывать, что из лета 63-го года я вышел убеждённым и непримиримым женоненавистником, готовым стереть с лица земли весь этот так называемый слабый пол. Олицетворение измены и предательства, глаза б мои на него не глядели, а тут будут отравлять пейзаж целыми днями! Ох, пропадёт наш славный девятый «б». Начнутся сплетни, интриги, бабские заморочки, охмурят и морально разложат железных парней.
    У руководства школы были свои резоны свести нас воедино. Во-первых, наверняка поступила ведомственная инструкция прекратить неудачный эксперимент с раздельным обучением, во-вторых, ряды обоих классов значительно поредели, и, в-третьих, на один класс придётся тратить меньше учебных часов, нежели на два. Как бы то ни было, желания учеников никто не спрашивал – ваше дело телячье, шагом марш в стойло. И два противоположных пола смешали, словно коктейль.
От прошедших огонь, воду и медные трубы закалённых бойцов девятого «б» осталось пятнадцать активных штыков. С удовольствием перечислю их строго по алфавиту. Ерохин Валентин, Карасёв Слава, Карпенко Славик, Ляшов Витя, Меденец Юрий, Нечаев Гена, Нужный Петя, Патрин Илюша, Половнёв Миша, Пономаренко Юрик, Прокопцов Петя, Усиков Витя, Хуповец Толик, Черноморов Илюша, Яковлев Миша. Хуторяне Серый и Хома отбыли в родные камыши, Коля Чернышов и Валера Корольков подались приобретать профессиональное образование в училища Усть-Лабы и Краснодара. Толик Хуповец и Миша Яковлев тоже подумывали дать тягу из тюремных стен школы №19, но, поколебавшись, всё же остались. Впрочем, дотянуть до выпускных экзаменов терпения у них не хватило, как и Пете Нужному. Но до расставания с ними оставалось ещё больше года, они успели вволю нахвататься двоек и плодотворно провести время в составе объединённого класса.
    Добавился, и то, помнится, во второй четверти единственный представитель мужеского пола – Вовчик Цибульский. Его семья переехала в нашу станицу откуда-то с Украины, чуть ли не Западной, и у Вовчика первое время были проблемы с русским языком. Весь класс укатывался со смеху, когда он, изобразив на доске треугольник, нарекал его, к недоумению Надежды Васильевны, трикутником, и страшно смущался, осознав, что находится не среди носителей малороссийской мовы, а в окружении гордых великороссов. В десятом классе он таскал с собой параллельные учебники на украинском языке и постоянно в них заглядывал, справляясь с переводом. Мальчишка добродушный, покладистый он быстро стал своим в нашем колючем кругу и не обижался на поддразнивания. Резонёр Славик Карасёв торжественно провозглашал, что обращение «хохол-мазница» суть ласкательное имя существительное и Вовчик, пусть и с кривой улыбкой, вынужден был  соглашаться с этой ехидной идиомой. Он действительно был ласковый, услужливый парнишка, прозвище Цибуля (луковица) принял, как должное, без псевдонима нельзя. Меня с Вовчиком объединил футбол, хотя глагол «объединил» в данном случае не совсем верно передаёт наши взаимоотношения. Действующими футболистами, как Миша Половнёв, Мишутка Яковлев, Петя Нужный и Толик Хуповец мы стать не могли, блистать на колхозном стадионе нам не позволяли физические недостатки – у меня очки, у Вовчика нелады со здоровьем, с юных лет у него барахлило сердце, мешало рыхловатое нескладное телосложение, часто мучила одышка, кажется, астма. Зато мы яро болели, он за киевское «Динамо», я за московский «Спартак», а любой мало-мальски сведущий человек подтвердит, что в советском футболе не имелось соперников непримиримей. Любимые клубы предоставляли нам широкое поприще для споров, имена Мунтяна и Колотова, Осянина и Хусаинова не сходили с наших уст, «Динамо» и «Спартак» поочерёдно колотили друг друга, и не было большего наслаждения, чем поздравить друга с поражением. Объективности от болельщика требовать невозможно, так что прошу принять на веру моё заявление, что «Спартак» побеждал чаще. Наше заочное футбольное соперничество ничуть не влияло на дружбу, поссориться с милым Вовчиком никому бы не удалось, мягкость его натуры всё заглаживала. Подпольных и легитимных вечеринок Вовчик не чурался, тяпнуть стаканчик-другой винца не отказывался, после чего был особенно забавен – захмелев, ударялся во многоречие и отчаянно путал русские и украинские слова. Отец его работал в колхозе не то агрономом, не то инженером, статус семьи сказывался на приличных манерах Вовчика, позже он пошёл по родительской стезе, а в школе запомнился приятным во всех отношениях парнем.
    Как я ни был настроен враждебно к девчонкам, заполонившим ойкумену,  избавиться от их присутствия не представлялось возможным. Они шныряли вокруг серыми птичками, коварными кошками, безропотными овечками, они беззаботно чирикали, мирно блеяли, злобно шипели, они раздражали, они удивляли, они действовали на нервы. Надо было как-то выстраивать с ними отношения, встать на определённую позицию, заставить их если не уважать себя, то, по крайней мере, бояться. С такими благими намерениями я и начал действовать. Действовать методами волка в овчарне. Шпынял, выставлял на посмешище, объявлял набитыми дурами, доставал ядовитыми стишками, высмеивал их действительные и мнимые физические несовершенства, походя оскорблял, не стесняясь в выражениях. Заряд ненависти к женскому полу я скопил за лето огромный и щедро изливал его на головы ни в чём не повинных одноклассниц. Девчонки с полным правом могли сказать – «он порча, он чума, он язва здешних мест». Неудивительно, что большинство из них с ужасом шарахалось от оголтелого мизантропа, редкие шли в контратаку, а некоторые и вовсе пускались в плач. Восстановить против себя всю женскую половину класса я умудрился очень быстро и мог этим гордиться. Свою позицию почитал безупречной и неуязвимой. От девичьих чар отгородился копьями и клинками   
    – «а ну не подходи, не то зарежу».
Настораживало другое – союзников на фронте борьбы с противоположным полом практически не находилось. Один верный друг Петя Нужный поддерживает порой карательные экспедиции и соревнуется в ядовитых колкостях по адресу подвернувшихся под руку жертв. Но и в нём замечается порочная склонность к соглашательству и примиренчеству. Поизгаляется, к примеру, на пару со мной над Машкой Беловой, подсунет на уроке сочинённые в её честь стишки, от которых даже Иван Барков покраснел бы, а на перемене уже вьётся вокруг зарёванной Машки с извинениями. Та горестно кивает, улыбается Петьке сквозь слёзы, а на меня пугливо косится. Виляет хвостом Петька, и нашим, и вашим. Ну, Слава Карасёв, бывает, когда допекут его девчонки, взлезет на стул и нарочито дубовым гласом продекламирует классику:
Бабы дуры, бабы дуры,
бабы бешеный народ.
Как увижут помидоры
так и лезут в огород.
И сверзится прочь, под визг и кулаки девчонок. Всё это несерьёзно, шуточки да игрушки, настоящая война так не ведётся. Да и, похоже, никто, кроме меня, с этим долговласым племенем биться насмерть не собирается. Генка Нечай вертится среди девчат, как свой в доску, только юбки на нём не хватает, лыбится, лижется. Ну, Генка известный бабский побздюх, что с него взять. Юрик Пономаренко артист, как не разыграть шикарную роль галантного рыцаря, расшаркивается, раскланивается, шляпу ему с пером, да плащ со шпагой. Витя Ляшов, Валик Ерохин, Славик Карпенко хорошо воспитанные ребята, с противником не задираются, держатся сдержанно, но вежливо. Прочие парни тоже почему-то не воспринимают этих изменщиц и предательниц как зло, которое подлежит если не окончательному изничтожению, то презрению и проклятию. Мурлычат с ними, мирно беседуют, ходят чуть не в обнимку. Кое-кто и за одну парту спокойно уселся, шепчутся, сплетничают – ни дать, ни взять станичные кумушки на скамейке – страх божий! Они что – слепые? Или не чуют смертельной опасности? Нюх потеряли? Да от девчонок за версту несёт ведьмовским духом. На костёр их надо, а не возносить на пьедестал!
    Увы, моих инквизиторских воззрений одноклассники не разделяли. По их мнению, я чересчур ожесточённо нападаю на «нормальных девок», никаких не ведьм, и пора мне остепениться, а то я как тот одинокий партизан, одичавший в белорусских лесах, всё пускаю под откос эшелоны, уже давно советские, отнюдь не фашистские. Витя Ляшов с улыбкой, а Миша Половнёв ультимативно призывали прекратить вызверяться на одноклассниц, вести себя прилично – «разуй глаза, на кого кидаешься»? Отрезвляющий резон в их словах чувствовался, да и переть одному против течения смахивает на сумасшествие. Я притих, протёр очки и разул глаза. Метод массовидного террора самому казался сомнительным, разум подсказывал перейти на личности, разобраться – какая чего стоит, раз уж обречён сосуществовать с ними два года. К тому ж и воевать интереснее с равными тебе по силам, стирать в порошок заведомо слабейших мало чести. Дуэль благороднее повальных казней, где чаще гибнут ни в чём не повинные. Врагов надо знать в лицо. И я приступил к классификации рядов противника, выявлению среди них достойных внимания. Заключение мира даже в голову не приходило, пускай другие мирятся, а я просто меняю тактику боя.
    Классификатор и аналитик из меня примитивный, научный подход чужд, в тонкости характеров и психологий не суюсь – знаю себя. Интуиция плюс любознательность – вот и весь мой чисто эмпирический инструментарий. Так что заранее прошу прощения за недостаточную или ошибочную оценку персон, скромность я мог почесть за серость, нахальство за яркость, дальше первого впечатления мог и не пойти, глубины раскрытия личности от меня не ждите. Про беспристрастность нечего и заикаться, взгляд мой тогда напоминал кривое зеркало, а воспоминания юности не смыть ни живой, ни мёртвой водой, краски исключительно прочны. И лиц, лиц-то сколько! Только успевай поворачиваться. Твёрдо ручаюсь за одно – за честность передачи. Какой смысл что-либо подмалёвывать или исправлять, фальшь проступит со всей очевидностью. Так что все грехи беру на себя. А долгое предисловие объясняется крайней деликатностью темы – не угоди девчонкам, они с тебя всю шкуру коготками до пят спустят.
    Итак, я попытался всмотреться в дробную круговерть девчачьих фигур и как-то их расставить по полочкам. Броуновское движение – а первое время девчонки в моём восприятии вращались неупорядоченной массой опасных болезнетворных молекул – понемногу упорядочилось. Мутная взвесь расслаивалась, в стеклянной банке наблюдений определились три слоя, примерно равных количественно, но разных качественно. Ага, вот верхний слой, атаманши Маруси наших амазонок, примадонны погорелого театра. Их пятеро, пора назвать по именам и фамилиям, внести в досье заглавных врагинь – Таня Дурнева, Света Пустовая, Галя Нетребина, Люся Шкурина, Надя Ненашева. Всем им присуще ярко выраженное женское начало, то есть, специфическая привлекательность. В моей классификации – особо опасны. Дело не в их выдающихся девичьих прелестях, а в том, что Александр Сергеевич Пушкин устами Анакреонта сформулировал – «Я любовников счастливых узнаю по их глазам». Осмелюсь добавить – не по одним глазам.  Кто прошёл или вовлечён в любовный искус, тех видно издалека, они словно светятся изнутри, их осанка, походка, манера общения сразу выдают – вот эти уже проснулись, осознали своё призвание на земле, они несомненно женщины, пускай даже пока в душе, а не в известном смысле. И эта великолепная пятёрка выделялась именно своей женственной повадкой, составляя верхушку девичьей половины класса. В этой пятёрке два лидера, один выборный, всенародно утверждённый, второй неформальный, но крайне влиятельный, прочие скорее свита, статс-дамы, фрейлины и тайные советницы.
    Не знаю, была ли Таня Дурнева прирождённым вожаком, но обстоятельства школьной жизни и особенности характера выдвинули её на этот пост и он пришёлся ей впору. Все школяры по возможности избегают выдвижения на руководящие должности школьной иерархии, Тане избежать не удалось. Мы, парни, явили притворное смирение, согласившись на матриархат, и Таня, к несказанному облегчению Миши Половнёва, была единогласно избрана старостой класса. Правда, Мишу тут же навьючили обязанностями физорга, но это была лёгкая ноша по сравнению с положением старосты – вечно между молотом и наковальней. Таню же это положение вроде как и не напрягало, улыбка редко сходила с её лица. Улыбалась она всегда – и когда ругала, и когда хвалила. Среднего роста, пышнотелая блондинка с лучистыми глазами – Рубенс охотно взялся бы писать её портрет в стиле ню – Таня была человеком долга, стопроцентной советской школьницей и её деятельная общественная позиция, естественно, вступала в частое противоречие с моей сугубо антиобщественной позицией. Противоположны мы с ней были почти во всём, а так как характерами обладали активными, то поле для столкновений открывалось обширное. Дуэли происходили чуть не каждый день. Не на шпагах, на словах, но весьма острые. На мои обвинения в занудстве Таня отвечала упрёками в анархизме, и оба были недалеки от истины. Должность старосты обязывала Таню укрощать строптивого, и она не отступалась, наезжала, преследовала, зудила, пока не вызудит. Её попыткам подавить бунтарские настроения, обратить воинственную энергию на мирные дела я бешено сопротивлялся, ибо упрямцем был беспримерным. Казалось бы, мы должны стать непримиримыми врагами – ничего подобного. То ли сработал закон единства и борьбы противоположностей противоположностей, то ли Танина улыбка меня обезоруживала, но, к стыду своему, сдавался я на милость победителя не раз. Выполнял из под палки какие-то поручения, в чём-то через не хочу участвовал, соглашался – тут уже не без честолюбивого удовлетворения – делать просветительские доклады по литературе. И как-то незаметно для себя втягивался в общую жизнь класса, переставал быть отбившимся от стаи волком. Помогал нам с Таней обходиться без кровопролития и её либерализм – она не была воинствующим ортодоксом, комсомолкой-фанаткой, наоборот, с любопытством слушала мои филиппики в адрес советского строя, не затыкала рот. Переубеждалась ли – это другой вопрос, но на свободомыслие не покушалась. Про ябеды, проработки на собраниях и речи быть не могло, личные убеждения дело неприкосновенное. Спорить один на один – сколько угодно, сор из избы не таскай.
    Чем ещё была симпатична Таня – коллективистский дух побуждал её устраивать многообразные общие мероприятия, что при общерусской склонности обращать любое сборище в разгульную пьянку, зачастую приводило к щекотливым последствиям. Идя навстречу пожеланиям трудящихся, то бишь, обалдуев вроде меня, она поневоле выступала заводилой нелегальных вечеринок по праздничным поводам с обильными возлияниями Бахусу, и это при том, что её здоровый организм с трудом переносил принятие алкоголя. Но на какие жертвы не пойдёшь ради дружбы и товарищества! Разумеется, преступные сходняки строжайше конспирировались, преподносились под соусом чуть ли не заседания комячейки, мы приносили обеты молчания, давали клятвы не напиваться до поросячьего визга, а назавтра вся школа и половина станицы со смаком перемывала кости нашему буйному классу, который устроил очередной скандал на всю округу. Таня проклинала тот день и час, когда связалась с этими разгильдяями, трясла некоторых штатских за чубы, обещала, что это последний раз, но наступал новый праздник или день рождения, и глядишь – «снова ковшик шевелится». Главную заповедь советского общества – «Ничто так не сплачивает коллектив, как коллективная пьянка» - наш класс соблюдал свято. Так и сложилась, и сплотилась наиболее продвинутая часть класса, готовая поддержать любое интересное начинание. И Танину роль тут не убавить, не прибавить, она велика.
