Последний подвиг солдата

Николай Вазин жил далеко за деревней. От хаты до магазина битый час топать. Давно закончилась война с германцем, многие фронтовики умерли от старости и ран, а Николай жил и казалось ему, что не был он на войне, что живёт он уже пятую жизнь и не видно конца его суете и мороке.
Его первая жизнь жизнь закончилась когда отца арестовали. Он стоял прижавшись к забору и отец проходя сказал ему: «Коля, ты за старшего». Забрали его наган, шашку и вместе с ним ещё десятки мужиков. Долго они ждали родного отца, но только через двадцать лет узнали, что их убили в областном центре, в ту же неделю.
 Вторая жизнь закончилась под Ленинградом, в 1943 году, когда маленький осколок сделал его инвалидом. Николай остался хромым навсегда и переживал, что не добил врага.
Третья жизнь была связана с Натальей. Красивая и статная, не выдержала осаду и сдала крепость в ноябре 1944 года. Он любил расчёсывать её волосы и парить в бане, восхищаясь её формами.
Красавица-жена родила ему четырёх мальчиков, со временем выросших в здоровенных удальцов. Трое стали армейскими офицерами, самый младший офицером МВД.
Самой поганой казалась четвёртая жизнь, когда Николай пришёл в правление что-то просить и председатель, замученный проблемами, бросил: "Когда вы только подохните, ВОВы? " Николай был ещё крепок и мог выбить у наглеца зубы вместе с жалом, но сдержал бешенство и решил отселиться.
Дети уже уехали во взрослую жизнь и они опять были вдвоём с Наташей. Всё бы ничего, но стал замечать Николай Семёнович что жена стала помедленнее двигаться и высказывать недовольство. Он всё списывал на переезд и на старость, хотя им едва перевалило за пятьдесят лет.
Однажды никогда не болевшая Наталья, начала стонать и охать. Николай Семёнович поспешил в деревню не чувствуя больную ногу, не разбирая дороги. Он был страшно напуган и почти бежал, матерясь и вытирая слёзы. Его злило и удивляло то, что врач из медпункта медленно собиралась и долго ждали машину.
Когда примчались, жена лежала бледная и почти не отзывалась на вопросы медика. Бывший фронтовик рассовал по карманам деньги, Наташины драгоценности, документы, собрал бельё и решил ехать вместе с женой. События оказались сильнее желаний, через месяц он жил уже один. Прошли похороны, отбыли на службу дети. Николай Семёнович спускался в подвал и там рыдал, утирая слёзы, сморкаясь и давясь кашлем. Он боялся что его услышат, а слабость показывать не хотел. Во дворе подвывала собака.
 Он выбирался из подвала с красными глазами, смотрел на огород, на лес, успокаивался и пытался найти утешение в работе. Чаще стал приезжать младший сын, Санька. Снимал мундир, облачался в трико и колол дрова. Потом ужинали, и сын говорил после выпитого: «Я, отец, тебя не оставлю! Ногти буду тебе стричь, в бане мыть. Носить буду на себе, только скажи».
«Свою семью не забывай, — отвечал Николай Семёнович, — я обойдусь».
Санька пьяным садился в УАЗик и исчезал за дубравой. Слёзы и ожидания сопровождали долгие годы одиночества. Вслед за метелями приходили дожди, за ними зной с мухами и комарами, и опять царственно и зло зима расстилала в одну ночь белые одеяла.
Николаю Семёновичу казалось, что он живёт уже пятой жизнью, и, может, потому так казалось, что его ровесники остались в окопах, молодые и красивые, молчуны и балагуры, городские и деревенские. Он вспоминал, как они спали в траншеях, прижавшись спинами к друг другу, там же ели и выбрасывали оттуда непереработанное организмом.
Помнил он очкарика, стеснявшегося какать в окопе, и как его, севшего под кустами, подстрелил снайпер. Очкарику после раздумий перевязали они задницу вместе с калом и отправили в медсанбат.
 Всё реже он ходил на погост и реже рыдал. Голова его белела и морщины меняли лицо. Однажды Николай Семёнович пил чай и смотрел из окна на беснующийся буран. «Баня скоро подоспеет, погреюсь», — думал старик.
