Глава 9. Однажды в полярном море 1

   - Семнадцать лет от роду мне было, когда я свалил на север: места захотел посмотреть да деньгу зашибить. Завернул в город Архангельск, поболтался в порту и пристроился на одну посудину белуху промышлять.
     Так, опустив голову и подперев её кулаками, земляк начал свой рассказ. Давно не стриженные рыжеватые с проседью волосы упали ему на лоб, и пока он собирался с мыслями, гость прикинул его возраст — получалось что-то около тридцати пяти, много меньше, чем показалось с первого взгляда. Хозяин морщил лоб, тёр заросшие скрипучей щетиной щёки.
   - Был я тогда петух-петухом, упаси Боже на меня косо взглянуть или того хуже — плечом задеть. А посудина та, на которую судьба кинула, звалась Киренга — это шхуна такая парусно-моторная. Невелик был корабль: девяносто тонн водоизмещения, по палубе не побегаешь, и всей команды — восемь мужиков. Я, как мореман, новичок и потому салага-салагой, но хоть и салага, нос высоко задирал, не тронь — пожалеешь. Стал приставать ко мне боцман, рожа рожей, глаза, что твои пятаки, уши волчьи. Сразу невзлюбил и стал придираться — это неправильно, это плохо, и чуть-что кулак под нос, а кулак у него — пудовая гиря. Ну и схлестнулись мы с ним, аж пух и перья полетели. Он мне кулачищем в зубы, а я, не будь дураком, за нож. Мои передние зубы на палубе лежать остались, а я ему ножичком нос маленько поправил. Он на меня зверем смотрит — я его глазами сверлю до самой печёнки. Стоим зубами скрипим. Нас, понятно, мужики растащили и промеж нас встали, но всё равно быть беде: я свою натуру знаю, ведь до сих пор во мне злоба играет. Капитан не дурак, ему такая история ни к чему, ему белуху нужно промышлять, план выполнять, деньгу заколачивать, а не в порту стоять, по судам бегать и свидетельские показания давать. Промысловый сезон — какой-то месячишко, а из него ещё шторма нужно вычесть. Из-за моей истории, считай, пропал сезон. Ну и взял он курс на Остров. Есть такой особенный — как есть весь из чёрного камня, а земли лишь кое-где на вершок. Руду там инженеры надыбали, людей навезли, чтобы руду добывать. Не по своей охоте народ туда ехал, песни от радости не пел. А чего радоваться-то? Край света, девять месяцев зимы, шесть месяцев темноты — стылое место. Те, которых привезли, понятное дело — зэки, те кто вёз — охрана. Приехали, срубили посёлок на берегу бухты, а такие бухты не везде на белом свете увидишь, как есть бутылка — горловина узкая, но корабль пройдёт, берега бортами не царапнет, сама же как большое озеро. На море волны шуруют, а в бухте вода стоит ровная. Большая бухта, целый флот загоняй — тесно не будет. Говорят люди, что от посёлка, мол, рожки да ножки остались. Кто там нынче живёт? Тот, кто песца промышляет, вроде меня. Так нашему брату квадратных метров много не нужно: койку поставить, да поганое ведро для нужды, чтобы задницу ветру не подставлять по зимней поре. Грязно живём, ну да мы к этому привычные: чем реже моешься, тем кожа толще, холод меньше берёт. Раньше там бараков хватало, хоромы в два этажа для начальства были поставлены. Я так думаю: нынче охотнички их на дрова разобрали по брёвнышку. Там так было устроено: на одной стороне бухты посёлок, а на другой — рудник, где зэки руду рубали, грузили по летней поре на пароход, и до свидания руда, привет материку.
     «Бывали, бывали мы на этом острове», — подумал геолог, но вида не подал.
   -  Вот туда, к этому острову, мы и притопали. Капитан с начальником острова бутылку спирта раздавили, договорились, и был я списан на берег, как опасный на судне элемент. Шхуна на движке вошла в бухту, на движке и вышла, а в открытом море подняла паруса, только её и видели. Шхуна ушла промышлять белуху, а я остался, не зэк, но вроде бы не совсем свободный. Денег у меня в кармане ни гроша, да они там и не нужны: все на казённых харчах. Но всё равно нехорошо получается: я как дармоед, хозяйством не предусмотренный. Начальник с замполитом посоветовались, на рудник отправить не рискнули, там все судимые по политическим статьям, а я вроде бы вольный, случайно оказавшийся на острове. Дали мне метлу, совок, поганое ведро, велели чистить сортиры. Чистить сортиры — хоть и грязная, вонючая, но тоже работа. Лагерный доктор, без стакана спирта поутрянке мешок-мешком, а после стакана орёл, меня ощупал, через трубку прослушал и написал на бумажке, что парень я здоровый, но нервный, микстуру мне прописал для укрепления нервов, очень горькую, не приведи Бог глотать. Задерживать на острове меня не собирались, с первым пароходом обещали на Большую землю кинуть. Но получилось иначе.