    О сложных семейных обстоятельствах, в которых росла Таня, я осведомлён недостаточно, слышал, что мама её умерла, когда Таня была ещё младенцем, отец пропадал в нетях, и она жила при бабушке. Ничего плохого про воспитательное влияние отцов и матерей сказать не хочу, но все, кого воспитывали бабушки и дедушки – а я знал немало таких людей, начиная со своей мамы – отличаются, по-моему, в лучшую сторону. Старые люди мудрее, с этим никто спорить не станет, и частичка их мудрости передаётся внукам. С бабушкой Тани я не был знаком, но в её благотворном воздействии на внучку не сомневаюсь. Правда, одно из благих деяний бабушки обернулось скверным анекдотом, отражающим дух советской школы. Бабушка водила Таню в церковь и уж не знаю, дежурили у её ворот дээнэндэшники, составляя чёрные списки, но наш военрук Николай Ефимович Морозов, по совместительству руководитель станичной ДНД (так и тянет сказать – гестапо), засёк их походы и настучал директору школы. Джага вызвал Таню на ковёр и прочёл лекцию о несовместимости комсомола с верой в бога, наверняка присовокупив оргвыводы и угрозы. Какие выводы сделала Таня, гадать не стану, эта история огласки не имела, дошла до меня много лет спустя, но объясняет многое.
Женское начало, которое просвечивалось в Тане достаточно зримо, на меня не воздействовало. Во-первых, моим идеалом женской красоты были худенькие брюнетки, а Таня обладала рубенсовскими формами, во-вторых, моя любвеобильная душа была выжжена дотла неудачным романом с Любой, и в-третьих, влюбляться в непосредственное начальство отдаёт подхалимажем. И наши отношения не выходили за рамки общечеловеческой приязни. Но один мой друг, парень пылкий, влюбился в Таню не на шутку и, полагая дружескую откровенность священным долгом, сделал меня невольным поверенным их романа. Как и большинство школьных романов, их чувства скоро вошли в противоречие с жизненными установками   и завершились фатальным крушением. Мне пришлось выслушивать вдобавок ещё и скорбные ламентации неутешного друга, сопровождаемые покаянным драньём чуприны. Проникшись его отчаянными переживаниями, на одной из вечеринок, находясь в изрядном подпитии, я попытался воззвать к милосердию Тани, обратить её внимание на горе отставленного возлюбленного. И встретил такой жёсткий отпор, что с меня и хмель слетел. Гневно сверкая глазами, не стесняясь в выражениях, Таня потребовала не совать нос в чужие личные дела – «я же в твои не лезу»? Помнится, прозвучали слова и про собачий нос. Каким-то чудом мне удалось увидеть себя со стороны, и то, что я увидел, мне не понравилось. Короче, с того дня я стал не только нем, но и глух и слеп. Если даже случалось что-либо нечаянно услышать или подсмотреть, рот мой был на замке, а прочие органы получения и передачи информации тут же отключались. Полученного урока хватило с лихвой.
    В общем, хоть и собачились мы с Таней через день да каждый день, всё это было из оперы – «милые ругаются, только тешатся». Она обогревала меня своей терпеливой лучистой улыбкой, я топорщился, но помаленьку оттаивал. Привить дичок к дружному стволу класса у неё вышло. С Таней всё было просто и ясно.
А вот с неформальным лидером женской половины класса, Светой Пустовой, у меня, непонятным образом, вообще не сложилось никаких отношений. Абсолютно никаких. Мы друг для друга словно и не существовали. Между нами постоянно стояла прозрачная стена, сквозь которую даже голос не доносился. Ну, разве обменивались иногда ядовитыми выпадами, чтобы отодвинуться с их помощью на ещё дальнее расстояние. Не упомню ни одного значащего разговора. Мимолётных схваток – сколько угодно. Общаться со Светой было, как дёргать дикую кошку за хвост – вмиг оцарапает. Думаю, происходило наше взаимное отторжение, как это ни парадоксально, именно из-за схожести натур. Оба были отчаянными индивидуалистами, не идущими на компромиссы – как тут сблизишься? Да и неинтересны мы были друг другу. Я, по вышеуказанным причинам, к женским прелестям Светы был равнодушен, а она снисходила только до тех парней, кто выказывал ей знаки поклонения.
Света позиционировала себя первой красавицей класса и с этим, пожалуй, соглашались все, кроме меня. Предположим, основания для подобного позиционирования у неё были налицо. Стройная фигурка, кукольное личико с лихо взбитой причёской, бойкий темперамент, первая модница, верховодка на общих мероприятиях. Непринуждённо порхает хоть по классу, хоть по танцплощадке, остра на язык, любит быть в центре внимания. И это её стремление первенствовать в девичьем кружке отдавало, на мой взгляд, неким диктаторством. Подружки вились вокруг неё, как фрейлины при королеве, не понимая ущербности своей приниженной роли. Не то, чтобы Света помыкала послушной свитой, нет, этого не было, но подчеркнуть своё превосходство в любой ситуации, пусть неосознанно, она не упускала. Привычка повелевать укоренилась глубоко, избавиться от неё она не могла, а, может, и не хотела. Как тут удержишься, чтобы не щёлкнуть её по задранному носику? И мы, нет-нет, да и сцеплялись. При всей горячности натуры от Светы ощутимо веяло холодком профессионального игрока – разыграть выигрышную партию она умела искусно. Конечно же, доводилось ей и проигрывать, на то игра. Будучи несколько раз свидетелем прорыва её бурных эмоций, связанных с сердечными переживаниями, когда летела прочь маска всегдашней кукольной улыбки, то лукавой, то ироничной, и открывалось искажённое страданиями лицо, могу это смело утверждать. Возможно, я сильно ошибаюсь в потугах разгадать характер Светы, суждения мои далеки от беспристрастия, да и не присматривался я к одноклассницам с должным вниманием, что уж греха таить. А титул старого сплетника никак не прельщает. Нет, нет, нет, упаси меня боже судить женщин, я им от всей души сочувствую, тяжела их доля – ну-ка выбери из галереи истуканов, почитающих себя настоящими мужчинами, что-либо пристойное! А выбирать надо, при королеве должен быть король, или, на худой конец, принц-консорт. Света активно перебирала претендентов на своё сердце, даже я, бесконечно далёкий от её бурных романов, мог бы привести целый список, но, разумеется, делать этого не буду. Я же не хирург, бестрепетно режущий по живому чужие сердца.
    Напомню, наша преподавательница немецкого языка Нина Ивановна являлась мамой Светы, и Света, как Витя Ляшов, Валик Ерохин и я, принадлежала к учительским детям, что как бы обязывало хорошо учиться. Это получалось у неё без особых проблем. Главной заслугой Светы перед классом назову ту частную вечеринку, которую она организовала в своём доме после бездарного официоза общего выпускного вечера в школе. В своём месте с огромным удовольствием распишу её во всех подробностях. А Свету, несмотря на наши непростые отношения, безоговорочно причисляю к своим дорогим одноклассникам. Если бы юность умела, если бы старость могла!
    О Гале Нетребиной, представлявшей не меньшую загадку, чем Света, рассказать нечто путное ещё сложнее. Если Света, хотя бы внешне, бесстрашно выставляла себя напоказ, то Галю можно назвать великим конспиратором. Маскировалась и пряталась она под столь многими личинами, что попробуй угадать, где истинное лицо. Излюбленной маской была роль станичной девчушки-простушки, я, мол, вот такая тёмная, что с меня взять. Я, хоть и невеликий психолог, этой маске не доверял. Одного настороженного, чуть косящего взгляда было достаточно, чтобы понять – Галя не так проста, как прикидывается, внутри идёт напряжённая душевная работа, и этой работе она отдаёт много сил. Наблюдает, оценивает, взвешивает, решает – с этим или с той стоит водиться, а вот этих лучше поостеречься. Ох, уж эти девчонки-тихушницы, разгадать их характеры – свихнёшься. Недаром ещё Мольер жаловался на непосильность подобной задачи. То ли дело друзья-приятели, душа нараспашку, откроется до самой подноготной, или пошлёт так, что и сразу всё становится ясно. А с девчонками намучаешься, иную и за всю жизнь не поймёшь. Наши с Галей отношения точнее всего можно выразить идиомой – хождение вокруг да около. В прямые стычки мы вступали редко, лобовые атаки не были её тактикой. После того как мы с Петькой перестали преследовать Машу Белову, за которую Галя яростно заступалась, она перешла к излюбленному приёму английской дипломатии – душить конкурента чужими руками. И это у неё неплохо получалось. Моральное давление с её стороны я ощущал постоянно. Гляжу – шушукается с Мишей Половнёвым, потом тот подходит ко мне и начинает внушать правила хорошего поведения, за нарушение которых полагается получать по шее. То же самое, только в деликатной форме, проделывает Витя Ляшов, переговорив с Галей. Ага, понятно, откуда ветер дует. Тоже мне серый кардинал, дипломат в юбке, интриганка несчастная. Шерсть на мне встаёт дыбом, я развязываю оголтелую кампанию против этих мокрохвостых Ришелье. Оскорбления, унизительные клички, непристойные эпиграммы сыплются градом. На войне как на войне. Женская сторона наносит ответный удар. Глава фронды опять Галя. Посовещавшись в уголке, присылают  ко мне парламентёра в лице Нади Ненашевой, и объявляют бойкот от имени всего возмущённого племени. Я надменно интересуюсь – знают ли они смысл этого иностранного слова, и без раздумий поднимаю перчатку. Подумаешь, отказывают в общении, да мне как с гуся вода, гора с плеч. Это правда, девчачий бойкот ношу как орден победы. Впрочем, в  классной буче, боевой кипучей, бойкоту не суждено долго прожить. Как ни дуйся, а общность интересов подталкивает к примирению. То я подскажу плавающей у доски двоечнице имя-отчество Тургенева, то мне шепнут решение формулы незлопамятные девчонки, и бойкот забыт, как дурной сон. Худой мир лучше доброй ссоры, приходится признать эту азбучную истину. Что ни говори, а приятно, чёрт возьми, когда тебя гладят именно по шерсти, а не против. Вместо злобного лая горло невольно издаёт мирное урчание. Чем больше я получал от одноклассниц неопровержимых знаков их незлобивости, тем реже бросался на них, как цепной пёс. Кто скажет, что Галя не поспособствовала приручению? В своём духе, окольно, методом опосредованного давления, но весомо.
    Дружбы между нами в точном смысле этого слова не было. Я не умел тогда дружить с девчатами. Просто к отдельным одноклассницам испытывал большую теплоту, чувствуя в них неординарность. Галя меня немало занимала. Часто замечая, как она сосредоточенно, целиком погружённая в раздумье, выслушивает того или иного собеседника, недоумевал – что их так волнует, что за вопросы они, страдальчески сдвинув брови, пытаются разрешить, не реагируя на внешний мир. Причём исповедуются Гале и одноклассники и одноклассницы, из тех, кого называют озабоченными, известно чем. Это выглядело тем более загадочно, что сама Галя, как мне казалось, не была вовлечена в любовные игры, её сияние разливалось как-то обезличено, без направленности на конкретный объект. (Оговорюсь ещё раз - сердцевед из меня никакой. Смутно припоминается - один из приятелей толковал что-то про интрижку Гали с каким-то старшеклассником, но я привычно пустил информацию мимо ушей, шпионить за девчонками претило моей натуре, да и урок Тани Дурневой не пропал даром). А тут к ней ходят поочерёдно все наши разнесчастные страстотерпцы, как в исповедальню. Неужели она такой опытный наставник? Верность моих наблюдений нечаянно подтвердил один из терзаемых любовными муками – да, советовался с Галей, как ему быть. Да, утешен, наставлен. Мне оставалось подивиться – вот тебе и тихушница, она, оказывается, признанный эксперт в любовных коллизиях. Я даже выстроил теорию, что Галя настолько поглощена разбором посторонних страстей, что собственные её чувства погребены под пластами чужих. Впрочем, верность моей теории более чем сомнительна. Не надо забывать о непревзойдённом искусстве Гали конспирироваться.
    Даже когда я почти излечился от женофобии, мы с Галей сохраняли между собой разделительную дистанцию. Я не пробовал её сократить, выстроив свою систему ценностей и крепко за неё держась: - класс – семья, одноклассницы – сёстры, кровосмешение – грех. Хотя некоторые коллеги отважно преступали все запреты, нарушали все черты. Не уверен, что мне зачтётся на Страшном суде сохранённый обет монашеской чистоты, не уверен и в прижизненной благодарности. Но это я чересчур отвлёкся на себя любимого, вернёмся к Гале. Итак, она составляла для меня любопытный образец девичьего характера, на досуге я пытался его разгадать, но довольно лениво, дилетантски, и далее наших взаимоотношений не продвигал. С её стороны отмечался также весьма умеренный интерес, можно назвать его недоверчивым, до полного доверия мне возвыситься не удалось – а, собственно, за что? Единственной точкой соприкосновения служила литература, иногда Галя обращалась ко мне за справками, причём всякий раз с некоторой настороженностью, словно опасаясь, что я опять примусь за старое. Нет, шутить над святым я не мог, но от души забавлялся лисьими ужимками Гали – вот уж Лиса Патрикеевна, тянет лапку и готова в любой момент отдёрнуть, а вдруг попадусь в капкан? И во всём её облике сквозила эта лисья, а может, кошачья осторожность, недоверие не столько к партнёру, сколько к себе, неуверенность в правильности своего поведения, Лицо её, округлое, с чуть косящим взглядом, только усиливало это впечатление.
Вот так мы играли с Галей в кошки-мышки два совместных года обучения, а более близкие отношения начались осенью 66-го, когда ей довелось выступить поверенной в моих сердечных делах с её подругой. Не только господни, но и человеческие пути неисповедимы.
    Четвёртая представительница произвольно назначенного мною кружка примадонн нашего класса Люся Шкурина заставляет истощать скудные ресурсы мозга не меньше, чем Света и Галя. Как ты изучишь содержание книги, которая открывается по великим праздникам, а в остальные дни застёгнута на все застёжки. Поначалу Люся казалась мне какой-то ледышкой, замороженной снегурочкой. Задашь ей вопрос, а она станет руки по швам, захлопает глазами и начнёт, как робот, частить тоже вопросами из одних междометий: - «А что? А зачем? А откуда я знаю»? Будто окоченела от испуга. Невольно подумаешь – вот деревня – и отойдёшь. Потом присмотришься – да нет, живая девчонка, вон как трещит в девчачьем кругу, размахивает руками, бегает в обнимку со Светкой, на спортплощадке и в спортзале в первых рядах, гимнастка, танцорка. А приблизится к ней представитель мужского пола – сразу впадает в ступор. Не отталкивает, не избегает, а как-то столбенеет. Хотя в глазах бегают бесенята. Ломать голову над причудами её поведения я не заморачивался, повторюсь – долгое время одноклассниц я воспринимал как неизбежное, навязанное судьбой зло. Но класс потихоньку сливался в одно целое, девчонки становились почти равными с мальчишками в моих глазах, и Люся не сторонилась наших общих развлечений, хотя появлялась на них редко. Жалобно говорила – «родители не пускают». Для меня это была дикость, для многих девчонок норма. Школьные вечера ещё туда-сюда, танцульки в клубе – не моги и думать. Лишь в одиннадцатом классе девчонки, как школьницы-перестарки, получили больше свободы, и Люся стала участницей некоторых наших безобразий. Снегурочка оттаивала, а вот кто был её Мизгирём я, честно говоря, прозевал. «До того ль, голубчик, было? В мягких муравах у нас песни, резвость каждый час»… И Люся промелькнула за эти два года отстранённым видением, одноклассница и одноклассница, выделялась разве ладной гимнастической фигуркой да странностями поведения. Уже после школы, когда я дозрел до платонических отношений с девчонками, мы сдружились. Но это, как я ежедневно слышу из телевизора, совсем другая история.
