Язык мой-враг мой. 2-я часть

               

               

 Как только Володька залез в собачью будку, появилась Нинка. Она моего возраста, и она не прочь со мной играть, но я не хочу. Потому, что она девчонка. И баба Горпина со мной согласна. «Чего мне с девчонкой играть» - мы это с ней обсуждали. Если по - честному, то Нинка - девчонка совсем даже не плохая. Весной, когда её родители в огороде откапывали из ямы картошку, которая там хранилась зимой, то оказалось, что под кучей соломы и картофельной ботвы, прикрывавшей яму сверху, развелось море мышей. Столько, что Нинкина мама даже испугалась. Нинка тоже начала визжать. А их папа  таскал вилами сухую ботву и всё посмеивался. Он мышей не боялся. Мужчины мышей не боятся.

  Я тоже мышей не боялся. Я поймал мышку за хвост и стал пугать Нинку. Она визжала и убегала от меня, и мы носились по огороду.  Было очень весело. Особенно  громко взвизгивала Нинка, когда я бросал в неё мышкой. Я тут - же хватал другую, и опять носился за Нинкой. Но один раз я как - то не удачно ухватил мышку  и она уцепилась зубами мне в палец, и повисла на нём. Я попытался её стряхнуть, но она не стряхивалась. Я испугался, хотя,  конечно, виду не показывал. Нинка завизжала уже по - настоящему, и её родители бросились мне на помощь, но я как - то сам мышку стряхнул. С пальца хлестала кровь. Мама Нинки принесла из дома чистую тряпочку и сказала, чтоб Нинка перевязала мне палец. Нинка перевязывала и всё спрашивала: "Больно тебе? Очень больно?"  Я, конечно отвечал, что не больно. Но она всё равно меня жалела - я видел это по её глазам. Девчонка, что с неё взять.

  Мне хочется, чтоб Нинка увидела, куда я забрался. Я вижу, что она ищет брата, а меня не замечает. Я начинаю голосить песню.               

 - Сербияночка Наташа у  субботу мыла пол, решетом носила воду, чтоб не бросил ухажёр!               

Я больше слов не знаю, поэтому повторяю одно по одному. Нинка, наконец - то меня увидела, но ничего не сказала, а стала вытаскивать из  собачьей будки Волоку. Нашла, таки.  Почему - то у неё получается не Володька, а - Волока.  Нинка дает ему шлепка, зыркает в мою сторону. Воображала. Корчит из себя взрослую. Володька яростно отбивается,  матерится, но она утаскивает его в дом.   А я продолжаю петь еще громче. Мне понравилось.

  Бабе Горпине тоже понравилась моя песня. Она распрямила спину, одной рукой опёрлась на лопату, другой же кончиком косынки завязанной на шее, стала вытирать пот у рта и на подбородке, затем, не развязывая косынку  этой же рукой потянула её с головы на лицо, и стала вытирать  потный лоб, щёки, нос. Затем вернула косынку на место, для чего просто  потянула её на затылке; послушала мое пение и сказала: « Гарная песня!». И опять принялась за работу. Я от бабушкиной похвалы начинаю голосить про сербияночку Наташу ещё громче, но вскоре замолкаю.  Я некоторое время наблюдаю за бабушкой, и прямо с вишни громко сообщаю ей радостную весть: «Бабушка! Бабушка! Появилась! Охота появилась!» Бабушка, конечно, обрадовалась:               
– Появилась! Ой, как хорошо! Ой, как же здорово! Быстренько слазь с вишни и беги сюда.               
 Я слетаю с вишни, бегу к бабушке; она же,  не мешкая, семенит к люшнику, чтоб набрать для меня картошки в маленькую, плетённую из лозы, корзинку. Любит баба Горпина эти плетённые корзины - у неё и большая есть, и средняя, и несколько штук маленьких. Видя, как я бегу, она и сама маленько пробежалась - во, потеха! Когда бабушки бегают!               

  Какое - то время мы трудимся вместе. Баба копает лунки, я бросаю в лунки картошку. Дело идет быстрее, баба не нахвалится помощником. Но моего энтузиазма хватает ненадолго: чего-то опять стало «не охота». Но бабушка относится к этому с полным пониманием, она советует мне сбегать  к огуречной грядке и проверить: не наросли ли там огурцы. У бабушки посреди огорода росла яблоня "семеренка" - вот возле этой яблони мы и садили картошку. Вначале - то бабушка что - то там посеяла, но посеянное не взошло, и  она решила засадить пустое место хоть картошкой: всё равно, что - нибудь да вырастет на корм скотине. Естественно, что посадка была поздняя -   так что можно было уже и огурцы проверять.  А проверить огурцы - я, конечно, с удовольствием.               
 – Только, ты же там с Железной бабой не воюй! - вдогонку напутствует меня бабушка.               
  Нет, конечно, не собираюсь я ни с какой  бабой воевать. Не маленький. Это малышей дурят, пугают Железной бабой, чтоб по грядкам не шастали, ботву не топтали. А на счет, "воевать  с Железной Бабой" - так эту историю я хорошо знаю. Бабушка рассказывала. Когда её Алеша, который погиб на войне, был маленький, она тоже его хотела напугать, чтоб по грядкам не шарился.  Рассказала  о Железной бабе, которая  живет в огуречной грядке, и всех, кто к этой грядке подходит - убивает железной палицей.

