Язык мой-враг мой. 4-я часть

 

 Как то мы играли во дворе возле самой дороги. Витя как обычно тоже был с нами. Папа Стасика вкапывал столбики справа и слева дорожки, от улицы до дома. Поверх столбиков он натягивал проволоку. Получалось красиво. Три человека с тракторной бригады шли с колхоза домой на обед, видимо, они никуда не спешили, и остановились поглазеть на работу папы Стасика. Всех троих я знал, хоть они были и не с нашей улицы.  Просто  с работы домой они ходили  вначале  по нашей улице, а затем, через огороды переходили на свою. Похожий на гусака Лёнька, жил прямо у бабы за огородом.

  Баба почему-то называла его - Галайко. Его частенько ругала жена, и нам все было слышно. Блондинистый долговязый Николай, по прозвищу Коза, жил чуть подальше, за Лёнькой. Где жил третий - смуглый коренастый, я точно не знал.  Но где - то в тех же краях. Знал я, что он тракторист, а они - прицепщики, то есть, помощники, и называли они его уважительно, по отчеству: Калистратович. И дело даже не в том, что он был постарше своих помощников, а просто было что-то в нем такое серьезное и значительное, что запанибрата с ним не пообщаешься. У взрослых завязался разговор. Похвалили новый забор Владимира Ивановича, так звали папу Стасика.

  Потом стали говорить о всякой всячине.  О морковке, которая хорошо взошла на грядке Владимира
 Ивановича - грядку с дороги хорошо было видно - и очень неравномерно - на грядке Калистратовича.
               
 – Наверно, влаги не хватило,- заметил Владимир Иванович.- Морковка в сухой земле не взойдёт, а дождей маловато было, мы то свою поливали.               

  Перешли на погоду. Говорили, в основном, Калистратович и  Владимир Иванович, который,  видимо, решил немного передохнуть; он  бросил свои столбики и подошёл к мужикам. Прицепщики тоже иногда вставляли словцо. Разговор шёл толковый и уважительный.               

 – Знатная у вас собака,- отметил  Галайко.               

 – Овчарка!- со знанием дела, подхватил Коза.               

 – Овчарки, собаки умные, но прокормить то её - тоже не шуточки, – взялся порассуждать Галайко.

  Перешли на  собачью тему. Кто чем кормит, да какие достоинства бывают у собак.               

 – Что-то, мой Рыжий так сильно захромал, практически не ходит. Всё лежит в будке, от еды отказывается, только воду лакает, – поделился своей заботой Калистратович.               

 – Может что сожрал? – высказал предположение Коза.               

 – Да не похоже,- возразил Калистратович. – Лапу все зализывает. Хотел посмотреть, что у него там с ней, так не дает. Может, кто подстрелил?               
   
  Владимир Иванович вдруг заметил, что проволока натянута слабовато, надо бы  скрутку сделать,  и отправился искать пруток.  Калистратович все продолжал о своём Рыжем:               

 - Вроде и отстрела не было?               

 - Да, неслышно было, чтоб отстреливали. Да и предупреждают же,- заметил Коза.               

 – Как бы не пропал кобель, - продолжал сокрушаться Калистратович.               

 – А какая нога?- спросил Галайко.               

 - Задняя, левая.      
 
               
 - Это, наверное, та собачка, в которую  стрелял твой папа,- сказал я Стасику. Я просто вспомнил, как после выстрела, собачка сразу просела на заднюю ногу и когда убегала, то наступать на эту ногу она не могла. Еще она жалобно потявкивала.               

 – Ну, ка, ну ка расскажи, в какую собачку стрелял его папа?- Спросил меня Калистратович.               

 – В рыжую?  С белой грудкой?               

  Я молчал. Я понял, что  произошло что - то нехорошее. У меня как-то вырвалось, когда Калистратович сказал про заднюю лапу. Я сказал - что подумал. У меня так бывало. Тут подключился Галайко:               

 - Ну, ты чего молчишь? Боишься что ли? Да он трус!               

 – Я не трус.               

 - А не трус, так повтори, что ты ему сказал. - Это уже Коза начал на меня наседать.

  Я смотрел на Стасика, я ждал от него помощи, но он старательно очищал Витину  штанину от пыли.  Я не знал, что сказать этим большим, взрослым мужчинам, требующим от меня ответа. Когда папа Стасика стрелял в собачку, у меня никаких сомнений не возникало. Мне казалось - все правильно. Во - первых, собака реально топтала картошку, во-вторых, стрелявший-взрослый человек, к тому же – папа моего друга, он не может поступить неправильно. И, наконец, мама Стасика все это тоже  видела и, судя по всему, была не против.