    Надя Ненашева. Про неё я мог бы рассказать много – и расскажу, но позже – только яснее от этого её образ не станет. И вроде бы она не была тихушницей, не замыкалась в себе – какой там, вся огонь, жизнерадостная попрыгунья, мотается по классу и школьному двору, как помело, болтая надо лбом забавной чёлкой а ля Брижжит Бардо, смугленькая, с раскосыми китайскими глазами. Манеры запростецкие, обращение с парнями, в том числе и со мной, самое бесцеремонное. Наскочит, сверкая чёрными глазками, выпалит задорно: - «Медя, чего выделываешься? Умный, да»? И получив – «Монах в синих штанах, кыш с глаз долой», повертит у виска пальцем и ускачет птичьей побежкой. Монах – её прозвище, унаследованное от предыдущей фамилии матери Монахова. Ни затаённости, ни злопамятства, все эмоции на виду. Пыхнула и забыла. Простая, как Ленин. Так я и думал, пока мы не сошлись, что называется, вплотную, через год после окончания школы. С тех пор я зарёкся разгадывать женские характеры. Совершенно напрасное занятие, поверьте. Лучше удовольствоваться простым приятием обстоятельств. Любят тебя -  радуйся, разлюбили – погорюй, но не вешайся, полюбят другие, жизнь продолжается. Надька Монах, бойкая одноклассница, промельтешила два года передо мной в школе и запомнилась одним. Если в Тане, Гале, Люсе женское начало старательно маскировалось их  счастливыми обладательницами, а Света распространяла несколько показной витринный блеск, то Надя прямо-таки полыхала обжигающим излучением. Без всяких усилий с её стороны, естественно и непринуждённо каждый её жест, движение, гримаска напоминали, что перед тобой существо противоположного пола, чьё назначение обольщать, сводить с ума, кружить головы. Как бы я ни был закован в броню женоненавистничества, намётанный глаз отмечал наэлектризованность Надиного тела опасной энергией, но, слава богу, достучаться до окаменелого сердца импульсы зрения не сумели. До поры до времени я оставался чуждый чарам, как бальмонтовский чёлн.
    Кроме верхнего слоя прослеживались ещё средний и, да простят меня одноклассницы, нижний. Средний, как и положено, отличается блёклостью, неприметностью, серые мышки. Можно назвать его бесполым. Женское начало в его представительницах дремлет под спудом комплекса неполноценности и домостроевского воспитания. Девчонки добрые, всегда готовые прийти на выручку, но статистки, пусть и посильно участвующие в спектакле. Это Оля Глебова, немного медлительная, рассудительная девчонка из первой бригады, это Валя Панасовская из второй – рослая, миловидная, но диковатая, это две землячки из четвёртой бригады – Вера Шацкая и Лида Аргатенко. Вера длинноногая, хрупкая, в наше время запросто бы выступала моделью на подиумах модных выставок, с ломкими, как у цапли, коленками, Лида более плотного телосложения, скромная, тихая. За Верой водятся приступы детской восторженности, остальные темперамента меланхолического, замкнуты, вещи в себе. Учатся посредственно, ничем особым не блещут, в меру симпатичные девчонки, мягкая прослойка, столь покорно принимающая удары, что бить стыдно. Чисто женские, примиряющие натуры.
    Третий слой – полный отстой. В смысле женского начала ноль с минусом, соблазниться ими может разве голодный тигр. В таких случаях сетуют на матушку природу, которая чего-то забыла вложить, или на дефекты воспитания. С Валей Топоровой, скорей, второе. Поговаривали, что родители её сектанты, держат дочку в чёрном теле, оттого она ходит в дремучей косынке и затрапезе, забитая, безгласная, всех сторонится, слова не вытянешь. В боевом шумном классе выглядит недоразумением. Маша Белова, подопечная Гали Нетребиной, производит впечатление чем-то насмерть напуганной, похоже, боится всего на свете и даже самой себя. Сплошная неуверенность и растерянность. Стыдится своей массивной корпуленции, на парней смотрит круглыми от ужаса глазами – вот, сейчас набросятся и изнасилуют. По сути – неглупая, добрая девчонка, но расшевелить её, вывести из состояния вечного испуга – задача выше сил человеческих. Зина Калошина громоздкой фигурой под стать Маше, только глупа безнадёжно, манекен ходячий. Её лучше вообще не трогать – у неё главное оружие слёзы, чуть что – в рёв, учителя ставят тройки из сожаления. На спортплощадке она сущее наказание для Ивана Васильевича, как и две вышеупомянутые. Если бы Канова взял их за образцы своих трёх граций, получилась бы мировая сенсация. Таня Пономарёва хоть и почти отличница, но достигает хороших оценок чисто за счёт тупой зубрёжки, шаг влево, шаг вправо от учебника и обнаруживается беспросветная темнота. Тишайшая и скучнейшая дура. Все они безоговорочные статистки, причём пассивные, их удел – массовка. (Скажете – злословлю? Нет, честно передаю впечатления школьных лет).
    Особняком стоят сёстры Кутняховы, Зина и Галя, Кутняшки-двойняшки. И внешне и характерами они абсолютно разные. Зина крупнее, крепче, ступает широко, голос твёрдый, смелая и решительная, ей бы мальчишкой родиться. Галя наделена девичьими чертами чрезмерно – миниатюрная, тоненькая, не голос, а ручеёк, мила, уступчива. Но одно их роднит – обе первые придут на помощь в трудную минуту, не девчонки, а служба скорой помощи, замечательные сестрёнки. Ополчаться на них не за что.
    Итого, ровным счётом пятнадцать девчонок, и счёт этот не изменился до выпуска, ни одна не выбыла. Предстояла долгая притирка, расстановка по позициям, выяснение отношений, наладка контактов. С кем-то получилось, с кем-то нет, но свою несомненную породнённость мы ощущали прочно, класс стал для нас не просто учебной единицей, а своего рода семьёй. Померявшись силами, подёргавшись туда-сюда, каждый утвердился на отведённом общем мнением месте и чувствовал себя на нём уверенно. Никто не был изгоем, отверженным, парией. Мелкие стычки бывали – как без них – но они только скреплялись дружной мировой. Мальчишки, девчонки – какая разница, все мы варились в одном котле.
    Щекотливый вопрос – как именовать новых соратниц, решался двойственно. При наличии добрых отношений звали по имени. При натянутых, и в мужском  кругу обычно пользовались прозвищами, образованными от фамилий – Нетребиха, Аргатенчиха, Пустушка, Топорша и т. п. Лишь две фамилии не поддались преобразованиям великого и могучего – Шацкая и Белова остались при своих коренных. Девчонки терпеть не могли, когда мы бесцеремонно и прилюдно искажали их природные когномены, наиболее бойкие тут же лепили нам в лоб – Пендя, Медя, Петух - и приходилось проглатывать обидные ответные удары – сам напросился. Языкаты некоторые штатские в юбках, не дай бог. Так что лучше было не дразнить гусей.
    Девичий 9-а тоже понёс большие потери. В обход законченного среднего образования пошли окольными дорогами Надя Чернышкова, яркая красавица и конь со всеми принадлежностями, кроме узды (как уверяли многие), симпатичные девчонки Валя Острижко и Люба Коновалова, больше не смущала покой Юрика Пономаренко сумоистка Рая Погребняк, не пугала слабонервных страшными армянскими глазами дылда Роза Гаспарян, бросили учёбу Люба Мирошниченко и Валя Цветкова. Незадавшиеся пассии двух Юриев Валя Внукова и Нина Пашнева оставили школу ещё раньше, как и Варя Козуля и Валя Казачкова. Отсутствие одних  девчонок заставляло вздохнуть с ностальгией, отсутствие других – с облегчением. Впрочем, окольные дороги зачастую приводят к цели быстрее, чем прямые.
    Где девчонки, там, казалось бы, жди дефиле модных нарядов, причёсок, бижутерии, духов, губной помады, теней и прочих атрибутов обольстительного женского арсенала, но к моим одноклассницам это относится лишь в самой скромной степени. Конечно, наши девчонки с вожделением изучали фотографии киноактрис, купленные в киосках Союзпечати в Усть-Лабе, яростно листали убогие рабоче-крестьянские женские журналы, сладострастно вздыхали, обсуждая покрой роскошных одеяний Софи Лорен и Джины Лоллобриджиды, подсмотренные в кино, но… Попытки укоротить магазинные пальто и платья, присобачить самопальные манжеты и воротнички, накрутить пышные локоны, отрастить чёлки до ресниц и тому подобные потуги выглядеть современно, наталкивались на свирепые казарменные порядки школы. Единая униформа, единообразная причёска, допотопные переднички – извольте. А вот эти безобразия немедленно отпороть, распустить, подстричь. Ну и с кондовыми родителями не договоришься, у тех вечно нет денег на приталенное пальтишко или плащик в стиле Мэрилин Монро. Купят такое, что хоть стой, хоть падай. Маше Беловой любвеобильные предки приобрели не пальто, а боярскую шубу ярко-малинового цвета с огромным рыжим воротником. При румяных пухлых щёчках и дородных телесах Маши за неё бы двумя руками ухватился живописец Кустодиев в качестве натурщицы - вот его любимый тип русской купчихи! Бедная Маша по дороге в школу прятала ненавистную шубу в лесополосе и переодевалась в сменную серую телогрейку, знаменитую кубанскую «куфайку», дабы избежать насмешливых комплиментов. Тяжко было нашим девчонкам, но они старались и что-то им удавалось.
    Парни вопросами моды особо не заморачивались. Кроме Гены Нечаева, известного пижона, спокойно обходились магазинными ковбойками, брюками, стандартными пиджаками. Это уже ближе к выпуску стали бегать в швейное ателье. Юрик Пономаренко с горечью признался, что первые стильные брюки ему сшили в девятом классе, а до того обряжали в самострочные материнские шаровары и штаны. Прийти в школу в кирзачах и куфайке не считалось зазорным. А вот к причёскам подходили более щепетильно. Чуб – это для истинного кубанца святое. Причёску «полный бокс», которую требовал Джага, мы почитали пережитком начальных классов. Гордому парню не подобает носить на голове крошечный чубчик, размером с оладик, причём остальной волосяной покров выстрижен под ноль, это сущее издевательство. И мы героически отстаивали право на чуприны по своему усмотрению. «Боксы», «полубоксы», «польки» и прочие выдумки отсталых парикмахеров постепенно отодвигались в прошлое, парни проявляли немалую изобретательность и вкус. Кто увенчивал главу буйными вихрами, кто топорщился колючим «ёжиком», кто запускал буйный казачий чуб. Я скомбинировал «канадку» с косой чёлкой на правую бровь и неукоснительно придерживаюсь её по сей день. В борьбе за вольную причёску мы одержали полную победу, уже с девятого класса Джага нас не трогал. Поход в станичную парикмахерскую, где управлялась рыжая Шурка, наглая крученая девка, не знаю, местная или приблудная, был для меня сродни испытанию чувств. Со всеми клиентами она обходилась подобным манером, или только со мной, сказать не могу, друзей не расспрашивал, но, сидя в её кресле, я трепетал между смущением и соблазном. Вытворяла она неподобное. Обхватив мою голову одной рукой, прижимала её к пышной груди, льнула горячими бёдрами, ласково оглаживала шею и плечи, короче, обволакивала своим обжигающим телом со всех сторон, верша стандартный процесс подстрижки шевелюры. И не умолкала ни на минуту, засыпала невинными вопросами и бесстыжими намёками, вгоняя в краску. И всё это с непроницаемо беззаботным видом, будто так и надо. Уверен, втайне Шурка наслаждалась искушением остолбенелого недоросля. Уходил я от неё совершенно измученный непонятной любовной игрой и, направляя в очередной раз стопы в грот этой Цирцеи, каждый раз ожидал развития сюжета. Нет, всё повторялось, ничего не менялось в её поведении. Наверно, она просто развлекалась. А я, не понимая, чего она добивается, глупо млел.
    И вот мы, тридцать один человек – большой класс -  расселись за столами, причём некоторые парни не побоялись сесть с девчонками, и началась рутина уроков. Класс возглавила Дина Михайловна, староста, комсорг, физорг и прочие уполномоченные лица выбраны, можно грызть гранит науки. Преподаватели все старые, новый один – физик Рагозин Дмитрий Иванович, хотя годами он, пожалуй, старше всех остальных. И, пожалуй, самый неординарный. Первое его вступление в аудиторию произвело фурор, мы таращились на него, не веря своим глазам. Пожилой грузноватый мужчина – ладно, в этом нет ничего необычного – но дальше! Под коричневым расстёгнутым пиджаком лохматый свитер, нонсенс в учительском дресс-коде, длинные, наполовину седые волосы львиной гривой спадают до плеч – где это видано? – отёчное лицо заросло трёхдневной щетиной – как может преподаватель заявиться в школу небритым? - грудь обсыпана сигаретным пеплом, весь он насквозь пропах табаком, голос хриплый, прокуренный, а возможно и не только прокуренный. Под стать небрежному имиджу вальяжные повадки, присаживается к столу лишь для записи в журнале, а всё остальное время прохаживается по проходам, в учебник не заглядывает, по памяти выписывая на доске любые формулы, не преподаёт, а ведёт перипатетическую беседу. Чувствуется в нём масштаб, резко отличный от среднего преподавателя средней школы, более высокий пошиб. Каким чудом он залетел в нашу глухомань, можно только гадать. К науке физике я относился с уважением, но полюбить категорически не мог, подучивал в определённые моменты, дабы избегнуть двояка за четверть, в целом же полагался на списывание и подсказки. А тут вдруг едва не полюбил, настолько живой и увлекательной предстала она в изложении этого чудака. Фокус заключался в манере преподавания – в частых отступлениях от сухой темы, анекдотах из биографий знаменитых учёных, наглядных воплощениях законов и формул. Дмитрий Иванович гулял по классу, пошучивал, усмехался, а рядом с ним ходили Максвеллы, Нильсы Боры, Эдисоны, посыпая чёрные строки учебника пёстрыми вольнодумными перлами остроумия. Мы слушали его, затаив дыхание. Скучный урок преображался в театр комедии, где вместе со смехом в твой разинутый рот влетают мудрые мысли. Постигать физику стало интересно. Жаль, надолго меня не хватило, строгие истины науки никак не укладывались во взбаламученный стихами ум. И чем ещё расхолаживал Дмитрий Иванович честолюбивых учеников – он, как это водится за великими актёрами, не различал лиц публики в партере, все мы были для него на одно лицо, он не то что по именам, он и по фамилиям нас не знал, вызывал к доске чисто механически, ориентируясь по журналу. А это больно задевает юные души. Мы же все разные, у каждого свои амбиции, уравниловка нам не нравилась. И Дмитрия Ивановича скорей недолюбливали, чем любили. Он же, похоже, был абсолютно равнодушен к нашим чувствам, он и с коллегами по ремеслу почти не вступал в общение. На переменах, пренебрегая тёплой учительской, стоит посреди школьного двора, выкуривая сигарету за сигаретой, отчуждённый, как статуя, и студёный ветерок треплет его седую львиную гриву – одинокий, непонятный человек из какого-то другого мира. Его сын Олег учился в классе старше нашего и тоже отличался чудачествами.
    На уроках ветеранов преподавания атмосфера, в основном, унылая, набившая оскомину. Неизменное оживление вносят лишь вызовы к доске Юрика Пономаренко, тут все откладывают в сторону скоростное списывание и лихорадочную зубрёжку, и потирают руки, предвкушая занятную интермедию. В ней мы не только зрители, но и активные участники. Урок истории, Клавдия Васильевна занимает оборонительно-наступательную позицию вполоборота к фронту, сжимая в руке шпагу указки. У неё нелёгкая задача – атаковать Юрика вопросами и одновременно отражать контратакующие действия класса, готового прийти на выручку подкреплениями подсказок. Сражение обещает быть горячим. На кону двойка в четверти, силы сторон примерно равны. Полководческий опыт Клавдии Васильевны уравновешивается дружным напором класса и артистическим мастерством Юрика. Тема из «Истории СССР», начало Великой Отечественной войны.
    Юрик твёрдой поступью выходит к доске, широко разворачивает плечи, встряхивает головой, откашливается и уверенным голосом диктора всесоюзного радио возглашает:
    - Великая Отечественная война началась 22-го июня 1941-го года.
Это первая и единственная строка, которую успел ухватить глазом Юрик перед внезапным вызовом, дальше мрак. У Клавдии Васильевны возражений нет, она благосклонно кивает и ждёт развития темы. Но вместо продолжения возникает тягостная пауза, Юрик ещё раз многозначительно кашляет и, возведя очи горе, решительно меняет формулировку фразы:
   - 22-го июня 1941-го года началась Великая Отечественная война.
Опять пауза. Клавдия Васильевна испепеляет испытуемого ироническим взором. Других вариантов для перестановки мест слагаемых у Юрика нет, как и – в чём Клавдия Васильевна не сомневается – нет никаких других слагаемых, то бишь, познаний. Тут в классе возникает некое странное гудение, словно сразу запустили несколько дизельных моторов. Клавдия Васильевна нервно поворачивается и стучит указкой по столу:
    - Тихо!