   - Живу на острове день, живу неделю, машу метлой, а на море штиль, море не колышется, небо чистое: словно господь Бог все облака своей метлой смёл. У начальства в посёлке штабфлигель такой с колоннами, всё деревянное, на крыше флигеля динамик, чтобы сообщения делать. Его три раза в день включали: утром, вместе с командой «подъём», в полдень — «на обед», вечером — немного музыки и политическая беседа для охраны, чтобы крепче советскую власть любила. И был тот день двадцать второе июня — самое высокое солнышко. В полдень зэк ты или вольный, а обед подай. Тем, кто на руднике вкалывал, его на вельботе через бухту возили в бачках. Привезут, каждый, где сел там и съел. А те зэки, которые своей смены ждут в посёлке, строем по двое в свою столовку топают, там у них стол длинный, как верста. У охраны в своём бараке тоже стол ничего себе по длине, но покороче. Начальству обед несут в судках на квартиры. Ну, а мой обед на кухне прямо с плиты, и на это жаловаться грех — ешь, пока из носа не потечёт. Порядок у них в лагере: всё по часам. Время подходит — все уши вострят, ждут сигнала поработать ложкой. Сигнал по радио, а оно в полдень двадцать второго июня молчит. То есть не совсем молчит — сипит и перхает. Людям жрать хочется, а оно сипит, шуршит и каждый думает: точно радист добрался до спирта и лишнего на грудь принял. И вдруг прокашлялось и заговорило. Мужик из Москвы выступает, тот самый, который очки на нос цеплял как прищепкой, при высокой должности мужик, один из самых главных на самом верху. Фамилию забыл, выскочила из башки.
     Геолог подсказал:
   - Молотов.
   - Во-во, — подхватил хозяин, — он самый. И сказал этот мужик, что немец напал на нас исподтишка, когда все спали. Тут не до обеда. Начальство всех вольных возле штаба на митинг собрало: охрану настрополить, чтобы бдительность была на высоте, потому что, мол, все здешние зэки закоренелые контры, и с ними нужно ухо востро держать. Зэки же молчок, но со стороны заметно: себе на уме что-то держат, про себя много думают. Рожа, она как зеркало, отражает то, что в башке. На другой день радио уже не включали, железку на столб повесили, чтобы сигнал подавать: один раз ударят — завтрак, два раза — обед, три — отбой. Что на фронте делается, один хозяин и его замполит знают, а остальным не положено. Но повара народ пройдошистый, пронюхивать умеют. Повара на кухне между собой толкуют: плохи наши дела, хуже некуда, а мы хоть и на острове, но и к нам война может притопать. Мол, с поста, что на западном мысу, видели подводную лодку, похоже, не нашенскую. И уже с оглядкой говорили, что зэки насторожились, как будто сигнал получили, отчего стукачи, которые среди них были, языки проглотили. У зэков своё на уме, а у начальства своё: харчи не то чтобы на исходе, но без особого запаса и уголька желательно иметь побольше. Июль кончается, а пароход с припасами ещё по морю блуждает.