  А через несколько дней встречает ее Алешка с работы радостной вестью: «Мама, вы теперь можете не бояться ходить за огурцами. Я с этой Железной бабой уже разобрался». Пошла бабушка смотреть, каким - таким образом, разобрался её младшенький с Железной бабой. Подходит к грядке - точно разобрался. Да еще как!  Исхлестал палкой огуречную ботву в клочья. В общем, грядке пришёл полный   кирдык. Я, конечно, ничего подобного не отчебучу. Не маленький. Понимаю: что к чему.

  Алёшку баба Горпина вспоминала часто.  Вспоминала к слову, к случаю - и рассказывала мне - я же был у неё благодарный слушатель. Мне было интересно. А ещё меня завораживала интонация, с которой повествовались эти, в общем - то простые, бесхитростные истории.

  Баба Горпина рассказывала мне, и при этом сама  погружалась в свои воспоминания; она проживала свою жизнь заново, жизнь, в которой её Алёшка был живой, такой родной, такой трогательный в своей детской непосредственности и простоте. Она наполнялась  тихой, только ей ведомой радостью, проговаривала, как бы, сама себе очередную историю и надолго замолкала. Я, иногда и сам мог помолчать, а иногда, приставал к ней с расспросами. Может и неуместными, но она относилась к этому всегда очень терпимо, по доброму. Думаю, меня она любила. И мы с ней обсуждали, как я выросту и она на меня перепишет дом, хозяйство, и как мы будем с ней жить.

  Долгими зимними вечерами мы сидели с бабушкой у стола, при керосиновой лампе - в селе уже было электричество, но не на всех улицах. Бабушка сидела на табуретке и ножиком снимала узенькой ленточкой шкурки с яблок  "семеренок", потом спрашивала меня: на сколько долек резать очищенное яблоко: на две, или на четыре. Я давал  бабушке команду: на сколько резать. Она резала, а затем выковыривала семечки из половинок или четвертинок и возлагала передо мной готовый к употреблению продукт. Я же в это время восседал справа от стола на огромной  отполированной  до блеска от многолетнего на ней  сиденья,   скрыне (сундуке). Иногда бабушка открывала сундук и оказывалось, что крышка  изнутри была обклеена яркими,  очень интересными для меня, картинками. Внутри же сундука очень аккуратно стопками была сложена одежда, вышитые рушники, постельные принадлежности. И "одежда на смерть", так её бабушка называла, и которую время от времени проверяла. А в самом низу сундука, завёрнутые в носовой платочек, хранились деньги "на похороны".

  Иногда бабушка мне на сундук подкладывала ещё и подушку, которых у неё было много, все они с вышитыми наволочками,  пирамидами  возвышались на широкой кровати. Там же у кровати, на стене - яркая, красивая шпалера, на которой изображено озеро с кувшинками  и с двумя лебедями, а из - за кустов выглядывает красавица, с красным цветком в чёрных как смола,  волосах. Любила бабушка всё красивое. На  Троицу я отправлялся на речку, где надёргивал целый сноп татарской травы, которой бабушка покрывала, выкрашенный бурой глиной пол. Изба наполнялась крепким неповторимым ароматом.  И ещё я должен был наломать  липового цвета, которым бабушка тогда же, на Троицу,   украшала покрытые  вышитыми рушниками образа  и портреты своих сыновей. За то что я приносил "татарье" и липовый цвет, бабушка мне платила денежки. Была она человеком  добрым и щедрым.

 На стене мерно отстукивали ходики, в хлеву, через сенцы, о чем - то вздыхала корова, а мы с бабушкой  вели разные разговоры. Говорили о всякой всячине. Обсуждались и мои проблемы, в которых бабушка принимала самое заинтересованное участие, и наши общие: разные хозяйственные вопросы. По хозяйству, в основном обговаривали: как я весной буду ремонтировать бабушкин забор. Я ещё по осени нашёл в огороде большой  ржавый  гвоздь.  Он был кованный четырёхгранный с большой шляпкой, и сильно кривой. Бабушка увидела мой гвоздь и сказала, что его надо спрятать - если его  выровнять, то  он пригодиться для ремонта забора, который, не сегодня - завтра может рухнут. Гвоздь она бросила в старое железное ведро в люшнике, где у неё и хранилось подобное добро и сообщила, что  собирается нанять кого - то из мужиков с нашей улицы для этого дела.