За этот миг Юрик успевает сделать несколько судорожных жестов, напоминающих не то погибельные взмахи рук утопающего, не то властную артикуляцию дирижёра. Из нечленораздельного гудения начинают прорезываться отдельные спасительные слова – «вероломное нападение», «без объявления войны». О, для вдохновенного оратора этого вполне достаточно! Глаза Юрика вспыхивают победным блеском, он обретает дар речи и клеймит вероломство немецко-фашистских захватчиков в пламенных, многословных выражениях. Клавдия Васильевна вертится вокруг собственной оси, как волчок, пытаясь выпадами шпаги-указки отбить летящие по воздуху стрелы подсказок:
 - Кутняхова, ты что, двойки захотела? Прокопцов, выгоню!
    Сражение разгорается не на шутку. Атаки и контратаки накатывают одна за другой, азарт боя захватывает противников, никто не щадит себя. Кто уже  стоит столбом, поднятый до конца урока, кто пал жертвой за други своя, схватив двояк за ослушание, иной томится за дверями класса, но самое главное – Юрик гремит немолчно, Клавдии Васильевне не к чему придраться, ученик отвечает по теме, пускай и безбожно пустословит, многократно повторяя особо ударные периоды. Я весь извёлся, стараясь донести до Юрикового слуха ценную информацию о решающих битвах Великой Отечественной под Ереваном и Ташкентом, но наученный горьким опытом Юрик меня игнорирует. Как работающий на полную мощь компьютер, он безошибочно отделяет зёрна от плевел, мгновенно вычленяет верный вариант и раскручивает его на всю катушку. Он раскраснелся под цвет своей шевелюры, он напряжён, глаза зорко рыщут по рядам, уши, как послушные экраны локаторов, поворачиваются в нужном направлении, голос звенит металлом, он прекрасен.
Ура, мы ломим, гнутся шведы! Клавдия Васильевна изнемогает и брезгливо цедит, бросая указку:
    - Садись, три.
У Юрика и в мыслях нет вымогать оценку выше, торговаться с Клавдией Васильевной себе дороже. Вытирая пот со лба, тяжко отдуваясь, он удаляется на родную камчатку, законное прибежище второгодников. Вожделенный трояк добыт, и слава богу.
    Но далеко не каждый день и каждый урок дарят нам сильные впечатления. Куда чаще изнываешь от тоски под монотонную музыку зубрил, вроде Таньки Пономарёвой, или морщишься от косноязычного заикания Витьки Усика. Ещё хуже сидеть, пригнув голову к парте, прячась за спиной сидящего впереди, в упоительной надежде, что тебя не поволочёт на цугундер преподаватель тригонометрии. Позор обеспечен, ибо не знаешь ничегошеньки. Дело не в двойке, на двойку наплевать, дураком выглядеть неохота.
    Урок физкультуры за праздник. Пусть и жучит Иван Васильевич свирепо, всё равно приятно показать удаль молодецкую, на спортплощадке ты не из последних.  Хотя там несколько уязвляют девчонки. Они не только не умалили спортивную славу мужской половины, но даже её превзошли. Нам, парням, уже поостывшим к спортивной славе, ищущим приложения своих сил за пределами беговой дорожки и ямы для прыжков, Иван Васильевич ставит девчонок в пример и прямо-таки колет в глаза – «учитесь, лодыри». Лодыри пялили глаза на затянутых в трико одноклассниц, наших «секс-бомб», по удачному выражению Юрика Пономаренко, и в головах их бродили, как я полагаю, не совсем спортивные мысли. Что-то типа – чем обнимать гимнастического козла и размахивать ногами над параллельными брусьями, лучше бы поискали более отзывчивые объекты. Нет, сразу заявляю со всей ответственностью, лично меня подобные дурные мысли не посещали, но от некоторых одноклассников слышать приходилось, а я поклялся быть честным летописцем. Оно, конечно, девичьи фигурки в облегающих трико кого угодно введут в соблазн, и я своих друзей не осуждаю, они ж не виноваты, что на уроках физкультуры девчат заставляют носить такую эротическую одёжу. Трико тонюсенькое, чуть не просвечивает, все округлости, и прочее прямо-таки выпирает наружу, нет, лучше не смотреть. Иван Васильевич придерживается того же мнения, но только в отношении нас. Назначив над парнями старшего – если в спортзале, Юрика, если на стадионе, Мишу Половнёва – он прогоняет нас с глаз долой и уводит свой гарем для отдельных занятий. Мы не ревнуем, не Камасутре же будет он их обучать, а гладкому бегу и прыжкам. Лениво перебрасывая мяч через сетку, наблюдаем, как девчонки растрачивают бьющую через край энергию на совершенно бесполезные дела. Заключаем пари – сломает Таня Дурнева планку, приземлив её могучими бёдрами, или нет, делаем ставки – кто из бегуний придёт первая на стометровке. Вон на низком старте, у трапеции, изготовились Галя Нетребина, Люся Шкурина и Валя Топорова. Иван Васильевич, у финишной черты, рубит рукой – «Марш»! Девчонки срываются с места, летят, выпучив глаза, выкатив грудь колесом, топот, пыль столбом, Иван Васильевич возбуждённо приплясывает, размахивает секундомером – «Давай, давай, на рекорд идёте»!  Забег удался на славу, девчонки мчатся, как призовые скакуны, подгоняемые криками болельщиков. Галя и Люся на последнем издыхании одновременно рвут ленточку, Иван Васильевич торжествующе, щегольским жестом,  ловит их финиш щелчком секундомера, и спохватывается – а где же третья рекордсменка? Смотрит на беговую дорожку и обращается в статую имени себя самого. Где то у створа школьной калитки – понимай, примерно на половине дистанции – размеренно семенит, как спутанная коза, Валя Топорова в широких запорожских шароварах- самостроках и неизменном, подвязанном ниже подбородка платочке. Локти прижаты к груди, лебединая шея, как у Ники Самофракийской, самопожертвенно вытянута вперёд, вся она порыв к спортивному подвигу, а ноги, ноги словно приросли к пьедесталу, исполняя скорее бег на месте, чем стремительный спринт. Жалобно плещутся паруса шаровар, фиксируя практически полный штиль. Иван Васильевич раздражённо отворачивается, плюёт, и выключает секундомер.
    Достаётся на орехи и нам. Углядев ехидные рукоплескания мужской половины, Иван Васильевич приходит в ярость, отбирает у нас мяч и, выстроив на старте, запускает остроумцев на тягомотную восьмисотметровку. Да ещё грозит – кто не уложится в отведённое время, пойдёт нарезать повторно. Мы пыхтим – круг, второй круг, две трети круга – проклиная ревнивого преподавателя и коварных девок, из-за которых вечные неприятности.
    С девчонками Иван Васильевич носился как с достоянием республики, формировал из них сборные всех мастей и возрастов, натаскивал, возил на районные соревнования, лелея мечту попасть на краевые, но каждый раз, в самый ответственный момент, что-то фатально не складывалось. То проиграют нахальным девицам райцентра, то заболеют, то не соберутся вовремя, то забудут собрать необходимые справки и анализы, короче, ненадёжный контингент мог вывести из себя кого угодно, кроме нашего упрямого физрука. С упорством, достойным, с  мужской точки зрения, лучшего применения, он отлучал прекрасный пол от того, к чему он предназначен природой – скрашивать досуг сильной половины рода человеческого. Некоторые особо завистливые штатские договаривались до откровенной крамолы – мол, растит для себя. Нет, приписывать султанские замашки нашему уважаемому Ивану Васильевичу я на себя смелость не возьму, это нехай злостные сплетники упражняются. Лучше прослыву слепым и наивным.
    Но уж на достойного преподавателя трактороведения, Сергея Кондратьевича Стальцева, подобный поклёп никто бы не осмелился взвести, несмотря на то, что девчонки – да, да, не надо протирать глаза – наши девчонки попали в его заботливые руки. Уму непостижимо – их, бедняжек, оторвали от  мирного уюта кройки-шитья да поваренного искусства и беспощадно ввергли в грохочущий ад стальных зверей и прочих устрашающих агрегатов сельского хозяйства. С десятого класса из девчат стали готовить механизаторов широкого профиля. (По адресу женского пола это звучит, по крайней мере, двусмысленно). Мало того, что они сидели рядом с нами в кабинете, пугливо озираясь на расчленёнку, их так же вывозили в поля, сажали за баранку и рычаги, учили пахать, сеять, боронить и тому подобное – да здравствуют Маруси-трактористки! Пришлось красным девицам натягивать шаровары и подвязываться платочками, не то затянет подолы и косы какой-нибудь кривошипно-шатунный механизм. Видок у них стал – жуть, не отличить от посконных колхозниц. Можно вместо огородных пугал ставить на грядках. Я бы этого школьного реформатора, поднявшего руку на наших девчат, закопал бы собственными руками на всю саженную глубину кубанского чернозёма.
    Собственно, печальная история приобщения станичных школьников к сельскому труду тянулась с незапамятных времён. Ещё в четвёртом классе нас привлекали к уборке черешни и клубники. У заповедной Махоркиной балки рос старый черешневый сад, и близ него простиралась клубничная плантация. В  50-е годы колхоз выращивал много культур, привлекательных для малолетних тружеников и вольных охотников тоже. Арахис, кунжут, сахарный тростник, ямс, зелёный горошек – нынче их на кубанских полях не сыщешь днём с огнём, кругом одни условно съедобные пшеница, кукуруза да сахарная свёкла, а нам повезло полакомиться вволю. Черешневые деревья на тучной почве Кубани вымахивают до небес, попробуй оборви самые крупные ягоды на макушке. К тому же коренная станичница скорей пойдёт и утопится, нежели наденет штаны, а, сами понимаете, лазить по верхним веткам в сарафане или платье, мягко говоря, непрезентабельно. Вот и запускали нас, школьную мелкоту, как беззастенчивых мартышек, собирать урожай с поднебесных крон, вооружив ведёрками, вёдрами, корзинками и лукошками. Степенные женщины обрывали ягоды понизу и принимали ценный груз сверху, стопроцентный сбор был гарантирован. А что немалая часть ягод – жёлтых, немного приторных, набоковатых розовых с приятной горчинкой, тёмно-красных, гранёных, особенно сладких – попадала в наши желудки, на это снисходительные работодатели смотрели сквозь пальцы. Во всяком случае, петь нас не заставляли. Как и на клубничных рядках, где искушение положить в рот самую отборную ягоду было непреодолимо.
По мере нашего взросления и одновременного оскудения меню колхозных полей мы стали привлекаться к менее вдохновляющим трудам. Например, к очистке кукурузных початков. Тогдашние уборочные комбайны ещё не умели освобождать зернистый снаряд от многослойной одежды, неочищенные початки свозили на открытый ток и они возвышались там высокими курганами, подверженные как благодетельному просушиванию солнца, так и губительному орошению осенних дождей. Очистка шла врукопашную, крайне медленно, женских рук полеводческих звеньев не хватало, початки прели, теряя товарные качества, и колхоз призывал на подмогу трудовые резервы. Партия сказала – комсомол ответил «есть». Как воробьи на куче навоза, мы восседали на серых холмах и с отвращением обдирали сырую шкуру, открывая urbi et orbi янтарные зёрна будущих любимых кукурузных хлопьев и ненавистного хлеба, который нас пытался приучить лопать главный кукурозовод страны Никита Хрущёв. Благодаря его руководящим указаниям, кукурузы тогда сеяли немерено. Запах на нашем рабочем месте мало отличался от навозного, пропитывались мы им до самых недр организма, не говоря об одежде. Ладно запах, под шкуркой початка таились запасы противной растительной пыльцы, едкой, вонючей, забивающей дыхание. Вскроешь оболочку и тебе в лицо пыхнет, как из-под крышки кипящей кастрюли, клуб пыли, от которой потом невыносимо чешется и зудит кожа. Бывала ещё, помимо обычной жёлтой пыли, какая-то особенно ядовитая, болезнетворная чёрная пыльца, та отравляла не хуже газа «циклон», не прокашляешься и не прочихаешься. Короче, работёнка ещё та. Оживляли нудную трудовую повинность мыши, маленькие мышки-полёвки, шмыгающие под ногами в изобилии. Как известно, больше всего на свете женщины боятся мышей. Почему – спросите у них. Наши девчонки, прежде чем усесться на кучу кукурузы, исполняли индейский танец с дикими воплями, распугивая страшных зверей, и лишь потом собирались в тесный кружок и приступали к трудовому процессу. Парни народ бесстрашный, но ехидный. Мышей они использовали для выработки в одноклассницах адреналина и дальнейшего наблюдения за его бурным выплеском. И вот, сидят девчонки кружком, размеренно швыряют за спину очищенные початки, голосят любимую: - «Захотела меня мать да за третьего отдать», а к ним подкрадывается Гена Нечаев с изловленной мышью за спиной. Живой ли, пришибленной – неважно, хотя живая воздействует несколько эффективней. С ласковой присказкой – «От нашего стола вашему столу» - мышь швыряется под ноги песенницам. Оглушительный визг заставляет выскочить на крыльцо задремавшего над амбарными книгами бухгалтера. Девчонки разбегаются по току, кто куда, не видя света божьего. На лицах неописуемый ужас. А когда остановятся, первым делом прикладывают ладонь к груди – проверяют, не выскочило ли сердце. Удостоверясь, что на месте, бросаются колотить шутника. Через какое-то время мышь подбрасывается Муркой, или Петя Нужный, держа страшилище за хвост высоко над головой, идёт в психическую атаку. Дежурная учительница, приставленная надзирать, уговаривает сосредоточиться на социалистическом соревновании и прекратить безобразничать, кучки очищенных початков растут прискорбными темпами, особенно мужская. Тружеников разделили по половому признаку, совершенно напрасно предполагая разбудить в нас соревновательный дух.