   - Дел у меня поубавилось, никто в спину не толкает — стал я почти безработный, хочешь спи, хочешь в носу ковыряй. Чтобы время убить, стал я бродить по тундре — мне это по заключению лепилы, доктора, как слабонервному, полезно. А мне бы поскорей на Большую землю, да на фронт немцев бить. Я всё ближе к берегу тропинку свою топчу, пароход высматриваю и от нетерпения почесухой страдаю. Чуть-что и на берег — не дымит ли где посудина. А горизонт пуст. Но как-то в полдень пошёл на мыс — море, парень, что твоё зеркало, что твой полированный металл: застыло и хоть бы малая рябинка на нём. Вдруг, будто бы шмель гудит. Меня не обманешь — самолёт. Аэродрома на острове нет, построить не додумались, да он там ни к чему: зимой в бухте на лёд можно сесть, летом летающие лодки в той же самой бухте на воду могут плюхнуться. Самолёт летит, почту везёт, кому-то весточка будет, за него порадоваться не грех. Опять же пилотня языки развяжет, что-нибудь до ушей моих дойдёт. Вижу летит, не так чтобы высоко, но и не низко. Летающие лодки — те над самой водой тянут, смекаю, не летающая лодка шпарит к острову. Прямо на посёлок прёт ероплан. Над мысом пролетел — от гула в ушах перезвон пошёл, накренился. Вижу, мать родная, кресты на крыльях. Два мотора, нос в стекле на солнце сверкает. Снизился так, что заклёпки на дюрале различишь, и три круга над посёлком сделал. Все, кто под крышей сидели, наружу повыскакивали, головы закинули, рты поразевали. Мысля, думаю, у всех одна: бежать. Только куда? В голую тундру? Думали, что вот-вот с ероплана бомбу на них кинут, а самолёт покружил, покружил и повернул назад в сторону моря. Тут и ежу понятно: разведку делал. В посёлке большой шорох начался, начальство на мысу приказало срочно вышку построить и вертухая на неё с биноклем посадить, чтобы десант высматривал. Но я так для себя сообразил: на Большой земле, конечно, дураков хватает, но ведь и умные головы есть — должны понять, зачем немцам этот остров из чёрного камня за тысячи вёрст от Берлина. У начальства на Большой земле другой расчёт: на острове не одна сотня зэков, да сотня охраны с начальничками наберётся — их же всех кормить нужно, обогревать, они одного хлеба сожрут больше, чем руды добудут. Не будь войны, оно, конечно, куда ни шло, а во время войны не до баловства. Вышку на мысу сколотить не успели — поступила радиограмма: работы прекратить, подготовиться к эвакуации, буксир с баржой из порта назначения уже вышел. Вышел — это хорошо. Главное чтобы не заблудился в пути. Но прибыл без задержки, баржу отшвартовал у берега, а сам бросил якорь на чистой воде, короткий такой, с задранным носом, чтобы лёд ломать. Баржа — форменное корыто для перевозки леса, здоровенная, деревянная, но с палубой, а на палубе домишко поставлен с трубой — это для команды, чтобы от дождя укрыться. Корыто корытом, но ведь плавает и главное здоровенная — для всех места хватит, если в трюм плотно напихать. Приказ с Большой земли строгий — не медлить. А медлить никто и не собирался. Зэки с вещичками по сходням нырь-нырь в трюм, начальство с чемоданами в вельбот и на буксир. Со мной небольшая заминка вышла, чуть один на острове не остался тундровых мышей разводить. Я не зэк и не охранник, нигде по спискам не числюсь, везде лишний — про меня и забыть можно. Но замполит моей рожей озаботился — кругом суета, а он меня в свой пустой кабинет завёл, кулаком по пустому столу постучал.
     «Вот что, друг любезный, время политически очень тяжёлое, но это временно, а сейчас нужно быть бдительным и Родине преданным. Я спешу на буксир объяснить команде политическое положение, а тебе даю особое задание, боевое: снять в кабинетах портреты вождей, упаковать и лично доставить на баржу. Там передашь их лейтенанту Остапчуку, он верный сын нашей партии и должен доставить на Большую землю в целости и сохранности».
   - Лейтенанта я уже успел узнать: очень приметный мужик, рыжий, с усами. Меня, понятно, подгонять не нужно, я приказ рысью выполнил. Каждый портрет со стены долой, в мешок его, а потом пеленать шпагатом. В посёлке не в одном кабинете портреты висели —много портретов вождей, кто-то из них уже на том свете, а кто-то хоть и жив, но уже вовсе не вождь, а вроде бы совсем наоборот, но я тогда старался: откуда мне было знать, что будет потом — мне в моём положении лучше перестараться, потому что по прибытию в порт назначения спрос с меня будет самый что ни на есть строгий. Так старался, что едва не опоздал на баржу — буксир уже третий гудок давал, а матросы готовились убирать сходни.