   Надо только немножко денег подкопить. Когда я узнал, что пока денежек для ремонта забора  у бабушки нет, а тот вот - вот может рухнуть, то отправился  смотреть забор   сам. Я основательно обследовал и столбики, и прожилины и тоже пришёл к выводу, что надо ремонтировать. И я решил, что в сложившейся ситуации  придётся мне ремонтировать этот забор самому. О чём я бабушке и объявил. Я тут же, не откладывая задуманное в долгий ящик, пошёл в люшник, нашёл в ведре найденный мной гвоздь и во дворе, на обухе топора стал его равнять большим молотком. Молоток мне попался там же в ведре. Но гвоздь оказался, какой -  то плохой. Он никак не хотел выравниваться и при каждом ударе молотка выскальзывал у меня из пальцев, при этом, ещё и больно  бил по этим пальцам. Я с ним совсем замучился и в конце концов, поранил палец. Бабушка  к   посиневшему  с  ободранной кожицей   пальцу  приложила подорожник,   перевязала марлечкой,  которую оторвала от цедилка и сказала, что скоро зима, и я никак не успею управиться с ремонтом до холодов. Надо ждать весны. Я, конечно, с бабушкой согласился, тем более, что пораненный палец всё равно надо подлечить. И вот теперь, мы  время от времени, обсуждали будущий ремонт забора. Иногда  бабушка рассказывала о своих сыновьях. Чаще - об Алёше.

  Истории же про Алёшку и в самом деле были самые простые. Приходит он как - то с улицы и говорит:"Мама, а вы знаете, тётка Марушка повязала полотенцем голову и так чва-а-а-нится. Голова, видите, у неё болит!" "А что, она в самом деле чванилась?" - спрашиваю я у бабы Горпины. "Да нет, видать, голова у неё заболела, вот и повязала голову мокрым полотенцем" - с улыбкой отвечает бабушка. 

  Алёшка считался пропавшим без вести и бабушка за него ничего не получала. За старшего сына, Петра, баба Горпина получала три рубля каждый месяц. И ещё получала она 12 рублей колхозной пенсии - всего 15 рублей. Это уже после денежной реформы, в начале 60 -тых, когда я был уже постарше, и мы с ней могли обсуждать денежные вопросы. Петро воевал с самого начала войны, он был военный и служил в Луцке. На стенке, пониже образов висели две фотографии бабушкиных сыновей. Пётр - в военной форме, в будённовке, что у меня, после того,  как я подрос, вызывало удивление - я то считал, что будённовки носили только  в Гражданскую, но, видать, и перед войной тоже были в ходу. Кадровый военный, строгий и немного суровый. И полная противоположность старшему брату - Алёша.

  Рот до ушей, счастливая мальчишеская улыбка, из - под фуражки кудрявится чуб, на лацканы пиджака белыми крыльями, по тогдашней  моде, выложен  воротник вверху расстёгнутой белой рубашки. Столько жизни, столько  надежд на будущее в этом лихом 16-и  летнем парнишке.... И как же больно и обидно, что никакого будущего у него не случится.

  Уже после смерти бабушки, наверное в 80-х,  придёт в сельсовет на её имя письмо, где будет сказано, что красноармеец Матвейчук Алексей погиб в боях с немецкими оккупантами - и указывалось место захоронения. Нашли захоронение  Ворошиловградские (Луганские)  школьники - следопыты.  Об этом мне сообщила мама в один из моих приездов из Сибири в очередной отпуск. Мама по просьбе бабушки Горпины много лет писала письма в разные инстанции, пытаясь выяснить судьбу   Алёши.  Мама и баба  Марика  вспоминали  Горпину, Алёшу,  Петра... Вспоминали тихо, с заметными паузами, буд - то боялись спугнуть что - то.   Иногда замолкали надолго... И по их морщинистым  немолодым щекам катились слёзы. Они их вытирали - и делали это буднично и просто. 

  Алёшу призвали в начале сорок четвёртого, после освобождения нашего села  от немцев. Наши освободили село как раз под Рождество - мне баба Марика рассказывала. Они с мамой прятались в погребе - боялись артобстрелов. Вместе с бабушкой и мамой в погребе отсиживались  и соседи: дед Петро и его жена Зоська. Со слов бабушки, у нас был погреб получше, да и спокойнее, наверное, было всем вместе.  Где - то около пяти утра снаружи кто - то поскрёбся в крышку погреба и раздался голос: "Есть кто живой?" Это была разведка Красной Армии."Солдатики были маленькие, чёрные, усталые  и лошадки у них были маленькие" - рассказывала бабушка Марика. Разведчики спрашивали: есть ли в селе немцы? Все выбрались из погреба, стало ясно, что боя не будет и опасаться нечего. Нашим солдатикам рассказали, что немцы ушли уже несколько дней назад.