    Ещё одна картина встаёт перед моими глазами, попеременно восхищая грандиозностью живописных красот и удручая земными тяготами бытия. В конце уроков в класс входит завуч и отдаёт приказ – завтра прибыть в школу одетыми по военно-полевому и вооружёнными тяпками. На дворе конец апреля или начало мая, точно не помню, погода чудесная, за партами не сидится, приказ принимается на ура – что ж, дадим стране угля. Назавтра, прекрасным солнечным утром мчим на открытом грузовике по степи. Привозят нас на поля родной четвёртой бригады, аж за Махоркину балку. Агроном Брус, бледнолицый, хлопотливый молодой человек проводит инструктаж. Наша задача формулируется сельскохозяйственным термином, если не ошибаюсь, пикетировка. А, может, букетировка? Хотя, смутно помнится, взволнованный агроном сокращал его до пикировки. Какой из них верный – забыл, не знаю, а, вполне возможно, и не знал. Если без сухой науки – мы должны, следуя вдоль рядков едва проклюнувшейся сахарной свёклы, ориентируясь на глазомер, равномерно прореживать ростки, так, чтобы между ними оставался зазор сантиметров около десяти. Почему этого не проделала умная сеялка, не ведаю, наверно, механизаторы прошляпили. И ещё нам вменяется беспощадно иссекать острыми лезвиями тяпок наглые сорняки в междурядьях. Ясно? Ясно. Проще пареной репы. Но хлопотливый агроном не успокоился, пока не показал каждому бойцу легитимный, имеющий право на жизнь, двухлепестковый росток свёклы и продемонстрировал, как с ним обходиться. Выстроившись цепью, мы двинулись на бой за высокий урожай. Стёжка зеленых ростков вьётся нитью Ариадны, зовёт за собой, под стопой упруго подаётся подсохшая корка мягкой земли, спину в меру греет утреннее солнце, лицо овевает прохладный ветерок – не работа, а удовольствие. Иди, кланяйся матушке-земле, выдёргивай слабые, стеснённые ростки, оставляй жить и наливаться сладким соком избранные тобой, руби наотмашь хищный осот, чувствуй себя хозяином земли, повелителем растений. По левую руку скрупулёзно обрабатывает свой рядок Валька Ерохин, с математической точностью вымеряя зазор, справа прилежно машет тяпкой Славик Карпенко, любовно склоняясь над хилыми детищами. Цепь, стройная со старта, давно сломалась, кто-то вырвался вперёд, кто-то приотстал. Девчонки в передних рядах, ну, у них больше опыта, навострились на домашних огородах. Мне эти вергилиевы георгики в новинку, да ещё в колхозных, исполинских масштабах. Трудовой энтузазизм испаряется вместе с утренней росой. Как бесчеловечно длинен этот пологий подъём от балки до вершины водораздела, не меньше километра. Идешь, идёшь, конца краю нет. Уже и спина начинает постанывать от сотен поклонов, и солнце выплавлять пот на лбу, всё чаще ловишь себя на мысли, что никакой ты не хозяин и не повелитель, а самый что ни на есть подневольный раб этой чёрной земли и зелёненьких ростков, развесивших свои щенячьи уши. И твоё положение нравится тебе всё меньше и меньше. Но цепь атакующих героически лезет на бугор, ты не имеешь права покидать строй. Наконец, долгожданный рубеж, ты на вершине водораздела, можно воткнуть штык в землю, перевести дух, оглядеться. Господи, как прекрасна земля без тебя, человек! Голубой шатёр неба, олимпийский диск солнца, вербы у балки переливаются серебристыми купами, впереди неоглядный простор зеленеющих полей с долиной Бейсужка и раскидистым гнездом славного хутора Буряковский. Гляди, не наглядишься, дыши, не надышишься. Воздух сладкий, тёплый, как хмельная брага. А опустишь глаза долу, и мир меркнет – тяпка, ростки, будь они прокляты, осот, твой именной рядок уходит вниз чуть не до самого Бейсужка, спина переломится, пока его пропашешь. Только делать нечего, наступающие коллеги стремительно обгоняют, отрываются, позор отстающим. Хватаешься за тяпку, вперёд, ротозей. Чем дальше я продвигался по стезе полевода, тем больше проникался убеждением, что эволюционная теория Дарвина о борьбе за существование – выживает сильнейший – единственно верное учение. Гениальность этого учения со всей очевидностью подтверждается тем, что оно мудро освобождает от необходимости махать тяпкой и отбивать поклоны неизвестному разгильдяю механизатору. Жгучее желание немедленно стать адептом эволюционной теории разгоралось во мне неудержимо. С какой стати я должен расплачиваться собственной спиной за головотяпство сеяльщика, который не удосужился настроить, как положено, свой агрегат? Вот – насеял, сукин сын – ростки то сбиваются в стайку, то возникает прореха шириной в полметра. Что прикажете делать? Я постановил не вмешиваться в естественный процесс. Пусть ростки сами разбираются меж собой – кто сильнейший. Не мне учить мать природу. Долой революционный трибунал и гильотину! Под влиянием идей маститого эволюциониста рядок замелькал под моими ногами скоростным эскалатором, я наступал перебежками, переходя временами на рысь, и скоро вышел в передовики. Один наглец-осот по-прежнему вызывал у меня лютую ненависть и обречённо падал жертвой остро отточенной секиры. Новый плодотворный метод пикировки (букетировки? пикетировки?) сахарной свёклы принёс блестящий успех и финишировал я в числе призёров, подавив в себе стыд за халтурно обработанный рядок.
    Но, к великому разочарованию, вместо медалей и почётных грамот нас, после непродолжительного отдыха, ждала команда сдвинуться на дистанцию одного линейного, вновь развернуться в цепь и повести наступление в обратном направлении. Необработанные рядки ждут. Скажу честно, от такой чёрной неблагодарности я совсем утратил боевой настрой и даже ненавистный осот оставался за моей спиной нетронутым. Усталой, равнодушной походкой, возложив орудие убийства на плечо, я шествовал, погрузившись в размышления о тщете земных трудов. Новый порученный рядок я милостиво предоставил собственной участи. Пропади оно пропадом, торжество земледелия и лавры покорителя целины. Солнце печёт, земля дышит зноем – «День-ночь, день-ночь мы идём по Африке, день-ночь, день-ночь всё по той же Африке». Нет, хвалебного гимна Деметре я не сложу, у меня своя песня. Сколько раз нас водили взад-вперёд, врать не буду, вряд ли много. Труд несовершеннолетних строго лимитировался, к обеду мы загрузились в поданные машины и поехали домой.
    По дороге случился ничтожный, в общем-то, эпизодик, но от которого, как выражался Остап Бендер, можно потерять веру в человечество. Или хотя бы устыдиться за отдельных его представителей. Девчонки затянули песню (пели они при каждом удобном случае), песню незнакомую, явно самодеятельных авторов, песню замечательную, необыкновенную, я слушал, затаив дыхание – «…опустился сиреневый вечер, и речной стороной, на свиданье с другой, напевая, идёшь мимо окон моих. Разве косы мои, разве очи мои не черней чем у ней, у подружки твоей»?  Даже парни притихли, заслушались, уж очень душевно, трогательно выводили эту наивную жалобу девчачьи голоса. И откуда берутся такие мелодии и слова, что бередят душу, добираются до самых-самых её тайников? Таешь, млеешь, и хочется жить бесконечно. Но тут руководитель нашего похода, очередной новый завуч, который и продержался в нашей школе еле полгода, бесцеремонно оборвал страдающих девчат: - «Что вы старьё какое-то ноете? В наше время должны звучать другие песни. А ну давайте, подпевайте»! И заревел, иного слова не подберу, дурным медвежьим рёвом:
Будет людям счастье,
счастье на века.
У советской власти
сила велика.
«Марш коммунистических бригад», если кто не знает, сочинили какие-то прихлебатели, да отсохнут их руки и отнимется язык. По радио его гоняли постоянно. Никто и не подумал подпевать. Девчонки опустили головы и примолкли, парни отвернулись. Провыв ещё один куплет с Лениным впереди, самозваный солист заткнулся, причём без всякого смущения. Это драгоценное человеческое чувство было ему неведомо. На его тупой роже (ну неприменимо к ней красивое название «лицо») навсегда застыло выражение нерассуждающей готовности. К чему? К тому, что прикажут партия и правительство. Не скажу, что в те времена было много таких типов, но попадались, а из-за своей собачьей готовности бросаться грудью вперёд привлекали внимание. Крикнет хозяин «фас», и пасть клацнет. Квадратного телосложения, с квадратной физиономией и бульдожьей челюстью этот новый завуч будто по недоразумению перевоплотился из сторожевого пса в человека. Откуда-то его перевели к нам, где он явно наломал дров – «Трезор перестарался» -  и теперь отбывал исправительный срок. Всегда в костюме, при галстуке, идеальный чиновник, он чутко ловил команду, и по первому щелчку пальцев Джаги устремлялся рвать и метать. Кого и за что – ему было безразлично. Даже нашего свирепого директора порой приводило в оторопь служебное рвение помощника. У меня с ним случилось несколько мелких стычек, но признаюсь честно, как-то зазорно было с ним сцепляться, что толку бить в пустой барабан – из него ничего, кроме заученных лозунгов не извлечёшь. А тогда я боролся с искушением ткнуть его, словно невзначай, держаком тяпки под дых, дабы прервать гнусное словоизвержение, терзающее слух. Господи, какой идиот! Ни ума, ни фантазии. Стоит, обопрясь (спасибо Коле Чернышову) на высокий борт грузовика, победительный взор устремлён вдаль, чугунный монумент развитого социализма. Какую песню загубил! Никогда больше я её не слышал.
    Но те авральные, кратковременные выходы трудовых резервов на широкую арену колхозных полей были невинными цветочками. С девятого класса уже не только у Сергея Кондратьевича округлялись глаза за стёклами очков, обречённая смертная тоска читалась и в честных глазах матёрых бригадиров и механиков, ибо пред ними предстали добры молодцы, готовые сломать любого железного коня и вспахать вдоль и поперёк, а также наискосок, самую неподатливую пашню, включая просёлки и гравийное шоссе. Настали славные дни нашей производственной практики, увенчавшие главы некоторых одноклассников бессмертными лаврами. Говоря попроще, нас отправляли набираться опыта на полевые бригадные станы, придерживаясь территориального принципа, по месту проживания. Недельки на две осенью, столько же весной. Сергей Кондратьевич получал возможность передохнуть. Новые наставники небезосновательно смотрели на присылку к ним юных неофитов сельхозремесла как на заброску диверсионных групп, заранее прикидывая протори и убытки. Будь их воля, они бы с утра запирали нас в каком-нибудь каземате и выпускали только после отведённых на практику часов, так безопаснее. Но казематов не было, был приказ – готовить механизаторов широкого профиля. Люди дисциплинированные, бригадиры и механики принимали нас хмуро, но беспрекословно.
    Откомандированный в родную четвёртую бригаду, я отрапортовал о прибытии в распоряжение бригадиру Николаю Яковлевичу Свешникову, мужу одной из наших учительниц. Комбриг №4 окинул новобранца скептическим взором и отослал к механику Шацкому, имя и отчество которого остались безвестными, потому как все его звали де Голль за идеальную схожесть со знаменитым генералом и президентом Франции, отцу одноклассницы Веры Шацкой. Вечно занятой механик переадресовал к помощнику, Ивану Денисовичу Клочко, человеку менее занятому, и тот, поразмышляв, отвёл меня к дяде Жоре Хрипункову. Все в бригаде знали друг друга, как облупленных, и для Денисовича не была секретом дружба моего отца с дядей Жорой.
Дядя Жора готовил своего боевого коня, гусеничный трактор ДТ-54, к выезду на поля и встретил сына друга радушно. Поинтересовался, насколько глубоко я изучил вверенную ему технику. Я уклончиво отвечал, что постигаю по мере способностей.
    - А заводить-то умеешь? – бодро спросил дядя Жора.
Я сказал, что теоретически – да. (Практически – соврал).
    - Ну, давай, - жизнерадостно пригласил дядя Жора.
Я полез в кабину.
Дядя Жора удивлённо сдвинул свою промасленную кепку с пуговкой на затылок:
    - Ты чего там забыл?
    - Ну, заводить, - неуверенно вымолвил я.
    - Вылезай. Смотри.
Дядя Жора поднял боковую, левую створку капота и подозвал меня поближе.
    - Запоминай, что буду делать.
Я уставился на открывшееся чрево трактора – корпус двигателя в рыжей окалине, трубки, рычаги, отполированное ложе шкива. Кажется, видел нечто подобное на плакате в кабинете, но что к чему – вникнуть не удосужился. И, полагаю, напоминал теперь барана перед новыми воротами. Дядя Жора ловко манипулировал у железного брюха, попутно разъясняя смысл и последовательность своих действий. Оказывается, ДТ-54 заводится снаружи, ничего себе открытие Америки. Осмысленно запомнилось и даже понравилось одно действие – как дядя Жора намотал на шкив пусковой шнур и дёрнул его. Шкив завертелся, взревел пускач, остальное как-то ускользнуло от внимания начинающего механизатора широкого профиля. Дав двигателю поработать минуту, дядя Жора его заглушил и предложил мне повторить запуск.
Ничтоже сумняшеся, я приступил. Намотал шнур на шкив и лихо дёрнул, что было мочи. Раздался услаждающий слух рёв пускача, а вот что делать дальше – я забыл.
 -    Бендикс, - подсказывал дядя Жора, но с тем же успехом он мог возглашать «бенедиктус», ибо подшефный пребывал в поистине блаженном неведении относительно местопребывания и предназначения сего рычага. Запуск сорвался.
    - Давай ещё раз, - входя в азарт, предложил наставник.
Чтобы не утомлять читателя – а семнадцать попыток (я добросовестно подсчитывал) утомят хоть кого – перейду к сжатому изложению последующего. Шаг за шагом я постигал сложный ритуал запуска, но связать его в единый цикл, довести до мерного рокотания стабильно работающего двигателя, фатально не получалось. Я метался взад и вперёд, дёргал шнур, двигал рычажки, прыгал в кабину, готов был торжествовать, но каждый раз из-за какой-либо мелочи трактор разочарованно глох. На дяде Жоре не стало лица, кепка еле держалась на затылке, щёки горели. Зачем он подвергал себя добровольной пытке – ума не приложу. Возможно, не мог поверить, что на свете существует такое тупоумие, возможно, хотел раз и навсегда прояснить для себя наше грядущее сотрудничество. Уже два раза подходил Денисович поинтересоваться – когда же наконец трактор выдвинется на поле боя, а мы всё бились на месте, толкли воду в ступе.
    Семнадцатая попытка стала решающей, двигатель ритмично зарокотал, но радости не испытали ни наставник, ни ученик. Не глядя друг на друга, мы сели в кабину и покинули бригадный стан, где давно уже, кроме кузнецов и конторщиков, не оставалось живой души. Заехав за ближайшую лесополосу, дядя Жора остановил трактор и сурово потребовал:
    - Давай дневник.
Догадываясь, куда дует ветер, я проворно достал из внутреннего кармана пиджака свёрнутый в трубку дневник и авторучку. Дядя Жора расписался за две недели вперёд и лицо его просветлело. Он сказал:
    - Иди домой и все дни практики не показывайся до обеда на улице.
    - Могу и до вечера, - великодушно заявил я.
Дядя Жора прощально помахал рукой, и мы расстались к обоюдному облегчению сторон. Простреленная немцами грудь наставника освободилась от непосильной тягости, неподдающийся обучению ученик мог невозбранно наслаждаться за письменным столом стихами и романами.
    Конечно, только юношеская мнительность заставляла потом подозревать дядю Жору в перемене отношения к сыну друга, казалось, он начал коситься на меня с некой настороженностью, как на умственно неполноценного. В подшефные я к нему больше не попадал, хотя всей душой стремился. Но он имел все основания с не меньшим старанием избегать моего общества, от такого помощника с ума сойдёшь.
Два других наставника не были столь щепетильны. Говоря прямей, их моё присутствие в кабине трактора не напрягало. Я-то вёл себя скромно, за рычаги и баранку не просился, посиживал рядышком, помалкивал, наступал урочный час – вежливо откланивался, короче, не надоедал. Когда наставник спохватывался, вспомнив про обязанность обучать ремеслу механизатора, и приглашал своё alter ego занять водительское место, я безропотно его занимал. Бояться было нечего, в любой момент бдительный ментор готов был перехватить управление, но и никакого вдохновения я не испытывал. Было не то что скучно, а скорей безразлично – чужое дело, отбыл – забыл. Но кое-какие навыки приходили сами собой, не всё же я сидел истуканом в кабине, что-то видел, движения рук и ног приобретали смысл, получали отклик железного чудовища. С Володей Батаргиным, ещё молодым парнем, недавно женатым и несчастливым в семейной жизни мы, помню, пахали и сеяли на гусеничном тракторе – боюсь соврать – не то ДТ-75, не то Т-80, в общем, более могучем, чем ДТ-54 дяди Жоры. Володя не обременял себя преподаванием технических премудростей. Приходя частенько на работу с ощутимого похмелья и недосыпа, он использовал присутствие практиканта как возможность наверстать упущенное, дать себе небольшой отдых. Как только трактор с плугами ложился на курс – а загоны были длинные – мы с Володей менялись местами, и пока он дремал, я направлял ход трактора по маркёру (кажется, так назывался прикреплённый сбоку на выносной штанге диск, указывающий расстояние до предыдущей борозды). И трудились мы вполне слаженно. Приблизившись до конца загона, я толкал Володю, он совершал разворот с недоступной мне процедурой поднятия плугов, и мы уходили на новый круг. Даже посев озимых он доверял мне абсолютно бестрепетно, не потому, что был уверен в моих талантах, а потому, что был Володя, что называется – пофигист. Он мог и прибыть на работу с изрядным запозданием, мог и задолго до обеда, глотнув из припасённой бутылки, завалиться спать рядом с незаглушённым трактором на подстеленной телогрейке. В настроении его чувствовалась с трудом сдерживаемая неудовлетворённость жизнью, происходящая, как я догадывался, от неурядиц с молодой женой. Крепкий, широкоплечий, по-мужски красивый парень с вечно омрачённым лицом, он явно сходил с колеи. Ругался с механиком, скандалил с бригадиром, я каждый день  ожидал, что его отстранят от работы, удивлялся – как за ним закрепили новый сильный трактор, при том что более заслуженные трактористы ездят на старье, но всё ему странным образом сходило с рук. Ко мне Володя относился снисходительно, без симпатии, но терпеливо. А я был ему благодарен за те часы dolche far niente, когда он безмятежно почивал на солнечном пригреве, а я предавался любимому ротозейству. Дни ранней осени на Кубани бывают поистине золотыми, и я не уставал любоваться поблёкшими тихими лесополосами, чёрным бархатом пашни, сиенской лазурью безоблачного неба, как по линейке отрезанной чертой горизонта. Даже запах разогретого металла, исходящий от работающего на малых оборотах двигателя, казался уютным, молочным.