  А  когда раненая собачка жалобно затявкала, и мне стало её жалко, то я подавил в себе эту жалость. Мне показалось, что жалость моя  не правильная, потому что взрослые всегда всё делают правильно. Но сейчас в моем сознании, что-то произошло, что-то изменилось. До сих пор я смотрел на случившееся  глазами Стасика и его родителей, и все казалось правильным, ясным и понятным. А теперь передо мной стоял хозяин собачки, в которую стреляли из ружья, и которая теперь сильно болеет, страдает, ничего не ест, и даже может пропасть, как сказал Калистратович.

  И все перевернулось. И оказывается,  не всё так ясно, и не всё так понятно.   Я смотрел на испуганного  Стасика, и не знал, что мне делать.   Я чувствовал, что я не могу сказать правду, но и обманывать я совершенно не умел. Бывает, человек рождается с родимым пятном, другой появляется на свет со сросшимися двумя  пальцами на ноге.

  А бывает, рождаются с проблемой, куда посерьезней первых двух. Эта проблема – неспособность человека в нужный момент соврать. И это не проблема уже, а просто беда.   Мне было  6 лет. Я умел уже читать, но не умел соврать.  Никогда. В этом смысле, я был безнадёжен. Баба Марика по этому поводу  сокрушалась: «Господи, как же ты будешь жить!»  Бабушка была права. Жить с этим очень не просто.               

 - Да он, кобель - то у меня пакостный, все грядки истоптал, - признался Калистратович, и вдруг поворачивается ко мне и спрашивает: «Здесь, наверное, тоже по грядкам топтался? Ну? Топтал грядки мой Рыжий?»               

 - Нет, он грядки не топтал!- заверил я Каллистратовича.  - Он   только картошку топтал.               
               
 -  Вот как! Вот паршивец! По – этому в  него Владимир Иванович  и стрельнул?  За то, что  картошку топтал?               

 - Ну да!   За картошку. А на грядки он совсем даже не ходил!               

  Я  принялся помогать Стасику, очищать от пыли Витины штаны. Подошел Владимир Иванович с прутком в руке и стал прикидывать, в каком месте  сделать бы ему  скрутку, чтоб получше  натянуть проволоку.               

 – Владимир Иванович,- окликнул его Калистратович. – Тут вот пацан говорит, что это вы стреляли в моего Рыжего.

  Владимир Иванович оторвался от работы, повернулся к  говорящему, как бы переваривая услышанное, затем уставился на меня своими небольшими, светлыми  глазками.               

 - Ты что врёшь?! Когда я стрелял!? -  удивлённо  спросил меня папа Стасика. Глазки его бегали и он, как бы немного растерялся.  Он не понимал: о  чём речь. Потом он молча сделал несколько шагов, упёрся в меня недобрым взглядом и, вдруг  начал кричать.- Когда я стрелял!  Говори! Когда это было?  Ну, говори!               

  Он, невысокий, ниже жены на целую голову, но мощный, как асфальтный каток,  кричал и шёл ко мне, сжимая в своей короткопалой руке железный пруток. Его безбровое белёсое  лицо покрылось красными пятнами, глаза побелели.  Я оцепенел от ужаса и от невероятности происходящего.  От того, что взрослый человек на меня так кричит, от того что взрослый человек идёт на меня, сжимая в кулаке железную палку.

  Но он, вдруг переменился. Он перестал кричать.               

 – От ссыкун, это же надо такое выдумать? - удивленно произнёс Владимир Иванович, и даже как-то невинно улыбнулся,  как бы предлагая посочувствовать ему за возведённую напраслину.               

 – Ну, надо же? С чего? Зачем выдумывает? Ну, пакостник, – продолжал он сокрушаться.               

 - Это кто же тебя учит так врать?- строго спросил меня Калистратович. – Родители, что ли?               

 - Да, бабка, небось. Он у бабки живёт, - пояснил Галайко.   

 – Это у какой бабки?- поинтересовался Калистратович.               

 – А у Горпинки.  Что рядом с Поддубными  живёт.               

  Механизаторы дружно взялись стыдить меня, за то, что я  расту таким лгуном.  Я видел, что происходит какая-то чудовищная ошибка. Я ведь не лгу.