  Ещё первого января два немца позвали из погреба бабушку и попросили дать им стаканы и несколько тарелок. Они отмечали Новый год.  На столе стояла  маленькая ёлочка, на ёлочку они "повесили своих "храву", как выразилась бабушка - фотографии жён. Когда бабушка им подала посуду, то они начали ей объяснять, что боя не будет. Что бояться не надо. Они показывали, что "русс" уже вышел западней нашего села и они будут отступать без боя, чтоб не попасть в окружение. Немцы были уже не те, что пришли в 41-ом. Эти были не бритые, не весёлые и совсем не походили на тех бравых вояк, которые наступали в июне 41-го. О которых дед Петро говорил тогда:  "Да кто же их победит?! Это же культура, это же какая техника, это же сила!" Дед Петро оказался не прав, хоть и грамотный был,  всё Библию читал и сыновей своих назвал библейскими именами: Павел и Исаак. Оба сына воевали на фронте. Исаак погиб, а Павел вернулся с орденом Красной звезды. Как - то дядько Павло во дворе на скамеечке срезал острым ножом толстую ороговевшую подошву на ступнях, а мы, мальчишки, друзья его сына Мишони, глазели и дивились происходящему, и спрашивали: неужели не больно?  "Нормально,- отвечал нам дядько Павло. - Я этими самыми ногами до Берлина дотопал."               
 
   Алёша до Берлина не дотопал. Он, в отличие от старшего брата, и повоевать - то,  видимо, не успел. Погиб не далеко от родного дома, раз останки его нашли Ворошиловградские следопыты.   Видимо, в первых своих боях и сложил  бедовую головушку Алёшка. Бабушка никогда ни словечка не проронила из - за того, что ей за Алёшу ничего не платят. Всё принимала, как есть. А может надеялась...

  Вскоре, я возвращаюсь к бабушке Горпине с огурцами. Два огурца длиной  немногим  больше спичечного коробка,  штук пять - чуть поменьше. Чтоб баба не подумала, что я дурак  какой-то, набрал мелкотню, я ей рассказываю, что там, на грядке полным - полно малюсеньких, но я их трогать не стал.  Баба Горпина, как обычно, согласилась с моим толковым подходом к этому вопросу.               

 - А и правильно, зачем малюсенькие рвать? Пускай себе подрастают.

  Так мы и жили-не тужили, с бабой Горпиной. Главное, не было у неё такой моды, чтоб меня ругать, не то, что дома, где мне, конечно, доставалось. Так что жилось нам с бабушкой очень даже не плохо.   А как-то, говорит она мне: «Ну-ка, собирайся, пойдём искать  тебе товарища, чтоб было с кем играть. Тут у нас на улице есть мальчишка, как раз твоего возраста. Вот и будет тебе дружок».

  Пришли мы  к дому, совсем не далеко от бабушки. Стали у калитки, ждем. Дом стоит далеко от дороги и смотрит на улицу. Обычно, у нас все дома к улице торцом стоят, а этот развернулся фасадом. К дому ведёт прямая, ухоженная дорожка, справа и слева от дорожки, аккуратно подстриженные кусты акации. Стояли мы довольно долго. Бабушка гладила меня теплой шершавой ладонью по голове и приговаривала: «Ничего, подождем. Кто  ни - будь, да выйдет».

  И правда, из дома вышла высокая, худая женщина и направилась к нам. Подойдя, она спросила, что мы хотели? «А вот, привела вашему хлопчику товарища»,- с какой - то незнакомой мне улыбкой, будь - то очень хотела женщине понравиться,   сказала бабушка и пригладила мне чубчик на голове.   «Пусть вместе играют. Если вы не против? Они одного возраста, вот и будет им интересно. Вместе». Женщина стала расспрашивать: кто я такой?

  Кем прихожусь бабушке? Бабушка сказала, что я сын её «племенницы», Лиды, которая, тоже работает учительницей. А муж её, такой - то, такой - то. Оказалось, что женщина  родителей моих знает, и бабушка может меня оставить. В это время из дома выскочил мальчишка моих лет и побежал к нам. Он, видимо, стесняясь нас с бабушкой, тихонько сообщил женщине, что Витя описался. Мальчишка был чистенький, ухоженный с аккуратным чубчиком, будто сошёл с картинки из книжки про хорошего мальчика.               

  Женщина спросила, как меня звать, сказала, что мальчика зовут Стасик, сказала Стасику, чтоб показал мне цыплят. Бабушке сказала, что когда мы наиграемся, проводит меня.               

 – Не надо его провожать, сам дойдет.- Сказала бабушка и отправилась домой.