К сожалению, непутёвая Володина жизнь оборвалась очень скоро. Пьяный, будучи один в доме, он уснул на постели с недокуренной сигаретой в руке. Матрац затлел, и Володя задохнулся во сне от дыма. Жил он недалеко от нас, на улице, проходящей ниже школы, на западной окраине, известной под названием Калиманивка по фамилии её основателей, семьи Калимановых. Ещё одним памятным событием отмечено наше сотрудничество с Володей – именно с ним мы вывернули плугом из земли ту стелу с ликом половецкой богини, «скифской бабы», которую я приволок домой и которой пугалась мама.
    На колёсном тракторе – из нас ведь готовили, как-никак, механизаторов широкого профиля – я практиковался у отца одноклассницы Лиды Аргатенко, пожилого, худого, взбалмошного мужчины. Марку того трактора подсказал мне буквально вчера специалист по сельхозтехнике Миша Половнёв – я помню лишь, что он был синий, на четырёх колёсах и с тесной кабиной, не рассчитанной на двоих седоков – «Владимирец», не то 15-й, не то 16-й модели. Но это не важно, важней, что трактор мне не понравился. Слишком вертлявый, быстрый, с путаным переключением скоростей, в кабине вдвоём не повернуться. Степенные, стальные гусеничные танки куда надёжней. А тут лихорадочно верти баранку, жми педали, дёргай рукояти – как заяц в цирке, ну его к лешему. Сгоняв пару раз в этом испанском сапоге на усть-лабинский сахзавод – мы возили туда свёклу в прицепной тележке – намяв бока и отсидев ноги, я приложил все силы, дабы уклоняться от соседства с этим неудобным аппаратом. Отец Лиды не имел ничего против, охотно расписывался за несколько дней вперёд, приговаривая, что современной молодёжи нечего делать в колхозе, и легко верил моей брехне о плохом самочувствии – мол, голова раскалывается от грохота и удушливых газов. А если и не верил, то действовал по принципу «баба с возу, кобыле легче». Он вообще производил впечатление человека немного не в себе, болтал почти безумолку, невнятно, непонятно, не обращая внимания на собеседника. Наш совместный труд заканчивался обычно на первом рейсе - когда мы проезжали мимо родительской школы, он взглядывал на меня, я кивал головой и без зазрения совести дезертировал.
Больше персональных наставников не помню. Если они и были, то следа в памяти не оставили. Все ли одноклассники, подобно мне, отбывали практику шалтай-болтай, утверждать не посмею, у многих ребят отцы работали в колхозе механизаторами, и сыновья наверняка относились к их труду с уважением. Выходцы из станичной интеллигенции, Гена Нечаев и Валя Ерохин уродились  прирождёнными технарями, их мир моторов не отвращал, Витя Ляшов по своей серьёзной натуре не мог сачковать, про Мишу Половнёва и говорить нечего, он окунался на полевых станах в родную стихию. Разбросанные по бригадам поодиночке, мы почти не виделись, изредка махали друг другу рукой на встречных курсах и обсудить – кто чем отличился – смогли лишь вновь собравшись в стенах альма матер.
    Тут-то и выяснилось, что у меня есть серьёзный соперник. Отдельные промахи некоторых парней объяснялись их чрезмерной лихостью и бесшабашностью – Петя Нужный чуть не задавил бригадира, Мурка протаранил забор на ферме – мелочи, простительные и быстро преданные забвению, а вот Юрик Пономаренко буквально потряс нас одиссеей своих подвигов и мытарств. Ему бы, простодушному, благоразумно умолчать, как сделал я, предав гробу беспамятства позорную эпопею с семнадцатью попытками, так нет, он расписал всё в самых ярких красках, не пощадив себя любимого. Честно, в зримых лицах и образах, с артистическим темпераментом Юрик поведал, как он бегал с ведром за искрой на кузню, как прямил кувалдой коленвал, как толкал гусеничный трактор, дабы завести его «с толчка», и о прочих измывательствах, которым подвергал его злокозненный наставник, наделённый неуёмным чувством юмора. Откровенность, достойная более благодарных слушателей, нежели те, что ему внимали. Кто сочувствовал Юрику, кто хохотал, а Петя Нужный отреагировал оригинальней всех. Он отозвал меня в сторонку и заговорил, что потомки нам не простят, если мы не воспоём деяния одноклассника в звучных стихах. Петя находился на тот момент в какой-то размолвке с Юриком и его одолевал бес мщения. Меня же, коль речь заходит о шутовской проделке, дважды уговаривать не надо. Я мгновенно воспламенился пиитическим вдохновением, преступный заговор против Юрика был составлен, и мы приступили к его осуществлению. О судьбе сочинённой заговорщиками эпической поэмы «Тракториада» я уже рассказывал, настала пора покаяться перед Юриком, ибо наши с Петькой грехи велики. И обоюдны, кстати. Но так как один соавтор уже покинул земную юдоль, каяться приходится мне одному. Валить вину на покойного друга не имею права, потому как от первоначального, погибшего варианта в «Тракториаде» не осталось ни строчки, признаюсь в этом. Выходит, вся вина ложится на меня. А состоит она в следующем. Взяв за основу, чуть не пятьдесят лет спустя, прямодушную Юрикову исповедь, я и только я коварно приписал к ней пытку, которую собственноручно устроил дяде Жоре, выдумал ещё несколько смехотворных эпизодов, не имеющих никакого отношения к деяниям славного героя, разукрасил перлами красноречия, изощрил аллюзиями, реминисценциями, прочим литературным барахлом, и бесстыже повесил всех собак на безвинные плечи честного исповедника. Сам же спрятался в кустах, прикрывшись вдобавок псевдонимом и святым именем друга. Кем меня после этого прикажете именовать? Обзывайте, кем хотите, приму безропотно. Что написано пером, не вырубить топором. Но и повинную голову меч не сечёт – трусливо припомнилось мне. Я таки покаялся, и надеюсь если не на прощение, то на милость.
И всё же на производственную практику мы отправлялись, как на каникулы, с радостным чувством. Затхлые стены школы опостылели, а тут в самую красивую пору ранней осени или поздней весны на волю, под открытое небо. Несколько раз нас, мальчишек, всей толпой засылали в ремонтные мехмастерские колхоза, длинное одноэтажное здание в форме буквы «Г», повёрнутое тыльными стенами с маленькими зарешёченными окнами на угол улиц возле моста нашей бригады. Внутри буквы «Г» располагался обширный двор для стоянки ремонтируемой техники, вплоть до громадных уборочных комбайнов. В здании - различные цеха, токарный, слесарный, кузнечный, инструментальный и ангары, где пылилась то ли заброшенная, то ли ждущая своего часа техника. Раздолье нам в мехмастерских было полное. Мастера-ремонтники, народ загруженный работой, до нас почти не снисходили. Разве что звали иногда что-либо погрузить-выгрузить-передвинуть. Мы и не стояли у них над душой, посиживали в курилке на дальнем краю двора, болтались по воле волн, где ни попадя, и потихоньку расточались. Единственный подвиг трудолюбия совершили мы с Геной Нечаевым, и то с какой стороны посмотреть. Слесарь Витька Воронин, парень угрюмый, раздражительный, чем-то нас оскорбил, за что и поплатился. На педали велосипеда, который Витька беспечно ставил за углом, мы набили автомобильные поршни. Эти дюралевые цилиндры пришлись почти впору, некоторое сопротивление резиновых накладок преодолели ударами тяжёлого слесарного молотка. Усовершенствование средства передвижения понравилось всем, кроме Витьки – как он ни налегал на педали, кругляши цилиндров вертелись под стопой, не передавая вращения на шестерёнки и колёса, велосипед не двигался с места. Снять поршни Витьке удалось лишь с помощью бензореза, страшного мата и потерей обеденного перерыва. Не обижай маленьких. Для особо конфиденциальных заседаний мы забирались в бункер зерноуборочного комбайна и там, в гулком амфитеатре его железного кратера, Юрик Пономаренко доставал из-за пазухи рукописную тетрадь с бессмертными творениями Луки Мудищева и прочих чудовищно порнографических авторов и устраивал нам художественно-просветительские читки. Как общепризнанный аксакал класса – Юрик на год-полтора был старше любого из нас – он считал своим долгом просвещать неопытную молодёжь, приобщая её к таинствам интима. Чтецом Юрик был великолепным – куда там Василиям Качалову и Журавлёву, Ираклий Андроников тоже отдыхал – бархатный баритон звучал завораживающе, подкрадываясь к самому сладкому месту, а затем громыхал торжествующим раскатом грома в такт ударным эпизодам сюжета, да так, что вибрировали стенки бункера, а слушателей сотрясала обморочная дрожь. Накалив благоговейно внимающую публику до 283-х градусов по Фаренгейту, Юрик делал паузу, обводил всех испытующим взором и осведомлялся о самочувствии – нет ли аварийных ситуаций, в порядке ли штаны и т. п., после чего продолжал выразительную декламацию. Действительно, некоторые слабонервные штатские вылезали потом из стального алькова на подгибающихся ногах с блаженно-блудливыми глазами.
    Подобной рукописной литературы ходило тогда множество – отдельные листки, тетрадки, целые сборники и антологии со стихами, баснями и поэмами самого непристойного содержания, неисчерпаемая и, увы, канувшая в Лету сокровищница станичного фольклора. Мы с Петькой тоже заразились этим поветрием, но с делающей нам честь поправкой - порнографией не увлекались, сосредоточившись на сборе и записи анекдотов. Конечно, похабщины там тоже хватало, но на первом месте стоял юмор, а посмеяться нам было – хлебом не корми. Исписали две общие тетради в клеёнчатых переплётах, собрали несколько сотен анекдотов различной ценности. Сберегал наше собрание сочинений Петька, его родители не интересовались бумагами сына, в отличие от моих, и наш «Декамерон» затерялся во время Петькиных скитаний.
    Одним из главных поставщиков анекдотов был в нашем классе Витя Ляшов, ироничным отношением к жизни он отличался всегда. Думаю, шло это от его отца, человека разговорчивого, улыбчивого. Мой отец после общения с коллегой всегда приносил домой несколько анекдотов и с удовольствием их пересказывал. А Витя, помню как сейчас, щупловатый, с зачёсанными назад светлыми волосами, желтоликий, немного старообразный – странная перезрелость ощущалась в нём уже в школе – встанет на перемене у своего стола, возгласит – «Слушай, народ»! – и выдаст очередную злободневную байку, сохраняя невозмутимую мину. Приведу одну – «Товарищи, в мире осталось три неразгаданные загадки – кто убил Кеннеди, от кого родила Терешкова, и на какой шахте работал Хрущёв». Про Никиту благодарный народ не уставал слагать ехидные фацетии, поводов к тому наш придурковатый вождь давал множество.
    Из беспросветной скуки уроков живую искру высекали порой лишь история и литература. В позиционной войне с Клавдией Васильевной я однажды - и совсем нежданно – одержал одну локальную, но громкую победу. Наша неистовая пропагандистка линии партии и правительства в сентябре 64-го года закатила такое славословие в честь Никиты, ведущего страну по ленинскому пути, что я не выдержал и язвительно перебил её репликой, что Хрущ ведёт нас тропой Ивана Сусанина, а отнюдь не предначертанным Лениным путём, и скоро доведёт до ручки. Естественно, был немедля изгнан, дабы не смущать правоверные умы, а Клавдия Васильевна невозбранно продолжила петь дифирамбы гениальному руководителю. И что же – на следующий день весь советский народ узнал из радио и газет, что Генеральный секретарь ЦК КПСС и прочая, и прочая, Никита Сергеевич Хрущёв решением политбюро снят со всех своих постов и отправлен в отставку за то, что вёл страну не по ленинскому пути. Из диссидента-изгоя я возвысился до звания непогрешимого пророка, Клавдия Васильевна смотрела на меня испуганными глазами, видимо подозревая в связях с высокими политическими сферами. Честно говоря, никакого значения своему нечаянному пророчеству я не придал – подумаешь, выперли Никитку, давно надо было, достал всю страну кукурузой и горлопанством. На его место сядут другие, такие же коммуняки, ничего не изменится, ну, может, меньше дури станет. В политике партии и правительства я окончательно изверился и ничего хорошего не ждал.
    На благотворное воздействие литературы я возлагал больше надежд, неустанно читал, искал единомышленников, пробовал себя в сочинительстве. В библиотеке сельсовета попалась книжка исследовательницы средневековых ересей (фамилию, к стыду, не помню, уж не Сорокина ли?), где меня сильно задела история альбигойцев, особенно биография проповедника Генриха, ученика Петра де Брюи. Задела настолько, что я года два носился с мечтою написать на её основе повесть, извёл кучу бумаги, но силёнок, а главное, знания темы не достало. Откуда взять материал в глухой станице с общеобразовательной библиотекой? Лет десять назад, уже вооружённый покрепче, смог выжать из себя рассказ «Еретик», скорей ради того, чтобы отдать долг юношескому увлечению. В юности больше тянет к экзотике, люди дальних стран и давних времён куда притягательней, чем невзрачные, на поверхностный взгляд юноши, современники. И мы с Петром искали своих героев за пределами станицы и даже не в стране Советов. Всё советское внушало недоверие, фальшью советской литературы были сыты по горло, русская литература заканчивалась, по нашему мнению, смертью Александра Блока. О Гумилёве, Мандельштаме знали понаслышке, их не издавали, их книг нельзя было найти днём с огнём, про Булгакова вообще не ведали.  И Дине Михайловне можно было только посочувствовать. Мы нападали на неё со стихами Блока и прозой Бунина (их в школе не проходили), предоставляя ей отбиваться Маяковским и Фадеевым. Положение уважаемого преподавателя иначе как пиковым назвать нельзя. Душой, литературным вкусом она была на нашей стороне, служебные обязанности призывали вставать на защиту ортодоксальных дроворубов. Дина Михайловна искала компромиссы и, надо отдать ей должное, находила. Понимая, что молодые, то бишь, мы, инстинктивно отвергаем всё старое, как изжитое, она пропагандировала новое поколение советских писателей и поэтов, пресловутых шестидесятников, и её наживка благодарно заглатывалась. В стихах Окуджавы, Вознесенского, Евтушенко, Роберта Рождественского действительно было много свежего, созвучного нашим настроениям, было что восхвалить, покритиковать, оспорить. У каждого были свои достоинства и свои недостатки. Вознесенский выделялся талантом, но потом взял и написал «Лонжюмо», то ли с перепугу, то ли из конформизма. Воспевать Ленина в 60-е годы казалось уже неприличным. Рождественского, как ни стояла за него горой Дина Михайловна, мы безоговорочно зачислили в эпигоны Маяковского, и по формальному признаку – за «лесенку», и за комсомольские лозунги. Про Евтушенко и говорить нечего – сплошная стихотворная руда, замучаешься откапывать грамм настоящей поэзии, хотя, будь он построже к себе, вполне мог бы писать прекрасные стихи. Один Окуджава стоял вне критики, стоял в сторонке, не рядился в палудаменты и тоги, напевал негромко чистые искренние песни. Как видите, критики из нас были куда беспощадней неистового Виссариона. Книжки молодых прозаиков тоже расхватывались, как горячие пирожки. «Апельсины из Марокко» и «Пора, мой друг, пора» Аксёнова больше нравились, чем осуждались за подражание Хемингуэю. «Солёный арбуз» (Орлова, кажется) многим, и мне в том числе, вскружил головы романтикой великих сибирских строек. «До свиданья, мальчики» Бориса Балтера заставили призадуматься. Дина Михайловна прививала убеждение, что литература и жизнь обязаны идти рука об руку, но в её интерпретации получалось, что литература должна обслуживать политический процесс, с чем мы с Петькой категорически не соглашались. В нашем понимании слово должно окружать немеркнущим ореолом и высвечивать вечную красоту бытия, а не плестись за современностью унылой тенью, или того хуже – служить подголоском власть имущим.