Сугроб рос на глазах и уже подбирался к оконному стеклу. Взяв литровую банку с чаем, старик вышел из дома и зашагал к бане. Перед самой дверью он посмотрел в сторону леса и за стеной бурана увидел какое-то красное пятно. Зашёл в предбанник, завернул банку в полотенце, чтоб не остыл сладкий напиток, и подумал: "Опять давление, что ли, краснело что-то. "
Снова вышел и глядел через мириады снежинок. Зашёл обратно, надел полушубок и зашагал к забору. Снегу было выше колен, и он сваливался внутрь валенок на носки и холодил ноги. Через двадцать шагов Николай Семёнович понял, что идёт к человеку. Держась за изгородь, стояла девочка лет двенадцати с лыжными палками. На одной лыже. На ней была красная вязаная шапочка и серый спортивный костюм.
    — Ты чего здесь?
    Девочка молчала, и только слёзы катились из глаз.
"Кажется, конец, замерзает? " — подумал старик. Перегнувшись через забор, дед на удивление легко подхватил лыжницу и понёс в баню.
    — Ну, ма, — только и смогла произнести.
    — Иди, погрейся! — предложил Николай Семёнович, — откуда ты взялась?
    — Ис Перософки... — едва прошептала.
    — Из Берёзовки? — переспросил дед, — это же восемь километров! Через лес, речку. Раздевайся! Что, не можешь?
    Раздев заблудшую до розовых трусиков, дед подтолкнул её в тепло, сел и думал: "Что теперь делать? Одну отпускать нельзя, проводить не смогу. "
 Согреваясь девчонка выла от боли и пыталась выйти.
"Сиди там, грейся! " — не выпускал дед.
Потом принёс из дома старый, но тёплый свитер, ватные штаны, шубу. Дома поил чаем и кормил печеньем. Давно уже стемнело, и девочка, которую звали Олей, спала. Дед глядел на горящие в печке полешки и думал: «Не дай Бог, копытца отдаст, тогда по этапу в Магадан».
Тепло склеило веки, и дед заснул на скамейке. В два часа ночи кто-то начал стучать в дверь. Автомобиль светил фарами во двор, в стену бурана, от этого было светло в доме.
Проснувшись, старик увидел, как Оля одевалась и шептала: «Я сейчас, мама». Вошли — участковый Григорьев, по прозванию «шифанэр», мужчина с вытаращенными глазами и заплаканная женщина в телогрейке. Долго говорили, одевались, совали деньги. Наконец, отбыли.
Зиму сменило лето, как новорождённые сменяют умерших, наследуя их имена. Тянулись дни, похожие друг на друга, словно корнеплоды. Происходили события и забывались. Тихо умер и Николай Семёнович.
Прошло немало лет. Как-то через деревню пропылила чёрная «Волга» и остановилась вдали, у одинокого, деревянного дома, стареющего в окружении тополей, берёз и ёлок. Из машины вышла женщина в белом костюме и девочка-подросток.
— Это тот самый дом, Маша. Здесь меня и спасли за пять минут до «финиша».
 — Как здесь здорово! Всё заросло. А где эта баня?
    Они прошли, не заметив упавшего, сгнившего и заросшего травой забора. Дом стоял с забитыми досками окнами. В зарослях высокой травы и поднявшихся деревьев стояла покосившаяся, трухлявая баня и чернел вход в неё.
    — Вот здесь дядя Коля меня и отогрел. Я потом даже не чихнула ни разу. Хотела стать доктором и продлить дни моего спасителя.
    — А стала певицей и родила Кольку и меня!
    — Как здесь темно! Столько деревьев! Вот так, Маша. Хочешь человеку помочь а уже поздно и только спасибо...
    Женщина замолчала и отвернулась. Запахло сыростью и мылом от старой бани. Они ещё долго ходили вокруг дома среди деревьев, но потемневшее на горизонте небо добавило к грусти беспокойство.
    — Если накроет ливень, — сказала женщина, — мы отсюда не вылезем, из этой грязи.
    Сели в машину и, оставляя клубы пыли, помчались в сторону города.