   - Погудел буксир и поволок баржу вон из бухты, на палубе никто платочком не махнул. Рыжий лейтенант поначалу ничего не понял и хотел меня вместе с мешками, в которых портреты, в трюм спровадить к зэкам: видно, забыл ему в толкотне замполит наставление сделать. Едва не свалился я на головы зэков, но стукнуло рыжему в голову, спохватился: портреты любимых вождей — дело не шуточное. Вроде бы холст, обычная материя, рама — деревяшка, а с холста мужик глазеет — копеечное дело. Копеечное, да не совсем: нарисованный мужик дороже миллиона живых стоит. Ты на него ногой наступил, а я заметил, заметил и стукнул куда надо: мол, грязным своим сапогом на чистое лицо вождя наехал и след оставил. Лицо ведь не простое, а рабочим классом любимое. И так может получиться: был ты лейтенантом, а стал простым вертухаем, а то и зэком. Вытаращил рыжий глазища, рожу скорчил и велел тащить портреты в рубку, в ту самую избушку, которая на палубе поставлена. В этой рубке у стенки здоровенный ящик стоял, ну как сундук для всякого барахла, без которого на барже не обойтись. Ящик пустой, туда я портреты и сложил, закрыл крышку и лёг на него, кум королю, отдыхать. Я отдыхаю, а буксир пыхтит, тянет баржу. Выползли из бухты — красотища, море не шелохнётся, солдатня рожи солнцу подставила, радуется. Охрана прохлаждается, а лейтенант со старшиной, который поперёк себя шире, пол рожи брови заняли, на скамью присели, в кружки из фляжки буль-буль, плеснули и выпили за удачу. Выпили и стали совет держать: совет, что на железной печке солдатам готовить. Лейтенант стоит за густой суп с крупой и тушенкой, а старшина за кашу с салом. Буксир пыхтит по пять узлов в час, баржа легонько переваливается с борта на борт: эти баржи такие, если однажды закачается, то хоть поставь на прикол в тихой бухте — после ещё месяц будет тилипаться, потому что конструкция у них валкая. Лейтенант и старшина толкуют, а меня в дрёму потянуло, закрыл глаза и уснул. Топот меня разбудил. Будто кони по палубе носятся. Глаза раскрыл — в рубке пусто, в оконце солнце заглядывает, на печи ведёрная кастрюля с варевом киснет. Солдаты за стеной гомонят. Тревожно. Я ноги в руки и наружу. Глянул, мать честная, всплывает в кабельтове по правому борту, чёрная длинная, перископ столбиком торчит. Охрана вдоль борта выстроилась, рты раззявила. Чья? Я себе сразу сказал: «Что тут гадать, немецкая, наша бы поверху плыла. Плохи наши дела, будет тресочкам корм». На буксире белый флаг подняли с красным крестом, дескать везём больных на барже. Нашли дураков. А те на лодке уже люк отдраивают и по одному наружу вылезают. Сигнальщик флажками приказывает остановиться. Лейтенант за моей спиной сипит.
   - Сейчас с буксира по ним из пушки вдарят. Ослеп от хлопот, не успел разглядеть, что пушки на буксире нет, пушку-то поди, в порту забыли наладить. Буксир стопорит ход, трос буксирный, понятно, ослаб, провис, а баржа ход сразу не потеряла — догнала буксир и маленько в корму наподдала. Стоим рядышком, солнце на севере полночь показывает. В трюме шум, зэки тревожатся, отчего стоим: им ведь из трюма не видно. Всем страшно, а лейтенанту и того больше, кулаком в ладонь стучит, на буксир смотрит, ждёт команды палить из винтовок по лодке или, значит, «штык в землю». А немцы резиновую лодку из нутра выволокли и накачивают. Лейтенант с буксира команды так и не дождался, вспотел, бедолага, взял команду на себя, кричит:
«Заряжай!». Охрана затворами клац-клац и тут же отбой:
«Разрядить!». Внизу под палубой совсем расшумелись — самое время осадить, но осаждать никому не хочется. Часть палубы — это большие люки, они тяжёлые, только краном открываются. Но есть ещё люки-лазы для людей, в них стали снизу кулаками стучать, барабанить и ещё чем-то тяжёлым бить, открыть пытаются. Старшина сгрёб одного солдата за шиворот, другому пальцем показал, чтобы на люки встали, не дали ненароком открыть. Охрана, едри её в душу, как ватная стала, то ли команд не понимает, то ли ноги к палубе приросли. А к нам уже «гости» плывут в синих комбинезонах, в пилотках. Старший из них, который даже не присел в лодке, при бороде, трое с автоматами. Ткнулись мягким бортом в наш деревянный, тот, что с бородкой, старший, знаком показывает, чтобы кинули трап. У лейтенанта в голове, думаю, повреждение мозгов началось — ничего не понимает, верно решил, что всё это во сне. Старшина его локтем в бок — проснись, мол, начальник. А начальник будто оглох и онемел. Тогда старшина долбанул его кулаком по плечу: «Да очнись ты, рыжий, наконец». Тут лейтенант пришёл в себя. Он жирный был, чёрт, брюхо как у бабы на шестом месяце, а голос тонкий. Тонкий, но не писклявый, а тут завизжал как поросёнок:
«Кидайте трап, мать вашу, кидайте трап, не стойте!».