Спорить-то мы спорили, дискуссии Дина Михайловна допускала, а вот отвечая по теме у доски или катая сочинение, будь добр не отклоняться от догматов соцреализма, иначе получишь двояк. Приходилось приспосабливаться к раздвоению личности нашего преподавателя и самим впадать в дуализм, а если выражаться откровеннее, в неприкрытый цинизм. До каких пределов циничности я докатился в ту пору, рассказал недавно Славик Карпенко, я ту историю совершенно не помню и передаю с его слов. Задали домашнее сочинение по шолоховской «Поднятой целине». Славик, не уверенный в достаточной насыщенности своего текста прокоммунистическим духом, притащился ко мне, как признанному штамповщику безупречных сочинений, с черновиком. Я признал, что да, коммунистического духа маловато, и посоветовал нажать на руководящую роль партии. Славик настрочил второй вариант, но опять был подвергнут суровой критике – что ты размазываешь про частнособственнические страдания Майданникова и гуманизм Размётнова? Долой нытьё и шмыганье носом! Железная воля партии, сила советской власти, построение социалистического общества на костях реакционного казачества – вот что должно быть на первом плане! Не забывай, что Дина Михайловна коммунист, завершил я своё поученье. Славик внял и, сжав зубы, выдал абсолютно беспринципную колхозную агитку, за которую его раскулаченный дед выдрал бы внука до потери сознания. Зато после проверки сочинений Славик мог торжествовать – мы с ним удостоились хороших оценок, прочие идейно шаткие одноклассники огребли двойки. Вот так нас учили двоедушию, и выходили со школьной скамьи в большую жизнь странные докторы Джекилы и мистеры Хайды.
    Давая выход нашим нерастраченным художественным пристрастиям, Дина Михайловна устраивала литературные вечера и нечто вроде семинаров, где мы выступали с докладами и лекциями. Как девчонки отличились с рефератом о формализме в искусстве, я уже упоминал, но были и серьёзные докладчики – Петя Нужный читал о своём любимом Гейне, Витя Ляшов о современной прозе, я о Хемингуэе. Не скажу за всю Одессу, но наиболее продвинутая интеллектуальная верхушка класса читала много, мои любимые авторы почти не жили на полках этажерки. Хэмингуэй, Сент-Экзюпери, Сэлинджер, Сид Чаплин ходили по кругу, Рильке, Бёрнс, Анненский, Пабло Неруда и старые китайцы Ван Вэй и Бо-цзюй-и пользовались меньшей популярностью. Истинных любителей поэзии было по пальцам перечесть.
    Но нас с Петькой это не останавливало, без стихов мы жить не могли. И не только чужих, свои экзерсисы не прекращали, марали бумагу зверски. Правда, похвастать было нечем, из-под перьев выходила невразумительная чепуха. Мне не давалась рифма, Петьке логика. Прочитав иной раз друг другу свежеиспечённые вирши, мы принимались хохотать, не находя слов выразить свои чувства – галиматья, что тут скажешь. Я всё больше от отчаяния упражнялся в свободном стихе, Петька подумывал перейти на прозу. И тут мы заметили, что у нас появился соратник, Юрик Пономаренко засветился как слагатель мадригалов и сочинитель стихов на случай. Пройти мимо подобного вызывающего поведения друга мы не могли  – как, и ты Брут? Мы-то полагали, что, кроме нас, никто на Муз не покушается. (Значительно позже узнали, что Славик Карпенко и Валька Ерохин тоже втихаря карабкались на Парнас. Ну, от любви полезешь и на стенку, не то, что на гору). Какой-то бешеной ревности к новоявленному пииту в нас не разгорелось, но любопытство взыграло – а вдруг в станичной глухомани начинает славный путь гений современности, а мы проспим это судьбоносное событие? Стали раскалывать Юрика, он долго не кололся. Опытный дипломат Петька, наконец, нашёл к нему подход, Юрик пообещал выбрать из плодов своего вдохновения самый спелый и дать нам от него вкусить. И вот мы закрылись на большой перемене в кабинете химии, Юрик развернул тетрадный листок с тремя или четырьмя строфами и… Помните крыловскую басню «Осёл и соловей»? Юрик разливался соловьём, одной рукой держа листок на отлёте, второй производя энергические пассы, мы с Петькой стояли, уставя в землю лбы.    Неизбежная суровость приговора клонила наши головы долу. Речь в стихах шла, разумеется, о любви, с пышным набором метафор и гипербол. Да о чём бы ни пел Юрик, повторю, смертный приговор был неизбежен. Разве могли мы упустить шанс разорвать на клочки конкурента по цеху, когда он доверчиво вкладывает голову в наши разинутые пасти? Закончив прочувствованную декламацию, взволнованный Юрик задал сакраментальный вопрос – «Ну, как»? Тонкий знаток стихотворного ремесла Петя, сокрушённо вздыхая, указал на недопустимые огрехи в технике – первая строфа написана ямбами, вторая хореем, дальше вообще смесь армяна с чемоданом, что говорит о вопиющем невежестве автора и полном отсутствии слуха. «Никуда не годится», - уничтожающе заключил неумолимый ревнитель правил стихосложения и посоветовал заняться теорией стиха, которую сам знал, как мореплаватель Колумб дорогу в Индию.  И всё в тоне далёком от сочувствия. Я не замедлил подлить масла в огонь, отметив, что рифмы «вновь – любовь» высмеивал ещё в начале девятнадцатого века Александр Сергеевич Пушкин, и употреблять их в середине века двадцатого означает зарекомендовать себя отпетым плагиатором. Не преминул пройтись и на счёт безнадежной устарелости формы – мол, стишки в таком роде писали в альбомах салонных барышень при царе Горохе, а дабы растрогать сердца современных девиц нужны новые оригинальные формы. (Для полной ясности добавим – учёный критик понятия не имел с чем едят пресловутую форму, и что она вообще из себя представляет, а про его нелады с рифмами сказано выше). Тем не менее, перед бедным Юриком стояли два высоколобых мэтра и стирали его в порошок тяжкой весомостью своих аргументов.
    - А содержание, а огонь чувств? – взмолился погибающий автор, хватаясь за последнюю соломинку.
В ответ последовали дружные заверения, что подобной пустопорожности и бумажной имитации страстей свет ещё не видывал, и что лучше всего – пускай не видит и впредь, ибо автора ожидает неминучий позор. Короче, бери верёвку, намыливай.
От такой товарищеской выволочки Юрика даже пот прошиб. Дрожащими руками он спрятал листок в нагрудный карман, опустил глаза, и боком-боком шмыгнул прочь из зала суда. Больше никакими плодами своего вдохновения он с нами никогда делился, и, уверен, скорей бы повесился, нежели ещё раз рискнул подвергнуться унизительной пытке.
    Да, хороши мы были с Петькой друзья, ничего не скажешь. Расправились с собратом, как повар с картошкой. И угрызения совести настигли меня лишь спустя несколько десятков лет. А тогда и глазом не моргнул, будто так и надо. Беспощадны мы были в юности, прорубались сквозь жизнь, как конкистадоры сквозь джунгли, разя направо и налево клинками всех встречных-поперечных. И считали, что так и должно быть, особо друг на друга не обижались. Сейчас оглянешься назад – позади столько наломанных дров, что вместо воспоминаний о юности слагается одна сплошная покаянная песнь. Прости, Юрик.
    Несмотря на юношеский максимализм и резкость характеров класс сбивался воедино всё плотней, мальчишки и девчонки переставали быть розными особями, мы ощущали себя одноклассниками, делали всё, чтобы сплотиться, и наше единение, наша особенность нравились всё больше. Девчонки незаметно повязали мальчишек по рукам и ногам, ох уж эти розовые цепи. На 23-е февраля будущие защитники отечества получили подарочки, джентльменский долг обязал мальчишек ответить тем же на 8-е марта, и обмен такими пустячками тоже играл свою роль. Мы уже не разбивались на кучки по половому признаку, звание одноклассника стало главенствующим и определяло наше поведение в любом месте. Вступиться друг за друга, поддержать стало правилом жизни. Учёба в десятом классе пролетела единым духом, никто не выбыл из наших рядов, мы беспечно впивали радость жизни, увлечённые её светлым течением.
    Руководство школы и колхоза тоже прикладывало немало усилий, чтобы тесней приобщить будущих выпускников к жизни станицы. Так Юрик Пономаренко и Света Пустовая стали дикторами кирпильского радио. И – пускай краткий период – станичные радиослушатели вместо сбивчивого деревянного гласа отца Лёни Красилова, заведующего радиоузлом и по совместительству малоуспешного диктора, получили возможность наслаждаться левитановским баритоном Юрика и мелодичным сопрано Светы. Народ замирал перед радиоприёмниками, заслушиваясь сводками кирпильского информбюро с полей и ферм. Юрик торжественно вещал о трудовом подвиге тракториста Григория Краснорепова, вспахавшего за смену столько-то гектаров пашни, а Света, захлёбываясь от восторга, вдохновенно пела о рекордных удоях доярки Дарьи Неумывакиной. Их дуэт буквально завораживал слух. К сожалению, сотрудничество наших одноклассников со станичным радиовещанием быстро прекратилось по неизвестным мне причинам.
    Со вступлением в одиннадцатый класс, в последний год совместной учёбы, светлые воды беспечального существованияне то чтобы замутились, а закралась в душу еле ощутимая тревога, щемящее осознание – скоро всё закончится, мы разлетимся кто куда и, возможно, больше никогда не увидимся. Всех ли одноклассников посетило это прощальное настроение, не знаю, но меня грустные чувства томили часто. Распроститься со школой было не жалко, сама по себе она давно обрыдла, но лишиться друзей – и они, и я ведь уедут из Кирпилей – в голове не укладывалось.  Привычный мир исчезнет, найдём ли мы друг друга в новом мире, как сложится жизнь – я терялся.
    А тут ещё один за другим последовали болезненные удары судьбы, словно предвозвещая безрадостное будущее. Наверное, я буду не прав, по привычке сваливая всю вину на злопыхательство нелюбимого директора, но без его участия не обошлось. Трое из моих лучших друзей внезапно покинули школу. Гонение на футболёров Джага открыл ещё в десятом классе, а их было у нас четверо – штатных игроков команды колхоза – Миша Половнёв, Петя Нужный, Толик Хуповец и Мишутка Яковлев. Тренировки, игры отвлекали их от полноценного учебного процесса, иной раз даже приходилось отпрашиваться с уроков, если предстоял дальний выезд. Понятно, что учителя смотрели на это косо, тем паче, что Толик и Мишутка особыми успехами в учёбе не блистали. Толик отговаривался своей любимой шуточкой – «Тема, тема, и мозги затемнило», Мишутка угрюмо помалкивал, но видно было, что учебникам он предпочитает круглый мяч футбольный. И уже в сентябре, после нескольких вызовов на ковёр, решительно сказал школе «чао». Поспешая по утрам на занятия, я встречался теперь с Мишуткой на центральной улице, он ехал навстречу на велосипеде, на базу строительной бригады, куда поступил работать. Останавливались перекинуться несколькими словами, Мишутка говорил, что перебьётся до следующего лета, а там уедет получать какую-нибудь профессию. При слове школа на его лице возникала брезгливая гримаска. Дружба наша не прерывалась, и от класса Мишутка далеко не отходил, всё свободное время проводил с уже бывшими, но дорогими одноклассниками.
    Толик Хуповец выступил в своём амплуа, расстаться со школой раз и навсегда у него не получалось. Он, то с проклятиями забирал документы из школы, грозясь уехать на край света, то вскоре покаянно возвращался, полный желания продолжить учёбу. Но схоластические темы опять накрывали непроглядной тьмою бедные Толиковы мозги, и он убегал, сломя голову. Помыкавшись туда-сюда, определился, наконец, на курсы водителей в Усть-Лабе, появляясь в станице по выходным и праздникам. Пересечения наши стали спорадическими, но не менее бурными, Толик выплёскивал радость на всю катушку, в зависимости от количества принятого нами алкоголя. Чудил он крепко, доставляя собутыльникам досадные хлопоты. Так он понимал настоящую мужскую дружбу, что тут поделаешь.
    С Петей была совсем другая история. Совмещать школу и футбол не очень его напрягало, вмешались семейные, а точнее финансовые обстоятельства. Его отец и мать, люди пожилые, пенсионеры – а колхозные пенсии составляли тогда смехотворную сумму – не могли содержать сына достойным образом. Петя, мальчишка честолюбивый, страшно переживал за своё лохматое потёрханное полупальто, в котором щеголял уже три года и не мог смириться с мыслью, что придётся ходить в нём и четвёртый год. Прочий гардероб тоже омрачал его настроение скудостью на грани бедности. Как Петя ни посмеивался над своими разбитыми туфлями и магазинными брюками – уважающие себя парни шили модные модели в ателье – смех его отдавал горечью. И он не выдержал давления Диогеновой нищеты, решил взять судьбу в свои руки. Ещё летом сказал, что уезжает в город Шахты Ростовской области, к сестре. Я изумился – зачем? Буду работать и учиться в вечерней школе, ответил Петя, в станице перспектив нет. Сложил пожитки и тетрадки со стихами в фанерный чемоданчик, с которым ещё его отец вернулся с войны, и уехал, кажется, уже осенью. Я провожал его до Усть-Лабы. Вместо друга рядом образовалась зияющая пустота. Наши старания заполнить её перепиской, можно назвать героическими – письма на двух листах, со стихами в том числе, лились в обе стороны неиссякаемым потоком, только заменить живое общение, увы, не могли. Зимой Петя тяжело заболел воспалением лёгких, наверняка, работа на шахте была не сладкой, но он не жаловался, письма его были неизменно жизнерадостны, он ещё подбадривал меня, всё чаще впадавшего в чёрную меланхолию. Тянулись мы друг к другу ужасно, а жизнь превратила нашу дружбу в длинную череду долгих разлук и коротких встреч вплоть до возвращения из армии.
    Мишу Половнёва гонение на футболёров не коснулось, он ко всем своим обязанностям относился серьёзно, умудрялся и в футбольной команде капитанить, и в школе успевать, а вот троих замечательных парней как корова языком слизала, причём молва упорно приписывала их изгнание недоброжелательству Джаги. Разумеется, я полностью разделяю это мнение. У школы были возможности и материально, и морально поддержать попавших в сложное положение ребят, а она от них равнодушно избавилась, не шевельнув пальцем.
    Ладно, оставались ещё в классе боевые кадры, жизнь била ключом, и не только по голове. С Вовиком Цибульским мы не уставали пикироваться по поводу соперничества московского «Спартака» и киевского «Динамо», с Витей Ляшовым обменивались политическими новостями и прогнозами, с Геной Нечаевым внедряли в уши одноклассников свежие мелодии. Славик Карпенко не оставлял мечты стать если не кинорежиссёром, то хотя бы кинооператором, а попутно с  ремесленным синематографом стал больше приобщаться к искусству поэзии и прозы. Он заглядывал в усть-лабинский книготорг едва ли не чаще моего – прямого автобусного сообщения между Кирпильской и его хутором не существовало и, делая пересадку в райцентре, он бежал приобретать новинки издательств. Держать книжки под спудом у нас не было принято – прочёл сам, передай товарищу - и обсуждение проглоченной литературы занимало немало нашего не только свободного, но и оторванного от учёбы времени. Юрик Пономаренко, звезда станичной эстрады, ввёл меня в сообщество развесёлых чуваков-оркестрантов, и артистическая комната в здании летнего кинотеатра не раз была свидетельницей наших застолий после концертов, с фривольными музыкальными импровизациями. Плакаться на скуку бытия было бы капризом с моей стороны, скорей часов в сутках не хватало, чтобы выполнить всё намеченное. Единственно, что порой отравляло жизнерадостный настрой, так это отсутствие Петьки и предощущение скорого разрушения того светлого дома, который мы так долго и любовно создавали – нашего класса.