   - Вы наверно забыли? Вы тогда в стайке поросячей ещё пол стелили, - пытался я напомнить папе друга.   -  А Стасик прибежал  и сказал, что жёлтая собака в огороде картошку топчет! Помните? - я всё пытался ему напомнить. Как же он мог забыть?  - А потом вы пошли в дом за ружьём. А Аза всё время поскуливала на цепи. А потом вы стрельнули и собачка побежала, только она хромала на заднюю ногу. Помните?  Помнишь, Стасик?  Помнишь?  Вот,  Стасик.  Он тоже видел.

 Но Стасик упорно молчал, а  мои слабые попытки объяснить, как было на самом деле, вызвали у механизаторов  сильное раздражение и даже злобу.               

 – Ну, вы только посмотрите на него, какой наглец! Брешет в глаза, и хоть бы ему что!- вознегодовал Коза.               

 – Так ведь еще и друга приплёл! Друга  лгать заставляет! Вот, бесстыдник! Вот наглец! – возмутился и Галайко, обращаясь при этом непосредственно к Владимиру Ивановичу. Тот только руками развел, дескать, что ж тут поделаешь.               

 – Да, наш -  правдолюб, он-то не соврет, а этот… сами видите. Дети, они разные. Ещё ребенок, а уже все видно, что с него будет,- как всегда,  рассудительно  подытожил Владимир Иванович.               

 - Да уж видно, жулик ещё тот растёт!  Вы только посмотрите на него, - согласился Коза.               

 – Да, ведь, как оно бывает, сегодня – солгал, а завтра воровать пойдёт, -  продолжил мысль Владимир Иванович. И мысль эта, видать сильно пришлась по душе механизаторам, потому что они тут же принялись меня допрашивать.  С пристрастием.               

 – Пойдешь воровать? Ну, отвечай! Чего молчишь! – начинал один.               

 -А как же, еще как пойдёт. Да по нему видно! – продолжал другой.      

 – Да, конечно. И к бабке ходить не надо!               

 - Особенно, к его бабке! -  они ржали над своими шутками.  Они получали от этого удовольствие.   Я  не понимал что происходит. Я впервые  в  жизни столкнулся человеческой подлостью в её  мерзком,  отвратительном  проявлении!    - Так не может быть!  Так не бывает! - криком кричало моё детское сознание. Но все это  было.  И происходило, что - то ужасное и непонятное  со мной. Происходило здесь и сейчас.  Я был напуган, растерян  и раздавлен.               

  – А ты, малый, признайся, что соврал,- посоветовал мне  Калистратович - то ли в шутку, то ли всерьёз. Я  не понял, почему он так говорит? Но мне показалось, что сказал он эти слова не в обиду, а будто предлагал мне сговор.  И смотрел он на меня совсем не зло, а как-то хитровато и по - свойски.               

 - Ну, что?  Не станешь сознаваться?               

  И когда я уловил нотки сочувствия со стороны Каллистратовича, то уцепился за него, как утопающий за соломинку.

  Я ловил его взгляд, я искал поддержки, я просил сочувствия.   И он, наверное, что-то понял. Он вдруг, улыбнулся мне и подмигнул.  И я расплакался. Плакал я молча, и только горячие слёзы катились ручьями по щекам и капали  на  ухоженный, аккуратно подметённый хозяйский двор.   Страх,   напряжение - ушли, осталась  обида и  жалость к себе. Я словно, очнулся. У Поддубных на кого-то лаял Пират.  Звенела колодезная цепь: кто-то пришёл за водой.  Я поднялся, вышел на улицу и пошёл к бабушке, всхлипывая и вытирая кулачком слезы. Механизаторы попрощались с Владимиром Ивановичем и тоже отправились к своим борщам. Нам было по пути, и я невольно слышал сзади их разговор:               

 - Мальчишка не врёт, он стрелял в Рыжего - сто процентов, – уверенно произнёс Калистратович.               

 – А то, кто же, - охотно согласился Галайко, - больше некому: оружие - то у него. Да я сам видел, как он из школы домой ружьё тащил.               
 
- Так он в школе, вроде, физруком работает. Почему он с ружьём - то ходит? - спросил Коза.          

 - Да он и физрук, и военрук, и трудовик - на все руки, - заметил Калистратович, и разговор перешёл на другую тему.

Заговорили о том, что сеялки придётся опять ремонтировать самим. Я как раз подошел к дому бабы Горпины и свернул во двор, а они пошли прямо по улице, продолжая всё тот же разговор по поводу ремонта сеялок.