    Лучший способ отвлечься от пессимистических мыслей – активная деятельность, и мы по мере сил глушили похоронные чувства развлекательными мероприятиями. Новый, 1965-й год решили встретить всем классом. Помещение для многолюдного сборища радушно предложил Юрик Пономаренко – у него в доме просторный зал, родители не против. Инициативная группа во главе с Таней Дурневой приступила к сбору голосов и средств. Собраться полным составом, конечно же, не удалось. Некоторых отпугнуло строжайшее условие, выдвинутое, не помню кем – никаких пассий и пассионариев с собой не приводить, только одноклассники, чтобы не было раздору между вольными людьми. В каких отношениях тогда состояли Люся Шкурина и Славик Карпенко, будущие супруги, не могу сказать – в числе моих немногих хороших качеств значится привычка не совать нос в интимную жизнь друзей. Да и по любому, они были одноклассники, не гнать же их взашей за то, что они положили глаз друг на друга. Кто-то уехал в гости, кто-то предпочёл домашний очаг, кто-то поставил любовь выше дружбы, короче, записалось меньше половины класса. Зато почти все заводилы, кроме Гены Нечаева, были налицо – семь парней, семь девчат. Дам представляли Таня Дурнева, Света Пустовая, Галя Нетребина, Надя Ненашева, Люся Шкурина, Оля Глебова и, непонятно с какого перепуга примкнувшая, Зинка Калошина. Быть галантными кавалерами изъявили желание – рыцарственный хозяин дома Юрик Пономаренко, его тёзка Меденец, Слава Карасёв с тёзкой Карпенко, Мурка Черноморов, Мишутка Яковлев и, опять-таки занесённый волей случая, Витька Усик. Полная симметрия.
    Цели ясны, задачи распределены, за работу товарищи. Парни взяли на себя самую ответственную часть мероприятия – вдоволь обеспечить компанию выпивкой, энное количество вина и водки, согласно потребностям трудящихся, было успешно закуплено. На всякий пожарный, несколько бутылок, чтобы не пугать Юриковых родителей своими аппетитами, припрятали. Бесхозную мелочь пустили на рыбные консервы – что за праздничный стол без килек в томатном соусе? Прочие хозяйственные заботы великодушно предоставили дамам. Те, под руководством Юриковой мамы, чего-то настряпали, чего-то натаскали с дому. Музыкальную программу взялся обустроить Мурка, ему недавно приобрели компактный проигрыватель, пластинок любимых певцов притащили гору. Ещё не смеркся последний день уходящего 64-го года, а у нас уже всё было готово.
    Таня провела с мужской половиной назидательный инструктаж - не нажираться, девок не лапать, вести себя в гостях пристойно, чтобы не было как прошлый раз и т. д. Мы благородно оскорбились – за собой лучше следите, а то чуть подопьёте, вешаетесь на первого встречного, потом устраиваете разборки с тасканием за волосы, скандалистки ещё те. Но слово по привычке дали. Дабы не захлебнуться слюной у накрытого стола, постановили прогуляться в центр, в клубе шёл праздничный концерт. Погода стояла новогодняя по-кубански, под ногами чавкала грязь, у Оли Глебовой постоянно спадали с парадных туфлей предусмотрительно надетые старомодные галоши. Обнадёживал пронзительный восточный ветерок, небо прояснялось, начинало подмораживать. Часа два-три толкались в клубе, шлялись по парку, потом основная масса продрогших гуляк направилась к тёплому Юриковому дому, а Слава Карасёв и я потопали с Муркой за проигрывателем, его ещё не доставили по месту назначения. Доверять Мурке транспортировку проигрывателя одному не рискнули – а вдруг поскользнётся и выронит хрупкий агрегат. Операция по доставке прошла без происшествий.
    Все были в сборе, дамы блистали ослепительными вечерними туалетами и потрясающими причёсками, парни тоже причепурились, на свой вкус и лад. Усик соорудил чуприну а ля дикобраз, Карась зачем-то остригся наголо. Зашла речь, что пора провожать старый год, то есть, попросту говоря, приступить к возлияниям и закускам, ибо терпение народа иссякало – сколько можно облизываться? Начали рассаживаться, и тут меня отозвал Славик Карпенко. Волнуясь, сбивчиво, он поделился своей тревогой. Оказывается, Славик до сего дня совершенно не имел опыта вкушения алкоголя – так, пригублял иногда – а сегодня ему не хотелось отставать от товарищей, и он просил совета – как пить и не опьянеть? Я поначалу опешил от такой невинности – как это до восемнадцати лет парень не подружился с бутылкой? – а потом поспешил поделиться своими обширными познаниями, заявив, что ему не о чем беспокоиться, безотказный способ есть. Начать надо с пятидесяти граммов водки, запить её ста пятьюдесятью граммами вина, именно в этой строго выверенной пропорции, ни в коем разе не закусывая, и, выждав минут десять, преспокойно вливать в себя любое количество спиртного, абсолютная трезвость тебе гарантирована. Славик усомнился, я заверил его, что вышеозначенная пропорция оказывает взаимно нейтрализующее воздействие, проверено на себе, оснований сомневаться нет, организм адаптируется, короче, оглушил наивного неофита кучей псевдонаучных терминов. Заметив наши переговоры, подошёл великолепный распорядитель стола Юрик, поинтересовался – о чём спор? Славик опять изложил мучающую его дилемму. Юрик удивлённо поднял брови, взглянул на меня – я подмигнул – ухмыльнулся и, похлопав Славика по плечу, покровительственно молвил: - «Мой юный друг, тебе не о чем беспокоиться, ты в надёжных руках. Доверься старым друзьям безраздельно. Запомни, водку надо обязательно отлакировать вином, понимаешь, отлакировать. После лакировки будешь трезв, как стёклышко, абсолютно, гарантирую. Прошу к столу». Авторитет Юрика в том, что выходило за рамки школьной программы, был непререкаем, тут он превосходил всех, и заподозрить его в голословном эмпиризме никто бы не посмел. Знали бы мы – чем обернётся наша злая шутка!
    Успокоенный Славик занял место за столом, налил себе рюмку водки и стакан вина, тщательно проконтролировав дозировку, чокнулся со всеми и последовательно проглотил содержимое обоих сосудов, чем вызвал обмен изумленными взглядами у собутыльников – во даёт парень, да он, выходит, прожжённый выпивоха, а прикидывался трезвенником. К закуске Славик, как учили, не прикоснулся, терпеливо дожидаясь нейтрализующего воздействия напитков. Ждать пришлось недолго. Через предсказанные десять минут наступила не обещанная абсолютная трезвость, а со всей очевидностью проявились прискорбные признаки разнузданного опьянения. Славика начало шатать на стуле, его обуял прилив нежных чувств, он обнимал соседок, громко объясняясь в любви, чем приводил тех в смущение, короче, запахло скандалом. Таня метала на меня гневные взгляды. Но до Нового года Славик продержался.
    И вот зазвучал из радиоприёмника металлический голос Левитана – тогда ещё наши правители стыдились благословлять подданных на новые испытания – мы встали под праздничный тост, запорхало конфетти, романтические девчонки зажгли бенгальские свечи, всё в лучших традициях встречи Нового года советских времён. После заздравной чаши гурьбой повалили во двор, посмотреть на фейерверк из редких сигнальных ракет, послушать салют – из охотничьих ружей станичники палили с удовольствием. Закоренелые курцы – Юрик, Мурка, я – задымили сигаретами, Славик расхрабрился и тоже потребовал огня и дыма. Коль друг просит – пожалуйста. Первая в жизни выкуренная сигарета послужила контрольным выстрелом. На своих ногах вернуться в дом Славик был уже не состоянии, верные товарищи поволокли его под руки. Переход из холода в тепло тоже сыграл роковую роль, Славика развезло окончательно, уже не одни ноги-руки, но и язык отказывался ему повиноваться – наш друг только нечленораздельно мычал и блаженно улыбался, валясь со стула на пол. Девчонки готовы были разорвать меня на клочки – наставления Славику не ускользнули от их внимания. Я оправдывался несовершенством организма подопечного, мол, все мы пьём по этому рецепту и хоть бы хны, а этот слабак почему-то окосел. Юрик поддержал меня, веско констатировав непредвиденную аномалию: - «В правилах бывают исключения. Особенности конституции, к сожалению. Несчастный случай, не смертельно, сейчас приведём в порядок». Через минуту «несчастный случай» лежал на кушетке в кухне с мокрым полотенцем на лбу и цинковым тазом в изголовье, физиологические последствия алкогольного отравления не заставили себя ждать. В качестве сиделки обязалась быть несчастная Юрикова мать, она меняла полотенца, поила пациента целебным огуречным рассолом, ну, и манипулировала с тазом, ибо больной регулярно прибегал к его услугам. В общем, зрелище с одной стороны жалкое, а с другой мучительное для меня с Юриком, укоры совести раз за разом гнали проверять состояние здоровья столь жестоко пострадавшего от наших уроков друга. И вначале было от чего волноваться – Славик лежал красный, с закатившимися глазами, то неподвижный, как мертвец, то бурно порываясь к тазу, сиделка соболезнующе качала головой – такой молодой, а нализался, как сапожник. Лишь через час мы вздохнули с облегчением – болящий начал подавать признаки выздоровления, узнавать посетителей, виновато улыбаться, хлопать глазами. Правда, человеческая речь ещё не вернулась, жалобный лепет был непереводим, яркая окраска щёк сменилась лимонной желтизной, но это были уже жизнеутверждающие симптомы. А то, что встреча Нового года закончилась для Славика, едва начавшись, с лихвой компенсировалось его стойким отвращением к алкоголю на всю оставшуюся жизнь. Его супруга не раз высказывала мне искреннюю благодарность за благодетельную прививку, а то бы глушил муженёк самогонку без просыпу, подобно землякам-хуторянам. Я скромно принимаю незаслуженную похвалу, умалчивая о роли Юрика, но в душе продолжаю себя корить – дурак, собственной рукой вычеркнул из списка своих собутыльников подающего надежды собрата. А лишних собутыльников, как и лишних друзей, не бывает.
    Отряд не заметил потери бойца, вечеринка продолжалась. Юрик провозгласил прочувствованный тост за дружбу, пылко поддержанный, пустились в пляс. Забавно было наблюдать за спонтанными парами – миниатюрный Витька Усик в обнимку с громоздкой Зинкой Калошиной, точь-в-точь ёжик рядом с мамонтихой, задумчивый Карась, высоко подняв стриженую голову,  плавает с млеющей в неге Галкой Нетребиной, гвардейски подтянутый Юрик виртуозно выделывает па аргентинского танго с сияющей Таней Дурневой, Мурка, плутовски подмигивая, вращает словно юлу, хохочущую Свету Пустовую. Мне запомнилось, как я танцевал с Надей Ненашевой. Про исходящие от неё жгучие женские флюиды я уже распространялся, и в тот вечер они ударили в мою хмельную голову особенно сильно. Видимо, объятия, в которых я сжимал её гибкую подвижную талию, показались Наде чрезмерно пылкими, она зыркнула на меня чёрными настороженными глазёнками и предостерегла: - «Эй, Медя, а ну полегче. Чё вцепился, как в родную». Я устыдился и ослабил хищную хватку – в самом деле, ведь обещали мы не лапать девчонок. Но какая-то искра между нами в тот вечер проскочила, чтобы разжечь пламя полтора года спустя.
    Все перипетии весёлой гулянки в памяти, разумеется, стёрлись, но хорошо запомнились две. Наливать и выпивать мы не забывали, под влиянием винных паров языки развязывались, обнажались сердечные раны, поверялись секреты, выходили наружу муки скрываемой ревности. Светка Пустовая вдруг неудержимо разрыдалась и девчонки утащили её отпаивать водой и остужать на холодном воздухе. Что-то она не смогла удержать в себе. Мишутка Яковлев, промолчавший почти весь вечер, насел на Олю Глебову с таким яростным и невразумительным монологом, что та призвала меня в переводчики. Как я ни пытался вникнуть, не понял ничего, и пришёл к выводу, что Мишутка попросту пьян. А, может, я был пьяней его.
    Уже перед самым шапочным разбором открылось щекотливое обстоятельство – ревнитель трезвости и столп морали Таня Дурнева набралась-таки почти как Славик Карпенко. Нет, на ногах она ещё стояла и объяснялась довольно внятно, но было неопровержимо ясно, что без поводыря ей до дому не дойти. Кто коварно подпоил нашу железную старосту, осталось невыясненным, подозреваю, не обошлось без обаяния Юрика. Мишутка Яковлев вызвался быть поводырём, ну, раз Мишутка взялся, можно быть уверенным, что он слово сдержит, парень кремень. И, чуть забегая вперёд, а точнее с опозданием в пятьдесят лет (через столько времени Таня поведала детали) можно рассказать о том поистине крестном пути. Конечно, Мишутка славился стальными мускулами футболёра, но, во-первых, их расслабил алкоголь, а, во-вторых, сказалась разница  весовых категорий – не зря у Тани была подпольная кличка – ДТ-54, грузом она оказалась весомым. Мишутке пришлось не сладко. Расстояние от силы два километра они с Таней преодолевали часа четыре. Разошлись мы примерно в три часа пополуночи, сдал Мишутка обессиленную внучку на руки обескураженной бабушке, когда уже рассветало. Не было ни одной скамейки на длинной и тёмной заречной улице, где бы они не отдыхали, набираясь духу для очередного рывка. Как ещё раз не возблагодарить станичников, воздвигавших скамейки у каждого двора! Досталось и плетням, до коих прислонялись уставшие путники. Один из этих плетней, связанный из снопов камыша, вовсе повалился и принял на свою мягкую перину потерявшую опору пару. Таня ностальгически рассказывала – «Лежим мы с Мишей, смотрим на небо, а луна такая красивая, даже вставать не хочется». Да, полная луна перед рассветом наливается серебряным светом, и особенно красива, но вставать всё же надо – проснутся хозяева порушенного плетня, и созерцателям лунного неба мало не покажется. Весь следующий день Тане было так плохо, что бабушка потом признавалась – «Внучечка, я думала – ты помрёшь». Но бабушка недооценивала внучку – уже второго января Таня вместе с другими нашими девчонками яростно сражалась на баскетбольной площадке в станице Некрасовской, куда Иван Васильевич повёз их на соревнования. Миша Половнёв, будучи свидетелем того матча – он гостил в Некрасовской и пришёл поболеть за землячек – не заметил у них ничего похожего на похмельный синдром. Закалёнными бойцами были наши девчата на любой поляне!
    Олю Глебову, Свету Пустовую и Надю Ненашеву повели попутчики Усик и Мурка (проигрыватель благоразумно был оставлен до лучших времён), Галю Нетребину, Люсю Шкурину и Зину Калошину сопровождал безупречный рыцарь Карась, Славика нам не отдала Юрикова мама, сказала – «Пусть проспится бедный мальчик». Славик действительно мирно спал и вид у него был – краше в гроб кладут. Наверно и наши опорно-двигательные возможности не вызывали доверия у мудрой женщины – пока доведут, десять раз уронят.
    По стороне четвёртой бригады у меня попутчиков не было. Попрощавшись с Юриком, я побрёл домой один. Опять один! Когда проходил мимо спящего Петькиного дома, одиночество укололо особенно больно. Сколько раз я возвращался домой со свиданий, весёлых вечеринок, танцев, кино, и почти всегда один. Настроение, соответственно, бывало разным, но пока доберёшься по ночным улицам до родного порога, одиночество возьмёт своё. Тревога, неуверенность в себе, сомнения проберутся в душу, поневоле загрустишь, задумаешься о своём месте в пустынном мире – неужели так будет всегда? Неужели все вопросы и задачи суждено решать одному? Как я завидовал дружным компаниям, со смехом шествующим по станице шумною гурьбою. Им неведомы томления и тоска, им всё легко и просто. А ты как гонимый ветром клубок перекати-поле.
    Под ногами хрустела корка подмёрзшей земли, лопались стекляшки лужиц, луна с левой руки высвечивала белые пятна снега под плетнями, матовые голые остовы акаций. Холодный воздух обручем стягивал разгорячённую голову, мысли прояснялись. Да, так и будет. А ты как хотел? Сколько бы ни веселился на буйном пире, разбираться со своим «я» будешь всегда один на один. Давай, шагай, дразни чутких дворовых псов. Достойный аккомпанемент твоему одинокому маршу.